Это был холодный августовский день, такой, в который казалось, что лето уже кончилось.

Степан ехал в лагерь поздно, за две недели до закрытия. Лагерь находился рядом с местами сражений Великой Отечественной войны, ещё сохранились окопы и блиндаж.

Войной Степан в принципе не интересовался, но посмотреть на настоящие окопы – вне вопросов. Поэтому он этот лагерь и выбрал.

Ехал в проходе, поправляя новый военный ремень, зажав трубочку между пальцами, как сигару, со значком танка на рюкзаке.

Поезд нёсся через серый вечер, дальше через чёрную ночь в дождливое долгожданное утро, капли сливались в барабанные струи.

Степан думал, как улизнёт вечером в бараки с новыми друзьями, как они будут лежать на животе и ползти к выходу, в настоящих плащ-палатках – второй рюкзак ими забит. Три штуки. Но надёжных друзей больше двух не завести, к тому же до конца лета.

Он открыл окно и бросил трубочку, как выкуренную сигу. Дождь сразу окатил ему всё лицо, и Степан почувствовал себя опытным разведчиком перед новой опасной миссией. Окно он не закрывал.

 

***

 

Болото. Русские ждали на той стороне, с оружием и с подкреплением. Болото не имело конца. Я упал два раза и остался босиком. Мне повезло, я выбрался к деревне. Спрятался за колодцем, никого не было дома, я так думал. Я набрал воды и смыл грязь в сарае.

В сарае было много сена, я проверил вилами каждый метр, партизан не нашлось, оружия тоже. После этого пришлось смывать солому. Из дома вышли, я выронил ведро. Если бы они бы услышали это…, но ведро упало на солому.

Две девушки вышли, они несли мешки, много мешков. Мешки падали, и девушки озирались. Одна спрятала мешки на телегу и уехала.

Другая закрывала ворота, на ней не было платка, и волосы были сбиты. Белая юбка трепыхалась на ветру, как флаг перемирия. К воротам подошла третья девушка, которая много смеялась и назвала её «Дуняша». Потом третья девушка ушла, и Дуняша пошла в дом.

Она могла быть не одна, и я был очень глуп, но я хотел её так, что пошёл в дом. Мне повезло, она была одна. Она была в шоке и не кричала. Всё было быстро, после я сунул ей кляп в рот, сорвал ключ с шеи, запер её в спальне, набил мешок хлебом с картошкой, выпил горшок молока и ушёл к болоту.

Дуняша имела большие грязно-голубые глаза, она широко открыла их, когда я совал кляп. Она не была девственницей, но всё равно появилась кровь, я порвал её юбку и вытер кровь, другую часть использовал как кляп.

Я обыскал избу, но винтовок не было. Или они были в спальне, но я не пошёл туда. Они могли вернуться в любую минуту.

Мы ещё не вошли в эту деревню, у меня не было автомата, я потерял его в болоте, когда пробовал дно отыскать. Остатки большевистских частей могли быть в деревне. Вторая девушка наверное в мешках вывозила оружие или зерно, я бы за ней последовал, но моя одежда меня бы выдала. В доме я нашёл только неприятное тряпьё, и девушка уже давно уехала.

Я шёл вдоль болота, проверяя трясину палкой, из оставшейся части юбки я сделал фальшивую бороду. Борода неестественно сверкала на солнце и трепыхалась на ветру так же, как и на девушке.

Я должен был убить её, там кажется были топоры, но это неразумно, а если бы они пришли тогда, её родители? И всё равно, они увидят труп дочери и поднимут тревогу – они выслушают её рассказ и поднимут тревогу, с рассказом выходит дольше.

Я себе это говорил. Конечно, я просто струсил. Моего желания хватило только на её тело, я получил, что хотел. Она была определённо партизанкой, носила мешки для своего отряда, у неё были пухлые губы и родинка на животе. У неё был любовник в Красной армии, он лишил её девственности. Она определённо любила его.

Потом её наверное убили, как многих партизан, мою часть отправили в другую деревню, я об этом не узнал. Возможно, она ненавидела меня за то, что я не убил. Она была очень тихая, другие звали на помощь. Я оставлял их на полу, от их рассказов ничего не зависело. Жалобы только ухудшили их положение. У неё было самое нелепое имя – Дуняша.

Я вышел из леса к вечеру, встретив группу солдат на безопасной дороге. Мне дали автомат, я спрятал фальшивую бороду и шёл в середине. Я рассказал про деревню и мешки. Мне очень повезло в этот день. И очень не повезло ей. Она мечтала бы, что б я пропал в болоте. Может, это неплохо. Но тонуть страшно, и я до сих пор не мечтаю.

Когда идёт дождь, я думаю о болотах. О том дне тоже, хотя тогда было просто облачно. Её прочная одежда рвалась тяжело, шершавая на ощупь, её хотелось трогать и мять в кулаках. Я забрал почти всю (её) одежду на тряпки, но я все потерял.

Я на самом деле хочу забыть. Память пахнет сухой плесенью.

 

***

 

Степану попался неразговорчивый сосед, который лежал на верхней полке спиной и дудил из трубочки питьевой йогурт. Степан плюнул на него, врубил музон. Они уже близко.

Дождливый рассвет сменился нормальным солнечным утром, Степану пришлось отойти от окна – солнце било в глаза через каждую из нависших капель.

Поезд останавливался на железной станции посреди длинного поля, а с другой стороны близко стоял лес. Пока Степан пытался определить, где будут окопы и сам лагерь, его окликнули.

– Эй! Я Кирилл. – Скучающий бульдог подошёл к окну: с этой стороны не было солнца.

– Ты что, дрых весь путь? Я с тобой как бы общался.

– Забей. Ненавижу лагеря. Я сплю днями летом, вечером иду на всю ночь в город тусить. Здесь всё наоборот. Мне уже пятнадцать, всё равно посылают. Типа, «свежий воздух и режим – предел мечтаний достижим!» Каждый раз в новый лагерь. Тоска.

– Ты чё, здесь же окопы, блиндаж! Можно в войнушку гонять, смотри чё у меня есть!

Кирилл хмуро смотрел на винтовку и в конце вздохнул. Поезд тоже вздохнул, вконец остановившись. Степан бросился к выходу, на ходу спрятать винтовку не удалось, и он нёс её подмышкой, чем походил на наёмника или солдата спецназа, или просто бандита.

Кирилл тащился позади всех, завязывая лямки рюкзака на животе.

 

2

 

 

Мы были в деревне, зимний вечер, разрушенный дом, крыша сохранилась по краям. Скоро у нас кончилась древесина, дальнейший демонтаж дома был опасен.¹

Я думал, что я пальцами ног шевелил, на самом деле дремал я. Дети пришли откуда-то. Они выглядели как партизаны. Они носили широкие шапки и шарфы, которые они на пояс намотали.

Фридрих бегал по всему дому, до того как они пришли. Он мешал мне спать, я его ненавидел. Фридрих хотел стрелять детей, он был нервный и порывался от любого звука стрелять.

Дети принесли дрова. Это было странно. Я пришёл в чувство от огня, я подполз к огню и трогал золу руками. Она пахла едой и комкалась в руке, как чёрный рис.

Дети продолжали носить дрова. Фридрих бросил автомат и лежал напротив. Он был к огню так близко, что почернел. Моя голова кружилась, я хотел пить, я хотел детей попросить воды принести.

Фридрих кивком показал на детей и улыбнулся, зубы не показывая. Дети молчали, смотрели из-под бровей, они ходили быстро, я не мог говорить.

Потом был шум у дверей, выстрелы, дети кричали. Фридрих поднялся и стрелял тоже.

Один из детей, худой мальчик двенадцати лет, бежал через костёр, к стене, задел меня ступнёй, упал, пнул меня и прыгнул сквозь сломанные доски вниз. Я жевал золу от боли, у ребёнка была очень острая подошва сапог. Фридрих поспешил за ним, но не смог догнать.

Дети носили брёвна для нашего уничтожения. Конечно, были они партизанами, после спокойных партий дерева они пронесли гранаты незаметно, без патруля мы бы взорвались.

Мы нашли сбежавшего мальчика утром и расстреляли. Я обнаружил его за кусками стенных досок. Он сделал ход и прятался, как мышонок. Он пятился от меня и скоро упёрся в стену. Белки его глаз горели в темноте, он дышал тяжело, его дыхание прерывалось.

Я вылез и позвал остальных. Мальчик едва ли мог выжить, другие его бы нашли. Когда я звал, я об этом не думал.

Мы доски сломали, мальчика выволокли, я помогал. Он вырвался и бросал снег в нас, у него текло из носа и не было шапки. Курт прошептал Вернеру, что ему жалко, но прошептал громко, потому что я стоял в отдалении и услышал. Вернер мотнул головой.

У Курта всегда была жалость к детям. И женщинам. Начальство считало его слабым. Я считал тоже. У Курта были глаза водянистого цвета, он всё время сморкался в бинты, это выглядело так, как будто он всё время плачет.

В одно из зимних сражений он умер. Труп я не видел. Фридрих выжил. Он был рядом до конца зимы. Я думаю, он был мне дорог. Мы же были в самом начале товарищами.

Со временем потерял он рассудок. Потом застрелил он майора по ошибке в бою и был повешен. Я сказал, что его другом не был. Я носил его пустые открытки в кармане, он отдал их мне в сорок первом, чтобы после войны обмениваться письмами.

Они здесь, мокрые и высохшие, как страницы манускрипта. Если бы меня убили, их бы нашли в кармане и забрали для своих нужд, но нет, они бы их просто сожгли, они бы такие открытки не взяли. Я понимаю.

Они всегда будут жёлтыми и пустыми.

 

***

 

– Я тут главарь, типа, – Худой пацан с взъерошенными волосами нахохлился на подоконнике.

«Ему даже четырнадцати нет, а командует, – Фыркнул про себя Степан. – «И глаза большие, как у девчонки. Петух».

– А тебя не Петя зовут?

Пацан прямо посмотрел на него с вопросом «серьёзно?» на вытянутом лице.

– Меня зовут Павлик.

– Морозов? – Мрачно спросил Кирилл, выкладывая на свою койку горы белья.

– Тосторов. А ты думаешь, здесь бал дают?

– Я думаю, здесь ничего не дают.

– Ну по щам дать можем.

– Да без проблем. Хоть причина свалить будет.

– Что ты там бормочешь? А ты, здоровяк, небось спортсмен? Спортсмены часто крутые перцы, но это камуфляж. На самом деле вы те ещё трусы.

Степан сжал зубы и медленно подошёл вплотную.

– Ты чё, – Павлик равнодушно посмотрел на его кулаки, – Стукнешь – получишь от нас всех. За меня будет мстить любой. – Он плавно поднял голову и походил на довольного кота.

– У тебя батя председатель лагеря? Или ваще мэр? Ты суешь халявные снэки, вот тебя на руках и носят?

– Как видишь, спортсмены ещё и тупые. Хорошо, ты готов, я вижу. Я единственный знаю путь в окопы.

– Они открыты, чувак. Там экскурсии как бэ.

– Бабка-смотритель следит за входом. Я знаю секретный путь. Ну что, новички, рискнём? Пойдёте или трусы не сберегут трусы? Да, я забыл вам сказать, детишки…

– Детишки? Да я тя на три года старше!

– Тебе семнадцать? Не сказал бы.

– Шестнадцать.

– А мне четырнадцать. Думаю, к шестнадцати ты от меня прятаться будешь.

– К твоим шестнадцати я уже здесь не буду. Так что не порти отпуск, второклашка.

– Ага. Хорошо, как скажешь. Дедок.

Павлик соскочил с подоконника и пошёл к своей дальней койке у двери.

– Ну так пойдёте? После отбоя, это натурально. Через туалет. Если ты, дама, откажешься – завтра об этом всему лагерю будет известно, – Павлик лежал поперёк кровати и пинал ногами пустую тумбочку.

– Ты и сам принцесса, – почему-то заступился за Кирилла Степан. Ведь он-то пойдёт!

– Я лидер. В прошлый раз пацаны были куда класснее.

– Ты что, к тебе новички каждый раз подсаживаются?

– Я договорился. Я им помогаю. Помогаю встретиться со своими страхами. Вы эту битву проиграли. – Павлик трагично поднял глаза к потолку.

– Да подавись, не дождёшься! – Степан вытащил винтовку. – Я неделю готовился к этому! Понял? – Он подошёл к двери и помахал стволом перед глазами Павлика.

– Переготовился. Ты бы ещё игрушечный танк на колёсиках прикатил. С тряпками Дамы мы бы его закрыли. Идёшь, Дама?

– Хорошо, я пойду. Не хочу быть тем единственным, кого застукают в постели во время ночного обхода.

– Видишь шкаф? Там я храню манекены.

– То есть у тебя скелеты в шкафу.

– Скелеты сделали бы тоже самое. То есть покрыли б нас.

– Шухер! – Степан испуганно показал на дверь. Дверь быстро открылась.

– Мальчики, часы опаздывают, отбой через двадцать минут.

– У нас новая вожатая! – Воскликнул Павлик в восторге.

Вожатой была крашеная блондинка в очках с сиреневой оправой.

– Павлик, ты вечно сбегаешь в лес, я знаю. На моём дежурстве твоим шалостям пришёл конец. – Она скрестила руки.

– Репейникова! Галька Репейникова!

– Да, та самая Галька Репейникова, – вожатая пессимистично выдохнула воздух через нос. – Ты был очень милым мальчиком, Павлик. – Она прыснула и закрыла рот пыльной стороной ладони. – Лупоглазый, как девчонка.

Степан захохотал. Кирилл смотрел на надувшегося Павлика и улыбался.

– Мне семь лет было, – выдавил Павлик. – А тебе шестнадцать! И ты со всеми дралась, даже с парнями.

– А ты прятался от меня по туалетам. И окна запирал на задвижку.

– Да ты носила кольцо в носу и красилась в чёрный! Тебя здесь все помнят из «стариков», – Павлик выпрямился. – И я самый зачётный.

– Зачётным ты стал только после своего хода. До этого был обычным задавакой.

– Он таким и остался, – ввернул Степан.

– Детишки, что с них возьмёшь. Ну, ты поняла.

– Вы Кирилл и Степан, я знаю. Не терпится приступить? – Она посмотрела на груду одежды. – А плащ у тебя есть?

– Плащи у меня! – вскочил Степан. – Правда, только три. – Он снова сел.

– Да у меня свой, – чуть улыбнулась Галина. – Ну всё, Павлик, сейчас отбой. Кстати, там правда призрак?

– Лучше! – Глаза Павлика загорелись, как чайные чашки с лампочками внутри. – Там кто-то реальный. Человек!

– В смысле? – Степан замер с руками в рюкзаке. – Какой призрак?

– А, да, – Павлик повернулся к Степану с ядовитой улыбкой. – я же не сказал вам, детишки. В окопах кто-то бродит. Кто-то непонятный. Ещё он пробирается к нам в лагерь, пока здесь никого нет. И даже с нами, он тоже приходит. А в той части окоп, куда мы идём, как раз он и обитает. Мы наверняка с ним столкнёмся. А может он нас сам найдёт? Что, спортсмен, записываешься в дамы?

– Фигня, – Степан нащупал плащ, смял в руках и выбросил на койку. Плащ походил на раненную птицу. – Просто байки, чтоб нас запугать. Я не верю. Вы сами это выдумали.

– А вы уверены, что это не призрак? – Заговорил Кирилл глухо. – Может, он просто выглядит как человек, а на самом деле… И что он ест там?

– Угу. Он еду ворует. Он профессионал.

– Так значит, это просто вор, и всё! Точно, – обрадовался Степан. – Легкотня!

– Не, это не так. На обычного вора он не похож. Он украл одежду, но под одеждой у него военный мундир. А, да, он выращивает картошку. Я видел грядки.

– Это вор.

– Это призрак.

– Я поймал его за руку.

Все почти хором ахнули. Павлик распушил невидимые перья.

– Ага. Он убегал от прежних новичков, два года назад. Я стоял в засаде и схватил его за руку. Она была прохладная, но живая.

– Он вампир? – робко спросил Кирилл, и Степан с Павликом захохотали.

– Ладно, мальчики. В одиннадцать в туалете, не опаздывать.

– Ништяк.

– Замётано. – Галина вышла.

– Вы с ним заговаривать пробовали? – Степан уже застегнул плащ на все пуговицы и гордо вертел винтовку.

– И после этого ты говоришь, что спортсмены не тупые? Ему по барабану, что мы говорим.

– Может, он сумасшедший?

– Ну вот видишь, в любом случае он бы нам не ответил. Это точняк не вор. Тогда бы он уже похитил ребёнка. Нас бы похитил. А он убегает.

– Это, наверно, не человек.

– А чего у него тогда рука, как у человека? А ты ведь остаёшься?

– Я иду с вами. Только ведите себя там нормально. Это не дискач.

– Ты меня учить будешь? Я уже раз в двухсотый иду. А может и больше.

– Да как…

– А я в девять лет нашёл ход. Случайно. С тех пор хожу почти каждую ночь. Три раза в неделю точно.

– Зачем?

– Дама, как бы тебе объяснить? Настоящим мужчинам хочется адреналина.

– Какой же это адреналин? Преследовать непонятно кого, кто от тебя убегает.

– Иногда я не преследую. Просто смотрю издалека. Он поливает картошку, бреется ножом и лежит на земле, смотря в небо. А потом он замечает меня.

– И?

– По-разному. Часто смотрит, потом уходит. Я нашёл яму, куда он бросает мусор в пакетах. И ещё яму с какашками. Чё, Дама, противно?

– А пруд с мочой ты не находил?

– А ты не знаешь, что моча впитывается? Вроде умная дама.

– Может, это сбежавший из тюрьмы? Всё подходит. Он прячется от властей, ворует еду, живёт тихо.

– Тогда с ним надо поговорить, – Кирилл стал решительным и совсем серьёзным. – Сказать, что мы не хотим его сдавать властям. Что мы просто хотим узнать больше. Может быть, его осудили незаконно. Надо попробовать поговорить!

– Да ты прям дама мира. Вот ты и говори.

– А вы боитесь? Вы же в его дом врываетесь! Он должен тебя ненавидеть.

– Его дом? Это же историческая охраняемая территория. Ну вот ты и спроси его. Ладно, уже десять минут. Пошли.

Степан поправил ремень через плащ. Накинул рюкзак на одно плечо.

– Если попадёшься на глаза, быстро вычислят. Снимай рюкзак.

– Там вода и припасы.

– Мы до рассвета вернёмся.

– Настоящий боец не оставляет припасы без причины!

– Просто бутылку в карман сунь. Дама, у тебя есть сумочка, в которую войдёт вода для нашего подозрительного качка?

– У меня есть портфель. Давайте пойдём уже.

Кирилл вышел первым, и удивлённый Павлик проводил его глазами. Степан с сожалением бросил рюкзак, взял старый коричневый портфель Кирилла, сунул туда две бутылки, зажигалку цвета хаки и коробку с бутербродами.

Когда он вышел, Павлик выглядывал из-за угла в конце коридора, держа плащ подмышкой. Степан ускорился.

Ночь за окном казалась бесконечно тёмной и враждебной. Степан подумал, что он идёт в стан врага под прикрытием, с верными товарищами по группе, им предстоит взять «языка» и вообще всё там расколошматить.

Сразу стало веселее, ночь обрела краски, и Степан свернул к туалету как на парашюте, чувствуя, что у него горят щёки.

 

3

 

Домик-музей, Павлик пошёл вдоль окопов, Галина была близко к Кириллу, останавливалась и шёпотом считала шаги. Степан в досаде мысленно стукнул себя по лбу: считать шаги было бы так круто!

Он хотел бы спрыгнуть в окоп, потрогать землю, но Павлик продолжал идти, идти и идти. Степан посмотрел на домик – так далеко, что бабка не услышит. Он догнал Павлика и громко зашептал:

– Сколько можно идти? Щас окопы кончатся.

– Громче кричи, бабулька не слышит.

– Она не услышит! Дай хоть спрыгнуть.

– Неа, здесь мостик скоро. Если упал, спрыгнешь.

– Вы что, забыли? Это не дискач!

– Не пищи, Дама. Я молчал, я всегда молчу в дороге. Кто-нибудь будет ещё возражать, что спортсмены тупые?

– Сволочи вы бездушные. – Кирилл сжал кулаки и уставился в землю.

– Я спрашивал, когда мы придём? Потому что нет здесь…

– Это тот? – Галина кивнула на пластиковую доску, лежащие поперёк. На другой стороне поле с редкими кустами. Степан сердито перебежал по доске так резко, что она долго тряслась.

– Где проход? Нет ничего!

– Ну спокойно, спокойно. – Павлик медленно прошёл по доске и отодвинул Степана от кустов. – Отойди, не мешай. Сам забежал первым.

– Чему?!

– Ты что орёшь? Нас заметят! – Кирилл полз по мостику на животе, мучительно морщась и не смотря вниз. Он замер на середине, чтобы это сказать. Галина нетерпеливо закатывала глаза.

– Дама, осталось полметра. Ты сможешь.

Кирилл наконец встал. Он шумно отряхивал плащ и вскрикнул, когда Галина промелькнула сзади. Степан тихо хохотнул.

– Мой деда таких бы как вы на гауптвахту!

– Типа он генерал?

– Он воевал.

– Здесь?

– Не здесь, но это неважно! Ты знаешь…

– Тихо! – Галина подняла руку, Кирилл обернулся с открытым перекошенным ртом. Галина смотрела вперёд и часто моргала. Степан оглянулся на кусты и задохнулся.

Кусты стали больше и чернее, Павлик петлял через них, раздвигая ветки. Галина кинулась за ним с разбегу, как в море. Кирилл наступил Степану на ногу, и пока Степан зажимал рот одной рукой, перебирая пальцы ноги другой, Кирилл уже прошёл через кусты.

Степан пробирался последним, портфель цеплялся за ветки, за плащ, Степан всё-таки упал и выполз, уткнувшись лицом в землю, чтобы не цепляться о ветки и волосами тоже: капюшон плаща не держался, а времени закрепить не было.

– Ты это специально, гад! – Степан изо всей силы стукнул кулаком по ботинку Кирилла, и сам же вскрикнул от боли. – Ты б ещё валенки взял!

– Это резиновые сапоги для болот. Там дальше лес, может, с болотами.

– Это нереально, – Галина всё ещё стояла с выражением отрешенности. – Почему никто не видит…

За кустами начиналась новая линия окопов.

– Как новые, – простонал Степан и принялся шарить по брёвнам. – Ауч, заноза. Ещё! Я их вытаааскивать не буду…

Он упал на живот и попробовал проползти вглубь, но наткнулся животом на железную балку и закричал. Кирилл стоял над ним с открытым ртом, порываясь высказать абсолютно всё.

– Какие нервные новички в этот раз. – Павлик меланхолично-расслабленно опёрся спиной о брёвна, с чувством превосходства оглядывая их двоих. Галина стояла с блокнотом в руках и вспоминала число шагов. Точное количество она так и не вспомнила.

– Писец, у меня кровь!

– Не будешь оскорблять такие места!

– Да я просто проползти хотел, чего ты пристал-то? Не оскорблял я твоего деда, у меня самого дед, и чё?

– Громче кричите, а то пока его не видно. Ну что, группа, как первые впечатления. Кстати, спортсмен, ты орёшь ещё трусливее.

– Да у меня кровь…

– А ты чё, думал ковровую дорожку постелют? Дама, что там с твоим дедом? Ты прям взорвёшься.

– Мой дед воевал!

– Да тут у…

– У него был брат, маленький мальчик, одиннадцать, брат Сеня, дед его так любил, они не успели эваку… эвакуироваться. Сеня остался в тылу, с немцами, он всё делал, он помогал, немцы его поймали и расстреляли! Он тогда… он носил им хворост, они мёрзли, он носил хворост, они группами носили. Чтобы немцев задобрить, а потом гранату! В огонь и каюк, но немцы узнали. Они всю группу на месте расстреляли, группу из детей, а Сеня сбежал. Он один сумел!

У них предводительница, она всё видела, но не могла помочь, её бы прибили, и прошли по следам в лес. Она видела, что Сеня спрятался, и думала, он уйдёт, он же опытный. У них был слабый отряд, она оставила следить кого-то, ушла на задание, чтобы найти еду. А потом узнала, что они схватили Сеню, утром, нашли и расстреляли.

У него были такие шансы, и там немного было до наших, а ничего не вышло. Деда мне всё время рассказывал, ему самого пятнадцать было, он сначала к партизанам, потом в армию, выглядел на двадцать, и прокатило. Ему до конца войны не говорили, не хотели «подрывать моральный дух». Деда всегда говорил, что лучше бы сказали. А так его только бабушка от петли спасла. Или бы он спился.

Галина бездумно водила ручкой по блокноту, Павлик стоял в той же позе, но без превосходства на лице. Степан поёживался и бегал по сторонам глазами.

– Но это же не здесь было?

Стоящий спиной Кирилл не ответил.

– Ваще, я не знал. У тя крутой дед был. Он бы с моим пра поладил. Мой тоже партизан, он минёр и так круто взрывал поезда! Однажды он положил три мины, и все три взорвались, поезду кранты, ваще, в щепки! Но ему тридцатник был, даж больше. А деду тогда пять, он на Урале жил. Пра потом медаль дали. У нас под стеклом лежит, дед кладёт её перед теликом девятого мая. Как бы пра тоже смотрит. Вот.

– Ну и что? Твой бы пра был рад, что так по окопам бегаешь? – В сердцах обернулся Кирилл.

– Да не, я думаю, он бы типа, понял. Что такого? Я ж за наших играю…

– А ты бы мог один приходить! Как ты нашёл этот ход? Там не было ничего!

– Успокойся, Дама. Тебе ещё быть дамой мира, помнишь?

– Пошёл ты!

– Там есть кто-то! – Галина зажала рот и попятилась. Она была похожа на испуганную старшеклассницу.

В черноте блиндажей что-то дёрнулось, подошло ближе. Замерло.

Кирилл лихорадочно вытирал лицо. Степан спрятал руки в карманы, подумал, что нужно сделать шаг, но не сделал. Он как будто не мог шевелиться и в голове звенело. Галина спряталась за угол. Она сдерживала дыхание.

– Ну вот и наш загадочный гость. Дама, вперёд. Ты сделаешь ход конём.

– Здравствуйте. – Кирилл заговорил дрожащим голосом. – Вы, это, вы из тюрьмы, ведь правда? Мы извиняемся, что мы ходим...

– Очень извиняюсь. Прости, перец.

– Ты дурак?

– Просто я не думаю, что тебя слушают.

– Я хочу сказать, – Кирилл повернулся к блиндажу, – что мы не враги. Мы просто хотим знать больше. О вас. Почему вы живёте здесь? Как вас зовут? Откуда вы сбежали? Вы же из тюрьмы?

– У нас еда есть! – Неожиданно громко закричал Степан, у которого прорезался голос. Это прозвучало, как окрик сторожа, даже Павлик содрогнулся. – Бутерброды!

Фигура задвигалась, потом выделилась из темноты и прошла несколько тихих шагов. Кирилл закричал, отступая, наткнулся на Степана, упал. Оба отползали к Павлику и вопили. Степан, паникуя, выхватил коробку, бутылку, зажигалку.

Фигура приблизилась на расстояние метра. Мужчина выше среднего, с встопорщенными волосами, держит руки в карманах, лицо овальное, худые щёки, прижатый нос.

Павлик вцепился в брёвна: два шага, и он снова схватит того за руку, и тот может не убежать.

Чирк! Человек отпрянул от зажигалки, вырвал из рук Степана, переломил. Бросил со всей силы о брёвна и так же бесшумно сбежал в черноту.

– Вы сделали это! Вы сволочи, вы сделали это!

– Что они сделали, они испугались, Павлик! – Галина вышла из укрытия, по голосу очень злая. – Ты мог сказать и лучше!

– Вы его абсолютно, просто абсолютно!.. – Павлик прыгал от стены до стены, кайфуя. – Вы теперь лучшие новички, официально лучшие новички! У него голубые глаза, зацените, забейте, это сенсация, это овермегакруто! Я до этого!.. Ни разу!.. И щетина, вы щетину видели? Давно он ножом не брился! И он реально не ожидал, он испугался, прикиньте?

– Прикинула! А ты прикинь, что никто из нас, кроме тебя, ничего не видел! Они на земле, он их задавить мог! Он же сумасшедший! А я… не успела. – Она села на землю.

– Он же теперь не придёт, Степан! Зачем ты всё испортил? – Горько проныл Кирилл, не поднимая головы. – Ты бы пришёл сам? Бутерброды обещал, а потом зажигалкой!

– Он сломал её. Мою новую зажигалку.

– Может, он огня боится. – Галина сложила вместе сломанные куски и положила обратно. Куски отделились друг от друга.

 

4

 

На первой войне отца сильно ранило; когда мне было три года, от внутреннего кровотечения он умер. Мать вышла замуж за Эберта, учителя математики. У него уже был сын моего возраста, мы отлично конкурировали и друг друга не любили.

Даже наши имена начинались на одну букву, хотя его полное имя Альберт было, его все звали Берт. Берт был лучшим учеником по математике, он её так не знал – помогал папа. Отчим не помогал мне, потому что Берт на меня жаловался, но с отчимом мне было легко, как если б мы были одного возраста.

В тридцать девятом он ушёл на фронт, Берт стоял рядом с ним и только кивал. Когда отходил поезд, убежал он в самую густую часть привокзального парка. Я нашёл его обхватившим толстую ветку и рыдающим.

Я чувствовал себя настолько сильнее его, моего отца ничто бы не вернуло, для моего отца не было никакой опасности. Я пошёл обратно, хрустнув веткой, Берт меня заметил; конечно, подрались мы.

Нам было шестнадцать, Берт очень хотел на фронт, я – нет. Я не был идиотом и об этом не говорил. Со временем я стал думать, что я тоже хочу на фронт.

Через год отчим вернулся без обоих ног и руки. Берт был таким несчастным, что больше мы не дрались. Он твердил “я отомщу” всё время.

Мать была в ужасе. Любовь между ними давно спустилась на штиль, и это стало точкой. Они окончательно разошлись. Берт кричал: “Вы не были никогда мне матерью!” и убегал в сад. Я был спокоен.

Берт жил с его отцом в их старом доме, я – с матерью, она заставляла меня навещать отчима, интересоваться здоровьем и помогать.

Помощь была ненужной, Берт всё делал сам. Но ей надо было оправдаться, что она бросила отчима не из-за этого. Из-за этого, я знал это, я бы и сам каждый день спокойно смотреть на него не смог. Я навещал три раза в неделю, по понедельникам, четвергам и субботам.

Мне исполнилось восемнадцать в марте, Берни в апреле. Он обвёл пятнадцатое апреля всеми красками, рядом стоящие числа полностью замазались.

Когда нас бросили в Россию, нас направили в разные роты. Берт писал отчиму письма каждый день, я был рад, что больше этого не увижу, после письма он любил подраться со мной и приписать: “Бернард опять за мной следит. Но не волнуйся, я железный крест получу, когда его на гауптвахту отправят”.

Меня бы обязательно отправили, если бы мы оказались в одной части. Он уезжал, сидя в кузове у края, и провожал меня надменным взглядом. Я курил и старался дым в сторону грузовика направить. Ветер относил в другую сторону.

Почтальон дал мне посылку на имя Берта, у нас была всё ещё одинаковая фамилия, я начал просить разрешения взять фамилию моего отца. Надо было раньше это сделать.

Я заверил почтальона, что отдам брату, помахал посылкой, когда грузовик тронулся и далеко отъехал. Берт вскочил, но товарищи затащили его обратно. Он тяжело ругался, кричал, что пройдёт мимо на параде седьмого ноября, с первым крестом, что станет генерал-майором и сошлёт в штрафбат. Его крики были долго слышны.

В посылке были письмо, новый чёрный портсигар, коробка конфет с коньяком и охотничьи ножи, завёрнутые в лучшую тетрадь Берта по математике. Тетрадь я выбросил, конфеты съел, ножи и портсигар забрал себе.

Отец Берта писал, что новая сиделка замечательна, но ни в каком случае не сравнится с Бертом; что он снова будет учителем, жизнь продолжается, “будь смелым, вы принесёте победу”. Про меня и мать конечно ни слова.

Я переправил письмо в часть Берта, приписав: “P.S. Посылка была пустой, я даже не знаю, что думать. Но я письмо сохранил! С любовью, Бернард”. Было бы забавно, пришли мне Берт что-то в ответ, но конечно он не прислал.

Я жил без него, седьмого ноября думал, как Берт злится, я и сам был обескуражен. Тогда подумал я, что хотел бы с ним подраться.

Весной сорок второго партизаны подорвали поезд, на котором Берт ехал. Он сгорел заживо, его опознали по золотой цепочке его отца, которой он гордился. Мне сообщили летом. Партизаны подложили бомбы в трёх местах, все три бомбы взорвались. Это был первый раз, когда взорвались три бомбы.

Из поезда не выжил никто. Часть умерла сразу, часть в госпитале. Большинство не могли опознать. Берта опознали.

Лучше бы он потерял свою цепочку, лучше бы она была из картона. Он любил вещи из металла, его убили не патроны.

Я сжёг письмо и выбросил портсигар. Он был тоже из металла, ножи были из металла, я оставил их на кухне. Я рыдал ночью, прижав к ушам подушку. Я накрылся сдвоенным одеялом, я старался, чтобы не было звука.

Я смотрел на дома местных жителей, дома стояли без света. Когда мы их жгли, я был на вышке и следил за лесом. Мне вернули портсигар, я не мог не взять его в строю. Я выменял портсигар и стал меньше курить.

Я думал, та Дуняша могла быть в отряде. Она жила за сотни километров от того места, но партизаны кочуют быстро. Большинство из отряда поймали, женщин там было только две. Мы были в том месте, я видел списки имён, имени “Авдотья” там не было.

Я узнал полное имя у местного старика, который меня до смерти боялся и пятился от переводчика. Она так много не прошла, но она была бы рада вот так поезд взорвать.

Я должен был послать тетрадь Берта, тогда бы она тоже сгорела, а не лежала где-то в земле и медленно гнила. Может, нашли её русские и отправили в один из своих музеев, но скорее всего просто разорвали для топки.

Я редко писал домой и не хотел возвращаться. Я никогда не вернусь. Это хорошо.

Я больше не курю, сигареты сложно красть, в первые годы их вообще не было. Эти подонки жгут костры в лагере всё лето. В их домах никогда все окна не гаснут.

Вчера были они с зажигалками. Снова привёл он новых, даже с женщиной. Я сломал зажигалку. Я выбросил её в реку.

Один из них что-то говорил, как никто до этого. Он пытался что-то объяснить и жестикулировал. Он вышел вперёд, остальные стояли сзади. Я понял “здравствуйте”, “враги”, “живёте”, “почему”, “еда”, “бутерброды”. Бутерброды они оставили.

Яркое солнце, у меня болит голова. Я вынужден жечь костры зимой, вынужден руки в пепле греть, вынужден жарить птиц. Лагерь снова проснётся, рассветы и закаты сами похожи на костры.

Сейчас поют птицы, холодный ветер дует. Ранняя осень в этот раз. Лето прыгает, как подбитая ворона, с каждым шагом всё неуклюжей.

***

 

– Он сумасшедший, ты можешь гарантировать, что ему в голову придёт?

– Знаешь, в шестнадцать лет ты была круче.

– Знаю.

– Галь, не говори диру. Ты ж всё испортишь. Нам так круто ходить туда, я всё сделаю, чтобы в лагере остаться, даже когда мне тридцать будет.

– Как ты вообще в этот лагерь попал? – Кирилл бросил пустой сок в урну, она стояла близко, и сок легко залетел внутрь.

– Да предки отправили, а им предки папы посоветовали.

– Они ведь тоже воевали? Не так ли? Ты им разумеется не сказал.

– Чтоб они меня отсюда убрали? Я не идиот. Я сказал, что обожаю этот лагерь, и хочу ездить только сюда. Они были в шоке, первые два года я его терпеть не мог. Пришлось врать, что мне так понравился музей.

– Как это мерзко!

–Думаешь, они б поняли? Дед у меня добрый, я б ему рассказал, но даже он не поверит. Бабушка строгая, она папу не любит, ко мне ещё ничего, в одной комнате я с ней не сижу.

– Почему?

– Да взгляд у неё тяжёлый. Они живут в другом конце города, если б не дед, я б не приходил. Он всегда мне всё покупал.

– Вот ты и вырос подонком.

– Благодарю за комплимент. Я вырос лидером. Дед предложил этот лагерь, бабушка поддержала, папа с мамой сплавили. Да, мои дед с бабушкой воевали, ещё как воевали, дед был старшим лейтенантом, у него три медали. А бабушка была в оккупации, партизанка, дед говорил, что боялся её не найти.

Но нашёл, она уже была с ребёнком, не могла выбрать имя, дед назвал Никитой, потому что Никита с греческого «победитель».

– Павел Никитич, так приятно!

– Мне тоже Кирилл, пофиг как тебя там дальше. Галь, а у тебя?

– Галина Стасовна, забыл?

– Не, у тебя как деды?

– У меня пра воевали.

– Как у спортсмена, вы классная пара. А у меня папа под деда пойдёт, ему ваще шестьдесят.

– Чего?

– А то, Дама. Поздно женился.

– Галина Стасовна, вы тоже думаете, что так ходить на окопы гадко?

– Но я же пошла. Ты тоже с нами. Я шла с уважением.

– Только один спортсмен бузил.

– В тебе уважения не было.

– Я вообще рта не открывал.

– После кустов ты стоял такой весь гордый!

– Ну так я же на вас смотрел. Вы того стоили.

– Галина Стасовна, расскажите про ваших пра.

–Я их никогда не видела, только по рассказам знаю. Пра с одной стороны погибли, они были машинистами троллейбуса, любили, когда их маршруты пересекались.

С другой стороны один прадед выжил, вернулся, забрал пятилетнюю бабушку из приюта. Его жену угнали в Германию, она в сорок третьем умерла. У пра до конца жизни усы не росли, он говорил, что он «вечно молодой парень». В атаку всегда шёл первым, и повезло, не убили. У него в ящике стола сломанные штыки хранились, от бабушки на ключ запирали. А сюда я попала, потому что лагерь ближе всего к дому, я до утра доеду.

– Повезло, а мне несколько дней добираться. Каждый год в новый шлют.

–Я в разные хотела, а денег на другие не было, так что я решила делать всё, что хочу. Всё я, конечно, не делала, но у меня была сумасшедшая юность.

– Поэтому тебе он сумасшедшим и кажется.

– Я просто вижу, что это ненормально. В один день ты можешь не вернуться. Если он заколет тебя?

– Не заколол же?

– Значит, у него был нож? Он угрожал тебе?

– Ну не, он защищался. После этого ни один лагерь не катит.

– Ты на этом помешался.

– Ну и пускай. Это лучшее, что было в моей жизни.

– Непонятный ход через кусты?

 

5

 

Перед последней атакой я был пьян. Меня шатало, русские казались сорной травой, которую надо вырвать. Стены качались, как в море, скамейка встала сбоку, она была далеко, но я достал рукой. Она была твёрдая и огромная.

Утром опустил я лицо в бочку с водой, после этого смог я встать. Это было начало осени, ветер дул на мокрую шею, я очнулся. Русские захватывали блиндаж, я стрелял и дёргался от головной боли, пока они меня не заметили.

Лысоголовый бросился со штыком ко мне, я расстрелял его сразу. Молодой красноармеец атаковал меня сбоку. Он был как в их фильмах, с шапкой, на которой звезда. Я повалил его и вылез из окопа, но он тоже выскочил, как на пружине, он сбил выстрел, я выстрелил в воздух. Он выкрикивал со злобой слова, среди них были “фашист” и “сука”. У красноармейца были безумные красные глаза и пушок вместо усов. Он был сумасшедшим, я сбил его в окоп.

У меня не было времени выстрелить, он метнул гранату и заспешил прочь. Я успел заметить, что она белая и полупрозрачная по краям, ни у нас, ни у русских не таких не было.

Ветер пронзил мои уши, я чувствовал, что застыл, я не мог глаза открыть. Мне было прохладно и тяжело дышать, я сжал в руке что-то, что легко гнулось.

Это была трава, я лежал на земле в лесу, деревья были короткими и с подпорами. Жаркое небо над головой двигалось, я приподнялся. Моя одежда была грязной, но без крови.

Ни автомата, ни гранат не было, я нащупал открытки, флягу с водой и мешок сухарей. Окопы, где были окопы? Я нашёл их сзади, чуть вдали от непонятного леса, пустыми и заброшенными.

Блиндаж был сломан и покосился, далеко стоял целый небольшой дом, перед ним говорили пара людей в гражданской одежде со старой женщиной о чём-то.

Было невыносимо тихо, я схватился за уши и тряс головой. Я вспомнил ветер, вспомнил гранату. Я подумал, что меня убили, я проверил пульс, сердце билось, как при беге. Я решил, что это иллюзия, я попал в рай. Я увижу Берта и моего отца, я был так не готов и вскочил.

Со стороны послышался гул железной дороги, я пошёл на звук, по каким-то причинам казалось мне, что на поезде Берт будет. Я не хотел идти и его видеть, но я не мог остановиться.

Поле было мирным, в раю стояло лето. Я прошёл мимо большого здания, напоминающего военный лагерь. За забором были и другие постройки поменьше. Человек в форме рабочего чесал голову, увидев меня, он замер и не опускал руку, пока я не свернул. Я не понимал, почему он так удивился.

Станция была вся сделана из железа, она блестела на солнце, несомненно, поэтому Берт приедет. На другой стороне я увидел лес.

Я стоял, и ничего не происходило. Затем женщины подошли к станции, они спорили о чём-то по-русски. Я не понимал: я попал в рай для русских? Но как я мог оказаться в их раю?

Затем поезд прибыл, сотни детей и подростков в странной летней одежде выбежали из него, они говорили все по-русски, оживлённые женщины разделяли их на группы и уводили.

Взрослые были тоже там. Большинство отворачивались, другие пристально рассматривали. Дети не отворачивались, они открывали рты, раздвигали их в улыбку, не закрывая.

Они бежали ко мне, что-то грубо крича, я понял “фашист” и ”солдат”, женщины отгоняли их и шептали им быстро что-то на ухо. Те, кого они отогнать не успели, дёргали за мундир, продолжали кричать, их голоса оглушали.

Я ретировался к окопам, на поезде были только русские дети, это был русский поезд, он не имел с Бертом ничего общего.

Я шёл вдоль окоп, старая женщина из дома заметила меня и спрашивала о чём-то. Я пошёл быстрее, пока не начал бежать. Её дом был далеко, но она всё равно звала.

Я увидел на другой стороне окоп кусты, окопы продолжались за ними. Эти окопы были живыми, с целым блиндажом, таким, каким я его помнил до взрывов, только пустым, без вещей и людей. Дальше был ещё один молодой лес и старый лес с рекой и оврагами. Я вспомнил эту реку.

Я лежал на песке и думал, что у меня белая горячка, я всё-таки до белой горячки дожил, я всё-таки контроль потерял. Я съел все сухари, обыскал лес и нашёл дикую землянику на поляне. Но этого было недостаточно, лес не кончался, и я пошёл ночью в лагерь.

Я прополз под забором, ожидая проволоку, но проволоки не было. Я что-то задел и дикий шум начался, я отполз, но взрыва не было. Зато русские бежали сюда.

Я пробрался через подвал в коридор, нашёл кухню, взял весь хлеб, выпрыгнул в окно, русские меня окружили, но я сбежал, перепрыгнув через забор с крыши машины странной формы.

Один из русских выбежал из ворот с лопатой, я перехватил лопату, сбил его и лопату забрал себе. С её помощью я делаю подкопы и грядки. Семена я краду ранней весной в лагере.

В марте я украл коробку конфет у старой женщины из того дома. Я думал, что меня поймают, но их полиция не прошла через кусты. Мои следы в весеннем снегу вели прямо к кустам. Тогда понял я, что для полиции кустов не существует.

Раннее я понял, что это не рай. Это далёкое будущее на пятьдесят семь лет вперёд, и русские в нём победили. Два года назад я их календари видел.

Что стало с Германией? Наверное, её они уничтожили и превратили весь мир в Россию.

Все, кого я знал, мертвы. Я живу здесь тем, что ворую. Я стал настоящим мародёром. Семена прорастают не каждый год, и картошки не хватает. Я научился ставить ловушки, иногда ем я птиц, в основном мелких.

Я украл много тёплой одежды и два ковра, но зимой здесь холодный ад. Я думал, они мои костры видят и спрашивал себя, почему они не приходят.

Дети приходят. Дети и подростки. Сначала был он один, этот мальчик, он всегда среди пришедших, мальчик со взъерошенными волосами, в первый год был до конца лета один.

Это была лунная ночь, я сидел в блиндаже и смотрел на тусклый свет снаружи, он был мёртвым и неподвижным. Кто-то спрыгнул в окоп, я выбежал с ножом, пришедший звонко закричал, я понял, что это ребёнок и с трудом направление ножа изменил, не бросить нож я уже не мог.

Нож упал рядом с ногой мальчика, тогда он был совсем мальчиком, не больше десяти лет. Он визжал, я в ужасе думал, что сейчас прибегут охранники. Потом выдернул он нож из земли, выставил его вперёд двумя руками и стал ходить.

Он выкрикивал слова грозным голосом, хмурился, обнажал зубы, он был напуган. Я не мог позволить ему рассказать обо мне. Если его убить, русские прочешут лес и блиндаж найдут. Я буду должен закопать труп и всегда знать, что он здесь закопан.

Я выбил нож у мальчика, направил нож на него и сделал два шага вперёд. Мальчик попятился и побежал, оглядываясь и задыхаясь. Он выбежал из кустов.

Назавтра ждал я русских, но никто не пришёл. Зато через несколько недель пришёл тот же мальчик, в военном костюме, с каской и связкой ножей. Он бродил по окопу, я следил из блиндажа и ждал, когда он приблизится.

Но мальчик не прошёл так далеко. Зато он начал чаще приходить. У блиндажа я натягивал верёвки, чтобы он не зашёл.

Мальчик стал храбрее, он искал меня, смотрел в темноту и разочарованно вздыхал. Он стал приносить еду. Я в первый раз её украл, я даже до него не дотронулся, он отполз сам и смотрел с открытым ртом, как я быстро ем.

Потом он принёс фонарь и шарил им по окопам. Я не мог этого допустить, я оглушил его и выбил фонарь из рук. Я думал, он может не очнуться, но он быстро пришёл в себя. Потом приносил он фонари, включал их, но не так очевидно.

К концу лета привёл он первых приятелей, они шумели, а он с гордым видом что-то объяснял и показывал по сторонам. Я думаю, он обо мне говорил, он всегда говорит обо мне. Он единственный, кто обо мне говорит.

Каждый год приводит он десятки детей, он вырос и сделался очень гордым, он ведёт себя так, как будто не имеет страха.

Два года назад поймал он меня за руку. Его новые друзья преследовали меня к лесу, я споткнулся о яму, он выскочил из-за дерева. У него была мокрая маленькая рука, холодная от ветра. Она сжимала мою крепко, и я не сразу выдернул руку.

Другие мальчики догнали меня, я спрыгнул с оврага к реке. Рука немного болела, и мне было странно, что кто-то её трогал.

Я уверен, мальчик был в восторге. Он не спрыгнул, потому что темно было и они местности не знали.

Придёт ли он когда-то днём? Или он приходит лишь ночью? Теперь видел он моё лицо, я был ослеплён и его не разглядел. Дети меняются, но он неизменен. Никто не приходит без него.

Значит, не могут они без него сюда пройти. Он один видит кусты. Почему?

Пусть он этой ночью вернётся. У меня много фонарей, даже есть фонарь для сада в виде цветка. Это из дома старой женщины.

Пусть он придёт обратно, придёт один обратно. Я хочу на его лицо посмотреть.

 

***

– Дама, ход конём. – Павлик привычно опёрся спиной о брёвна и горделиво разглядывал ночь. Ночь была со звёздами, но без луны. Кирилл отдышался.

– Здравствуйте! Мы снова пришли, нам жаль, что мы вас тогда зажигалкой, так получилось. Вы нас напугали.

– Дама, это детский сад.

– Мы хотим знать, кто вы! Мы хотим знать больше. Мы хотим знать про это место. Оно странное. Вы странный. Мы думаем, вы больны, вы, ну, вы не сумасшедший?

– Дама, твой призыв к… – Но Павлик не закончил.

В этот раз человек спрыгнул в окопы со стороны леса, спрыгнул быстро и почти бесшумно. Он пошёл дальше, к блиндажу, остановился, оглянулся на замершую группу.

– Пацаны, это ловушка, – зашептал Павлик. – Он хочет нас заманить, я в блиндаже никогда не был, он знает, меня этим купишь. Не, пойдём обратно. Все делаем вид, что идём обратно!

Галина с Кириллом толпились у кустов, Степан зашёл в кусты, вышел, снова зашёл и ничего не понимал. Он вышел и больше не заходил. Павлик решительно направился к остальным, посмотрел направо, влево.

– Ауч! – Яркий свет ударил по Павлику сбоку, Павлик заслонил лицо рукой. Галина бросилась к нему с газовыми баллончиками, упала, один баллон уронила, второй у неё выбили из руки сильным ударом, Галина схватилась за кисть.

Кирилл продолжал стоять на коленях и видел, как человек в растянутом свитере прижал Павлика к брёвнам за плечи так, что Павлик не мог поднять руки.

Человек быстро отпустил плечо правой рукой, перехватил фонарь и направил на лицо Павлика. Павлик изо всех сил зажмурился, сполз по брёвнам, Кирилл с опозданием понял, что человек отпустил Павлика.

Отпустил, чтобы включить большой фонарь в виде цветка. Свет пробивался через лепестки. Павлик давно открыл глаза, и пока человек вешал фонарь, смотрел на него с земли в полуужасном-полусчастливом шоке.

Галина пришла в себя, с баллоном в руке и бросилась к человеку, она тяжело дышала и тяжело спрыгнула в окоп.

– Не надо! – Павлик отчаянно вытянул руку. Человек обернулся, у него правда была густая щетина. Кирилл не успел поймать его взгляд, человек снова выбил баллон, оттолкнул Галину к другой стене, Кирилл бросился к ней.

Человек поднял баллон, спрятал его в карман. Он повесил фонарь на гвоздь в брёвнах, снова схватил Павлика за плечи и поднял.

Теперь лицо Павлика было ярко освещено, и человек замер. Павлик тоже смотрел, моргая, как смотрят с крутого обрыва в долину. Кирилл подумал, что с таким выражением сидят после конца длинного сериала, когда ты вообще не здесь.

Человек разжал руки, Павлик покачнулся и присел на выпирающее бревно, но быстро встал. Он разглядывал человека с головы до ног, присвистнул на ботинки, с улыбкой его лицо ожило. Человек полностью не опустил руки, и они подрагивали.

Павлик уже хотел что-то сказать Кириллу, когда человек снова впечатал его в брёвна.

Он воткнул скрюченные пальцы в волосы Павлика, который ошалело таращился на его лицо.

– Du! Du bist nicht…² – У человека был резкий голос, в конце он сорвался на хрип. Человек дёрнул волосы Павлика на себя, Павлик вскрикнул. –Wie!³ – Человек с силой отпустил голову Павлика и тряхнул за его плечи. Теперь голос человека совсем охрип – heißt deine Großmutter?⁴

– Что? – Заорал Павлик, вытаращив глаза.

Человек застыл, придвинул Павлик к себе и с усилием выговорил:

– Имя, твои бабушка, как имя твои бабу… – Он закашлял и схватился одной рукой за горло. Павлик вцепился в брёвна.

– Авдотья, мою бабушку зовут Авдотья, деда Костя, папу Никита, маму Ирина, её родителей Настя и Терентий, кто вы ваще, чё вы кричите, это чё было, я ничё не понял…

– Nein⁵, – Человек полностью отпустил Павлика, Павлик качнулся и опёрся на человека. – Du bist mein Enkel, es ist immer noch Wahn… ⁶

Он прижал дрожащие пальцы к голове, отступил в темноту, натыкаясь на стены. Павлик сел. Он медленно дотронулся до волос и стал их перебирать.

– Офигеть, вот это поворот, – простонал Степан. – У меня уже пятна перед глазами.

– Он говорил по-немецки, – Галина сидела, повернув голову к блиндажу. Она сказала так тихо, что её услышал только Кирилл.

– Он сказал, что ты его внук. Ещё он сказал, что рехнулся, и это… бред, вроде. Это реально бред.

Павлик поднял глаза на Степана.

– Но мой дед, мой дед же, – он с трудом встал, опираясь рукой о землю, – мой дед же там.

– Временная петля! Мы во временной петле! Как «Назад в будущее», только мы в настоящем! – Степан хлопнул себя по боку и запрыгал на месте.

– Мы с моим дедом по… – Павлик запнулся.

– Вы реально похожи! У вас волосы точняк похожи, ты чё, не заметил?

– Возможно, поэтому твоя бабушка не любит твоего папу, потому что он, ну… – Кирилл отвёл взгляд. Потом с горечью повернулся. – Твой дед фашист, ты понимаешь это?

– У папы лоб такой же. – Тупо сказал Павлик.

– Ну вот, вот! Зацените, проход исчез, за кустами трава, поле, нифига, света не было, я вас не слышал! Я думал, я не вернусь, но потом всё так само появилось.

– Но как он попал сюда? Машина времени, он может хранить машину времени в блиндаже! Нет-нет, он застрял здесь. Машина времени сломана!

– Почему застрял? – Степан перестал прыгать. Галина продолжала рассуждать.

– Так он бы здесь не остался. Зачем ему… Павлик!

Схватив фонарь, Павлик мчался к блиндажу.

1. Толчком к этому отрывку послужил рассказ Сергея Алексеева «Трое»
2. Ты! Ты не… (нем).
3. Как! (нем).
4. …зовут твою бабушку? (нем).
5. Нет (нем).
6. Ты мой внук, это всё ещё бред… (нем).