Среди мягкой травы лежал мёртвый дракон. Вчера его загнали в ловушку и расстреляли из ружей, перебив ему крылья. Теперь он дохлым ящером развалился под солнцем. Рядом сидел Годим.

Он сидел и считал, сколько денег уйдёт ещё и сколько выйдет потом, а главный охотник Аста Альхор ходил и осматривал труп:

— Шкура красная... Точно говорю.

— Да ясно, что точно. Мне же подумать надо.

— На Алхиоре красного змея никогда не убивают. Если есть красный, то есть и синий. Убил синего — умер и красный. А убил красного — на это же место придёт и синий.

— Когда придёт?

— Да... Завтра... может. А, может, и через месяц, может, через полгода. Может, сегодня вечером. Не знаю... где он там... что там... Ну завтра нет, конечно, это я так сказал.

— Да уж. И что людям говорить?.. Ладно, — Годим встал.

Все рыли могилу для Велитова брата. С трудом долбил лопатой и сам Велит, обжигая на солнце и так уже красную кожу. Забавную историю брат рассказал перед смертью. Тогда Велит смеялся, но теперь не помнил про что там: воспоминание сжёг огонь. Сожгло и брата драконьим пламенем, хорошо хоть не долго мучился, быстро помер. Вспомнились ожоги... Жарко... Земля твёрдая... Заложило уши... В глазах темно...

Велит упал. Его оттащили в тенёк, под дерево:

— Воды надо!

— Сейчас.

— Поплохело бедняге...

— Переработался.

— Ага, расчувствовался.

— Помолчал бы...

Велиту полили голову и дали напиться. Он посидел, потом встал и спросил Годима:

— Хватит копать?

— Хватит.

— Пошли хоронить!

— Пошли.

Тело брата положили на широкую доску, накрыли, опустили в могилу. Все тихо встали вокруг. Нужно было что-нибудь сказать, но никто не хотел говорить. Велит тоже помолчал и потянулся за лопатой. Годим остановил его:

— Не надо. Закапывайте!.. Пошли обратно, под дерево.

— Ага.

— У меня тоже брат умер... Когда война была... Ты давай... Слышал, что ещё один дракон прилетит? Его тоже прибьём. Так что давай, оставайся. Я в два раза больше дам, нам сейчас люди нужны. Правда ждать придётся... Ну ничего, поживём здесь как-нибудь, зато потом... Если с двух драконов шкуры, кости, крылья продать, то это куча денег будет. Все богачами будем.

— Не... Не убедил.

— А что не так?

— Не, всё. Давай деньги — я пошёл.

— Да куда ты пойдешь?

— Не твоё дело.

— Ну я же как лучше хочу.

— Хватит уговаривать.

— Ты точно уверен?

— Точно.

— Ладно, — Годим отсчитал монеты. — Вот, двойная доля. За брата.

Велит молча взял деньги, отвернулся и пошёл за вещами. Сумку прошлой ночью собрал; также рядом был ещё меч — фамильный меч, никому он уже не нужен. Раньше носил отец, потом брат, вот и Велиту зачем-то достался. Зато продать можно.

Велит задумался. Куда идти? На востоке стояли горы, а за ними невеста ждала ещё брата. Тот перед свадьбой хотел заработать и вместе с Велитом пошёл пилить лес. Тогда им обоим и предложили пойти на дракона — они согласились, это ведь лучше, чем полгода работать вдали от дома... Вот только теперь возвращаться не хочется.

Велит подошёл к могиле постоять напоследок. Он больше сюда не вернётся — не важно, где лежит брат. Нужно идти. Велит сорвал травинку: короткая тень от неё показывала на запад. Значит туда. Прощайте, горы, прощай и брат.

Солнце долго карабкалось вверх, наконец добралось до вершины и стало спускаться с зенита. В это время Велит был уже у реки и сидел, отдыхая в прохладе. К нему по тропине шёл человек с брынцво́й за спиной, ещё не старый, но уже в годах, низкого роста и без волос. Он сказал, подойдя:

— Можно присяду? А то так у тебя тут хорошо.

— Да... Садитесь.

— Вот спасибо, — брынца́ль засмеялся и показал пальцем на небо, — Как печёт, а?

— Ага... Третий день уже... или какой там.

— Идти замаялся... А ты куда идёшь?

— Вон туда, по речке.

— А, вот куда! — брынцаль опять рассмеялся, — А я вообще-то тоже туда иду!

— А что там?

— Не знаю! Так ты тоже не знаешь?! — брынцаль рассмеялся ещё сильнее, — Бывает же.

— Играете? — Велит показал на брынцву.

— Тем и занят. У тебя вон меч, смотрю. Ты что им делаешь?

— Да что им сделаешь?.. Ношу.

— Тогда ясно... Вот времена! И брынцаль, и воин — оба бродяги.

— Я не воин. Вот отец был воином, а я нет.

— А тебе сколько лет?

— Двадцать.

— Тогда и говорить ещё нечего.

— Знать бы куда идти.

— Значит, не знаешь, куда идти? — теперь брынцаль говорил спокойно, — А я вот по речке иду, по огоньку, по птицам, по звёздам, по ветру иногда, иногда против ветра, а бывает и просто по тропинке. Но лучше всего по речке. Движется речка. Даже если стоит — всё равно течёт.

— Ну и жара. Скорей бы кончилась.

— А?.. Да, хорошо бы.

Спустя два дня жара перестала, и начал собираться дождь.

***

Небо с утра затянуло тучами. От горы Гребешы разошёлся гром, и плотник Повета сказал по привычке:

— А вот и дождичек! — он всегда так говорил, сколько себя помнил. Ему очень нравилось слово "дождичек", чем-то оно успокаивало.

Но сегодня Повета сказал без чувства, просто, само по себе сказалось. Рано утром к нему во двор пришёл брынцаль, уселся и начал играть. Ничего не говорил, никого не слушал — только сидел и пел песни. Уже вокруг собрались другие деревенские, некоторые даже ушли, а брынцаль всё пел и пел, всё никак не останавливался. Повета и сам весь день слушал, не знал, что делать и что вообще происходит.

Вдруг музыка остановилась, а брынцаль опустил руки. И, как только все решили, что всё закончилось, он снова схватился за струны, начал быстро играть и петь песню про кота. Песня была длинная и необычная. Начиналась она с того, что котёнок Черныш бежал под дождём, неся в зубах золотую рыбку. Затем шла подробная история жизни кота с перечислением всех побед и сражений, удач и невзгод, а также с рассказами о том, как он искал себе еду и укрытие. В конце концов бродячий кот приходит к морю. Старый, весь в шрамах, он ложится среди ромашки, оставляет рядом золотую рыбку и умирает. После этого появляется маленький мальчик и подбирает рыбку. Он показывает её своим друзьям, но те завидуют и только смеются над ним. Тогда мальчик решает выпустить рыбку в море. Оказавшись в воде, золотая рыбка начинает ярко светиться и, в благодарность, просит мальчика загадать любое одно желание. Тот, вспоминая, как над ним смеялись друзья, решает, что хочет быть великим героем и хочет быть сильнее всех. Рыбка исполняет желание, но ничего не меняется, и расстроенный мальчик возвращается домой. Вдруг прилетает дракон Рваноглот и сжигает деревню мальчика, убивая всю его семью. Дальше шла всем известная история об убийце драконов Альхиоре.

Начиная с этого, Повете стало скучно, и он бросил слушать. Пустился накрапывать дождик. Люди вокруг расходились, а брынцаль всё играл и сидел на месте. Повета подошёл к нему, хотел было что-то сказать, но тот не слушал: молча дёргал за струны. Ну и ладно, пусть сидит.

Повета пошёл к Старому. Дождь тяжелел, морозил, напоминал о возрасте. Идти было близко. Кособоко держался плетень.

Повета встал у двери, прижался к стене, чтобы не капало; постучался и вошёл. Старый был не один: рядом сидел какой-то юноша и показывал меч. Старый заметил Повету, поздоровался и продолжил говорить с гостем:

— А у нас тоже меч когда-то был.

— У кого?

— У меня.

— А теперь что?

— Украл... Мальчишка один.

Старый подумал, затем повернулся к Повете:

— Слушай, у тебя место для него не найдётся?

Юноша встал и сказал:

— Здравствуйте, меня Велит зовут. Можно у вас пожить какое-то время? Я заплачу́.

Повета засмотрелся на комара у горящей лучины, а потом вспомнил, что надо ответить:

— А... Да!

Он распахнул дверь, вышел на крыльцо и посмотрел в сторону своего дома:

— Да!.. Там!.. Там этот!.. Ты брынца́ля того не знаешь?

— Знаю. Мы вместе пришли.

— Ну так чего он под дождём сидит?!

Велит тоже вышел и посмотрел:

— Да пусть играет! Накройте его чем-нибудь — и всё.

На брынцаля накинули плащ, и дождь лупанул во всю силу.

Вода падала с неба, брызгами разлеталась и снова собиралась. Струйки стекались, катились с плаща, и с крыши, и с дерева, и со всего остального, что было вокруг. Капли тянуло в пустоту, но разбивало об землю, впитывало в неё и отпускало. Беспорядочно руки тянули за струны, выжимали из них короткие звуки. И звуки сливались в один и сливались с дождём. И этот единый поток пропитывал всё: травинку, и камень, и дым из трубы, и телегу, и свет, и двух жалких птичек, и гору, и жизнь, и небо, и даже то, что выше жизни и неба.

Закончился дождь, и музыка тоже. На следующий день брынцаль снова заговорил. Он тоже решил побыть в деревне, но без крыши над головой: брынцаль привык жить как собака. И Велит в дом почти не заходил. Ему нравилось бегать по округе, взбегать на холм, полдня бродить по лесу, забыв про мысли, полностью отдаваясь ощущениям тела. Брынцаль иногда ходил вместе с Велитом, но он ходил совсем по-другому: с какой-то определённо точной целью. Он был уже не таким открытым, постоянно о чём-то думал, а все его движения отдавали пронзительной остротой. Велит боялся этой остроты. Когда он возвращался в своё жилище, то старался не смотреть на меч. Ведь если посмотреть, то можно и взять. А Велиту казалось, что если он возьмёт в руки меч, то больше не сможет жить: клинок пронзит его душу насквозь через ножны.

Брынцаль ловко лазал по деревьям и часто висел на ветках вниз головой. Как-то Велит спросил его:

— Зачем ты так делаешь?

— Хочу забыть все свои песни, — ответил тот.

— Зачем?

— Чтобы придумать новые.

Велит не знал, что это значит, и не знал, чем заняться. Он сел на землю, забылся и уснул. День истёк. Луна взошла и поднялась над горой. Велит открыл глаза, увида́л равнодушные звёзды и вспомнил одну далёкую забытую ночь. Он так же сидел вместе с братом и даже c матерью — мать когда-то ведь тоже была жива. Тогда она говорила что-то не сильно важное, но то, что нужно запомнить на всю жизнь. А Велит не запомнил.

Велит встал и взглянул на деревню. Как он здесь оказался? Что делает? Зачем он? Может быть, и луна светится просто так?

Луне было всё равно, она тихо скользила вниз, а потом пропала. Велит дышал прохладным воздухом, чесал мокрую от росы ногу, зачем-то стоял во дворе. Вышла Поветина внучка Дела́я, взяла ведро, широко им махнула, но вдруг заметила, что рядом ещё кто-то:

— О... А ты чего? — Дела́я опустила ведро.

— Чего?

— Рано.

— Да.

— А...

— Смотри! — Велит показал: справа высоко тянулся дым из-за горы.

— Ого. Горит, наверное, что-то.

— Да это понятно. Конечно горит.

— Я даже не знаю, что там...

Вдруг подошёл брынцаль, опираясь на жёлтый корявый посох. Он улыбнулся и сказал:

— Мне сегодня пятьдесят лет. Теперь буду с палкой ходить.

Велит не знал, что ответить. Брынцаль посмотрел на дым и продолжил:

— Пойду узнаю, что там. Может, придумаю новую песню.

— Так ты пойдёшь?

— Ага.

Брынцаль отвернулся и пошагал. Слегка дул ветерок, всё вокруг было влажно-холодным. Велит крикнул вослед:

— Удачи в пути! Может быть, ещё увидимся!

Брынцаль встал, поклонился и поплёлся дальше. Он был худой, костлявый и сам весь похож на сухую ветку. Палка вдали превратилась в щепку, а потом и вовсе исчезла за холмом. Эту палку ещё многое ждёт, но когда-нибудь и ей придёт конец.

Велит молчал, Дела́я спросила его:

— А ты?

— Не пойду.

— Так вы не вместе?

— Нет, просто встретились по пути.

— А куда ты, тогда, идёшь?

— Никуда. Я стою. Сама видишь.

— Нет… Я имею в виду…

— Да я понял. Я на дракона охотился, а теперь не знаю, чем заняться.

— На дракона?

— Ну да, — Велит достал драконий клык и дал его Делае, — Смотри.

— Это зуб?

— Ага. Можешь себе оставить, мне не нужен. Кстати… Кто вон там живёт? — Велит показал на дом вдалеке за холмом. Маленький домик стоял сам по себе, только вишня цвела вокруг.

— Там раньше жил человек… давно, я ещё не родилась. Но сейчас там уже никого.

Велит ничего больше не говорил, только смотрел на дым, на гору, на одинокий дом и вишни, на опустевший холм, и на что-то невидимое, общее между всем этим. Дела́я тоже постояла, а потом взяла ведро и пошла заниматься хозяйством. Солнце начинало греть и выпаривать землю. Велиту вдруг захотелось искупаться, и он пошёл к речке.

Он поплавал в холодной воде и вылез на берег. За горой продолжало дымить, но уже слабее. Плеснула рыба. Велита начало морозить. И зачем пошёл купаться?

Велит вернулся во двор. Там скобелем Повета обдирал бревно. Высокий, седой, с тёмной, почти коричневой кожей, он двигался легко и гибко, несмотря на старость. Велит подошёл и спросил:

— Для меня работы не найдётся?

Повета разогнулся, подумал и дал топор. Так Велит тоже занялся срубом. Поначалу трудно было, но потом привыкли руки, вспомнили, как надо рубить. Приятно отлетали щепки, красиво укладывались брёвна. Работалось хорошо — гораздо лучше пустых блужданий. Велиту нравился топор, хотя и тот был тоже немного острым.

Повета был молчаливым дедом. Он полностью сосредотачивался на том, что делал, и, наверное, забывал не только слова, но и значение слов. Поговорить ему тоже нравилось — когда было время. Повета садился передохнуть, отдыхал, а потом чуть выдвигался вперёд, упирался кулаками в колени и начинал что-нибудь рассказывать. У него было много историй: одни из жизни, другие слышал. Были те, что он узнал ещё в детстве, от своей бабушки. Их Повета сказывал совсем по-другому, чужим голосом, как будто сам не понимал, о чём говорит, а только чувствует то, как это звучит.

В последний день весны сруб замер почти готовый. Повета постоял руки в боки, посмотрел то ли довольно, то ли недовольно; похмурился, подумал, сел и сказал:

— Ну! На этом пока закончим.

— Понял.

— Смотри! — Повета показал на гору, — Сегодня тот склон зелёный, а завтра — весь красный будет.

— Откуда вы знаете?

— Слушай! — Повета начал рассказывать, — Никто уже не помнит, когда, но очень давно, выросло дерево. Высотой почти до небес, но всё равно немного не доставало. И вот, на том дереве жила девушка, её звали Гребеша. Жила себе, ничего ей не мешало. Но потом она как-то вниз посмотрела со своих ветвей, что там внизу. И увидела горы, а тогда в горах жили горные люди, каждый в своей горе. Ну они были шумные, весёлые, а главный среди них был Сын Солнца. Его все боялись, но и уважали, всегда осторожно обходились. И вот посмотрела Гребеша, как горные люди вместе живут, и тоже ей захотелось быть вместе с ними. С дерева спустилась и сказала: "Хочу жить среди вас". Но только подарить ей было нечего, и она слабая была, не такая как горные люди. Вот они её и не поняли, посмеялись, сказали, чтобы Сына Солнца ждала, что он всё решит. Ну села Гребеша, стала ждать. А Сын Солнца на охоте был и, пока охотился, весь лес и сжёг. Гребеша увидела, что лес горит; прибежала, Сына Солнца не испугалась, а всё вокруг потушила, походила, подышала, и снова ростки везде пошли, выросли, и опять повсюду встал лес. Сын Солнца увидел такое, показал ей одинокую гору вдали от других и сказал, чтобы там жила. В этой горе она и поселилась, и Сын Солнца тоже там остался, ушёл от горных людей. А те без него свободу почувствовали, начали делать, что попало, и такие всякие гадости, что от них само Солнце отвернулось и под землю спряталось. Всё без света, без тепла пропадать стало, умирать. Вот горные люди перестали безобразничать, собрались вместе, подумали и решили к Сыну Солнца идти. Встали вокруг одинокой горы, поклонились и начали просить, чтоб им солнце вернули. Несколько лет просили — Сын Солнца не соглашался. Тогда самой Гребеше людей стало жалко, и она его тоже просить стала. Сын Солнца ещё поупрямился немного, а потом решился. Поднялся, схватил под землёй Солнце и потянул его наверх. Тянул, всё тянул — никак не получалось вытащить. И вот Гребеша тоже схватилась, помогла ему — и сгорела. Солнце опять наверху, горные люди радуются, а Сын Солнца увидел, что Гребешы больше нет, закричал, разозлился, в гору залез, внутри всё сжёг, разгромил и взорвался. Вот с тех пор эта гора Гребешой называется.

— Ну так почему склон красный будет?

— Ну так! Красновей расцвести должен.

— А история эта причём?

— А... Ну, рассказывают её всегда в это время.

На следующий день Гребеша и правда загорелась красным пламенем. Велит встал, как всегда, пораньше и пошёл искупаться, уже по привычке. На улице Повета смотрел на гору:

— Видишь?! Как я и говорил.

— Ага. Красиво.

— Вот как получается! Я ровно шестьдесят семь лет назад, в этот же день родился, а батька мой в шестьдесят девять умер, тоже, когда красновей распустился. И если так, то получается, что мне ровно через год помирать.

— Вы ещё долго проживёте, у вас здоровье хорошее, по вам видно!

— Нет! Мой батька здоровей меня был. Он всегда говорил, что когда гора загорится — тогда ему и помирать. И мне сказал: "Кто в Красный день родился, тот в него и умрёт". Так что я точно знаю.

— Ну... Может и так...

Велит отвернулся. Воспоминание о брате придавило к земле. Свежий, холодный воздух резанул остротой. Снова из тени вернулись вопросы. Зачем он здесь? Как всё так получилось? Куда идти?

Быстрее к реке!

Велит помчался со всех ног, споткнулся, упал, покатился, поднялся, опять побежал, закрыл глаза и прямо в одежде бухнул в реку. Вода была ледяная, он сразу выплыл обратно и, громко выдыхая, уселся на берегу.

Опали цветы с вишни у старого дома.

Вечером Велит стоял на холме и размахивал мечом. Тот был не тяжёлым, резко рассекал воздух, выводя движения, которым когда-то давно учил отец. Дела́я проходила мимо и вдруг заметила маленький синий цветочек: нирети́к, счастливый цветок. Рядом пролетел меч и чуть не срубил его. Дела́я, маша руками, поскорее подбежала:

— Стой! Стой, не надо!

— Что такое? — Велит опустил меч.

— Осторожней! — Дела́я села на колени возле цветка, — Этот цветок нельзя срывать!

— А... Точно... — Велит опустился на землю. Он вспомнил, про что ему тогда говорила мать.

Так они молча сидели, пока Велит не спросил:

— А ты была в том доме, где вишни?

— Нет.

— Пошли посмотрим, что там!

— Ну... Не знаю.

— Мне одному страшно. Вдруг там кто-то есть.

— Да кто бы там был?

— А вдруг... — Велит встал и пошёл в сторону дома. Тихо закатывалось солнце. Дела́я подумала и тоже пошла.

Дом был закрыт, а земля вокруг вся в белых листьях. Велит вспомнил родные места, там тоже росло много вишни. Может, остаться здесь? Поселиться, хотя бы и в этой избушке, найти себе дело... Он посмотрел на Делаю. Она в чём-то лицом походила на Повету, теперь это стало заметно. Велит загрёб рукой опавшие цветки. Они рассыпались и разлетелись пылью. Дела́я сказала:

— Ладно, я пойду.

— Ага, иди, — Велит улыбнулся и помахал рукой.

Время застыло от вечернего воздуха. А солнцу всё равно — оно горячее, продолжает двигаться.

Солнце спряталось, и Велит пошёл в деревню. Вдруг темнота сказала детским голосом: "Эй, ты!". Выскочил худющий мальчик с грязным лицом:

— Дай меч посмотреть!

— Держи, — Велит дал ему меч. Ребёнок взял, оглядел со всех сторон и убежал.

Велит не двигался. Ну вот, у него тоже украл меч какой-то мальчишка.

Это был внук Старого, мальчик по имени Лодя. Он спрятал меч. Если спросят — скажет, что ничего не знает и что всё враньё. Лодя тихонько вошёл в дом, никто и не заметил, что его тут не было. Комнату освещала луна, дед спал. Он был большой и сильный, для него всё было лёгким как пёрышко. Но теперь деда лежал и не двигался, а на лоб ему падала пыль. В этом было что-то страшное и непонятное. Лодя укрылся и отвернулся к стенке. Кровожадное лунное око заглядывало в окно.

А для плотника Поветы луна была срезом пенька. Тёплая ночь, неподвижная и слишком спокойная — в такую спать невозможно. Потому Повета и сидел на улице. Плыли перед глазами какие-то старые мысли, давным-давно передуманные, но теперь опять, непонятно откуда, всплывшие. Губы шептали песню на выдуманном языке — настоящие слова забылись, остались в далёком детстве. Всё вокруг: то, что было, то, чего не было, то, что забыли, и то, что помнили — всё вокруг сжималось в одну большую белую точку.

Белой точкой на небе стояла луна. Главный охотник Аста Альхор объяснял Годиму:

— У нас, на Альхиоре... То есть так... Синий змей, он то, что от красного осталось, чует... Ну чует не как запах, а как... Чувствует, в общем.

— Ну так почему не летит сюда?!

— Может быть, далеко. Может, мешает что-то. Я же точно не могу знать... Нам нельзя с места двигаться. Если хотя бы коготочек, хотя бы кусочек кожи унести, то синий может к этому кусочку и прилететь. А когда он прилетает, то все вокруг — берегись! Был случай у нас, на А... Всякое было.

— Ты понимаешь, что у меня уже денег нет? Как мы тут жить будем? Единственный выход — продать красного. А потом ещё и людям надо что-то платить, они и так уже сколько здесь просидели. Думаешь они собирались два месяца тут торчать? Этот ушёл, у которого брата убило, а они теперь говорят: правильно, мол, сделал, что ушёл, вовремя понял, к чему дело идёт. Скоро придут ко мне, будут плату требовать. И что мне тогда делать, по-твоему?

— Откуда мне знать?.. Но уходить нельзя отсюда.

Годим закрыл глаза и очень сильно сжал зубы.

***

Как-то утром Старый вышел из дома и почувствовал, что скоро умрёт. Он увидел дочь и сказал ей: "В пятницу буду отходить. Позовёшь всех". И в пятницу вечером вся его семья, вся семья Поветы, другие родственники и ещё кое-кто из деревенских — все собрались вместе и сели вокруг. Одни грустили, другие просто тупо глядели. Из тех, кто постарше, многие думали, что, может быть, им тоже когда-нибудь так придётся... А мальчик Лодя смотрел на густую, скользкую тень, лежащую на стене, и ему становилось ещё страшней. Грозный дед сидел во главе — седой, кудрявый, немного бледный. Он вздохнул и начал говорить:

— Когда я был ребенком, в деревне трудно жилось. Нас в семье было четыре брата, и ещё мать с отцом, да бабушка с дедом. Помню, бабушка также, как я сейчас с вами, сидела, а мы все вокруг собрались, и ветер шумел — но нам всё равно, мы в доме, и тихо вокруг. Больше и не помню ничего толком. А ещё постоянно есть хотелось. Тогда деревень было много вокруг, и все они принадлежали Тагелаю, был такой раньше. Ну вот его со всех сторон теснили, хотели землю отобрать, а он за неё держался, как мог. И всё постоянно все воевали, я уже и не хочу вспоминать, кто с кем. А деревни обирали постоянно, почти всё забирали, что есть. И ничего не поделаешь: кто не даёт — тому смерть. Да мы ещё урожай не всегда собирали, сколько следует, и постоянно голодали. Два младших братишки моих померли со временем, остался только старший. Он молодец был, всё как-то карабкался и, когда отец погиб, тоже всех на себе тащил. Потом женился он, и у них дети пошли. Я тогда уже подрос и сам о себе думать начал.

А дед наш всё ещё живой был. Немощный, слабый уже, ничего сам делать не мог. И всё он жаловался, что живёт так долго, что сына пережил, что нас объедает; а как-то раз начал плакать и просить меня, чтобы унёс я его подальше, на мороз, где бы он мог помереть спокойно. И совсем дед не такой стал, каким раньше был. Он теперь, как увидит меня, так начинает кричать и смеяться: когда, мол, прибьёшь меня, ты, выродок проклятый — так и говорил, и по-другому ещё, пообидней; искал, как меня уговорить. Я, конечно, не соглашался, пока не услышал, что и жена брата тоже просить стала — у неё ребёнок еле живой был от голода, вот она на деда и злилась.

И тогда я решился. Собрал, что было, взял меч — мы его продать хотели, но не взял никто — и пошёл к деду. Дал ему свой кусок хлеба и говорю: «Покушай в последний раз, мы уходим». Дед всё понял, обрадовался, и даже сам идти собрался, хотя до этого и встать не мог. Он вышел со двора, а дальше я его понёс. Шли мы долго, по холоду, ночью. Забрались, наконец, в лес, я его на снег положил, а сам стою и двинуться не могу, так страшно. Дед говорит: «Спасибо тебе, спасибо, ты внук мой родной. Прости меня, я виноват». И вот мы вдвоём в лесу, и он мне говорит такое, и голосом слабым, тихим. Я дрожу от страха, перед глазами плывёт, шепчу: «Деда… Прощай.» — и разревелся, побежал оттуда. Потом до утра бродил, как во сне, думал даже вернуться за дедом, но так и не нашёл его. Я тогда ещё совсем мальчишкой был.

И не знаю, как тогда добрался, но пошёл я в армию добровольцем. Настоящих воинов с детства обучают, а потом призывают, но в нашей семье все обычные крестьяне — меч мой прадед нашёл как-то случайно. Таких, как я, голодранцев много было, и жизнь наша ничего не стоила. Я слабый ещё был, тяжело мне там приходилось. Натерпелся, в общем.

Нашёл себе и товарища, его Андреем звали. Он — городской, тоже бедняк. Всё ему вокруг не нравилось, всех, кого видел, презирал. И меня сильнее всех не любил, потому что я слабый был. Постоянно дураком меня называл, смеялся, говорил мне, что я убегу когда-нибудь. Я не обижался, не до этого было.

Сейчас меч уже совсем ничего не значит, да и тогда в нём толку мало было. Но ружья не так часто встречались, хотя и были иногда. Как-то раз Андрея подстрелили, я его потом тащил по снегу, и сам чуть не помер. Ох и мучался Андрей, но, ничего, выжил как-то. Молчаливее стал, но если говорил, то ещё злее прежнего. Зато со мной по-дружески начал, привязался, и везде мы ходили вместе, так, что даже замечать друг друга перестали, так привыкли. Мы тогда как две руки были — одна делает, другая помогает. После войны даже странным казалось ходить в одиночку.

Стёрлись у меня те годы из памяти, как будто сон видел, а на утро забыл.

Пять лет прошло, вернулся я в деревню. Там, где был мой дом, сгорело всё. Хожу вокруг — никого нет, какие дома ещё целые — и те пустые. От кладбища ничего не осталось, и видно, что лес горел. Сел на какое-то брёвнышко, думаю, думаю — вдруг слышу: «Уйди, это моё бревно». Обернулся, а это Повета, мальчишка ещё, худющий. Так я обрадовался ему, накормил, чем было; проговорили мы с ним долго, и стемнело, пока говорили.

Один Повета в деревне остался, другие — кто умер, кто уехал. Отец его несколько лет назад ушёл работать, и всё не возвращался, а за это время вся семья погибла, кроме Поветы. Брата моего убили, когда деревню грабили. Потом ещё пожар был.

Деревня опустела, Повета стал дома чинить, как умел — его отец научил кое-чему. Ну и я тогда стал ему помогать. Так мы вдвоём жили, долго, полгода где-то, а потом отец его вернулся. Тоже сильно мучился, когда узнал всё. С ним вместе работа пошла. Стали со временем другие возвращаться, и медленно время тянулось, но вернулось постепенно всё на свои места.

Вдруг Андрей приехал, друг мой старый, тоже решил поселиться. Денег откуда-то взял, построил дом поодаль, вишни насадил. Совсем другой он стал: тихий, спокойный. И так бы ничего, только не один был он, а с женой и дочкой. Зря Андрей их сюда потащил. Те и уехали, как только он умер — он рано умер, сорока не исполнилось. Хороший был человек, хоть и дурак, на самом деле.

И сын мой тоже был дурак. Хотел повоевать, как я, да только у меня же всё совсем по-другому было… Мне же пришлось, а не так, просто, от безделия. Я ему запрещал, говорил, рассказывал, но не слушал он. Ночью взял меч и сбежал. Мы его искали — не нашли. Так и не вернулся. Ну, это уже давно было…

Я вот что хотел сказать… Если бы наши все люди в деревне были бы деревом, то Повета был бы корнем. Ну так вот… Вы держитесь за корень, а тогда может и за землю удержитесь.

Старый замолчал. И все тоже молчали. Тишина стояла, час был уже поздний.

***

Ночью Старый умер. На следующий день его похоронили. В деревне стало спокойно, темно и тихо. Помрачнела природа, всю неделю дул холодный ветер, шли дожди.

А как-то потом мальчик Лодя подошёл к Велиту и отдал ему меч. Велит спросил:

— Что такое, больше не нужен?

— Нет.

— Ну, спасибо, что вернул.

— Ты сам слышал, что деда сказал: сейчас никто мечом не воюет. Так зачем ты с собой его носишь?

— Ну... Всегда так.

— Почему?

— Раньше... на каждой земле был свой правитель. И каждый свою землю защищал, у каждого были свои воины. Ну вот меч — это знак, что ты из такой семьи воинов происходишь. Но теперь это уже ничего не значит.

— А ты был на войне?

— Нет. Отец воевал, только так и не вернулся. Мы с братом вдвоём остались. Мы тогда далеко жили, не здесь.

— А море там было?

— А... Да было. Было недалёко.

— Я тоже буду возле моря жить! — мальчик вскочил и побежал. А над ним возвышалась гора. От этой горы никак не уйти.

Но Велиту пора идти. Он сорвал травинку: тени не было видно — скрыло тучами солнце. Разницы нет, нужно вернуться в город, рассказать, что случилось, отдать братову долю невесте — в общем, сделать всё по-правильному, как всё нужно делать. А потом уже не важно, что будет.

Вдруг откуда-то пришла Делая и протянула Велиту драконий клык:

— Забери себе обратно!.. Зачем оно мне? А тебе ещё может понадобится.

— И ты возвращаешь. Ну ладно, давай… Хотя нет, не давай. Пока. Я пошёл.

— Уходишь?! Куда?

— Туда! Ладно, прощай. Я тороплюсь. — Велит поспешил уйти.

— Странно как!.. И чего ждал?

Велит и сам себя не понимал.

***

Аста Альхор считал драконьи зубы и сам себе не верил:

— Шестьдесят… Шестьдесят семь… Ну-ка ещё раз…

И опять насчитал шестьдесят семь. Он ещё раз всё осмотрел вокруг, открыл вонючие челюсти змея, но ничего не нашёл. Аста сел на колени и задумался. Послышался голос Годима:

— Ну что ты там?! Посчитал? Говори сколько выйдет!

— Ну-ка… Может, ты посчитаешь?

— Чего?! Зачем?

— Посчитай, пожалуйста, я не могу…

— Ну ты!.. — Годим принялся считать, — Шестьдесят семь… Так… Не хватает, сейчас ещё раз… Нет, точно шестьдесят семь. Одного не хватает, должно быть шестьдесят восемь. Куда девался?

— Мне бы знать… Я честно, я внимательно следил!

— Так!.. Ладно… Сейчас посмотрим… Так… Может, украл кто?

— Не может быть! Я очень внимательно смотрел, за всеми… Да я сюда и животных не пускал, не то что…

— А, может… Может, этот!.. Мальчишка тот, который ушёл…

— Може… да не… хотя… а… та…

— Ага, так и знал! Вот к нам дракон и не летел! Сам же ты, собака, говорил, что дракон и за зубом, и за половинкой зуба полететь может! Сам говорил! Всё ты виноват — ты! Не уследил! Иди, иди теперь! Я здесь ещё всё осмотрю, всех обыщу, а ты иди, иди ищи своего мальчишку!

— Да как?! Где я его искать буду?

— Иди! — прогремел Годим. Аста не нашёлся что ответить.

***

Повета долго ворочался и не мог уснуть, а потом ему приспичило ещё и кой-какое дело. Он встал, вышел на улицу и привычно отправился по темноте искать себе кустик — сортира боялся с тех пор, как в детстве провалился. Прохладно было вокруг, но вообще-то хорошо. Повета долго шагал, до самого леса. Там внимательно огляделся и увидел подходящее место.

Устало охал ветерок, трепал за листья молодые берёзы. И только эти охи и шорохи бродили повсюду, а всё остальное будто застыло. Повета справил нужду, сел у другого дерева и, наконец, уснул.

Когда очнулся, темнота ещё стояла. Повета сильно замёрз и поплёлся обратно домой. Было холодно, разболелась голова, тяжело поднимались ноги, будто их прижимало к земле. А ещё остался на душе какой-то мерзкий, скользкий сгусток, что-то чёрное и страшное, увиденное во сне.

Повета шёл к деревне, и чем он был ближе, тем больше становился красный огонёк. Сначала мелкий, он разрастался, становился отчётливей, ярче и гуще; изнутри выжигал темноту, очень больно вгрызаясь в глаза. Повета замер неожиданно, что-то давно погибшее поднялось в его душе. Он восторженно вдохнул горячий воздух, повалился и окончательно бухнул об землю. Весь мир вокруг заполнило огнём.

«Повета! Горим, горим!» — подбежала женщина. Поветин дом и правда горел, все деревенские были вокруг, и все суетились. Повету подняли, потрясли; закричали: «А! Что такое?.. Не дышит… Помер. Помер!» Подбежала внучка Делая. Не зная, что делать, потрогала лоб, потрогала щёки и разрыдалась. Огонь равнодушно кидался искрами.

Утром всё кончилось. Почему дом загорелся, так никто и не понял, но больше, к счастью, ничего не задело. Повету похоронили, а семья его поселилась в той клети, что он успел построить перед смертью. И все продолжали жить, только Делая боязливее стала.

Дракон до деревни не долетел, на него случайно наткнулись другие охотники — там, за Гребешой, где шёл дым — об этом Аста узнал у брынцаля. Никого эта весть не обрадовала, а Годим так и вовсе остался без денег.

***

Было утро. Шла рябью от ветра спокойная вода. Велит сидел у реки, думая о том, что было с ним в последние месяцы. И на душе как будто тоже дёргало. Теперь всё понятно: все те глупости, что он совершил, и те, что случились с ним сами — всё это всего лишь случайности. Получилось случайно, что он остался один только с братом и без ничего; так вышло нечаянно, что Велит провёл детство скитаясь и перебиваясь; само как-то стало то, что он разучился жить, что знал только страх.

Постоянно ведь кто-то умирает, чего-то лишается, теряет надежду. Как можно спокойно жить, зная, что никогда не будешь в безопасности?

От стыда Велит сбежал из деревни. Он сам не знал, чего там искал. В руках у него был меч — этот символ, передаваемый из поколения в поколение. Теперь это вещь ненужная. Но не только она потеряла смысл, но и сам человек. Велит поднял меч и выбросил в реку. Брызги высоко подлетели, красиво блистая на солнце.