Бледный Леденчик

В карете было холодно, а за мутным окошечком в дверце видно только серый туман да еловые лапы. Карета, баюкая, покачивалась, и белые оборки на голубом платье девочки вяло подрагивали. Она вспоминала облака в голубом небе, поднимала голову и смотрела на черный стеганый потолок.

Хозяйке это не нравилось. Она медленно брала за руку, и от жути прикосновения обвисшей кожи, в перчатке которой шевелились тонкие кости, девочка тут же слабела и засыпала.

А когда просыпалась, все так же лезли из тумана еловые лапы, порой глухо царапающие карету, да подрагивали оборки на платье. Душно. Наверно, снаружи и неба-то нет. Ничего нет, только туман. Почему-то платье все больше сползало с плеч, и она ощущала себя лишь горстью косточек в слишком просторной оболочке из скользкого атласа. В голове пусто. Ступни не доставали до пустых больших башмаков на полу. Почему она одета в грязную одежду с большой девочки? Но ведь это ее платье… Белое на голубом… Почему она хочет кричать, но молчит? Где няня? Где мама? Где она сама? Как ее зовут?

Хозяйка сердилась и снова брала за руку… Лапы елок беспомощно скребли снаружи, не в силах остановить карету.

– Помогите!... Помогите!! – кто-то слабо ударил по стенке снаружи. – Там разбойники!

Дверца кареты задергалась, распахнулась, и на пол кареты грудью повалилась толстая девушка в кружевных лохмотьях. Ее ноги волочились вслед за каретой, юбки цеплялись за подножку. Девочка съежилась. Скуля, толстуха уцепилась за скамейки, втащила себя в карету:

– Спасите! Ай! Век бога молить! Не дайте пропасть!

Хозяйка потянулась над ней, трясущейся студнем, до двери и, усмехнувшись, закрыла. Толстуха, шумно хватая воздух, все колыхалась, заполняя духоту кареты вонью пота, подвывала – но мало-помалу затихла. Прислонилась к коленям Хозяйки растрепанной, в обрывках лент головой и закрыла глаза. Пятна багрового румянца на пухлых щеках быстро выцветали. Хозяйка брезгливо погладила ее по голове – и чуть облизнулась. Карета ускорила ход.

Девочка отодвинулась в угол – как можно дальше от вороха изодранных тряпок, откуда торчали рыхлые плечи девушки. Уставилась на браслет на ее белой как сало руке – там подрагивали, когда карета переезжала корни, розовенькие бисерные ягодки.

А у Хозяйки тлели щеки, глазки в запавших глазницах блестели и дрожали крылья носа, когда она то и дело наклонялась к толстухе и втягивала запах – и этот запах потного молодого мяса убывал с каждым движением ее жадных ноздрей. Хозяйка довольно облизывала и облизывала налившиеся, похожие на черных червячков губы. Взглянула на девочку, как ткнула гвоздем:

– Спи.

 

Девочку разбудил голод. Елки за окошком мелькали быстро до тошноты. Снова уснуть? Но карета так страшно мчится… Как же хочется есть, хоть бы сухарик…

Ой. На шее спящей на полу девушки выступили позвонки, желтоватые руки стали худыми, как палки, и бисерный браслетик сполз к пальцам. Она больше не была толстой, она даже не была «большой», и рваное платье обвисло, стало ей велико.

А у Хозяйки блестела туго натянутая пятнистая кожа лысой головы, ниже, начиная со лба, налились жиром складки морщин. Из дыр глазниц следили тяжелые, как камешки, глаза. Морщины дернулись в ухмылке, потом весь остов Хозяйки медленно зашевелился в слоях тряпья и обвисшей кожи: она порылась в корзине в углу и вдруг протянула леденец на палочке. Лиловый, круглый, облипший травяной трухой и сором…

- Тебе, - сказала Хозяйка. – Вкусно?

Ничего слаще, чем этот леденец, на свете не было. Раз дают сладкое – значит, любят, и девочка, осмелев, спросила:

– А я – кто?

Хозяйка долго молча смотрела на нее. Наконец, усмехнувшись, отлила всю черную, голодную пустоту внутри девочки в форму одного слова:

– Отрава.

 

Леденцы Отрава теперь получала каждый день. Хозяйка, сально светясь, становилась все старее и жирнее, а девчонка в тряпье на полу – все меньше и меньше. Теперь на вид ей было лет шесть. Браслет давно свалился, и Хозяйка лениво растоптала его, с хрустом растерла ягодки подошвой.

Отрава, облизывая то сладко-зеленый, то пряно-желтый леденец, радовалась, что девчонка всегда спит – было бы противно, если б проснулась, заверещала, цепляясь крысиными пальчиками. Хозяйка время от времени ставила на существо на полу босую ступню, закрывала глаза, принюхивалась – и, будто съедая сам себя, костлявый клубок на полу начинал таять. Когда Хозяйка убирала ногу, девчонке на полу было на полгода-год меньше.

Когда она стала младенцем, у Хозяйки кончились леденцы:

– Да уж скоро приедем, вон, море внизу!

Где море? Ничего не видно… Карета, скрипя, мчалась под уклон, подпрыгивая на корнях, даже пришлось вцепиться в сиденье. По полу песком шуршал розовый бисер. Отраву подташнивало, так воняла сыто зажмурившаяся Хозяйка.

Под колесами зашуршали мелкие камешки. Отрава снова придвинулась к одному окошку, к другому – тот же туман, только за обочиной видно уходящие в воду валуны, серые и розоватые, будто дамбу сплошь вымостили черепами тупых великанов. Запахло большой водой, сырость лезла в карету, липла холодком. Карета прогрохотала по булыжникам, зашуршала по траве и, чуть накренившись, остановилась.

– Милый дом, – Хозяйка зевнула, обдав тухлятиной и показав черные пеньки зубов. Одновременно с зевком отворилась дверца кареты. – Вылезай. Забери это, – она пихнула ногой младенца, – отнеси к дыре и там положи.

К какой «дыре»? Отрава, заново учась шевелиться, вылезла на холод и свет, забрала, как куклу, чуть теплого, в прилипших бисеринках, тощего младенца и огляделась: валуны, ржавые осины, кривые елки – и серый туман. Дальше десяти шагов ничего не видно. Неба нет. Под ногами жухлая трава, песок, щебенка. Она, спотыкаясь, прошла чуть вперед – а лошади где? Нет лошадей. Козлы у кареты есть – а кучера нет… И дышла нет, и хомутов – не нужны этой карете лошади, она сама едет… Хозяйкина волшба.

Из тумана выступила высокая, мокрая от тумана крепостная стена. Ой, вот у самой земли дыра в стене - низкая арка из кусков гранита, рот во мрак, вниз. Отрава торопливо положила полудохлого ребенка у дыры, откуда слабо дуло теплом, шевеля обрывок паутины. И воняло такой же кислятиной, как от Хозяйки. А вот если бы в карету не ввалилась рваная толстуха, истаявшая теперь до этой куклы с жалко дышащим животиком – то кого бы Хозяйка сейчас тут положила? А?

В земляной тьме шевельнулось что-то. Отрава отскочила, ушибла пятку о камень – и окоченела: из тьмы вылез белый паук. Размером с кошку. Ядовитый, наверно.

Перебирая лапками, паук подбежал к ребенку с одной стороны, с другой, захлестнул за шею ниткой паутины и убежал в нору. Отрава, боясь отвернуться, отступила на шажок, на другой – и тут из дыры хлынула волна мелких, гораздо мельче того первого, белых пауков, накрыла младенца, схлынула, растеклась под ним белесой шевелящейся лужей – и жалкое грязное тельце, на ходу обматываемое нитками паутины, смыло во мрак. Будто никогда никакой толстухи и не было на свете.

Отрава зачем-то посмотрела на небо. Там низко, наискосок через туман, молча пролетела чайка.

 

Она лежала на крыше кареты, вцепившись в ржавые петли для багажных ремней, и старалась не дышать. Если этим паукам будет надо… Но пауки занялись Хозяйкой. Они помогли ей стечь из кареты на землю, и теперь та грудой серой морщинистой кожи кое-как шевелилась на щебенке, сдирая последние тряпки. Казалось, в сдутом мешке ее тела ворочается кто-то юркий и тощий. Пауки, большие и маленькие, то и дело приседая, окружили Хозяйку тесным кружком и замерли.

Хозяйка дергала себя за пальцы, так же, как дергают за перчатки, чтоб снять – и пальцы там внутри явно освобождались, а вот и вся рука утянулась внутрь, и кожа повисла сброшенным рукавом… И ноги вон уже лежат пустые как штанины, только пятки корявые торчат… Голова с пустыми дырками глаз, с прилипшим к щеке носом каталась по щебенке, цепляясь седыми космами, будто кто-то внутри этой старой головы крутил еще одной. Отраву вырвало вонючей леденцовой жижей.

И Хозяйку вроде как вырвало, скользкой пеной и белой рукой, высунувшейся по локоть из растягивающегося рта. Рука ощупала землю вокруг, отбросила в сторонку острый камень, скрылась. Появились пальцы двух рук, не спеша растягивающих губы старухи и подтягивающих эту липкую дыру вверх – и вдруг оттуда, как из ворота свитера, выскользнула белая голова с аккуратными, как ракушечки, ушами и круглым голым затылком. Сразу же просунулась стройная рука, плечо, потом вторая рука и, вцепляясь в камни, молодое существо, постанывая и шипя, стало выползать из мешка старой кожи. Лопатки по сторонам бусинок гибкого хребта, край реберных дуг, талия – и тут существо застряло. Подергалось немного, пытаясь содрать с себя старуху, как юбку; потом приподнялось на руках и оглянулось:

- Отрава! Слезай и помоги! Живо!

И спустя миг Отрава уже была внизу и тянула старушачью кожу за пустые ноги, стараясь не смотреть на болтающиеся, пустые мешки ягодиц и грудей и отворачивая лицо от вони опрелостей, а новая девчонка изо всех сил выкручивалась, стараясь освободить задницу. Угол старухиного рта чуть треснул, брызнув сукровицей – и белые ягодицы девчонки выпрыгнули на свет. Отрава сдернула кожаный мешок с ее ног и отбросила в сторону.

Пауки как будто только этого и ждали – волной потекли за шкурой старухи – и вдруг самые крупные один за другим стали нырять в растянутую горловину рта. Мелкие потекли в ноздри и уши, другая волна потекла вниз, расправляя кожу, раскатывая рукава рук и ног.

Новая девчонка отползла в сторону, скорчилась и дрожала. Пауки заполнили шкуру Хозяйки до отказа, так что ягодицы, бедра, груди вспухли мешками, все складки расправились – и вдруг тело дернулось, ожило и, как настоящее, передвигая руки и ноги, поползло к той же дыре, куда смыло младенца. На миг Отрава испугалась, что до отказа набитая пауками туша не пролезет в дыру – но пауки перетекали внутри мешка, как вода в неполном пузыре, и пядь за пядью чучело проталкивалось во мрак, и вот уже исчезла спина, зад, вот видно только растрескавшиеся пятки… все. Темнота. Еще немного слышно шорох – но вот и его нет.

Отрава оглянулась: шатаясь, с земли поднялась белая и бледная голая девчонка чуть постарше, чем она сама, лет, наверно, тринадцати. Каких лет? Она ж только что… Вылупилась. Или она всегда так – не умирает, а меняет шкуру?

Где-то вверху плаксиво заорала чайка.

 

Туман неспешно рассеивался, от засиневшего моря потянуло теплом. Наверху ожило солнце в голубом небе. Как просторно жить! Будто из темницы выпустили! Отрава, поглядывая на скользкую Хозяйку, плескавшуюся меж обросших зеленой слизью валунов, тоже отмылась, и когда Хозяйка выбралась из воды на камень, тоже залезла на шершавый валун обсохнуть на ветерке. Приятно было чувствовать себя свеженькой и беленькой, как сахарная кукла, и повторять все за такой же сахарной, новенькой Хозяйкой. Хозяйка посмотрела вокруг – и Отрава посмотрела: вокруг вода до края неба; старая дамба, сложенная из валунов, тянется от далекого, только черточки елок торчат, берега сюда, к ним – то есть к полуразрушенной крепости во весь этот островок. На стенах все из тех же, только чуть обтесанных валунов шевелят листиками кривые березки, свисают из щелей космы трав. И – небо. Какое большое небо…

– Дел полно, – Хозяйка встала на камне и сладко-сладко потянулась. – Ну что, хорошо тебе? Будешь служить как надо – еще лучше будет…

 

В крепостном дворе, на черном пятне кострища они развели новый костер, установили на бархатных от сажи камнях котел, натаскали воды. Среди руин росли всякие деревья, даже яблони и калина. Жуя кислые яблочки, Отрава набрала бронзовых дубовых листьев, а Хозяйка – алых и рыжих кленовых, и мелкие рабочие пауки, выдавливая из себя клейкую паутину, намертво сшивали подсовываемые листья меж собой серебристыми частыми стежками. Постепенно получались настоящие платья в серебристых узорах. Наконец надев свое, точно впору, шелковистое и прохладное, Отрава почувствовала себя самой нарядной в мире куколкой на торте. А грязное громадное платье она сожгла в костре под котлом. От платья остался белый пепел. Она поворошила его обгорелым сучком – теперь уж ничего про себя не вспомнить… Ну и что? В голове пусто, зато на душе легко. Костер уютно потрескивал, вода закипала.

Другие пауки, покрупнее и посветлее, шевелящимся ковром покрывали карету, и из-под них порой мелькало то старым черным, то новым розовым, но вообще на словно склеенную из шевелящихся пауков карету смотреть было жутко – да и некогда:

– Яблоки собирай! Рябину тоже собирай, кидай сразу в котел! И вон те, черненькие, мелкие, волчье лыко!

И потом еще нужно было выкапывать и мельчить какие-то корешки, чтоб тоже побросать в котел, собирать багульник, хвощ и еще какие-то травы, то и дело подливать в котел то воды из моря, то мутных отваров, которые в маленьком котелке на костре в сторонке варила сама Хозяйка. А еще бесконечно колоть сахарные головы, кусочками сыпать в котел и размешивать, и бегом собирать по всей крепости сухие ветки и подсовывать их в огонь… Хозяйка, правда, тоже бегала как заводная, только собирала не рябину или сизые ягодки вороньего глаза, а всяких гусениц и букашек, а еще соскабливала со стен плесень и чаячий помет, выдаивала яд из толстых черных пауков. Другие пауки то и дело подтаскивали ей крылышки бабочек, комки паутины, дохлых и живых личинок. От густого варева в котле Хозяйки воняло так остро и сладко, что голова чесалась изнутри и слезились глаза.

– А теперь копай маленькие ямочки в земле, и смотри, чтоб гладенькие внутри были… Ах да, еще палочек надо из бузины… И волчьего лыка… Побежали наломаем скорей!

Палочки Отрава должна была втыкать в шарики леденцовой массы, которую Хозяйка быстро разливала по накопанным ямкам. Пока они застывали, нужно было копать ямки для новых леденцов, выглаживать их для гладкости мокрым пальцем, а пока застывала новая партия, бежать с еще теплыми леденцами к морю, ополаскивать их от земли в прозрачной водичке и потом осторожно раскладывать на листьях лопуха в холодной тени под стеной. А с утра опять все сначала. Леденцы получались красивые, как драгоценные камни, глаз не оторвать, и Отрава, любуясь, бережно перекладывала их в новенькие короба и корзинки. Некоторые корзинки получились у больших пауков кривоватыми, но Хозяйка сказала, что сойдет.

За эти несколько дней она стала хорошенькой как куколка, шутила и смеялась – казалось, что это уже никакая не Хозяйка, а подружка. Вот только что-то голова очень болела, мутило, и за детскими блестящими глазами Хозяйки мерещились зияющие глазницы. И еще и волосы у Хозяйки никак не росли. Пауки сшили ей капор из трав и цветов, чтоб спрятать лысый череп.

По ночам было холодно, с моря полз туман, норовил погасить костер. Отраву знобило. Падали листья. Пауки по вечерам убирались под землю все раньше, а утром выползали все позже. Белые пауки приводили из-под земли цепочки маленьких бурых, с жутко раздутыми тяжелыми брюшками, и заставляли их заползать в красную жестянку с непонятными буквами «De Paris chokolat» и плотно там укладываться слоями.

– Мои конфетки, – мурлыкала им Хозяйка. Она взяла одного, вдруг откусила круглое брюшко и сладко зажмурилась: – М-м-м! Эликсир бессмертия. Будешь умницей, угощу.

Остатки паука она щелчком отбросила в траву, усмехнулась:

– Там в подземельях они давным-давно живут на большой грибнице, выцеживают из нее этот эликсир, сосут, сколько вместится, он там у них внутри бродит, набирает силу. Но эти живые конфетки, чтоб помогало, надо еще подкармливать особенным кормом. Вон видишь желтые метелки у стены? Это амброзия. Иди собирай пыльцу, чем больше, тем лучше…

И до вечера Отрава рвала амброзию, выколачивала метелки растений на плоский камень и скатывала липкий порошок пыльцы в мелкие, как крупа, шарики, ссыпала их в аптечные пузырьки.

– Там целый паучий лабиринт под крепостью, – млея у вечернего костерка, сказала Хозяйка. – Даже под морем тянется во все стороны, далеко, туда, где живут самые большие и слепые пауки. Там тепло, стенки от паутины шелковые… Но мы туда не пойдем, нам пора ехать за удобрением для грибницы.

 

С утра Хозяйка, указывая на груды леденцов в коробах, распорядилась:

– Давай-ка, таскай все это в карету. Как раз к осенним ярмаркам!

Отрава вытащила первый короб на солнце, и леденцы засверкали как самоцветы. От них тонко и чудесно пахло, и она, зачарованная, не сразу посмотрела на карету. А посмотрела – и чуть не уронила короб: карета, вся бело-розовая, в золотых завитушках, казалась огромным тортом. Это вам не простой леденчик! Чистенькая, кисленько пахнущая новизной – и ни одного паучка не видно: да какая ж красота! Праздничный торт! Так бы и съела! И Хозяйка возьмет Отраву с собой вот в этом – кататься?!

Взяла.

Когда карета катила по дамбе к берегу, а туман скрыл крепость, начала учить, показывая крупные леденцы в отдельной корзинке:

– Ну вот запоминай: от черного леденца – отдашь мне все, даже жизнь. От красного – полюбишь меня больше всех на свете. Лиловый – будешь верить во все, что я скажу. Зеленый – позабудешь всех родных да и имя свое позабудешь…

– А наоборот чтобы – можно? Чтоб вспомнить?

– Нечего тебе человечьи глупости вспоминать.

– Но я…

– На-ка вот желтенький, от лишних вопросов… Самый тебе нужный. Меньше знаешь – крепче спишь. Все мои леденцы усыпляют сладко, как сказка. Люди глупы и наивны, им хочется верить, что все будет хорошо, что в жизни есть смысл, что никто никогда не умрет… Почему ж их не утешить? Моим нежным ядом? Вот я и утешаю.

– Ядом?

– Считай, лекарством.

От ужаса Отрава улыбнулась. Хозяйка умилилась:

– Ах ты, моя помощница. Сама как леденчик. Ну как, вкусно?

– Вкусно. И я чувствую себя… желтой бабочкой?

– Так на их гусеницах и сварено!

 

В первый городишко они успели как раз к ярмарке, и едва они въехали на площадь, как к карете изо всех щелей хлынула, как паучки, детвора:

- Самобеглая карета! Волшебные леденцы!!

Они совали липкие монетки, а взамен Отрава и Хозяйка раздавали им простые леденцы: медовые, рябиновые, яблочные. Но некоторым детям – как шепнула Хозяйка, отборным: жадным и сильным, ноющим и орущим, отпихивающим остальных – улыбаясь и сладко шепча, она протягивала леденцы красные и лиловые.

Корзинку простых леденцов расхватали вмиг. Отрава хотела достать следующую, но Хозяйка ее одернула:

– Нет, у нас еще три городишка! Прячь обратно!

Под вой разочарованной ребятни она закрыла на крючок дверцу кареты, и та мягко покатила к городской заставе. Хозяйка небрежно ссыпала монетки в шкатулку и сказала:

– Приметила, кому особые леденцы даю? Здоровые, полнокровные, злобные – отравить, и будет одна сласть! Живая природа! Поспеют вот через недельку, так и заберем на обратном пути, – она достала из красной жестянки слабо шевелящегося паучка с раздутым брюшком, скормила ему катышек амброзии, потом сунула в рот, раскусила, почмокала. Выплюнула пустого паука в угол. – Удобрение, одно слово.

– И я такая была?

– Ты была как все, жадная и наглая. Люди – самые подлые хищники в природе. Вон, дети-то. Малы, притворяться не умеют, по ним все видно, – усмехнулась Хозяйка. – Ты была спелая, натуру как она есть – хоть отжимай, ручьем текла... Человечий яд – он, знаешь, поопаснее моего.

– Потому ты меня и оставила? Для яда?

– Ты – уже моя лучшая отрава, сладкая моя. Возьми-ка леденец… Да желтый, а то опять много спрашиваешь! Знаю, что красный вкуснее, еще бы, но ты ж прислуга, а не навоз! От красного-то снова дурой станешь.

– Я и так ничего не помню.

– А что тебе помнить? Чему мамка учила? Что такое хорошо и что такое плохо? Зачем? Так живи.

– У леденцов хоть палочка внутри, а у меня – пусто…

– Зато больше корма влезет. Голодная – жри. И не ной. Ты ж не дура. Заметила, кстати, что нашу карету видят только детишки? Взрослые – в них натуры больше, жизнь им совсем глаза застит, обмануть легко – замечают только привычное, их сладости – не в сахарке… Поняла?

– Поняла, – Отрава кстати увидела в окошко, как матрос мнет пьяной девахе юбку. – Дело в приманке. Взрослые на свое падки, на что им леденцы. А у нас карета как тортик, самое то для детишек. И яд в леденцах – сладкий.

– Так и есть. Ты хитрая, – одобрила Хозяйка. – Вникла, в чем сила природы-то! Так, мне надо купить парик. Вон лавка, вот деньги. Живо!

 

На следующий день они приехали в другой тесный и шумный из-за ярмарки городок и у самой ратуши остановились продавать леденцы. Толстая конопатая девчонка, отпихивая малышей, набрала полные руки рябиновых леденцов и злобно сказала Хозяйке:

– Ты ж в тот раз обещала меня в помощницы взять! Возьми меня!

На земле скулил малыш, которого конопатая оттолкнула так, что тот расквасил нос об обод колеса. Хозяйка бесплатно сунула ему леденец со словами «А кто у нас солдат! А кому сдохнуть на поле брани! А ну не вой!» и посмотрела на Отраву:

– Угостить нашу покупательницу особым леденцом, как думаешь?

Хозяйка хотела, чтоб Отрава сама дала конопатой леденец с ядом, и теперь ждала, решится она или нет. В темном углу поблескивали в корзинке крупные, красивые леденцы. И Отрава наконец поняла: красные и лиловые леденцы – прикормка, чтоб прибежали за следующим, как только почуют розовую карету. А уж тогда пойдут в ход зеленые «Забудь себя» и черные «Отдашь жизнь».

Рука ее слегка тряслась, когда она протянула конопатой красный леденец. Противная ведь девчонка. Пусть Хозяйка отправит ее на удобрение для грибницы… Хозяйка? Или она сама? Да, сама. Ее и звать Отравой. Сама – яд.

Вечером, подкармливая амброзией волшебных пауков-бочек в своей жестянке, Хозяйка в награду угостила Отраву мелким паучком. Было так кисло, что язык онемел. А потом мир стал светлее, как умытый хрустальной водой – Отрава будто проснулась. Голова перестала болеть.

– Да ты сияешь! – Хозяйка сняла парик и медленно облизнулась. – Как леденчик на солнышке!

 

Они объехали еще два городка и, распродав безобидные леденцы и на выручку прикупив тяжелых сахарных голов, повернули домой. На площадях рабочие разбирали пустые прилавки, в сумерках ветер гонял рваные флажки и фантики по тесным улицам, где карета ехала еле-еле, чтоб не зацепить углы и фонарные столбы… И чтоб успели подбежать ускользнувшие из дома жадные, нервные как крысята ребятишки.

Хозяйка или Отрава открывали дверцу, звали прокатиться – те шмыгали внутрь и получали зеленый или черный леденец на палочке из бузины, жадно тянули их в рты… Скоро они переставали болтать, зевали – и засыпали, пуская липкие слюни. Хозяйка и Отрава споро прятали их в ящики под сиденьями. Перекладывали поплотнее каждый день, потому что дети быстро уменьшались, выкидывали пальтишки и ботинки, экономили место. Но, когда они с трудом туда затолкали ту противную конопатую девчонку, изо рта которой торчала палочка черного леденца, место сразу кончилось.

– Еще двоих-троих подберем, и домой. И так уж многовато, как бы люди не хватились… Заметила, что чем их больше, тем быстрее карета едет?

– Карета тоже высасывает из них жизнь?

– «Тоже»? Ты имеешь ввиду меня? – Хозяйка усмехнулась. Она за эти дни заметно повзрослела, кленовое платье стало тесным в груди. Изо рта у нее вдруг полез серебристый червячок. Она лениво начала наматывать его на палец, а он все не кончался – да это просто нить паутины! – Да, конешно. Я так шиву, – паутина мешала ей говорить. – Ешли б не та ширная дура, я п и тебя дошуха вышошала. Ят в ваш вшех одинаковый, чем ты слаще той толштухи? А што? – клацнув челюстями, она перекусила нить: – …Жизнь тоже всех пожирает. Но тебе повезло, что той туши хватило аж до дома, и ты осталась в уме. А мне нужна прислуга. Ну, и, пожалуй, эта… компаньонка. На-ка паучка, Леденчик ты мой… Вкусно?

 

По дамбе карета неслась весело. На полу под ногами валялись двое мальчишек, по углам – три девчонки. Их головы с косичками болтались как у тряпичных кукол. Хорошо, что она сама не такая кукла, а прислуга, и Хозяйка то и дело угощает пауком с кислым эликсиром. Теперь Отрава никогда не умрет. И так уж от эликсира кожа стала бархатной, волосы – шелковистыми, голова больше вообще не болит. Только сладкого все время хочется.

Выпрыгнув из кареты в холодный воздух и запах моря, Отрава потянулась, подставляя лицо серому солнышку. А потом принялась за дело вместе с Хозяйкой: вытаскивали измельчавших детишек из кареты, вываливая их, слюнявых и теплых, на щебенку, потом волокли к дыре под крепостной стеной.

– Пауки их съедят?

– Нет, уложат в компост под грибницей, – Хозяйка содрала пропотевший парик, забросила в траву. Взгляд ее сразу стал жутким, как из-под земли. – Тепло, мягко, сладкие сны. Белые пауки – умные твари. Знают, что от живой подкормки толку больше, чем от дохлятины, долго могут заставлять сердчишки биться... А может, ты тоже хочешь стать удобрением? Нет? Так пошевеливайся!

Волнами пауков мелкие тела одно за другим смывало во мрак. Последняя, конопатая девчонка, показалась Отраве страшно маленькой. И ей спать в ядовитой паутине остаток жизни? Им всем?

– Не хнычь, дуреха, – проворчала Хозяйка. – Что побледнела-то! Дура! Нашла, кого жалеть. От этих-то никому пользы, что жили бы, что – нет. Удобрение, помнишь? Тупая, сочная суть жизни. Ну да, пауки их сто лет баюкать не будут, иссохнут, яд кончится – и на помойку.

– Они умрут?

– И что? Ведь все люди смертны, так какая разница, когда? И чем паучий удел хуже людского? Люди такие же рабы природы, как и пауки, только крупнее. Всех жрут. А жизнь жрет их самих.

– Нет!

– Да! Все жрут. Только и смысла – жратва!

Отрава посмотрела на пустое небо, потом на едва ковыляющих цугом к красной жестянке пауков-бочек, которых подгоняли крупные белые пауки:

– Разве ты сама хотела бы стать паучихой?

– А я и была, – Хозяйка подтолкнула жестянку к паукам. – Их королевой, паучьей мамкой. Я и сейчас их мамка. Сплошные заботы, поверь.

– Как же ты стала человеком? И зачем?

– Захотелось попробовать мир на человечий вкус. Я ж говорю, весь смысл – жратва. А ты, Леденчик, – мое любимое блюдо. Захочу – съем… Что службу, что дружбу – жизнь все пожирает.

Отрава струсила, не стала переспрашивать, пришлась ли ей человечья жизнь по вкусу. Еще и как. Значит, человечий удел лучше паучьего! Она оглядела серый двор крепости, голые деревья, низкое, потолком, небо. Холодно. Неужели надо лезть под землю, в паучий город? Ее затошнило.

– А что мы дальше будем делать?

– Что бледная опять? Зима скоро, паучки мои уснут, корма на зиму мы им привезли, так что давай поедем путешествовать, – она облизнулась, – и немного подумаем о себе. И о чем-нибудь вкусненьком.

 

Когда Отрава, продрогнув, проснулась, за окошечком шел густой снег.

– Надо скорей подобрать барашка или овечку, – кутаясь в тонкий плащик, проворчала Хозяйка. – А то как бы от тебя, мой сладкий Леденчик, снова не отгрызть. Но не буду, потерплю. А то ты тут же поглупеешь, нянчиться с тобой и снова всему учить – лень… Дай-ка пауку амброзии, хочу перекусить. Пошевеливайся!

Отрава осторожно вытащила паука, вытряхнула из пузырька шарик амброзии, терпеливо скормила ее пауку, посчитала до пятидесяти, чтоб амброзия усвоилась, и протянула Хозяйке. Та откусила брюшко, почмокала, потом уныло сжевала шевелящиеся остатки паука.

– Что-то я голодная… Давай еще одного.

Первого «барашка», мальчишку с красным сопливым носом, они подобрали, подъезжая к городку. У подножия холма, где множество детишек обновляло санками первый снег. Шум, гвалт, веселье, сломанные санки. Вот и мальчишка ныл, что какой-то дурак ка-ак врезался, и дощечка ка-ак треснула, и синяк даже… Подвезете, да? Он увидел зеленый как лето леденец и смолк. Сунул в жадный рот и тут же забыл обо всем. Забыл все.

– Ка-ак зовут-то тебя? – нежно спросила Хозяйка.

Он тупо глядел на нее и только обсасывал леденец, второпях то и дело давясь слюной. Когда они въехали в городок, мальчишка уже спал. На площади карета остановилась, и Хозяйка послала Отраву выкинуть санки и заманить еще кого-нибудь.

Первая девчонка сверкнула глазами, увидев в руках Отравы красные леденцы, но мать, торопясь в лавочку, дернула ее за руку. Девчонка незаметно плюнула матери на подол. Следующий ребенок, мальчишка, тащил за отцом-плотником, груженым досками, тяжелый ящик с инструментами, и Отраву даже не заметил. Зато почти сразу из булочной вышла румяная барышня в белой шубке, впилась зубками в сахарный крендель – и увидела леденцы.

– Леденцы, малиновые и медовые леденцы, юная госпожа, – замурлыкала Отрава. – Вкус лета зимой, отведайте!

 

Она забрала себе белую шубку. Когда девчонку затолкали в ящик под сиденьем, карета опять помчалась вскачь. А в корзинке оказались сладкие булочки и еще два кренделя, и Отрава с Хозяйкой славно перекусили. Хозяйка улыбалась. Она, поставившая ножки в туфельках из дубовых листьев на спящего на полу мальчишку, на глазах становилась старше: полнели колени; платье, казалось, вот-вот лопнет; на щеках тлел румянец, круглые, от удовольствия по-паучьи съехавшие к переносице глазки сияли – и вообще от нее тянуло жаром.

Отрава вспомнила, что заметила на площади:

– А наша карета не оставляет следов!

– Удивилась? А что лошадь ей не нужна, не удивляет?

– Теперь нет, – Отрава посмотрела на мальчишку на полу, которого словно сглатывал его собственный тулупчик. Невидимым образом его жизнь становилась силой, крутившей колеса кареты и питавшей Хозяйку, да и жизнь барышни там в ящике – тоже. Отрава не понимала, жалко ей их или нет. – А можно мне паучка?

– Да на здоровье, Леденчик!

Хотя конечно, слишком часто просить паучков нельзя. Хозяйка жадная; рассердишь – сама пойдешь под грибницу. Спасает только то, что Хозяйка ленивая, и ей нравится, что можно приказать Отраве заманивать детишек, а самой не утруждаться.

– Какая ты стала лакомая, – задумчиво сказала Хозяйка. – Так бы тебя и съела, – она вдруг схватила Отраву за руку: – О-о, чистый десерт!

 

Но съедать Отраву она не торопилась. Казалось, зимнее путешествие длится бесконечно. Отрава разгоняла скуку, меняя шубки и платья, для этого приманивая леденцами девчонок понаряднее; собирала в корзинку бусики, браслетики, ленточки. Хозяйка ж вяло сматывала на веретено серебристую паутину, что иногда выползала у нее изо рта, но больше спала и во сне разрасталась в величину: стала пышной девицей, а потом и молодой дамой. Сразу после жратвы, часок-другой в день, она была полна веселья. В городишках посылала Отраву за новыми париками, за пудрой или, с оловянным стаканчиком, за лакричной водкой. У ее ног всегда валялся спящий ребенок, и, когда он становился слишком маленьким, она на ходу открывала дверцу и выталкивала ногой ворох тряпья, в котором червячком шевелился младенец. В карете становилось холодно, Хозяйка укрывалась пледом и опять засыпала. Просыпалась голодной, поедала паучков, облизывалась, разглядывая Отраву тусклыми глазками, называла Леденчиком, привычно пугала, что съест – и наконец останавливала карету:

– Пора поживиться!

Отрава поскорее – а то правда сожрет – приводила ей очередного глупого ребенка с черным леденцом во рту, и они ехали дальше. Но больше не выезжали из старого большого города, кружили и кружили по улицам в выцветшей, ставшей коричневой и незаметной карете. Хозяйка от жертвы к жертве становилась лишь ненасытнее – дети превращались в младенцев за считанные часы.

– Леденцы кончаются, – спохватилась Отрава, пересчитав остаток. – Красных пять, лиловых нету, черных и зеленых по три штуки.

– Тогда пустим в ход сладости, – мурлыкнула Хозяйка, оглаживая себе бока и сдобные, хоть сахаром посыпай, булки груди.

Вечером она надушилась из черного флакончика и впервые покинула карету. Отрава дрогла всю ночь, зарывшись в шубки. Хозяйка вернулась под утро, румяная, жаркая, в скособоченном парике, бросила Отраве мужской бумажник:

– Купи себе все, что хочешь!

И завалилась спать. В бумажнике – полно ассигнаций. Отогревшаяся в тепле Хозяйки Отрава, мечтая купить тысячу пирожных, а лучше сразу кондитерскую, наконец уснула. Открыла глаза: день, карета едва ползет сквозь снег, а осунувшаяся Хозяйка изучает себя в зеркальце и пудрит желтоватые виски.

Вечером она, остановив карету в узком тупике, опять ушла на всю ночь, и на следующий вечер тоже. Дней десять карета так и стояла в тупике, и в корзинке Отравы скапливались кошельки и бумажники. Их она утопила в помойке, ассигнации поменяла на золотые и серебряные монеты. Маясь от скуки, объевшись тортами, Отрава днем сонно бродила по кондитерским, а ночью тихонько звякала тяжелыми кругляшами в корзинке. Ей хотелось поговорить хоть с кем-нибудь, кто не Хозяйка. Но никто и взгляда не бросил. Даже кондитеры смотрели только на монетки в ее руках и говорили: «Какой хороший выбор, юная госпожа!», что бы Отрава ни покупала.

Хозяйка возвращалась все старше, все вонючее, Снова проступили провалы глазниц, кожа будто отслаивалась изнутри от мышц. Значит, скоро назад, в крепость, где черная дыра вниз.

Отрава думала о побеге. Но куда убежишь? К кому? Все ж забыто… Что-то чуя, существо изнутри Хозяйки посматривало с подозрением, и Отрава храбро и весело скалилась, услужливо помогала ей туже шнуровать корсет, чтоб приподнять обвисающую грудь, бегала за помадой и духами и в трактир за лакричной водкой.

Однажды Хозяйка – днем у нее выпал почерневший передний зуб – вернулась среди ночи злая и холодная:

– Не клюет больше! Пора домой! Дай-ка мне паучка!

В красной жестянке осталось пауков примерно два десятка. Хозяйка съела сразу пять и велела:

– Иди и приведи детеныша постарше, чтоб дольше хватило! И поедем! Времени в обрез!

– Почему ты стареешь, если это – эликсир бессмертия?

– Но не вечной же молодости! – оглядела себя и фыркнула: – Да, что-то нынче я увлеклась. Взрослые самцы – тяжелая пища. Портят фигуру. Что ж, вернемся к диете из нежных блюд.

– Тебе никогда не бывало их жалко?

– Жалко? – она показала поредевшие зубы. – А людям жалко пауков? Собак? Лошадей? Друг друга? Не будь дурой! Если я терплю тебя, Леденчик, так только потому, что ты услужливая, как ложка!

 

С побережья дул седой, тяжелый ветер, окошки кареты залеплял сырой снег и тут же стекал слезами. В долинах все дороги раскисли. Одиннадцати леденцов хватило на одиннадцать ребятишек, которых они подстерегали возле школ – по весне те были жалкие, худые, с книжками в тяжелых ранцах. Карета ехала еле-еле. В приморские городки, откуда до дамбы было рукой подать, они и не заезжали. Так что последнего младенца Отрава заталкивала в дыру под крепостной стеной не то что новорожденным, а мерзко мелким и краснокожим, которому до рождения еще пара месяцев. Он даже не вякал. Дотащат ли его белые пауки до грибницы живым?

Отрава устала, ее подташнивало смотреть, как Хозяйка, извиваясь, вылезает из дряблой кожи, а потом голым глистом свертывается на мокрой щебенке. Она отвела глаза. У южной стены припекало солнце, но в тени еще лежал снег, с моря дуло, в кромке прибоя шуршал ломкий ледок.

В безучастном небе скандалили чайки.

Пауки были сонные, едва ползали. Хотелось шоколадного тортика. Может, в самом деле сбежать? Хозяйка всю дорогу называла Леденчиком и разок даже, сказав: «Дай полакомлюсь», обняла, вонючая, – и Отрава провалилась в обморок. Сожрет этак-то, и новую прислугу заведет, долго ли… Сбежать, да. Скорее. Но как избавиться от Хозяйки?

В сироп они добавляли засахарившийся старый мед и для цвета желтые цветки мать-и-мачехи. Особенные леденцы Хозяйка, перемазавшись в саже и в паучьем яде, опять варила сама, гоняя Отраву выкапывать из едва оттаявшей земли корешки и червяков и соскребать со стен плесень и еще всякую дрянь.

Стало теплей. Плесень, высыхая, сворачивалась белыми крупинками, почти неотличимыми от шариков пыльцы амброзии, корма для пауков-бочек, и, подумав, Отрава насыпала этих крупинок в пустой пузырек и спрятала в любимой корзинке.

– Как раз успеем, – смыв сажу, оглядывая снова розовую, нарядную карету, сказала Хозяйка. – Скоро весенние ярмарки.

Она стояла голая и разглядывала прибереженные Отравой девчоночьи платьица. Потом посмотрела на платье на Отраве, из белой тафты. Хорошенькое такое, и девчонка, чье оно было раньше, тоже была хорошенькой, с лентами в косах. Но теперь она – удобрение. Хозяйка сказала:

– Вот это белое хочу. Цвета паутины. Отдавай.

 

В первом городишке все прошло, как обычно. Распродали корзинку леденцов, сунули «отборным» наглым деткам парочку ядовитых леденчиков и поехали дальше. В красной жестянке шевелились плотно набитые туда пауки-бочки – перекусили, и опять мир стал милее. Побегать бы вот только по улицам, поиграть с девчонками в классики…

Далеко Хозяйка не ездит, значит, Отраву она подобрала в одном из этих приморских городишек, в каком? Ищут ли ее еще? Ведь были же у нее родители? В голубом небе плыли белые облака. Когда-то у нее было такое платье… Свое, не с чужой девчонки, мама шила…

Выехали из городка на знакомую дорогу вдоль моря. Хозяйка все подсматривала из дырок новеньких детских зрачков:

– Что задумалась? Зеленый леденец дать? Ум-то отшибить?

Отраве хотелось убежать. Или хоть побегать вон по песку вдоль воды. Или воздушный змей, как у тех мальчишек на пляже... Или хотя бы торт, большой, шоколадный. С завитушками из крема. И чтоб ложкой прямо из коробки… Платья жалко. И белое, что на Хозяйке, и то голубое как небо, что сама сожгла. И себя жалко. Что, так и служить Хозяйке, пока не сожрет?

И в следующий раз, напоказ открыв пузырек с шариками амброзии, она из другого пузырька, замирая, подсунула крупинку плесени Хозяйкиному пауку. Тот растерянно пожевал жвалами впустую, но потом все ж скушал плесень, прожил под старательный счет Отравы свои пятьдесят мгновений и отправился в рот Хозяйке.

– Кисло что-то, – сказала та.

Но на следующий раз не жаловалась, видно, привыкла. Так и пошло: паучкам для Хозяйки Отрава скармливала плесень, а для себя – амброзию. Но Хозяйка не отравилась, не покрылась коростой, даже не чихнула ни разу, и Отрава длила бессмысленную и опасную затею по привычке и из глупой надежды на чудо.

 

Все шло по-прежнему. Обе они были нарядные, сахарные девочки в самобеглой, снова розовой, похожей на торт карете, которую замечали только детишки, леденцы продавались отлично – и вдруг к карете подошла тетечка в возрасте:

– Говоришь, на меду у вас леденчики?

– На меду, сударыня, и еще отвар мать-и-мачехи для здоровья добавляем!

Почему не удалось отвести ей глаза? Тетечка купила пять леденцов и ушла, не обратив внимания, что у кареты нет лошади. А может, подумала, что лошадь отпрягли и увели на время торговли. Вспотевшая Хозяйка сидела внутри угрюмая и озадаченная, и из городка они уехали лишь в темноте, чтоб «не рисковать».

В следующем городишке за леденцами («От кашля мне!») подошел старикашка, в другом – нянька с младенцем, жандарм, крестьянин с девушкой. Хозяйка растерянно злилась, а Отрава не знала, радоваться или нет. Плесень, скормленная паукам-бочкам, явно подействовала на Хозяйку, испортила ей колдовство. Розовое с кареты на углах начало облезать. Отрава на всякий случай выкинула пузырек, все равно там почти ничего не осталось.

– Што-то я невашно шебя чувштвую… Ледентшы рашхватывают, так што людей боятша нечего, – размышляла Хозяйка, наматывая тусклую паутину на палец. – Ледентшы и ледентшы, медовые, што мошет быть бешобидней... Тьфу, и паутина-то какая-то кислая… К бесу ее. Приезжать и уезжать только затемно. А вот как мы обратно поедем, как нам детвору воровать, если нас теперь взрослые замечают?

 

Медовые леденцы кончились, и они повернули домой, из лесов к морю. Хозяйка ехала мрачная, потела, жевала пауков, плевалась спутанной клейкой паутиной. Заманивать детей посылала Отраву лишь в сумерках – а какие дети в сумерках? Только беспризорники какие-нибудь тощие и вонючие, которым сразу надо черный леденец совать, потому что красные и лиловые на отборных деток растрачены напрасно, отборные дома сидят, под присмотром. Правда, двое постарше сбежали из-под присмотра, сопели теперь в ящиках под скамейками вместе с немытыми беспризорниками.

– Что-то не везет, – ворчала Хозяйка, что карета едет слишком медленно. – Худое дите какое ты опять привела, ну что с него выжать?

Да хоть такое, и то повезло. В предыдущем городишке, когда Отрава вела к карете лохматого парнишку в отрепьях, откуда-то из подворотни выскочила его такая же лохматая старшая сестра и, честя Отраву на все корки, отобрала его и утащила. Зря только черный леденец пропал, и пришлось искать новую жертву.

– Что-то не так, – размышляла Хозяйка. – Бок болит… Старею будто… Карета не везет… Где поломка, никак не пойму…

У нее опять начала отслаиваться шкура. А Отрава думала о своем: что будет с Хозяйкой, если накормить ее черным леденцом? Подействует? Главное, не трусить, и в следующий раз она скормила пауку-бочке осколок черного леденца – Хозяйка с полчаса зевала, ерзала, чесалась, а в очередном городишке, едва приехали, послала Отраву за лакричной водкой.

– Ты что! Ты ж мала еще, нельзя!

– Поумничай-ка, дура! Пошла, быстро!

Отрава с оловянным стаканчиком побежала в людный трактир, желто светивший окошками в сумрак:

– Мне для барыни, дядечка!

А когда налили, минут десять стояла в загаженных сенях и болтала в водке черный леденец. Надо б подольше поболтать, но по ногам проскочила крыса, и Отрава бросилась вон.

Хозяйка сглотнула водку и уснула. Карета еле тащилась. Отрава схватила стаканчик и снова побежала, поскальзываясь на отбросах, в трактир. Дядька за стойкой удивился:

– Что, барыне понравилось?

– Самое то, - сладко улыбнулась Отрава.

Догнав карету, она, болтая леденцом в водке, с четверть часа шла рядом, поглядывая в приоткрытую дверцу на спящую Хозяйку. Леденец растворился целиком. Отрава выкинула палочку, завинтила крышку стаканчика, залезла в карету и вставила стакан в специальное гнездышко под окошком. Хозяйка похрапывала.

– Голова трещит, – разбудил среди ночи ноющий голос Хозяйки. – Полжизни б за глоток…

 

Утром Отраву разбудило солнце. На сиденье напротив спала девчонка лет семи, солнечные зайчики скользили по ее лысой голове, а белое платье сползло до пола. Там валялся парик и сидел грязный малыш, тер кулаками глаза. Отрава схватила отшибающий память зеленый леденец, хотела ему сунуть – но сунула обычный, медовый. Он и так ничего не помнит, вон, лет на пять младше стал. Когда ребенок зачмокал леденцом, она осторожненько приоткрыла дверцу и быстро – пусть живет! – вытолкнула наружу. Раздался шлепок в грязь и удаляющийся вой – но Хозяйка не проснулась. Рот ее был приоткрыт – рука Отравы сама воткнула туда черный леденец. Карета вздрогнула и помчалась.

 

Без остановок ехали домой, потому что, наверно, даже во сне так хотелось Хозяйке – домой. Хозяйка, теперь лысая тощая девчонка, не просыпаясь, словно проваливалась внутрь себя, усыхая с каждым часом. Отрава зорко следила за тем, как тают леденцы в жадном липком рту, вовремя вынимала пустые палочки и совала новые леденцы, чередуя черные с зелеными и изредка добавляя красный, чтоб Хозяйке все больше хотелось черных и зеленых.

Сама она посасывала пауков с эликсиром, любовалась собой в стекле окошечка: светлые волосы отросли до талии, белая кожа светилась. И еще она забрала белое платье обратно. Бледная только что-то. Сахарная куколка, а не девочка. Хорошо, что она не взрослела так же быстро, как Хозяйка, потому что ни из кого не высасывала жизнь. Вот бы насовсем остаться девочкой и не разрастаться в жирную взрослую тушу, не стареть, не умирать!

Не умирать? Но тогда придется варить ядовитые леденцы и возить паукам малолетних дураков? А потом превращаться в вонючую старуху и вылезать из собственной шкуры?

Нет, лучше бросить леденцы, забрать только корзинку с побрякушками и золотом, в любом городке выскочить из кареты, и сразу, по улочке с водопадами цветов, свисающими из оконных ящиков, мимо чужих дверей и окон, мимо равнодушных людей, бегом в кондитерскую, пирожные кушать…

Нет, лучше доехать до крепости, раз умная карета туда едет, и скормить паукам саму Хозяйку. Подождать, пока белые пауки заполнят красную жестянку пауками с эликсиром, и уж тогда сбежать. И леденцы ядовитые впрок приберечь, мало ли. Жить с умом, съедать паучка раз в месяц, ничем не болеть и долго-долго быть сладкой девочкой… А когда кончатся пауки – купить кондитерскую.

 

В последнем городке какие-то люди, и дети, и взрослые, что-то крича про ведьм, погнались за каретой, но не догнали.

С перепугу Отрава открыла ящики и сунула во все детские рты по черному леденцу. Карета разогналась, и Отрава крепко вцепилась в сиденье. Превратившаяся в трехлетнее дитя Хозяйка свалилась на пол. Лысый череп ее безвольно стукался об ящик, и вся она стала сплюснутым чучелом ребенка, пустой шкуркой на тонких костях.

Погоня отстала.

Голова что-то болит…

 

В крепости было тихо и тепло. Первым делом Отрава схватила Хозяйку и поволокла к дыре под стеной. Вылез большой паук, пощелкал жвалами, исследуя морщинистое тельце, скрылся. Скоро прибежали волной рабочие пауки, и как всегда, опутывая паутиной, подхватили Хозяйку множеством спинок, и вот уже лысая головенка исчезла во тьме, вот мелькнул тощий зад, а там и пятки…

Все. Облегчение комком застряло в горле и не давало дышать, превращаясь в чувство вины. От легкости, с какой удалось расправиться с Хозяйкой, та, жалкая, стала казаться не такой уж и страшной.

Отрава через силу поднялась на ноги – когда это она успела упасть и скорчиться на траве? Какое небо большое над головой… Надо дальше жить, надо вытащить детей из кареты… Или – не надо? Но что с ними делать? Она понимала только одно – нельзя больше никого отправлять в подземную темноту, как в заживо в могилу. Но что делать? Существует ли вообще противоядие от черных леден…

– …Ведьма! Леденцовая ведьма! Вот она! Вот!

В крепость ворвались всадники с саблями, люди с дубинками на телеге. Отрава свалилась в траву и поползла к дыре в паучий город, скорей, скорей!

– Тут дети в карете, смотрите!

– Ведьма! Людоедка!!

– Стой, не уйдешь!!

Сабля, на миг отразив синее небо, разрубила ее поперек хребта. Она еще скребла руками, чувствуя, как под ногти забивается земля, еще успела вдохнуть, чтоб закричать, что не она ведьма, не она – но разве…

 

…но разве она не помогала Хозяйке? – вторая половина мысли вернулась к ней, как вторая половина тела. Отрава чувствовала себя целой. Живой. И пронзительно умной. Разве она не отправляла в паучью грибницу десятки глупых существ, разве не лакомилась эликсиром из их детства, из их жизни? Значит, она виновата, как и Хозяйка. Ой, а почему она, Отрава, – есть? Ее же убили? Напополам?

Какое странное тело. Слишком много рук. Или ног. И они сами двигаются – волокут ее тушу вперед, где тусклый свет. Она теперь паук? Ну да, а чего хотела? И то волшебство, что живая – да хотя бы и паучиха, но ведь живая… Сверху давил низкий потолок. В памяти поплыли облака в небе, бездонном, бело-голубом и чистом, но…

Но перед глазами мелькнула рука, опершаяся о шелковую стенку норы. Ее собственная, девчоночья. Потом – чужая, старушечья… Нет, не чужая, в знакомых синих венах – Хозяйкина… И еще одна… И нога… До колена – нога, а дальше серебристыми стежками к ней пришита маленькая рука… В веснушках. Эта рука помимо воли вцепилась в шелк, напрягая мускулы, подтянула тело. На смену появилась Хозяйкина рука, внутри которой копошились пауки, вцепилась в стену, потянула вперед… Пауки переместились внутри, и шагнула, как подпорку переставили, нога…

Отраве отшибло ум.

Это не жизнь.

Впереди открылось темное, мерцающее снизу, низкое с черным земляным потолком пространство, где двигались сшитые из старых, морщинистых Хозяйкиных шкур многорукие, многоногие широкие тела. Под ними росла, шевелилась грибница. Неуклюжие чучела ласкали ее, что-то переворачивая в слоях, рыхля, поливая ядом, временами отрывая белесые клубеньки и на ощупь отправляя их в непрерывно жующие рты множества плоских безглазых голов, торчащих из спин. И ей теперь тоже рыхлить это светящееся, мерзкое, и жрать его? И она такая же?

Это навсегда? И – никакого неба?

Нет!

Но туша шла вниз. У щеки что-то мешало, голову не повернуть. Вблизи она увидела, что из тех раззявленных ртов, что не жрали, у чучел лезет паутина, а подручные пауки тянут эти нити во мрак, а там сама тьма плетет и плетет бесконечную сеть.

И сразу и у нее полезла изо рта кислая паутина.

Кто-то совсем близко, обдав вонью, ухмыляясь, сказал Хозяйкиным голосом на ухо:

– Ну здравствуй, Леденчик.


Оцените прочитанное:  12345 (Голосов 12. Оценка: 3,33 из 5)
Загрузка...