Ломоносовское равновесие

Аннотация:

Еда на Ордынке – у лярвы в ложбинке.

Крупинка к крупинке, осталось немножко.

На землю слезинки, на небо снежинки.

Берегись Ломоносовской ложки.

[свернуть]

 

Снежинки поднимались с асфальта и, неторопливо кружась в свете фонарей, улетали в небо. Глядя, как они возвращаются домой, я застыл не шевелясь и улыбался. Радостно, в предвкушении. Как в детстве, когда просыпаешься рано утром в первый день каникул. Или бежишь на игральные автоматы с полными карманами мелочи. Или видишь под ёлкой пакеты с подарками, но ещё не знаешь, что внутри.

Круглый носок массивного ботинка ткнулся мне в подбородок, разрушая сон. Я нехотя пошевелился и тут же задрожал от холода. Заморгал, закрутил головой.

– Знаешь, – размеренно произнёс начальственный голос, в расплывчатой пелене сурово блеснули сержантские лычки, – чем отличается бомж от выгребной ямы?

– Ничем, – ляпнул я, на четвереньках выползая из-под трёхметровой ели.

– Неверно. Есть одно отличие. Выгребная яма лучше пахнет.

Туман перед глазами наконец рассеялся, и моему взору предстал заснеженный парк Зарядье со всеми его холмами, низинами, уникальными объектами, ценными деревьями и креативными скамейками. Уже почти рассвело, но фонари ещё горели. Узкоглазый уборщик противно скрёб лопатой мощёную дорожку, а надо мной нависал угрюмый широколицый сержант и грозно сверкал глазами. Смущённо пошатываясь и цепляя драным пальто колючие еловые ветки, я поднялся с земли. Не решаясь смотреть стражу порядка в глаза, хрипло поинтересовался у кокарды на его шапке:

– Могу быть свободен?

– Можешь, можешь. Только вначале объясни кое-что, – подозрительно вежливо попросил сержант. – Скажи-ка мне, чего ты здесь позабыл? – он развёл руки в стороны и заговорил быстрее и раздражённее: – Все приличные бомжи давно по своим норам зазимовали. А вы тут развалились под ёлками. Подарочек мне на Новый год – две палочки твикс!

Он подошёл к Вале и пнул его ботинком под зад. Какого-либо эффекта это не оказало. Валя, не просыпаясь, рыкнул, словно старый жигуль в безнадёжной попытке завестись.

– И я ещё вот должен, – сержант распалялся всё сильнее, – бегать по парку и проверять, живые вы тут или подохли. А знаешь, чем отличается мёртвый бомж от живого? Правильно – ничем. Потому что и так и так валяется и воняет.

– Неверно. Есть одно отличие, – я умышленно передразнил сержанта, чувствуя, как язык начинает предательски заплетаться. Такое случалось всякий раз, когда кровь приливала к голове. – Мёртвый бомж в ответ на пару тупых шуток промолчит. А живой пошлёт в жопу!

Последние слова, выкрикнутые стражу порядка в лицо, эхом разлетелись по пустому парку. В ту же секунду я получил короткий, сильный удар под дых. Согнулся пополам, закашлялся, но к своей чести остался на ногах и повис на сержанте, вцепившись обеими руками.

– Ну, тихо, тихо, – проворчал он.

Почти заботливо усадил меня в снег. Постоял, потоптался рядом, покашливая, а потом строго произнёс:

– В общем, чтобы через десять минут здесь ни левой, ни правой палочки твикс не было, – сержант указал пальцем вначале на меня, потом на ворочающегося под ёлкой Валю, развернулся и ушёл.

– Вечно оказываюсь чем-то левым, – вздохнул я, посильнее запахивая пальто и пряча руки в карманы.

Сердце отчаянно билось в груди, желая выбраться наружу и сбежать куда подальше от своего полоумного хозяина. Вот только деваться ему было некуда. Как и мне теперь.

Словно по щелчку, погасли фонари. Напряжённо глядя в спину удаляющемуся сержанту, я размышлял о том, почему всегда вначале делаю, а потом думаю. Ну а что, если он заметит пропажу уже сейчас? Доводить дело до конца? Вот прямо так? Прямо здесь? Даже не попрощавшись с Валей. Обидится ведь.

Я покосился в его сторону – Валя сонно потягивался и глухо зевал. Дважды плюхнулся своим вытянутым обезьяньим лицом в снег, прежде чем наконец сумел подняться на ноги. Сунул между зубов мятую сигарету и поучительно заметил, глядя в сторону Кремля:

– Фраза «пошёл в жопу», адресованная представителю власти, может быть воспринята как проявление неуважения. Тем более что в целом он прав. На кой чёрт нам сдался этот парк? Я замёрз так, будто всю ночь трахал снежную королеву.

Валя повернулся ко мне, шмыгнул носом и вопросительно прищурил чёрные, глубоко посаженные глаза.

– Вчера мэр сказал по радио, что каждый москвич перед смертью должен хоть раз побывать в парке Зарядье, – объяснил я, пожимая плечами.

– А ты всё делаешь, что по радио скажут? – Валя недоверчиво хмыкнул. – И потом перед какой ещё смертью? Не сказал бы мэр такого.

Он натянул шапку поглубже на уши, помог мне встать, и мы пошли вдоль хвойного лесочка в сторону набережной.

– Ну, может, не «перед смертью», а «за свою жизнь», – поправился я. – Не суть.

Крупными хлопьями повалил снег, лопата уборщика за нашими спинами заскребла яростнее.

– Ну а с каких пор мы с тобой стали москвичами? – поинтересовался Валя. – Мне казалось, что для этого нужна прописка.

– А мне казалось, что психотерапевт смотрит человеку в душу, а не в паспорт. А в душе я москвич.

– Ты нарочно, да? – Валя со злостью выплюнул незажжённую сигарету. – Сколько можно повторять?! Психотерапевт – это бизнесмен. К которому приходят клиенты. А я – психиатр. Врач. И ко мне обращаются пациенты.

– Ты – бомж. И никто к тебе не обращается.

Перебежками мы пересекли проезжую часть и двинулись вдоль покрытой льдом Москвы-реки. Психиатр насупился и молчал, только недовольно подёргивал лицом.

– Ну что? На Успенку? – я примирительно толкнул его локтем.

– Перловую кашу жрать и суп с капустой? Мяса хочется, – Валя остановился у возвышающейся на двух опорах таблички «Причал «Б. Устьинский мост» и хмуро уставился на замёрзшую воду.

– Ну прости. У попов Великий пост вообще-то, – я развёл руками.

– А если ты на Успенку хотел, чего мы на набережную попёрлись? Круголя делать. Нам на Варварку надо было.

– На Варварку мент пошёл и… поэтому… – я смутился и замолчал.

– А чего тебе мент? – буркнул Валя, не поворачивая головы, и ухватился рукой за опору таблички. – Мент нас отпустил. Они ведь и сами не горят желанием Новый год с бомжами встречать. Без веских оснований брать не будут.

– В общем-то, веское основание теперь уже есть, – робко признался я и сунул руку в карман. – Кое-что тебе покажу. Только не злись. Ты ведь психотера… э-эм… психиатр, а потому должен проявить профессиональную чуткость и понимание. Валя! Валь!

Я вдруг заметил, что его спина крупно задрожала, заходила ходуном. Подбежал, принялся трясти Валю за плечи. Бесполезно – обеими руками психиатр изо всех сил вцепился в опору и неотрывно таращился куда-то в одну точку, шевеля губами. Сквозь дырявые перчатки проглядывали побелевшие от напряжения костяшки пальцев.

– Валя! Валь! Да что с тобой?! – я в панике закрутил головой. – Кто-нибудь помогите?! Человеку плохо!

Но поблизости оказалась лишь пара подростков лет по пятнадцать на вид. Они шли мимо и с любопытством поглядывали на нас с Валей. Увидев в руке одного смартфон, я крикнул:

– Пацан, набери скорую.

– Это у него белочка, – с видом знатока изрёк другой подросток, кивая на Валю.

– Никакая не белочка, – я нетерпеливо поморщился. – Он не пил. Ну то есть пил конечно. Но как обычно. Мы всегда так пьём.

– Всё бывает в первый раз, – внушительно произнёс парень, а тот, что держал смартфон, подошёл к Вале поближе и принялся снимать его на видео.

– А ну дай сюда, – я попытался вырвать телефон, но получил тычок в бок. Падая наземь, буркнул сквозь зубы: – Ладно, засранцы мелкие, сами напросились, – и сунул руку в карман.

А Валя вдруг монотонно, чеканя слоги, произнёс:

– Икжол-йоксвосономол-сигереб.

Моя рука замерла на полпути из кармана, брови поползли вверх. Пацан со смартфоном восхищённо выдохнул – видео выходило убойным. Пару секунд психиатр молчал, потом таким же бесцветным монотонным голосом продолжил:

– Икнизелс-юлмезна, икниженс-обенна. Окжонмен-солатсо, екнипурк-какнипурк. Екнижболв-ыврялу-екныдро-анаде.

Словно выполнив какой-то непостижимый долг, Валя бессильно закатил глаза, обмяк и сполз на асфальт.

– Умер, – подытожил парень со смартфоном то ли для себя, то ли для видео.

– Скоропостижно, – добавил второй подросток.

– Да заткнитесь вы! Валя! – я бросился к нему и принялся трясти за грудки и хлестать по щекам. – Валя, гад! Не смей! Не вздумай раньше меня!

Наконец к моему огромному облегчению психиатр приоткрыл глаза и заморгал. Тут же вздрогнул всем телом и опасливо покосился в сторону реки.

– Валя, – я помог ему подняться и повёл к ближайшей скамейке. – Что это такое было? Похоже на стихи. Только на турецком или арабском, я толком не понял.

Он ничего не отвечал, крупно дрожал всем телом и странно поглядывал через плечо на замёрзшую воду. Будто одновременно и пытался там что-то увидеть, и боялся этого.

– Никакой это не турецкий, – фыркнул пацан со смартфоном. – Просто задом наперёд говорил. Вот, я уже развернул. Слушайте.

Он пощёлкал пальцем по экрану, и из динамика донеслось:

– Еда на Ордынке – у лярвы в ложбинке.

Крупинка к крупинке, осталось немножко.

На землю слезинки, на небо снежинки.

Берегись Ломоносовской ложки.

– На небо снежинки, – шёпотом повторил я, и в груди защипало дурное предчувствие.

– Это я сказал? – удивился Валя, тяжело опускаясь на скамейку. Он чуть поразмыслил и кивнул: – Хотя да, на меня похоже – пошловато и про еду.

– Бред какой-то! Что за Ломоносовская ложка? Эй, пацаны, – я обернулся и увидел, что подростков уже и след простыл. – Вот засранцы! Валя, они ведь это в интернет выложат.

– Да и пускай! Может, Сашка увидит. Пусть её совесть помучает, – психиатр заметно оживился и хлопнул в ладоши. – Ну что, идём?

– Куда?

– Как куда? За едой. На Ордынку.

– К лярве в ложбинку? – решил уточнить я.

– Там разберёмся, – Валя бодро поднялся и зашагал в сторону моста.

Кажется, он уже совсем оправился – не дрожал и на воду больше не косился. Перспектива поесть поистине творила чудеса.

– Ладно, – пробормотал я. – Последняя трапеза.

– Ну да, – Валя расслышал, но понял по-своему. – В этом году, наверно, последняя.

***

За следующие пару часов я окончательно возненавидел и зиму, и Москву. Метель мела всё яростнее, ветер задувал в каждую дырку моего безразмерного засаленного пальто. А ещё проклятые шнурки развязывались каждые пять минут. Чёрный на левом ботинке и красный на правом.

Белокаменная же как никогда раздражала меня запутанностью улиц и их названий. Поначалу мы как-то позабыли, что Ордынок в Москве две. А когда вспомнили, Валя не растерялся и многозначительно изрёк: «От малого к большому». Кажется, теперь он возомнил себя чуть ли не пророком, и мы пошли по Малой Ордынке, хотя и сами не понимали, что и где искать.

– У лярвы в ложбинке, – повторял Валя и тут же пояснял: – Это метафора. Все провидцы изъясняются метафорами.

– И что это значит, провидец? – шипел я сквозь зубы и метель.

– Если б всё было так просто! Вон Нострадамуса уже почти пятьсот лет разгадывают.

– Пятьсот лет я по морозу ходить не стану.

Когда мы прошагали всю Малую Ордынку, Валя настоял, что теперь нужно пройти в обратном направлении по другой стороне улицы. На тот случай, если мы что-то упустили из виду. Двенадцать развязанных шнурков спустя стало ясно, что мы ничего не упустили. Пробрались переулками до набережной и вышли на Большую Ордынку. Не к месту в голове вдруг прозвучал голос школьного экскурсовода из далёкого прошлого:

«Большая Ордынка – самая длинная радиальная улица внутри Садового кольца».

Со злости я дёрнул развязавшийся красный шнурок так сильно, что порвал. Дальше пришлось идти, волоча ногу по снегу, чтобы не потерять ботинок.

Минуя бесконечные храмы и старинные усадьбы, я с мрачным злорадством наблюдал, как Валя постепенно теряет присутствие духа. Несколько раз ловил на себе его мельком брошенные, растерянные взгляды и всё ждал, когда психиатр решится признать глупость своей затеи. После чего мы наконец сможем отправиться на Успенку, а именно в бесплатную столовую при храме в Успенском переулке, пока там ещё не сожрали весь капустный суп.

– Валя! Рыжий! – вдруг окликнул кто-то.

Обернувшись, мы увидели Кириллыча. Поправляя сползающую на глаза шапку, тот шустро семенил короткими кривыми ногами в нашу сторону. То ли так обрадовался тому, что встретил знакомых, то ли, как обычно, от кого-то убегал. Вероятнее, второе, поскольку Кириллыч вдруг резко свернул вбок и нырнул в переулок. Махнул рукой, зовя за собой, а когда мы подошли, погрозил пальцем.

– Что же вы, обалдуи, дома-то не ночевали?! И за вещички свои, поди, не боитесь? Нет, у нас, конечно, все-то люди надёжные, честные. Но до поры до времени. И не все, – добавил он и завалился спиной на стену, шумно отдуваясь после бега. – А я у посольства кубинского стоял. Мне там хорошо подают. Наверно, думают, что я кубинец. У меня ведь лицо смуглое, благородное.

Он вытер рукавом соплю, свисающую из носа-картофелины, и приосанился.

– У тебя лицо смуглое, потому что не умывался никогда, – хмыкнул я.

– Тихо, Рыжий! – Кириллыч махнул рукой. – Погоди, чего расскажу. Там эти посольские у ворот поставили такую лярву расфуфыренную. Черт его знает зачем! Может, в честь Нового года. А я с ней рядом, значит, встал и разговариваю. Типа это моя баба. Люди шли, ухахатывались, денежку кидали. Ну а потом меня погнали оттуда. Эй, вы чего?

Он непонимающе нахмурился, видя удивление на наших лицах, а Валя медленно переспросил:

– Лярву?

– Ну да. Такую размалёванную, сисястую. Там, у кубинцев.

***

К зданию посольства, стоящему почти в самом конце Большой Ордынки, мы с Валей подходили настороженно и даже боязливо. «Лярва» действительно имелась. Припорошенная снегом пышноволосая кукла в человеческий рост стояла прямо возле ворот. Сверкала чёрными глазами и призывно улыбалась пухлыми губами. Одета она была в ярко-жёлтое платье с глубоким декольте, из которого выпирала внушительных размеров грудь.

Валя воровато огляделся и шепнул:

– Сунь ей руку.

– Куда?

– Как куда? Между сисек. Еда на Ордынке у лярвы в ложбинке, забыл?

– А почему я? Это ведь твоё пророчество. Ты и суй.

– Мне нельзя, – Валя смутился. – Сашка может увидеть.

– Как она тебя здесь увидит?! – возмутился я. – Она три года в Твери живёт с новым мужем.

– А вдруг она уже посмотрела меня в Интернете, приехала в Москву и теперь бегает, ищет? И что же, увидит, как я тут сиськи лапаю? Нет, не могу так рисковать.

На такой плотный поток бреда ответить мне оказалось ровным счётом нечего, а потому после пары секунд колебаний пришлось сунуть руку кукле в вырез.

– Ну что там? – страшно спросил Валя и почему-то отступил на шаг.

– Вот. Только это, – я выудил из декольте палочку для еды и хмуро показал психиатру. – Наверно, кто-то мимо шёл и кинул ради смеха.

– И всё? – Валя вздохнул.

– А ты чего ждал? Отбивную? Или котлету по-киевски?

– Ну посмотри ещё. Палочка для еды – неплохое начало. Может, там дальше роллы, суши или ещё какая японская хрень?

Я послушно, как последний идиот, сунул руку обратно в вырез, а Валя вдруг выкрикнул: «Рыжий, менты!». И бросился прочь по улице.

– Да вы, бомжары, совсем что ли охренели в честь праздника?! – послышалось за спиной. – У посольства выёживаетесь!

Я вздрогнул, дёрнулся и побежал вслед за Валей. Но уже через несколько метров незашнурованный ботинок предательски слетел с ноги. От неожиданности я оступился, споткнулся, и, потеряв равновесие, упал. Скороговоркой крикнул подбегающим рассерженным ментам:

– Стойте! Я ничего не сделал! Ничего! Вот всё, что взял! – я махнул в воздухе палочкой для еды. – Стойте!

В общем-то, всё, чего я добивался – выиграть пару секунд. Иначе станет слишком поздно – менты меня обыщут и сразу отберут то, что удалось украсть этим утром у сержанта. А тогда задуманное осуществить не получится. Забавно, что в эту секунду я презирал себя не за то, что собирался сделать, а за то, что даже в мыслях трусил назвать всё своими словами.

Как бы то ни было, рука моя потянулась в карман, когда земля вдруг дрогнула. Всего на мгновение, и можно было бы решить, что это только показалось, но несколько девчонок, идущих по другой стороне улицы, покачнулись и взвизгнули от неожиданности. С обустроенной в переулке парковки донёсся рёв сразу десятка автомобильных сигнализаций, а проезжающий мимо таксист резко ударил по тормозам и выскочил из машины, не понимая, что происходит. Менты тоже остановились, растерянно переглядываясь. Я же, недолго думая, воспользовался неразберихой, подхватил слетевший с ноги ботинок и побежал прочь с проклятой Большой Ордынки.

Валя предсказуемо нашёлся возле ближайшего метро. Забился от метели в укромный уголок и сидел на асфальте, провожая хмурым взглядом снующих туда-сюда жёлтых курьеров с огромными сумками еды. Виновато покосился, когда я подошёл и плюхнулся рядом. Какое-то время молчали, потом психиатр вытащил мятую сигарету и, держа её между пальцами, произнёс:

– Ты… Ну, в общем, извини, что я тебя там бросил. Я ведь как подумал – Сашка, может, уже по Москве бегает, ищет меня… И что же? Буду в это время у ментов в обезьяннике валяться? А теперь вот сижу и думаю, – он тяжело вздохнул и усмехнулся. – Господи, какой же я мудак! Вцепился в своё прошлое мёртвой хваткой и пытаюсь себя убедить, что всё ещё впереди! Что всё можно вернуть! Ни хрена уже не вернуть!

Он швырнул незажжённую сигарету в снег и свирепо шмыгнул носом, готовый то ли расплакаться, то ли рассмеяться.

– Валя, я всё понимаю, – мой голос прозвучал тихо, но уверенно. – Не один ты живёшь прошлым. Не одному тебе хочется вернуть любимую женщину.

В этот момент я готов был, как на духу, рассказать ему обо всём наболевшем. Рассказать, что у меня в кармане и для чего. Рассказать, что я задумал. Но Валя только дёрнул уголком рта и с невыносимо высокомерными нотками в голосе произнёс:

– Рыжий, пойми меня правильно. Я соболезную твоей утрате, но всё же ты со своей Ритой только год прожил. А я на Сашке был женат двенадцать лет, у нас ребёнок. Так что есть разница.

– Разница?! – медленно переспросил я.

Кровь прилила к голове, язык начал заплетаться, щеки запылали. Я уже набрал полную грудь воздуха, чтобы высказать Вале всё, что о нём думаю, и как о человеке, и как о психиатре. Но вдруг до нас донеслось нечто странное, произнесённое нараспев:

– Песчинка к песчинке, крупинка к крупинке. До Нового года осталось немножко!

Мы с Валей удивлённо обернулись. Неподалёку у входа в кафе стоял парень-зазывала. Похлопывая рукой по большим, празднично украшенным песочным часам, он торжественно декламировал в мегафон:

– Как досыплется песок, так начнётся Новый год! Заходите к нам в кафе, вместе будет веселей!

– Оно работает, – пробормотал психиатр и взволнованно взглянул на меня. – Пророчество движется.

– Знаешь, Валя. Я сразу не сказал, но есть одно странное совпадение. Мне сегодня снился сон, который, кажется, связан с твоим пророчеством. В общем…

– Палочка ещё у тебя? – перебил Валя.

– У меня, – я вытащил из-за пазухи палочку для еды.

– Думаю, с ней нас пустят в это кафе, – убеждённо заявил психиатр. – И наконец дадут нормально пожрать.

– Пожрать, пожрать! Всё, что тебя колышет, да?! – я рассерженно махнул палочкой в сторону очередного жёлтого курьера с едой и передразнил Валю: – Хочу жрать! Хочу еды! Дайте всего да побольше!

Земля под моим задом дрогнула. Прохожие вокруг испуганно закричали. Кто-то от неожиданности покачнулся, кто-то упал. Парня-зазывалу повело в сторону, он налетел на песочные часы и снёс их с постамента. Звонко разбилось стекло, песок высыпался в снег. С проезжей части донёсся визг тормозов, затем глухой металлический звук удара. А жёлтый курьер с едой резко вильнул рулём в сторону и смачно въехал на велосипеде в стену. Поднялся и, даже не отряхнувшись, подбежал к нам с Валей. Сбросил с плеч увесистую квадратную сумку-рюкзак, расстегнул и принялся доставать пакеты с едой, протягивая нам по одному. Растерянно и послушно мы забирали всё выданное курьером, а когда сумка опустела, парень буркнул: «До свиданья» и поспешил к велосипеду.

– Расписываться надо? – не к месту поинтересовался вслед Валя.

Курьер ничего не ответил. Только странно покосился на нас, словно и сам не понимал, что происходит. Взобрался на покалеченный, с помятым передним колесом, велосипед и споро закрутил педали, подпрыгивая на сиденье.

Мы молчали, наверное, пару минут. Сидели, держа в охапку пакеты с едой, и жадно вдыхали идущий из них аромат. Наконец Валя произнёс:

– Ты понял, что сейчас произошло?

– Кажется, да, – выдавил я. – Но… боюсь сказать вслух.

– Вот и не говори. Чтоб не сглазить, – Валя покосился на палочку в моей руке и широко улыбнулся. – Вслух мы теперь будем говорить только наши желания. Предлагаю как следует подкрепиться, набраться сил, а потом… – он поднялся с земли и выпрямился во весь рост, многозначительно прищурился. – Держись, Москва! Мы идём!

***

Брызнул осколками стекла шпиль Останкинской башни, потух разрушенный кинотеатр «Ударник». Огромное колесо обозрения неумолимо катилось по улице, а люди разбегались, в панике топча друг друга.

– Чё за фильм? – равнодушно поинтересовался Валя.

– А? – я оторвал глаза от метрового экрана в витрине кафе. – Дневной дозор.

– Я не смотрел, – Валя безразлично пожал плечами и взглянул на меня. – Ну что, надумал?

– Не знаю, – я покачал головой. – Не знаю, что пожелать.

– Депрессия у тебя, Рыжий, – выставил диагноз психиатр. – Я бы выписал лекарства. Но у меня нет бланков. И нет печати. А ещё нет ручки. И нет полномочий, – он вздохнул и сменил тему. – Ну а что ж Арбат? Выходит, не помог?

Валя развёл руки в стороны. Мы стояли в самом центре Арбата. В честь праздника улица была заставлена ярмарочными павильонами, завешана разноцветными новогодними шарами и яркими гирляндами. Слева вереницей тянулись бесчисленные кафе, справа, чуть поодаль, проглядывал монументальный сталинский ампир театра Вахтангова. Уже совсем стемнело, метель приутихла, и в свете фонарей мягко кружились редкие снежинки, ложась на мощёную мостовую и плечи прохожих.

Нас с Валей почти не шарахались. То ли просто не замечая посреди праздничной суеты и суматохи, то ли потому, что мы, завладев волшебной палочкой, теперь держались увереннее. А может, потому что в этот день и в этот час здесь по Арбату бродило много приезжих. А эти люди зачастую не обладали таким трепетным обонянием, как москвичи, и уж тем более не морщились от вида тех, кто не имел столичной прописки.

– Выходит, не помог, – согласился я и покачал головой. – Думал, что-нибудь всколыхнётся, но нет. Мы ведь с родителями, когда только в Москву переехали, часто по Арбату гуляли. Я ещё совсем мелкий был, и как раз перестройка началась. Сникерс, панки, рэкетиры, ушанки со звездой и матрёшки с Горбачёвым, – я улыбнулся. – Смешно, что в конце вспоминаешь начало.

– Да в каком ещё конце? Всё только начинается, – Валя нетерпеливо поморщился и выдернул у меня из руки палочку. – Дай-ка мне ещё раз. «Рэндж ровер», лимон баксов и трёшку в центре.

Он махнул палочкой, словно рассерженный дирижёр, но ничего не произошло. Земля не дрогнула, доллары не посыпались с неба. Валя угрюмо вернул мне палочку и пробурчал:

– Похоже, она слушается только тебя. Наверно, потому что это ты вытянул её у куклы из сисек.

Психиатр резко кашлянул и пошёл вперёд, я – за ним, волоча ногу в незашнурованном ботинке.

– Ну давай, я всё это пожелаю? И лимон, и трёшку, и «рэндж ровер». Хочешь?

– Нет, – не оборачиваясь, Валя покачал головой. – Каждый должен желать то, что хочет сам.

– Мне нечего пожелать. Я не знаю, чего хочу.

Ботинок завяз в снегу и остался позади. Я вернулся за ним, матерясь себе под нос.

– Не знаешь, чего хочешь? – с напускной серьёзностью переспросил Валя, останавливаясь. – Как насчёт нового шнурка?

– А над своими пациентами ты тоже подсмеивался? – рассердился я. – Доктор хренов! Понимаешь или нет, что всё, чего я хотел, умерло вместе с Ритой?! А то, что умерло, уже не вернёшь!

– Да, но тебя, тебя ещё можно вернуть! – Валя подошёл вплотную, яростно сверкая глазами. – Ты ещё не умер!

– Ещё не умер! Но это поправимо.

– Что? – он непонимающе прищурился.

– Я…

В который раз за день я уже решился всё рассказать, как вдруг резкий, свирепый порыв ветра заглушил мои слова. Нам с Валей еле удалось устоять на ногах, а у проезжающего мимо в открытой коляске малыша вырвало из рук пирожное. Ребёнок, чуть подумав, оглушительно заревел, а мама принялась его терпеливо успокаивать.

– Слезинки на землю кап-кап, слезинки на землю кап-кап, – приговаривала она, удаляясь.

– На землю слезинки! – воскликнул Валя. – Слыхал, Рыжий?

Он повернулся ко мне и увидел, что я стою, улыбаясь. Удивлённо спросил:

– Ты чему радуешься?

– Не знаю. Просто так, – я пожал плечами.

– На землю слезинки, – повторил Валя. – Ты слышал? Ты понял, что это значит? Мы на правильном пути. Мы в нужном месте. Загадывай желание, Рыжий. Не дури!

Одной ладонью он крепко обхватил мою руку так, чтобы пальцы крепче сжали палочку, а другой – вцепился в палочку сам.

– Отвяжись! Отстань! – я попытался вырваться, чувствуя, как кровь приливает к голове.

– Давай, давай, Рыжий! – он затряс руками, заставляя палочку взмахивать. – Мы ведь не знаем, когда всё это закончится. И теряем время впустую. А пророчество движется. И там впереди какая-то Ломоносовская ложка. Скорее загадай что-нибудь!

– Не буду! – щёки мои запылали от гнева, а мозгом полностью завладел дух противоречия – я с детства не выносил никакого принуждения.

– Нельзя упускать такой шанс!

– Плевать!

– Ты дурак!

– Плевать!

– Рыжий, время идёт!

– Так пусть не идёт!

Под ногами дрогнула земля. Вскрикнули люди, замигали гирлянды, посыпались вниз шары. Окружённый толпой детей краснолицый Дед Мороз ринулся, чтобы поймать падающую наземь Снегурочку. А какая-то женщина в меховом пальто истерично вскрикнула:

– Да что ж это?! Опять трясёт!

Внезапно она остолбенела с приоткрытым ртом и застывшей гримасой паники на лице. Дед Мороз замер на полпути к Снегурочке, а та, презрев законы физики, окаменела под углом Пизанской башни. С пару десятков падающих праздничных шаров зависли в воздухе, не долетев до земли, и даже снежинки прекратили кружиться и остановились.

Всё вокруг затихло, застыло, замерло, словно в одно мгновение замёрзло. Мы с Валей ошарашенно огляделись. Он наконец выпустил мою руку и осторожно, почти шёпотом, произнёс:

– Рыжий, ты чего наделал? Верни, как было.

– Я наделал?! Это ты виноват! Полез махать!

– Ну исправь, исправь, – психиатр испуганно озирался, переводя взгляд с одного застывшего лица на другое. – А то как-то стрёмно…

– Без тебя вижу, – проворчал я и взмахнул палочкой. – Пусть время снова движется, – и торопливо добавил: – С той же скоростью.

Но ничего не случилось – земля безмолвствовала, люди стояли неподвижно, снежинки висели в воздухе. Я зачем-то приложил палочку к уху, а затем постучал ею по руке.

– Не фурычит? – осведомился Валя и растерянно провёл рукой по лицу. – И чего теперь делать?

Он достал мятую сигарету и задумчиво зажал между губ. В этот момент за моей спиной вдруг звякнул дверной колокольчик. Раздались медленные, тяжёлые шаги. Звук эхом отдавался в тишине застывшего Арбата. От неожиданности я вздрогнул и хотел обернуться, когда увидел, что у Вали изо рта выпала сигарета, а во взгляде, устремлённом мне за спину, читался ужас.

– Чего теперь делать?! – прогремел мне в затылок сильный, властный голос. – Да хоть бы палочкой в бездумье не махать!

Всё-таки набравшись смелости обернуться, я успел увидеть широкое лицо, волевой подбородок, тёмные, сурово глядящие исподлобья глаза и белоснежный парик. А затем со всей силы получил по лбу тупым предметом и ошалело заморгал, пошатываясь.

– Ломоносов с ложкой! – безумно заорал Валя.

Огибая застывших людей, он бросился бежать, а за его худой спиной в пелене зависших снежинок потянулся узкий просвет. На что рассчитывал психиатр, непонятно, ведь при таком раскладе выследить его не составляло никакого труда. Впрочем, Ломоносов остался на месте. Только укоризненно покачал головой и, поправляя пышное жабо, заметил:

– Ну и друг у тебя. Раз – и наутёк. Нехорошо.

– Он всегда так, – я потёр лоб и поморщился. – Со временем привыкаешь.

Ломоносов вдруг широко, добродушно улыбнулся.

– А я вот только отужинать собрался, а тут вы набедокурили, – он махнул ложкой на дверь вареничной, откуда вышел. – Люблю это место. Вареники вкусно лепят. Да и вопросов не задают, косо не смотрят. То ли думают, что я зазывала какой трактирный, то ли, что актёр из театра, – он кивнул в сторону театра Вахтангова и громогласно захохотал. – Вот при жизни бы никогда не подумал, что стану собственным двойником прикидываться!

– Так вы, правда, Ломоносов? – осторожно спросил я.

Он не ответил. Лишь глянул сурово, затем прищурился, высматривая вдали снующего в толпе Валю, и вдруг исчез. В один миг, словно и не было никого. Только на мостовой, где он стоял, снег растаял, а мне лицо жаром обдало.

Всего пару секунд спустя Ломоносов появился на том же самом месте. За шиворот он, словно нашкодившего котёнка, крепко держал Валю. Стукнул его хорошенько ложкой по лбу и отбросил в снег. Потом повернулся ко мне и степенно произнёс:

– Да. Я – Ломоносов. И можно на «ты» – я сам из простых.

– Что ж ты, Михайло?! – обиженно воскликнул Валя, потирая лоб. – Мы в честь тебя и университет, и проспект, и метро. А ты рукоприкладство применяешь?

– А что ж ещё к вам, негодяям, применять? – Ломоносов сурово усмехнулся. – Ведь вы, собаки бездомные, равновесие межмирское нарушили.

– Сейчас, сейчас всё поправим, – я засуетился, заторопился, взмахивая палочкой. – Пусть время снова движется. И с той же скоростью.

– Да ничего ты не поправишь, дурак, – Ломоносов недовольно поморщился. Вырвал у меня из рук палочку и помахал ею в воздухе. – Это из другого мира дар. С такими всегда только три желания даётся. Ты сказок, что ли, не читал? Или до трёх считать не обучен?

– Не было трёх желаний, – Валя поднялся на ноги и вызывающе шмыгнул носом.

– А давай-ка вместе посчитаем, – предложил Ломоносов. – Полицию заставить замереть – раз. У доставщика еду отнять – два. И вот теперь время остановить – три. Понял?

Он поочерёдно загнул три пальца, а затем снова огрел Валю ложкой по лбу. Но психиатр не обиделся. Машинально потёр лоб и накинулся на меня:

– Рыжий, ты что, реально потратил целое желание, чтобы заставить ментов замереть?

– Случайно вышло, – виновато огрызнулся я. – Откуда мне было знать?

– Ладно, ладно, – махнул рукой Ломоносов. – Ошибки замечать немногого стоит. Дать нечто лучшее — вот что приличествует достойному человеку, – заметив наши с Валей вопросительные взгляды, он пояснил: – Вернём всё, как было.

– Мы втроём? – решился уточнить я.

– А что ж ты думал, лисий сын?! Вы напакостили, а мне одному отдуваться?

– А при чём тут вообще ты, Михайло, не пойму? – Валя на всякий случай отступил на шаг назад, выходя из зоны поражения ложкой.

– А при том, чумичка, что за равновесие в нашем мире я ответственен.

Мы с психиатром непонимающе переглянулись, Ломоносов вздохнул и терпеливо пояснил:

– Ну а кто ж ещё лучше меня всю эту канитель понимает? Или вы, неучи, про закон Ломоносова-Лавуазье не слыхивали? Ежели где-то что-то убыло, то где-то что-то прибыть должно непременно. Вы вот время в нашем мире остановили, а где-то в другом оно, наоборот, побежало.

– Как побежало? – Валя почесал затылок. – В каком другом?

– Наоборот? – не понял я.

– Всё узнаем, – строго осадил Ломоносов и добавил: – По порядку.

В один косой карман красного, расшитого золотом кафтана он сунул палочку, в другой – ложку, а затем приказал: – Ведите туда, где палочку раздобыли.

***

Рита погибла первого января. Мы встречали Новый год у друзей, а утром вызвали такси и поехали домой. На перекрёстке в нас влетел внедорожник. Удар пришёлся на сторону Риты, от внутреннего кровотечения она погибла всего за несколько минут, так что приехавшая скорая сразу отвезла тело в морг.

Помню, сидя в участке, я смотрел на ментов, и они казались такими надёжными и невозмутимыми, что во мне крепла беспричинная уверенность, что всё будет хорошо, а в голове закопошилась безумная мысль. Вот сейчас кто-нибудь из них подойдёт ко мне и скажет что-то вроде: «Танцуйте, Роман Алексеич. Удалось нам вашу Риту воскресить. Будете жить теперь долго и счастливо». Но сержант лишь произнёс дежурное, прозвучавшее насмешкой: «Можете идти. Всего доброго», а старлей взглянул на меня с промелькнувшим сочувствием и развёл руками: «Новый год». Кажется, это был его способ принести соболезнования. Или же объяснение тому, по какой причине пьяный человек может сесть за руль своего внедорожника и в один миг лишить тебя любимой женщины.

В любом случае, с тех пор я возненавидел Новый год. И с тех же пор моя жизнь поползла под откос всеми своими щупальцами. Неизменным оставалось одно – каждый год первого января я отправлялся на могилу Риты. В этот же раз я собирался отправиться к самой Рите. Но вначале требовалось помочь Ломоносову восстановить равновесие между мирами, а потом ещё рассказать обо всём Вале. И я, ей-богу, не знал, что окажется сложнее сделать.

Ломоносов держался уверенно. Бодро шёл впереди, молодцевато выпятив грудь. Будто заправский прапорщик вёл двух тощих, нестриженных оборванцев-новобранцев.

– Михайло, не гони ты так, – пару раз просил Валя.

Но в первый раз Ломоносов, не сбавляя шага, ответил:

– Неусыпный труд все препятствия преодолевает.

Во второй:

– Ленивый человек в беспечном покое сходен с неподвижною болотною водою, которая кроме смраду и презренных гадин ничего не производит.

Валя обиделся на «презренную гадину» и больше с Ломоносовым не заговаривал. Толкнув психиатра в бок, я шепнул:

– Это он не про тебя. Он собственными цитатами шпарит.

– А ты откуда знаешь? – удивился Валя.

– С института помню.

– Это ж в каком институте так Ломоносова изучают?

Чувствуя, как щёки краснеют, я нехотя выдавил:

– В МГУ.

– О, Михайло! – радостно воскликнул Валя. – Слыхал? Рыжий, оказывается, в МГУ учился.

Ломоносов на ходу обернулся, окинул меня строгим, оценивающим взглядом, задержал внимание на волочащейся ноге в незашнурованном ботинке и сурово произнёс:

– Бывали у нас студенты и получше, – чуть подумал и добавил: – Хотя и похуже тоже бывали.

Менты стояли у кубинского посольства ровно в том месте, где я велел. Наверно, если бы время не остановилось, они уже начали бы замерзать. Лица приобрели синеватый оттенок, на плечах и меховых шапках белел сантиметровый слой снега. В довершение всего в паре десятков шагов застыли ещё двое стражей порядка. В руке одного была зажата тележка, на которой они, кажется, собирались увезти с мороза своих безнадёжно застывших товарищей.

Выглядело это до того забавно, что Валя, не сдержавшись, прыснул от смеха, и мы оба расхохотались, пихая друг друга локтями. Ломоносов же прожёг нас свирепым взглядом и немедля выдал каждому по удару ложкой.

– Показывай, где палочку нашли! – приказал он.

– Вон там, – я ткнул пальцем в декольте стоящей у ворот куклы.

Ломоносов окинул её внимательным взглядом, хмыкнул, подошёл и, держа палочку двумя пальцами, вложил в декольте. Я покрутил головой – снежинки по-прежнему висели в воздухе, менты остались на своих местах. Кукла, загорелая, красивая и роковая в своём жёлтом платье, загадочно улыбалась. Михайло нахмурился, вытащил палочку и сунул снова. Опять ничего не произошло. Он повторил – вытащил-сунул.

– Да-а-а, – задумчиво протянул Валя, наблюдая за процессом. – Вот что надо в интернет выкладывать. Жалко, телефона нет.

После пятой попытки Ломоносов убрал палочку в карман, а я вдруг заметил странную деталь – на кукле, стоявшей на морозе под многочасовым снегопадом, не было ни снежинки. Как если бы они таяли, едва коснувшись её. Или пролетали… сквозь?

Михайло вгляделся в куклу внимательней прежнего, как вдруг с размаху залепил ей ложкой по лбу. Яростное шипение заставилось нас с Валей отпрянуть назад. На месте куклы бешено извивалась трёхметровая ослепительно жёлтая гадюка. Ощерилась, распахнула хищную пасть, сжалась, готовясь к броску. А потом нырнула плоской головой вниз и на наших глазах исчезла под землёй.

– Дурной знак, – покачал головой Ломоносов, поворачиваясь к нам с Валей. – Говорите, олухи, как вы додумались кукле промеж грудей залезть?

– У меня было озарение, – признался Валя. – Я читал стихи задом наперёд.

– Задом наперёд? – быстро переспросил Ломоносов, и лицо его побледнело. – Здесь?

– Нет, на набережной.

– Веди.

***

Шагая за Ломоносовым по заснеженной, застывшей во времени Москве, я думал о том, что никогда заранее не угадаешь, как пройдут последние часы твоей жизни. Будешь ли ты мучиться в одиночестве на больничной койке или мягко, еле заметно улыбаться, оглядывая лица собравшихся вокруг родных и близких. Будешь фонтанировать тостами и кричать: «До дна!» или просидишь допоздна на работе, набирая квартальный отчёт. Будешь смотреть в самолете до скукоты порезанный цензурой боевик или же проведёшь это время в такси, рассчитывая совсем скоро оказаться дома.

– Вот здесь, – Валя остановился под табличкой: «Причал «Б. Устьинский мост». – Я взялся рукой, и…

Он хотел уцепиться за опору, но Ломоносов не позволил – шлёпнул тяжёлой, широкой ладонью по запястью и велел:

– Рассказывай, что за озарение.

Валя робко и зажато, будто мальчик, поставленный на табуретку, прочёл стихи. Последняя строка заставила Михайло усмехнуться.

– Берегись Ломоносова с ложкой, – повторил он и качнул головой. – Вот черти! Дрянные стишки, конечно, – повернулся к психиатру и с подозрением прищурился: – Всё сказал? Или ещё чего?

Несколько секунд они безотрывно смотрели друг на друга, потом Валя часто заморгал и страшным шепотом признался:

– Себя я видел.

– Где? – быстро спросил Ломоносов.

– В Москва-реке. На льду, – он повёл рукой в сторону воды и добавил: – Будто в отражении. Но как-то странно. Словно задом наперёд.

Ломоносов тяжело вздохнул, чуть помедлил, потом шлепнул ложкой по надписи «Причал «Б. Устьинский мост». Буквы задрожали, задёргались и исчезли, а вместо них на табличке проступили странные мелкие символы. Каждый представлял собой пару круглых скобок. Одни пары располагались вертикально, другие – горизонтально. Какие-то состояли из двух открывающихся скобок, а какие-то – из двух закрывающихся. Где-то первой шла закрывающаяся, а открывающаяся следом. В глаза бросался самый последний символ. Вроде ничего особенного, но выглядело почему-то зловеще – две скобки, одна, расположенная вертикально, другая горизонтально, пересекались между собой.

Ломоносов нахмурился, отвернулся к замёрзшей реке и замолчал. Немного подождав, я решился спросить:

– Так что нам делать-то?

Он не ответил. А Валя подошёл ближе и вкрадчиво поинтересовался:

– Ложечка у тебя непростая? Да, Михайло?

– Непростая, – ответил Ломоносов, не поворачиваясь. – Прозревать помогает. Видеть всё в истинном свете.

– Скажи-ка, Михайло, – голос психиатра стал совсем уж приторным. – А можно бы этой ложечкой одну женщину огреть. Пусть увидит всё в истинном свете. Она в Твери живёт. Раба божья Александра.

– Кто о чём, а вшивый о бане, – проворчал я.

– Двое вас тут вшивых, – осадил Ломоносов и покосился на Валю. – А раба божья Александра уже и так всё в истинном свете увидела. Потому от тебя, проходимца, и ушла. К достойному человеку.

Психиатр от гнева покраснел до кончиков выглядывающих из-под шапки ушей. Пробормотал что-то вроде «ах ты, падла» и с кулаками бросился на Ломоносова. Но снова получил ложкой по лбу и упал в снег. Обиженно закричал:

– Ты поэтому, гнида, нас ложкой своей всё лупил?! Хотел, чтобы мы прозрели? Чтоб в истинном свете всё увидели? Чтобы стыдно стало?!

– Тебя – да, – невозмутимо кивнул Ломоносов. – А его, – он махнул рукой на меня, – хотел от дела греховного уберечь.

Я стыдливо спрятал глаза, а Валя растерянно переспросил:

– Какого греховного дела?

– Здесь, – невпопад ответил Михайло и махнул на табличку со скобками, – ведьмина нора. Такая два мира соединяет. А миров много, и в каждом свои законы природы, свои обитатели. Да и время по-разному идёт. Где быстрей, где медленней. Сами ведьмины норы тоже разные бывают. Через одни можно в наш мир послание передать, а через другие – предмет, – он вытащил из кармана палочку и принялся крутить её между пальцев.

– Михайло, не томи, – попросил Валя то ли жалобно, то ли угрожающе.

– Хтоника, – отрезал Ломоносов. – Вот откуда эта палочка. Мир далёкий, и нам о нём почти что ничего неведомо. Одни легенды говорят, что время в Хтонике наоборот нашему идёт. Другие – что хтонические силы раньше у нас на Земле правили.

– Не могли они на Земле править, если у них время наоборот, – уверенно сказал я.

– Почему? – не понял Валя.

– Наша Вселенная расширяется, а их мир, наоборот, сужаться должен. И никак мы одновременно существовать не можем.

– Рыжий, а ты ж на каком факультете в МГУ учился?

– На физфаке, – смутился я.

– Прав он, – хмуро подтвердил Ломоносов. – Не может ни одна живая душа из нашего мира в Хтонику попасть.

– А ты, Михайло? – спросил Валя. – Ты ж неживая.

– Да что я? Я только и могу, что между ведьмиными норами прыгать. Вот, гляди.

Ломоносов легко подхватил нас с Валей за шиворот. Лицо обдало жаром, дыхание перехватило, и уже в следующий миг мы втроём оказались у кубинского посольства. Новая волна жара – и теперь мы вернулись на Арбат. Меня скрутило пополам и начало рвать первым, Валю – следом.

Михайло дождался, пока нам полегчает, и смущённо признался:

– Вот вся моя сила. А в Хтонику попасть может лишь тот, кто умер не больше сорока дней назад. Пока ещё у души выбор есть, – он с сочувствием взглянул на меня. – Так что твоё намеренье теперь может добрую службу сослужить. Ты ведь и оружие уже приготовил.

– Что нужно делать? – спросил я, удивляясь неизвестно откуда взявшейся в голосе уверенности.

– Просто держать её в руке, – Ломоносов подошёл и отдал мне палочку, – когда…

Он не договорил и отошёл назад.

– Рыжий, о чём вы говорите? – потребовал объяснения Валя.

– Вот об этом, – я наконец достал из кармана табельный «макаров».

– Откуда у тебя ствол?!

– Утром у сержанта стащил. В Зарядье.

– Зачем?!

– Сам догадайся, психиатр! – не выдержал я.

Валя несколько секунд растерянно глядел на меня, а потом начал бормотать, вспоминая сказанное за день:

– Перед смертью хоть раз побывать в Зарядье… Последняя трапеза… В конце вспоминаешь начало… Ещё не умер, но это поправимо…

Он горько усмехнулся своим длинным обезьяньим лицом и достал мятую сигарету, сунул между зубов. Пошарил по карманам, отыскал спички, закурил. Выпустил струю дыма и задумчиво признал:

– Похоже, я, и правда, не психиатр, а психотерапевт. Причём говённый.

Он снова затянулся, выдохнул дым, почти не разжимая губ, и щелчком отбросил сигарету в сторону. А потом вдруг неторопливо направился ко мне.

– Валя, не смей, – предупредил я, снимая пистолет с предохранителя.

Ломоносов хмуро молчал в стороне и не вмешивался.

– Михайло, – на ходу окликнул психиатр. – А почему мы с Рыжим не замерли, как все остальные, когда время остановилось?

– Вы оба держали палочку, – отозвался Ломоносов.

– Ну я, в общем, так и подумал, – кивнул Валя.

– Не смей, – повторил я и прижал дуло к виску. Кровь прилила к голове, язык заплетался. – Ты меня не отговоришь.

– А я и не собирался, – улыбаясь, он подошёл вплотную. Одну руку держал за спиной, а другой обхватил свободный конец палочки. – Не знаю, может, Ломоносовская ложка помогла, а, может, сигарета, но на этот раз во мне достаточно храбрости, чтобы не сбежать. А остаться рядом. И отправиться с тобой.

Валина рука медленно выглянула из-за спины. Щёлкнул выкидной нож, блеснуло лезвие. Я поспешно нажал на курок, но под грохот выстрела всё же успел увидеть, как Валя, не прекращая улыбаться, одним решительным движением перерезал себе горло.

***

Чего ждёшь, вышибая мозги? Темноты, тишины, покоя. Хотя бы на пару секунд, хоть на миг. До того как загробная жизнь, та самая, в которую физик верить не должен, захлестнёт тебя своим неведомым. Но нет – тишины и покоя не было. Зашумел Арбат, загалдели дети, загудел притворным басом Дед Мороз. А мы с Валей снова препирались и спорили. Я вырывался, а он убеждал меня скорее загадать желание. Потом наконец отпустил и возбуждённо, торопливо затараторил про то, что мы в нужном месте и на правильном пути. А ещё про слезинки на земле.

Я же удивлённо озирался по сторонам. Растерянно заметил, как ребёнок в коляске заревел, а потом перестал, когда яростный порыв ветра подхватил с земли пирожное и вложил в маленькую, детскую ручку.

Какая-то часть меня, скорее всего, глупая и недалёкая, пыталась запаниковать, забиться в истерике. Шептала, что здесь что-то не так. Убеждала, что люди вокруг двигаются и говорят как-то неправильно. Уверяла, что следствие не может опережать причину, что «б» не должно идти перед «а».

Но я не обращал внимания. Застыл, не шевелясь, и смотрел, как снежинки поднимаются с асфальта, неторопливо кружатся в свете фонарей и улетают в небо. Они возвращались домой, заставляя меня улыбаться. Радостно, в предвкушении. Как в детстве, когда просыпаешься рано утром в первый день каникул. Или бежишь на игральные автоматы с полными карманами мелочи. Или видишь под ёлкой пакеты с подарками, но ещё не знаешь, что внутри.

– Не знаю. Просто так, – ответил я, пожав плечами.

А уже после этого Валя спросил:

– Ты чему обрадовался?

Нет, конечно же, я знал, чему. Знал, какие именно подарки ждут меня под ёлкой. Знал, что через несколько часов мы с Валей окажемся у кубинского посольства. Там я кину кукле в декольте палочку, благодаря чему она, пройдя ведьмину нору, и попадёт к нам в руки с самого начала. Знал, что ещё через пару часов Валя, ухватившись за опору таблички «Причал «Б. Устьинский мост», прочтёт своё пророчество. А тот прошлый Валя в том прежнем мире увидит и услышит всё задом наперёд.

А ещё я знал, что будет дальше. Что спустя два с небольшим года моя дотла сгоревшая квартира вернётся в своё первоначальное состояние. Огонь затихнет, и бензин польётся с пола в канистру, зажатую в моих руках. Чуть позже тем же вечером воскреснет убивший Риту водитель внедорожника. Пуля из его головы нырнёт в ствол моего пистолета. Весь последующий год я буду пить всё меньше и меньше, мой мозг будет работать всё лучше и лучше, а опухоль, засевшая в нём, будет с каждым днём лишь уменьшаться, пока не исчезнет совсем. А потом долгожданного первого января после общения с ментами, наполненного надеждами на волшебное воскрешение Риты, она действительно оживёт, и мы уедем с места ДТП встречать Новый год.

Ну и у кого повернулся бы язык назвать такой мир неправильным?! Ненастоящим?! Не тем?! Кто смог бы отвергнуть жизнь, которая течёт от старости к молодости, от болезни к здравию, от смиренного принятия к счастливому неведенью?!

Держа в руке палочку, я не знал, чего пожелать. Со смертью Риты все мои желания умерли. Но теперь я знал, что скоро они воскреснут вместе с ней. И ждал этого.

 


Оцените прочитанное:  12345 (Голосов 15. Оценка: 4,13 из 5)
Загрузка...