Друг человека

 

— А под утро рыбаки из реки кожу выловили, — Сашка понизил голос до хриплого шепотка, давая понять, что рассказ закончен.

Воцарилась мертвая тишина. Все и до этого сидели тихо, ловили каждое слово, а после такой концовки боязно было даже дышать. Герка и тот притих, не лез на рожон, не подначивал своего друга и вечного соперника Сашку.

— Как это, кожу? — не выдержал самый младший в отряде, Алеша, и все выдохнули с облегчением.

Лешкин голосок, пусть дрожащий от страха, бросал вызов гробовой тишине, что давила на психику посильнее леденящих душу подробностей: раз кто-то способен говорить, значит, «живы будем, не помрем, выкуси, не на тех напал». Все подхватили, шумно завозившись, поправляли одеяла, в которые кутались, якобы от комаров, да только известно, что это — единственная защита от ужаса, таящегося во тьме.

— А вот так, — вернулся к рассказу Сашка, у него словно открылось второе дыхание. — Одна кожа от той бабки осталась. Это все от воя. Как выть начнет, из человека дух вытягивает. Сохнет он, скукоживается, одна оболочка и остается, будто из надувной игрушки воздух выпустили. Все внутри сгорает, испаряется. Ветер кожу подхватит и понесет, за дерево зацепит или за провода. Вот в реку сдуло. Но это только старух касается. Она их так наказывает, и только вредных, которые на детей во дворе орут и животных ненавидят. А эта бабка беременную собаку отравила.

— Вот сволочь! — выкрикнул Алеша. — Тогда, так ей и надо!

Сашка похлопал друга по плечу.

— А если мужик услышит вой, сам пойдет утопится. Камень найдет, веревкой к шее привяжет и …

— А если его удержать? — не унимался Алеша.

— Да как ты его удержишь-то?

— Ну, к дереву привязать, уши заткнуть.

— Все равно утопится. Вой этот всегда с ним будет, ни на минуту не прекратится. Человек может за сто километров уехать, а вой и днем, и ночью слышится. Один так через неделю утопился, другой — через месяц.

— А третий через год, — не выдержал Герка и расхохотался.

Сашкина страшилка ему нравилась, но он сам хотел рассказать про пацана, которого предупреждали не вставать на канализационные люки, а тот специально встал и провалился к карликам-людоедам. А после такой истории, кто ж будет слушать старье? Сашка явно переплюнул всех, такого ужаса навертел, еще и про место, где на той недели купались отрядом. В Герке поднималась нехорошая волна, и он уже не мог это контролировать.

— Хватит заливать! Смешно уже, не страшно.

Под окном, как специально, заскулила болонка Жуля. Видимо, комары совершенно замучили несчастную, и она просилась внутрь к ребятам. По палате прошел нервный гул, потом смешки, вскрики и шикание с призывом к тишине. Вожатые, если наведаются в неподходящий момент, точно всех оставят без купания. Но это еще можно пережить, вода в реке нынче холодная, не больно-то и хочется в нее лезть, тем более после рассказов о старухиной коже, которая там плавала. А если свернут их посиделки, будет обидно. Сегодня была Сашкина очередь, и история выходила самая интересная. Это тебе не надоевшие Красные башмачки, не потешная бабка-матершинница. Эта пугала по-настоящему, когда замирало в животе, противно и приятно одновременно, заставляло сидеть, прижавшись друг к другу, никто не осудит за это, и слушать. А Сашка рассказывал с остановками, перескакивая с одного на другое, в итоге никак не мог дорассказать. Уже порядком хотелось спать, время недетское, непионерское даже, уже половина первого, а он все языком цеплялся, не договаривал, словно что-то ему мешало, останавливало постоянно. Алёшу это нервировало, он хотел знать больше.

— Ну!

— Баранки гну! Чего нукаешь?

— А с пацаном тем, что случилось, который за бабкой следить пошел?

— Поседел пацан в свои десять лет и с тех пор не разговаривал больше. Мычал только.

— Если он мычал, — вмешался Герка, — откуда ж тогда все известно?

— Вот ты вечно со своими подковырками. Его в дурдоме лечили, не вылечили. Тогда доктор пошел на базар, где цыганки, и привел одну в больницу. Та пацана за руку взяла, посмотрела на ладонь, так и бросила. Сбежать даже хотела, только доктор успел у нее монисто сорвать.

— Что это? — спросил Леша.

— Это деньги такие на цепочке цыганки носят, вместо бус. Каждая монетка от человека, которого они обманули. Без монисто цыганка — никто. Позор это для нее. Вот за монисто она и рассказала все, что по ладони прочла.

— Да брехня это!

— И ничего не брехня! Это гроб на колесиках — брехня.

— И гроб — брехня, и это тоже.

— Конечно, я погляжу, что ты скажешь, когда она выплывет с того места, где косогор, перед излучиной.

— Да с чего бы ей там выплыть?

— А с того, что ее там утопили.

— Тогда пошли, посмотрим, что там выплывет, — выпалил Герка, мало задумываясь о последствиях своего предложения.

Сашка хмыкнул, дернул плечом и решительно соскочил с кровати.

— Парни, да вы чего? — подскочил Алеша.

Его всегда беспокоили конфликты между друзьями, а те ссорились постоянно, как два петуха, которым тесно в курятнике.

— Ну что, идем или зассали?

С высоты своего роста Герка оглядел компанию. Он был выше на голову, но отличался от своих двенадцатилетних сверстников только ростом. Ему тоже было боязно нарушать лагерный режим, переться ночью за территорию особенно после этих рассказов. Кто его только за язык тянул! Вот теперь приходится брать парней на понт, мол, не хотите — как хотите, было бы предложено.

Сашка огрызнулся:

— Сам ты зассал!

— Я-то че зассал? — усмехнулся Герка. Смешок позволил скрыть дрожь в голосе. — Я стопудово пойду. Это Леха очкует.

— Да не очкую я! — Алеша утер рукавом веснушчатый нос. — Просто сегодня физрук дежурит, если попадемся, отжиматься заставит.

— Так не попадайся, — буркнул Саша, — делов-то.

— А как?

— Об косяк. Ничего светлого надевать нельзя, и ремней чтобы не было.

Сашка, поганец белобрысый, раздражал Герку все больше: указывает, наезжает, смотрит серыми глазищами насквозь, будто тебя и нет вовсе.

— Про светлое понятно, — отмахнулся Герка, — в темноте мелькать будет. А ремни-то что?

— А то. Один пацан ремень не снял. Она как рванула тикать, ремень за ней и потянулся, как поводок. Пацана стало этим ремнем затягивать, и все, пополам, кишки наружу.

— Фу! — Алеша скривился.

— Вот те и «фу». Снимай давай!

— Ночью у реки комары сожрут, — Алеша пытался привести хоть какой-то разумный довод, чтобы не ходить.

— Нет там комаров. Когда она появляется, все вокруг дохнет.

— А мы? — пискнул Алеша.

— Очкуешь? — подначивал Герка.

— Сам ты очкуешь!

— Не бойся, — успокаивал Саша. — Нас не тронет. Это она бабок ненавидит и дядек.

— Оно и понятно, — кивнул Алеша.

— Так идем или нет? — напирал Герка.

— Да пошли уже, сколько спрашивать будешь?!

— Значит так, салаги, — Герка обратился к остальным мальчишкам звена, притихшим на койках. — Кто вожатым стукнет, пеняйте на себя.

***

Старший оперуполномоченный Агапов стоял у самой кромки воды, тихо, зло матерился. Бесило все: от ноющей боли в выбитом недавно плече, до грязи на новых польских туфлях. Всхлипы и бабий причет тоже последнее, что хотелось слышать в половине шестого утра.

Хмурое утро ничего хорошего не предвещало. Спасибо, хоть не льет, как из ведра. С другой стороны, лило, так и сидели бы засранцы в лагере, а он не торчал бы здесь с кучей идиотов.

— Товарищ капитан! — в очередной раз воззвал Сидорчук, атакуемый толпой.

— Пшел на … — буркнул Агапов сквозь зубы и опять погрузился в свои мысли.

Была у него уникальная способность еще с детского дома отгородиться от всего, словно одеялом с головой накрыться и думать; пусть пустое, ненужное, но свое.

…А вот интересно, если б намечался погожий денек, как там у поэта: «…Задрожало зеркало затона, брезжит свет на заводи речные и румянит…»1 Спасибо, Адель Серафимовна, тридцать лет прошло, а наизусть помню! Вот педагоги были, не то что эти… Просрали детей сволочи! Мда… Ну так вот, при хорошей погоде было бы ему легче, найди он детский труп? Етить твою! Вечно ты, Агапов, каркаешь. Но, черт возьми, лучше заранее подготовиться, чем вот это Сидорчуково: «Да найдутся, куда денутся».

Сидорчук, скотина оптимистичная, и прошлый раз ту же песню пел. А мальчонка тот, истерзанный, нет-нет, да и приснится ночью, и всегда в одно и то же время, в три семнадцать, как раз, когда нашли его за гаражами. А ведь полтора года, считай, уже… Агапов тряхнул головой, отгоняя картинку, подкинутую памятью: кровь на снегу — красное на белом пропало. Вернулась вода, вечное движение волнистой поверхности. Река на этом участке была неширокая: метров тридцать и противоположный берег с садовыми участками.

Подтапливает каждую весну, наверняка, а дачи прямо в воду глядятся. Вот упорство человеческое! Кто-то каждый год ликвидирует последствия наводнения, кляня природу. А на кой ляд ты лезешь в такое место, где тебя не ждут с твоим хозяйством? Все от глупости и этой оптимистичности: авось, пронесет, авось, не пропадем… «куда они денутся»… А оно вон как.

Свинцовая вода к себе не манила, наоборот, отталкивала тянувшимся с реки холодом и промозглой сыростью. А взгляд цепляла, волокла за собой, передавая от волны к волне, туда, вдаль, к излучине.

Потопли пацаны скорей всего. Поди за ранетом сплавать решили или по дачам полазить. Берег-то вот он, кажется, рукой подать. А течение нехилое. К тому ж ночью дело было.

Где одежда тогда? С собой взяли? Почему кроссовок один только?

Что он за человек, стоит, гадает, время теряет драгоценное. Искать надо, а он… Да просто, пока они не найдены, раздутые от воды, истыканные отверткой, задушенные собственными трусами, они как бы живы еще, будто ничего с ними не случилось.

Агапов поежился. Противный холодок пробирался под одежду, ветровка не спасала — барахло с барахолки. Откуда только руки растут у тех, кто такое шьет! Эх, все в стране через одно место. Взять хоть этих дебилов лагерных. Развели бардак! Ни дисциплины, ни хрена… Устроили бы пионерам своим пионерболы, зарницы какие-нибудь. Они бы спали без задних ног, не болтались ночами. Зато, как петух жареный клюнул, всем лагерем приволоклись, шаболдались тут. Что толку теперь место осматривать, когда по берегу, считай, табун прогнали, затоптали все как…

Тонкий бабий плач заставил вздрогнуть. Только по сердитым окрикам молоденького кинолога Димы Онежко, Агапов сообразил, что это собачий вой. Он кое-как выбрался на косогор, поросший осокой и мать-и-мачехой, попытался очистить обувь, плюнул, поспешил к УАЗику.

Матерый кобелюка по кличке Тиран упирался всеми четырьмя лапами, ни за что не желая покидать машину. Ни рявканье кинолога, ни удавка из поводка не могли выволочь его наружу. Пес завалился на пузо, засвистел, как кутенок, еще и лужу напрудил, подлец.

— Что с собакой? — нахмурился Агапов.

— Понятия не имею, товарищ капитан.

— Понятия не имею, — гнусаво передразнил Агапов. — А проверить перед выездом? Явно заболел чем-то.

— Так все с ним нормально было, вот честное слово! Впервые такие финты выкидывает.

Взгляд у самого Онежко был, словно у его собаки, виноватый и несчастный.

— Значит, ты сейчас будешь след брать, — проворчал Агапов и предпочел отойти от пованивающего салона.

Ну вот, остались без собаки. Опрос свидетелей тоже ничего не дал. Начальницу с инфарктом увезли, как бы коньки не двинула. Вожатки истерят. Дрыхли сволочи. Физрук собирает все подряд — от маньяков-дебилоидов до зеленых гуманоидов. Ну, с этим понятно, перегаром несет, рядом постоишь, тоже зеленые человечки запляшут.

От найденного паренька толку никакого. Бригада его уже чем-то накачала: зрачки во всю радужку, слюна течет, а он все сучит ножонками, головенкой мотает, смотреть жутко. Что творится с пацаном, визжит, как резаный, даже осмотреть толком не могут, дрыгается, не дается. Галоперидол бы ему, да кто ж сыскаря, слушать будет.

Что тут, к чертям собачьим, было? Не мог же он так напугаться. Это что ж такое увидать надо, чтобы да такой степени очуметь?

 

— Гражданин следователь, — обратился к нему подошедший доктор.

— Егор Петрович, — представился Агапов.

Доктор крепко пожал капитану руку, попытался улыбнуться, вышло неестественно.

— Нам ехать надо, — продолжал он, направляясь вместе с Агаповым к машине скорой помощи. — Здесь мы ничего поделать не можем.

— Доктор, как вы думаете, когда…?

— Когда вы сможете его опросить?

Агапов кивнул.

— Боюсь, этого я сказать не могу.

— А надо бы…

Доктор усмехнулся:

— Да никто вам этого не скажет. Ребенок в состоянии шока, не стабилизируются. Как пойдет… Впрочем, мы делаем все возможное.

Агапов заглянул внутрь скорой. Парнишка был привязан ремнями к носилкам. Нервный тик искажал черты лица до неузнаваемости. Только курносый веснушчатый нос напоминал, что это детское личико, но от этого становилось еще ужаснее. Правый глаз дергался, судорожно задирался уголок рта. Мальчишка словно неумело подмигивал и щерился при этом. Смотреть на эту невротическую гримасу было невыносимо.

Агапов вздохнул. Засунув руки в карманы, покачался, перекатываясь с пятки на носок. Запрокинул голову, уставился в небо. Ему очень не хотелось встречаться глазами с доктором.

— Вы там поаккуратнее с ним. Ребенок все-таки.

— За это можете быть спокойны.

Доктор протянул руку на прощание.

— Фу! Фу! Пошла! — раздался детский крик.

Обогнув врача, Агапов заскочил внутрь.

— Что? Что ты сказал? Повтори!

Он наклонился над мальчишкой. Глаза ребенка закатились, веки часто задрожали. Из раскрытого рта пошла пена, тело изогнула судорога.

 

Спустя минуту, карета скорой помощи унесла единственного свидетеля. Агапов, прочно заглушив мысли, вернулся к делам.

Все шло своим чередом, единственное, что не давало ему покоя, это ощущение времени. Он не понимал: тянулось ли оно, как резиновый клей, или ускользало, словно песок сквозь пальцы. Он не мог это для себя определить. Так всегда, когда ищешь. Мерзкое предчувствие сосало под ложечкой, словно речная пиявка тянула жизненные соки, до зубной боли и ломоты в паху. А на ребра, словно надели кованный обод — и ни вздохнуть, ни охнуть! Когда это закончится, одному богу известно, а бога нет. И верить в него нельзя, как и в черта, который тут столько натворил, что сам ногу сломит.

 

— Егор Петрович! — запыхавшийся Онежко взбирался на косогор, обрывался, скатывался вниз, призывно размахивая руками. — Сюда! Нашли!

Вот и все. Там нашли, здесь потеряли… Вот почему он не хочет никаких детей, сколько бы Людмила не упрашивала, не ревела в подушку. Ноги не слушались, усилием воли он сделал шаг.

Пацан, перепачканный грязью, будто валялся в ней, стоял в окружении милиционеров. Уже засохшая корка залепила почти белые волосы. На худеньких плечиках мешком висела куртка Сидорчука, тот хлопотал вокруг, наливая чай из термоса:

— Не обварись только. Горячо.

Остальные оттесняли рвущихся к мальчишке вожатых.

— Граждане, соблюдайте спокойствие!

— Димыч, чтоб тебя, — выругался Агапов. — Что ж ты, зараза, не сказал…

— Не понял, товарищ капитан? Мы пока местность прочесывали, глядим, а он сам от излучины бредет.

Агапов испепелил удивленного кинолога взглядом, подошел к ребенку.

— Саша?

Услышав собственное имя, мальчишка всхлипнул и кинулся к следователю в объятья.

Дав пацану немного успокоиться, перешли к вопросам:

— Ты мне вот что скажи, где Георгий?

— Герка?

— Вы его Герой зовете?

Мальчишка кивнул, судорожно сглотнул.

— Герку собака утащила.

У Агапова нехорошо потянуло затылок, словно медленно, по ложке вливали раскаленный свинец.

— Саша, какая собака?

— Белая.

— Белая… Погоди, вы пришли ночью к реке.

Саша кивал, даже показал место, где нашли кроссовок Герки.

— Так, и на вас напала собака?

— Она не нападала. Просто взяла его, как щенков берут за шкирку.

— В шею вцепилась?

— Да нет же, она по-доброму. Просто ухватила его за капюшон и с собой в реку.

Картинка никак не выстраивалась.

— Димыч, подойди, тут про собак… То есть, какой-то зверь, похожий на собаку, уволок Георгия в реку?

— Не похожий. Это и была собака, только очень большая. Белая с черными пятнами.

Он наморщил лоб, силясь вспомнить.

— … И глаза мертвые.

— Как это?

Агапов вопрошающе посмотрел на кинолога, тот в недоумении пожал плечами.

— Бешеная, что ли? — пытался добиться Агапов.

— Может, чумка? — Онежко старался помочь, чем мог.

— Просто большая мертвая собака.

Спиртным от ребенка не пахло.

— Саша, вы грибы ели?

— Какие грибы? На ужин запеканка была и компот.

— А ягоды? Траву какую-нибудь жевали? Таблетки?

— Нет! — только сейчас мальчика догадался, куда клонит следователь, и, кажется, обиделся. Бледные щеки раскраснелись, даже сквозь грязь был виден вспыхнувший румянец.

— Это на самом деле.

— Ну хорошо, пусть так. А порода? Порода какая?

— Не знаю. Очень-очень большая.

— Дог, — вклинился Дима. — Больше дога собак не бывает.

— Это обычных не бывает, а она…

Мальчишка поднял руку над головой, потом развел их в стороны. Жесты тоже мало помогали прояснить ситуацию.

— Она огромная, — настаивал парнишка, — как… дом.

Либо врет, либо дуркует. На первое непохоже. Хотя они в этом возрасте так врать могут, что сами потом в это верят, фиг разубедишь. Это в четырнадцать уже осознание содеянного, вот и уголовная ответственность, а в двенадцать, любое потрясение может вызвать подобные фантазии. Мозг отказывается мириться с произошедшим, не в состоянии принять это, вот и подсовывает знакомые картинки. Агапов, так глубоко погрузился в свои размышления, что пропустил момент, как из мальчишки слова полились потоком, словно спал какой-то блок, мешавший рассказать историю с самого начала.

— …подошли к реке и ждали. Леха все канючил, чтобы мы обратно шли, а Герка возьми да посвисти.

— Как?

— Как собак подзывают.

Кинолог хотел было изобразить, но мальчишка, замахал на него руками в испуге, умолял не делать ничего подобного.

— Она на свист из воды вышла. Вода вокруг нее кипела, пар клубами шел. Было очень страшно смотреть. Она всплыла сначала кверху пузом, будто просто утонула собака, только громадная, во всю ширь реки. Лешка сразу упал, его вот так трясти начало.

Саша показал как, в точности изображая конвульсии мальчишки в машине скорой помощи, и продолжил.

— Я пока его поднимал, Герка к собаке пошел. Он ее не испугался вовсе, наоборот. Руку тянул, чтоб погладить. А как дотронулся, она словно ожила, только не на самом деле, мертвое ведь ожить не может. Но перевернулась и на лапы встала. Постояла так посередине реки. Вода ей до пуза едва доставала.

— Сколько тут метров глубина? — спросил Агапов подошедшего Сидорчука, тот слушал рассказ ребенка, чуть не открыв рот от недоумения, временами выразительно поглядывал на Агапова.

— Метров пять в середине будет, что-то ты пацан заливаешь.

Саша вскинулся.

— Не верите? Конечно, не верите! Герка тоже не поверил: «Врешь ты все, — говорил, — пошли, посмотрим на твою Муму». А поверил бы, так и не случилось ничего.

Саша заплакал. Горько, беззвучно, содрогаясь всем худеньким тельцем. Агапов сгреб паренька в охапку, прижал голову к груди крепко, сдерживая судорожные вздрагивания. Парнишка вырвался.

— Это все из-за меня. … Нельзя было рассказывать. Пацаны во дворе говорили: «В лагерь поедешь, он как раз, около того места, где Герасим Муму утопил. Только никому не рассказывай! Если ей кто не понравится, она в клочья разорвет!» А я… Все рассказывали про пиковую даму, про черное пианино, про гроб… Но это же все знают. А про нее никто. Вообще никто. Ну я и…

Саша долго не мог успокоиться, все повторял, что во всем виноват он, он один. Рыдая, он гнал всех от себя, кричал, что должен сидеть в тюрьме, а его жалеют, поят чаем…

Агапову очень быстро надоело это. Первые слезы он еще мог себе объяснить: мальчишка всю ночь бродил где-то перепуганный, вот нервы и сдали. Но эти самобичевания он наблюдать не собирался.

— Прекратить истерику! — рявкнул он и плеснул ревущему пацану в лицо остывшим чаем.

Мальчишка вздрогнул, всхлипнул пару раз, принялся утираться рукавом куртки. Слезы еще стояли в глазах, но рыдания утихли. Агапов похлопал паренька по плечу.

— Саша, нам нужно понять, что тут произошло. Кто виноват, мы после разберемся. Пока просто расскажи, что случилось, до конца.

Мальчишка согласно кивнул, шумно сглотнул и вернулся к рассказу.

— Она, как Герку увидела, задышала часто, хвостом завиляла, как дерево раскачивается: вжих-вжих. Даже ветер был. Герка смеяться стал, как ненормальный. Я его звал-звал, а он не слышал. Я Леху уже бросил, пошел Герку за руку взять, а она тогда сама его за шиворот схватила и обратно в реку и поплыла с ним в зубах туда к излучине, а я за ними по берегу. Я просто плавать не умею. Она быстро так до поворота и за него, а я пока добежал — нет ничего. Пропала. И Герка с ней. Я кричал, звал его. Шел долго, не знаю сколько, уже утро настало. Я упал. А потом обратно пошел, там же Леха остался. Он умер, да?

— Нет, с ним все в порядке.

Агапов понял, что Саша не поверил. Стало неловко врать пацану, который только что выложил все без утайки, не боясь выглядеть полным идиотом перед взрослыми людьми.

— … будет, — добавил он.

— А с Геркой?

Агапов сделал вид, что не услышал.

***

Голова кружилась так сильно, что ничего вокруг разглядеть было совершенно невозможно. Кутерьма проносилась перед глазами в несколько слоев: и справа налево, сверху вниз, и даже как-то по диагонали. Затошнило, но тут же отпустило. И круговерть поутихла, зато появилась боль. Жгучая, нестерпимая, словно раскаленными спицами ткнули прямо в уши. Он согнулся обхватив голову руками, заорал от боли, но из раскрытого рта донесся какой-то хрип и мычание. Боль была невыносимой, но короткой. Мгновение, и она пропала, вместе с ней пропали звуки.

Он видел, как ветер полощет прибрежные ракиты, как плещется речная вода, вокруг огромных сапожищ, неизвестно откуда взявшихся на его ногах, а в вязкой тине плюхается щенок, разевая рот беззвучно, как рыба. И ни одного звука! Только пронзительный высокий писк, будто комар влетел в ухо и не может выбраться наружу. И тело не его вовсе, руки-ноги странные, непомерно большие, голова огромная, лохматая, густая шевелюра, как у зверя, и на лице тоже курчавый волос, оказывается, у него есть усы и борода. Стало страшно и дико. Он хотел заплакать и позвать маму. Но язык не поворачивался во рту, после усилий вышло лишь: «Муму».

Сквозь пелену набежавших слез он смотрел на свои вытянутые вперед ручища, они дрожали, все тело охватила нервная дрожь, он силился разглядеть свое отражение в неровной речной поверхности. Совсем рядом тонущая собачонка из последних сил, трепыхаясь, как в агонии, продолжала бороться за жизнь.

Он рвался внутри своего огромного тела, чужого, неповоротливого, до зубовного скрежета прилагал усилия, пытаясь согнуть могучую спину, протянуть огромную ручищу, но не мог пошевелить даже пальцем по своей воле.

Щенок скрылся под водой, тут же вынырнул, но не весь, лишь малюсенькая мордочка над поверхностью приоткрыла крошечную пасть, видимо, производя предсмертный вопль, но вода тут же залила ее, и покрыла полностью. Тина сомкнулась над тем местом, где только что жизнь рвалась за последним вздохом.

И тело поддалось, он стремительно наклонился и выловил животинку из воды. Та забилась в его ручищах, трясясь и суча царапучими лапками. Он пытался засунуть ее за пазуху нелепой красной рубахи. Собачонка потянулась к лицу, принялась лизать нос, лоб, слизывая слезы. Он прижал к щеке мокрый, пахнущий псиной живой комок и почувствовал, как засыпает внутри мальчик Герка, задиристый, болтливый пацаненок, а просыпается могутный мужичище, чтобы жить дальше своей несчастной, взрослой, молчаливой жизнью, любить до глубины души, страдать велико и безропотно подчиняться, губя единственное, что у него есть.

***

— В общем так, — начал Агапов летучку, пристально глядя в глаза каждому из присутствующих. — Если парень не найдется, будем оформлять как без вести пропавшего с версией: утонул при невыясненных обстоятельствах. Весь этот бред собачий — строго между нами. Один в дурке точно останется, не хватало второго туда оформить. Официальная версия: Саша испугался эпилептического припадка Алеши, в темноте не весть что привиделось. Детская психика — вещь темная.

– И обследованию не подлежит, — угрюмо закончил Сидорчук.

Все закивали. Это казалось самым разумным.

***

Егор Петрович стоял на дачном крыльце, оперевшись здоровой рукой о деревянные перила, щурился по-стариковски, внимательно вглядывался вдаль. Он ждал гостей. Ребята должны были появиться с минуты на минуту. Александр никогда не опаздывал, но и раньше не появлялся, всегда вовремя. Но сегодня он должен привезти с собой Алешу, а тут уж как пойдет.

Он не без удовольствия оглядел новый забор, поставленный Александром вместо снесенного последним паводком. Штакетник ровный, выкрашен зеленой краской оттенка молодой листвы. Глаз радуется, хорошо, что старый снесло. Все к лучшему.

— Егор Петрович! Дома? — донесся от калитки молодой мужской голос.

— Иду! — Старик спешно спускался по ступенькам крыльца.

Саша улыбался. Серые глаза светились. Алеша сидел в кресле с отсутствующим взглядом, склонив голову на плечо. Детское личико выросло только в размерах, даже веснушки на курносом носу не побледнели.

Обнялись, тепло приветствуя друг друга.

После чая в саду под яблоней, разговоров про житье-бытье, стали собираться на рыбалку.

Сели на деревянных мостках, Алешину коляску поставили в тенек под ракиту. Вода мерно качала поплавки, лучи заходящего солнца вспыхивали на мелкой ряби.

— Егор Петрович, можно вопрос?

— Я знаю, что ты спросишь, у меня нет ответа.

— Нет, не знаете…

— Знаю, ты всегда к этому приходишь, все уже говорено-переговорено.

— А вот и нет, я другое хочу спросить.

Старик лишь махнул рукой. Столько лет прошло… Во взрослом мужчине, что рядом сидит, плачущего грязного мальчонку и не разглядеть уже, только глаза те же, серые, внимательные, порой видящие больше, чем остальные люди. И вот это — «свое гнуть», никуда не делось. И ведь не смолчит ни за что, все равно скажет, припомнит. Рот не заткнуть ни намеками, ни запретами, ни угрозами, потому что сердце живое, доброе. И Алешу не бросил, хоть у самого дел хватает: семья, дети, работа, как у всех, собственно. И к нему, бобылю старому, заглядывает.

— Вот как вы считаете, Тургенев, замечательный писатель, классик, ну как он мог такое написать, чтоб дети все плакали и Герасима этого ненавидели, и его заодно?

— Ты обещал, между прочим.

— Так ведь я не о том. Я что сказать то хочу, ведь он писатель — мастер слова. Неужели он в своей истории эту дичь поменять не мог?

— Вот ты взрослый мужик, а как дите малое рассуждаешь. Куда эту дичь денешь? Человеческое, людское, оно страшнее звериного будет. Это не собаку он утопил, это он душу свою вслед за ней на дно отправил.

— Не могу я понять, все этот момент перечитываю, наизусть знаю и все равно согласиться не могу.

— Так и с Тургеневым не так все просто ж было. Мать-то у него, знаешь ведь…

— Знаю. Ну нельзя так! Не правильно это! Не должна собака пропасть, как и Герка!

***

… Он бросил весла, приник головой к Муму, поднял ее над рекой, в последний раз посмотрел на нее. Она доверчиво и без страха поглядывала на него и слегка махала хвостиком. Он отвернулся, зажмурился и…

… Она доверчиво и без страха поглядывала… 2

«…Герка!» — пронеслось в голове что-то странное, непонятное, смутно знакомое.

«…Герка!» Внутри в груди что-то зашевелилось. Очнулся от сна, поднял голову мальчик. Открыл глаза, увидел у себя в вытянутых руках перепуганную собачонку, зависшую над водой. Вздрогнул всем телом, чуть не выронил несчастную, рывком прижал к себе, крепко и нежно, как ребенка. Собачонка извивалась, пытаясь вывернуться и исхитриться лизнуть его лицо.

Рыча от злости на себя, он быстро отвязал от собачьей шеи веревку с примотанным к ней кирпичом, швырнул в воду. Собачонка суетилась по дну лодки, то бежала к носу, то заскакивала к нему на колени, пытаясь лизать лицо, шею, уши. Он не сопротивлялся, не отворачивался от горячего языка, смеялся своему простому человеческому счастью.

На берегу в кустах ракиты тихо плакал десятилетний Ванечка, сын помещицы Варвары Петровны Тургеневой. Плакал беззвучно, уливаясь крупными детскими слезами. Плакал от умиления и восторга, любуясь чужим счастьем, своего-то у него не было. И с каждой слезинкой, исходящей из самого сердечка, утекал понемногу страх перед гневом матери, заставляющий неметь и невольно подергивать уголком рта, страх перед наказанием розгами, страх перед смертью. «Жива собачка, жива! Не погубил дружочка, не взял грех на душу. Любит. Любовь сильнее смерти и страха смерти.3 Волен! Волен!» — пело освобождающееся от горести сердечко и наполнялось собственным счастьем.

С берега засвистели. Муму замерла в стойке.

***

Егор Петрович, как обычно, делал вид, что не расслышал последних слов, сосредоточенно ворошил палкой уснувших в банке дождевых червей. Сзади послышался тонкий свист. Рыбаки замерли. Надо бы повернуться, посмотреть, что за собачник подошел там, сзади, но ни один не хотел делать это первым. Свист повторился.

— Слышал? — не поворачивая головы, спросил старик.

— Не глухой, — отозвался мужчина.

Просвистели в третий раз.

— Да кто там еще?! — Александр сорвался с места, вскочил на ноги, готовый гнать взашей непрошеных гостей. Но никого из чужих не было. Под ракитой, безвольно уронив голову на плечо, в инвалидной коляске по-прежнему сидел Алеша. Из поджатых губ летел тонкий, призывный свист.

Другие звуки стихли. Не стало слышно щебета птиц в береговом кустарнике, не трещали кузнечики в осоке, и ни одного надоедливого комара. Казалось, мелодичный свист прогнал их всех, чтобы остаться одному в этом глухом пространстве. А затем ключом забурлила река.

Она стояла посреди русла, и вода едва доходила ей до брюха. Белая, с черными пятнами: большими вокруг умных, всепонимающих глаз и мелкими, рассыпанными около блестящего носа. С вислых, покрытых курчавой шерстью ушей потоками текла вода. И все было бы ничего, просто молоденькая сука белой масти вынырнула из воды, если бы не была она с трехэтажный дом, если б водопады не струились с ее боков и ушей, и главное, если бы не держала она в зубах за капюшон ветровки безвольно обмякшего пацана лет двенадцати, в одном кроссовке. А она держала, нежно и бережно, словно собственного детеныша, а затем побрела к берегу. Сашка так и стоял, развернувшись к ней в пол-оборота. Агапов откинулся назад, уперев руки за спиной, подтянул ноги к груди, отталкиваясь пятками от мостков, быстро отполз от воды спиной вперед, пока не уперся в стоящего на берегу Александра. Алеша приподнял голову, неловким жестом вытер рукавом стекающую из уголка рта ниточку слюны и осторожно помахал рукой мальчишке, которого собака бережно положила на мостки. Чудовищной силы всплеск окатил брызгами людей на берегу.

***

— Герка, ну ты совсем уже, что-ли?

Возмущению Сашки не было предела. Он вытирал мокрое лицо простыней и посылал умирающего со смеху дружка куда подальше.

— Ну, а что с тобой еще делать? Бормотал что-то про собаку, а потом засопел. Вот и пришлось тебя водичкой из графина.

Сашка дулся. Самое обидное, что он понятия не имел, о чем говорил, перед тем как случайно задремал. Пацаны трясли со всех сторон, требуя продолжения истории.

— Сань, ну, хватит дуться, а дальше-то что было? — приставал Алеша. — Чего молчишь? Утопил немой собаку?

— Да не помню я! Отвали!

— А где ты такое читал? — не унимался встревоженный мальчишка. — У кого?

— У Толстого вроде или у Чехова. А нет, у Тургенева.

— Да нет такого у Тургенева, — хмыкнул Герка. — У него «Записки охотника», «Отцы и дети» еще. Нет у него никакой Муму и не было никогда.

— Ну и ладно, — буркнул Сашка. — Собака — друг человека. Давайте спать, пацаны, нечего тут про всякое рассказывать.

 

Примечания

  1. С. Есенин
  2. И. С. Тургенев
  3. И. С. Тургенев

Оцените прочитанное:  12345 (Голосов 9. Оценка: 4,22 из 5)
Загрузка...