Она пришла ночью, села на мой стол и принялась болтать ногами. Я укоризненно посмотрел на неё.

– Зачем вы все ходите сюда?

Она пожала плечами.

– Мне с тобой весело.

– Весело? – кисло поинтересовался я. Весельчаком меня не назвал бы ни один знакомый. Да и незнакомые предпочитали обходить меня стороной, едва завидев моё угрюмое лицо.

– Ага, – улыбнулась она и расправила свою юбку, почти любовно оглаживая вышивку. – Просто все твои знакомые ничего не понимают в скуке и одиночестве. – И тут же без какого-либо перехода:

– Расскажи мне что-нибудь.

Я вздохнул и сел на кровати. Поспать мне сегодня, видимо, не придётся. Разве что ближе к рассвету, когда она уйдёт. Я знаю, что ей всё равно, о чём я буду говорить. О валютных котировках, о лесных пожарах, о наводнении в богом забытом селе, о смене династии в каком-нибудь королевстве, о юридических прецедентах и новом космическом корабле, бороздящем просторы космоса – обо всём она будет слушать с по-детски распахнутыми глазами и восторженно приоткрытым ртом.

Где я ещё найду столь благодарного слушателя?

Но сегодня мне хотелось чего-то другого. Чего-то чуть менее похожего на серую обыденную жизнь, хотя, видит бог, мою жизнь трудно назвать серой и обыденной. Сказку ей, что ли, рассказать?

Она ждала, чуть склонив голову набок, будто пытаясь заглянуть мне в глаза. Ждала терпеливо, зная, что всё равно получит свою историю на ночь? на день? – а чёрт его разберёт. В любом случае, она спасётся от скуки, я не высплюсь, и баланс мира будет восстановлен.

– Хочешь сказку? Или, может, тебе песню спеть?

Она похлопала светлыми ресницами. Когда на неё падал искоса лунный свет, они будто вообще пропадали с её лица, и тогда глаза казались странными и пустыми.

– Мне всё равно, ты же знаешь. Просто расскажи что-нибудь. Мне тоскливо и грустно.

Я дотянулся до стола, взял чашку, сделал глоток, подержал воду во рту. Подумал. Вроде бы об этом я ей ещё не рассказывал. Да я вообще мало кому об этом рассказывал. По-моему, только психотерапевту, когда меня ещё водили к психотерапевтам и надеялись что-то изменить.

– Я расскажу тебе, как это всё началось. Как вообще получилось так, что ты сегодня сидишь здесь, а я, вместо того, чтобы выспаться перед совещанием, болтаю о всякой ерунде.

Она поощрительно улыбнулась. Валютные котировки, лесные пожары, новые ракеты, юридические прецеденты или история из моего детства – ей всё равно. Вряд ли ей вообще бывает интересно. Но, наверное, я должен об этом рассказать.

Я помню этот день, будто всё случилось вчера. В тот год мне едва-едва исполнилось восемь. Или девять?... Ладно, какое это имеет значение.

Я входил в банду таких же, как я, детей – разболтанных, бесцельно шляющихся по посёлку и за его пределами, вынужденно беспризорный, поскольку у наших родителей вечно не было времени нами заниматься. Мы бегали к реке, мутной и изрядно пованивающей, что протекала почти за моим домом, и к заброшенному фруктовому саду на другом её берегу. Случалось, лазили на кладбище к северу от посёлка, хвастая друг перед другом своей выдержкой и отвагой.

В тот день наш заводила – имя его, увы, выветрилось из моей памяти – парень лет двенадцати, крупный, коренастый, с пудовыми кулаками, притащил нам щенка. Бог весть, где он его нашёл. Щенок был грязным и тощим, у него недоставало одного глаза. Он болтался в человеческих руках, как бельё на заборе. Банда долго совещалась о дальнейшей судьбе щенка и, в конечном итоге, постановила его утопить. Радостно галдя, свистя и улюлюкая, мальчишки и девчонки помчались к реке. Я плёлся следом.

Нет, не думайте, что в восьмилетнем возрасте во мне скрывались бездны морали и нравственности. Это не так. Бедный щенок был не первым животным, над которым мы – озлобленные, считавшие себя никому не нужными дети – издевались. Перепадало и другим щенкам и котятам, а также взрослым псам и кошкам. Мы швыряли в них камнями, подпаливали их шерсть или поджигали им хвосты, привязывали пустые консервные банки и творили ещё чёрт знает что. И я не отставал от других.

Но именно в тот день развлекаться мне не хотелось. Может, это была интуиция, предсказывавшая большие проблемы в будущем?

Когда мы добрались до реки, какая-то отчаянно-рыжая и вся усыпанная конопушками девчонка приволокла камень. Камень был едва ли не больше щенка. Другая девчонка, которую я видел в нашей банде всего раз-другой, уже выплетала из косичек ленты: иной верёвки у нас не было. Заводила быстро обежал нас взглядом и вдруг протянул щенка мне:

– Давай, мелкий, покажи класс.

До этого момента я был лишь частью всеобщих развлечений – теперь мне предлагали развлечение устроить. Можно было отказаться и быть осмеянным или изгнанным из банды. Можно было, но – зачем? В моих глазах грязный и уродливый щенок не стоил жалости и сочувствия. Да и знал ли хоть кто-то из нас, что значат эти слова?

А вот интуиция продолжала вопить, не затыкаясь.

Я прижал щенка коленом к земле, хотя по правде он не особенно сопротивлялся. Может, ничего не понимал. Может, наоборот – понимал всё слишком хорошо. Когда я привязывал к нему камень девчачьей лентой, он даже не скулил, просто смотрел – тоскливо, безнадёжно. Мне было всё равно.

Конечно, ленточка для волос оказалась ненадёжной верёвкой. Или я плохо завязал узлы. Так или иначе, камень выскользнул из пут, как только я зашвырнул щенка в реку. Он же отчаянно забарахтался на мелководье. Банда разочарованно застонала.

– Давай, мелкий, добей его! – крикнул кто-то и толкнул меня в плечо. Я, не возражая, полез в реку.

Там, где бултыхался щенок, воды мне было по колено. Штаны, конечно, промокли насквозь и напитались грязью, но я давно научился прятать от родителей изгвазданную и испорченную одежду. Щенок не ждал от меня милости. Он её и не получил.

Я держал его под водой до тех пор, пока он не затих окончательно. Руки у меня оказались в ссадинах и укусах: в последний миг щенок решил продать свою жизнь подороже. Банда хлопала в ладоши и оглушительно вопила на берегу. Мне протянули руки и вытащили из воды и ила.

Когда мы уходили прочь, на короткий миг что-то кольнуло меня в спину, под лопатку. Я обернулся. На берегу реки стоял щенок, весь мокрый и ещё более грязный, с повисшими ушами. Я моргнул – и он исчез.

***

Тем же вечером я сидел на полу возле дивана в большой комнате и поливал руки перекисью водорода. «Вечно ты где-то шляешься, – раздражённо сказала мать, доставая перекись из аптечки, – а потом приходишь в таком виде, словно кувыркался в колючей проволоке и купался в грязи! Не ребёнок, а сущее наказание! Зачем я тебя вообще рожала? На вот, протри. У меня уже сил нет, чтобы постоянно прыгать вокруг тебя. Хотя стой, это что – укусы?». «Нет», – буркнул я, отворачиваясь. О существовании бешенства я тогда не знал, зато представлял, как взбеленится мать, если после тяжёлого рабочего дня ей придётся вести меня в больницу. «Точно?» – подозрительно прищурилась она, но я видел, что на самом деле ей это безразлично. «Точно», – и, выхватив перекись, поспешил приткнуться где-нибудь в углу. В большой комнате, конечно, сидел отец, но у него было пиво, уже явно не первое, и спортивная передача по телевизору. Впрочем, он и без этого никогда не обращал на меня особого внимания, и мне казалось временами, что он вспоминает о моём существовании только, когда изрядно наберётся.

И вот тогда-то, когда мои руки были покрыты шипящей белой жижей, опять пришёл щенок. Он, такой же грязный, мокрый и уродливый, сидел на старой рассохшейся бочке, которую уже давно стоило выбросить, но отцу было лень, а мать делала вид, что ничего не замечает. У неё это всегда прекрасно получалось.

Щенок сидел. И смотрел. И, в общем-то, больше ничего не делал, но мне почему-то стало не по себе. Нет, тогда я не думал о том, что убил его и ему не положено здесь находиться, потому что мёртвые – это мёртвые и им нет места среди живых. Всё это в тот момент не приходило мне в голову. Я просто осознавал, что что-то пошло не так, что всё неправильно. Однако вопреки этому чувству встал и прижался носом к стеклу.

Мы молча смотрели друг на друга и ничего не предпринимали. В этом было что-то от медитации, пусть бы и слова такого я тогда не знал. Я настолько впал в транс, что невольно дёрнулся, услышав у себя над ухом голос матери:

– Ну и на что ты там пялишься?

Я оглянулся. Она стояла рядом и хмуро смотрела в темноту.

– Там собака, не видишь?

– Какая ещё собака? – поморщившись, спросила она. – У нас ворота заперты, откуда ей взяться?

Я пожал плечами. Щенок был, а уж откуда он пришёл и как попал к нам во двор, волновало меня мало.

– Вон там, сидит на бочке. Правда, не видишь?

– Я вижу только старую бочку, которую давно стоит выкинуть, – сухо ответила мать, на последних словах возвысив голос. Отец её проигнорировал и снова присосался к пиву.

Я опять повернулся к окну. Щенок сидел на прежнем месте, но, похоже, был абсолютно, совершенно невидим для всех, кроме меня.

– Так где твоя собака? – спросила мать, не дождавшись реакции от отца. Она начинала злиться, а это всегда заканчивалось для меня плохо.

– Нигде, – угрюмо ответил я. – Показалось.

– Тогда марш к себе в комнату! – велела она, забирая у меня флакон с лекарством. – Ты наказан. Думаешь, я не заметила, в каком состоянии у тебя брюки?...

***

Он продолжал приходить. Снова, и снова, и снова. Иногда каждую ночь, иногда не появлялся неделями, иногда – очень редко – приходил днём и сидел у моих ног во время уроков. Никто, кроме меня его не видел, я проверял. Говорил одноклассникам, приятелям из банды, учителям: «Смотрите, вон собака!». Она глядели прямо на щенка и спрашивали: «Где?». Потом в лучшем случае снисходительно звали меня фантазёром или раздражённо требовали прекратить выдумывать. В худшем случае – странно на меня косились и интересовались, хорошо ли я себя чувствую. Мать в какой-то момент даже попыталась сбагрить меня сначала одному психотерапевту, потом другому, но они только пичкали меня таблетками, от которых вечно хотелось спать. Щенок от этого не исчезал, и я довольно быстро научился говорить то, что от меня хотят услышать. И тогда меня оставили в покое.

Больше о щенке не узнала ни одна живая душа. А настоящую историю, ту, которую я сейчас рассказываю, вообще никто не знает. В какой-то момент я просто смирился с тем, что щенок есть. Вопреки прочитанным мною книжкам и просмотренным сайтам и фильмам он не причинял мне вреда. Не пытался напасть и вгрызться мне в горло, не выл душераздирающе и тоскливо у меня под окнами, не пил мои силы, заставляя болеть и чахнуть. Даже оставленные им перед смертью укусы и ссадины на удивление быстро и легко затянулись. Щенок не делал ни-че-го, он просто был, но от этого почему-то ныло и жгло где-то за грудиной, и я злился.

Я не мог и до сих пор не могу считать себя экстрасенсом, или духовидцем, или колдуном, или кем там мне положено считаться. Кроме щенка, я долгое время не видел ни одного мертвеца. Специально ради этого пробрался на кладбище в полнолуние, но никто не вылез ко мне из могилы. Щенок в это время ошивался где-то поблизости, но его присутствие уже стало для меня привычным, как противная и тупая зубная боль.

Только много лет спустя, когда ко мне пришли-таки другие, я понял, кто они и откуда берутся. И почему тогда, в детстве, я не видел ничего такого.

Не сказать, что это знание принесло мне радость. Но мне уже давно мало что её доставляло.

– Довольна? – спросил я, откашливаясь. В горле пересохло. Она счастливо улыбнулась.

– Пожалуй, да. Вот уж не ожидала, что ты таким меня побалуешь.

– Просто у меня есть вопросы. Давно уже хочу их задать, – пояснил я. – А остальные не больно со мной разговаривают.

– Представляю себе, – фыркнула она, слезла со стола и села рядом со мной на кровать. По всем законам жанра ей полагалось быть ледяной, бледной и неживой, но я не ощущал ничего, если прикасался к ней. Или она – ко мне. Не сильно-то она изменилась.

– Тогда почему со мной общаешься ты?

– Я же объяснила, – удивлённо пожала плечами она. – С тобой весело. Хоть как-то можно скуку развеять. Знал бы ты, до чего тоскливо живётся мёртвым!

– «Живётся мёртвым»? Оксюморон, однако.

– Не цепляйся к словам! Как я ещё должна была выразиться?

– Мне всё равно. Говори, как хочешь. Вот ты утверждаешь, что со мной весело?

– Ага, всегда было.

– Даже когда ты умирала?

– Ну ты и сволочь! – поморщилась она. – Обязательно об этом вспоминать? Хотя, раз уж нас ночь откровений, может, объяснишь, зачем ты это сделал? Зачем убил меня?

– Я тебя не убивал. Ты напилась до чёртиков, потом в реку полезла, кто ж виноват, что ты утонула?

– О, можешь вешать эту лапшу на уши кому угодно, но только не мне, – хмыкнула она. – Я-то знаю правду. Это ты напоил меня в тот вечер. Знал ведь, что я не умею пить, что меня развозит от пары бокалов шампанского, но всё равно подлил мне в сок виски. А потом я уже не могла уследить, что и сколько ты мне наливаешь. И в реку меня потащил ты, хотя я не раз и не два говорила, что плаваю чуть лучше утюга.

– Ты не сильно-то сопротивлялась.

– Да я в тот момент уже практически спала! Хотя да, не скрою, когда начала тонуть – живо проснулась. И протрезвела. Я же кричала тебе: «Помоги! Помоги!», а ты сидел на берегу и даже не смотрел в мою сторону, хотя не услышать не мог. Что ты там наплёл? Что дрых пьяный в палатке? Ты убил меня. Зачем?

– Ты мне надоела, – просто сказал я. – Я пытался объяснить это тебе, но ты была поразительна глуха, избирательно слепа и на удивление невосприимчива к намёкам. Все мои попытки расстаться саботировала. Что ещё мне оставалось делать?

– Что угодно, только не это, – прошептала она, опустив глаза. – Только не это.

Я уже готов был поверить, что расстроил её, хотя она никогда теперь не расстраивалась и не радовалась, но тут она встряхнулась, фальшиво улыбнулась и сказала:

– Ты, кажется, что-то хотел спросить?

Да, и впрямь ночь откровений. Но разве не этого я хотел?

– Почему вы ничего не делаете? В смысле, со мной? Ни за что не поверю, что никому из вас не хочется мести или там справедливости. Не могли же вы меня просто взять и простить?

– Конечно, нет! – зло рассмеялась она. – Такое не простишь. Не знаю, как остальные, но я точно не святая. Поверь, милый, если б мы могли, то давно отплатили тебе сполна за свою смерть. С радостью превратили бы твою жизнь в кошмар, в ад! Но – и об этом тебе стоило бы догадаться давным-давно – все эти фильмы и книги про призраков и зомби лгут. Нет смысла бояться мёртвых: мы безобидны, мы бессильны причинить живым какой-либо вред. Только живые мучают и убивают живых – таков закон мироздания. Всё, что остаётся нам, – это мозолить глаза своим убийцам, преследовать их, ни на минуту не давая им забыть, что они сотворили. Ты говорил, что я надоела тебе? Теперь ты не избавишься от меня никогда. Я не оставлю тебя. И они не оставят.

Мы молчали. За окном занимался рассвет. Скоро она уйдёт, но это ничего не значит: вслед за ней могут прийти остальные. Раньше они давали мне передышку на несколько дней, теперь – нет.

– Скажи, я один такой? – спросил я, когда она уже покидала мой дом, чтобы следующей ночью прийти опять. – Мёртвые приходят только ко мне?

– Нет, – покачала она головой. – У каждого свои мертвецы. Они выглядят по-разному и по-разному себя ведут. К кому-то они приходят часто, кого-то почти не посещают на протяжении всей жизни. И они необязательно мертвы. Неужели ты ещё не понял? В лексиконе живых даже есть для нас название. Вы называете нас совестью, высшей справедливостью, душевными муками. Без нас ты бы успокоил себя оправданиями, убедил себя в том, что не виноват. Но стоит нам прийти – и правда глаз колет, верно? Тебе ведь больно, когда я заглядываю на огонёк?

После её ухода я сидел, ждал звонка будильника и думал. Их всего четверо, тех, кто приходит ко мне. Щенок, которого я утопил много лет назад. Он всё ещё навещает меня, долго сидит у ног и смотрит, смотрит, смотрит. От этого взгляда тупо колет внутри.

Она – девушка, которая утонула с моего попустительства совсем недавно. Самая болтливая и непосредственная из всех. Любит приходить за полночь и донимать меня требованием рассказать ей какую-нибудь историю. В такие моменты я вспоминаю, какой она была при жизни, и от воспоминания этого сердце сжимается и пропускает пару ударов.

И мои родители, когда-то бывшие преградой для успешного будущего. Когда я был в девятом классе, мать умерла от передозировки снотворного. Она вообще часто его пила, заявляла, что из-за меня не может успокоиться. Что ж, я помог ей успокоиться хорошенько и надолго. Она достала меня своими криками, обвинениями, пустыми угрозами. Ни дня не проходило, чтобы я не получал колотушек от неё. «Око за око», – говорю я себе изо дня в день, но потом мать приходит ко мне, худая как щепка, с резкими и глубокими морщинами на лице, и я сжимаюсь под тяжестью её взгляда.

А отец умер парой лет позже. Я подмешал ему кое-чего в выпивку, а потом просто не вызвал скорую, когда он допился до припадка. Он получил, что ему причиталось. Слабый, безвольный алкоголик. В его смерти я тоже не считал себя виноватым. Но, увы, только до тех пор, пока он, угрюмый, равнодушный, неживой, не садился подле меня на стул.

Я твердил, что только благодаря их смерти получил возможность создать себе такое будущее, о котором всегда мечтал, но в дни и ночи, принадлежащие им, убедить себя в этом не удавалось. Они смотрели, и в голове что-то тупо и нудно стучало.

Они приходят ко мне, мои мертвецы. Теперь уже каждую ночь, а иногда – очень редко – являются даже днём и стоят за спиной молчаливым упрёком. Они ничего не делают и почти никогда не разговаривают, но это-то и злит. Я не хочу их видеть.

Знаю, никто из них не причинит мне вреда, но это знание не приносит мне радости. Впрочем, я давно уже ничему не радуюсь.

У каждого свои мертвецы, и мои отняли у меня всё.

Кроме чувства вины.