Проклятие Карфагена

Тёмные тучи стелились неподвижными пластами над умирающим миром. Слабый северный ветерок был не в силах сдвинуть эту махину — казалось, что само время застыло в немом страхе перед этой чёрной гущей. Но вот в мрачной небесной обороне появилась прореха. Тоненький лучик света пробился через тьму. По этой солнечной тропинке пролетела голубка. Озарённое тёплым полуденным светом белоснежное оперение будто само по себе излучало величественное сияние. Однако божье внимание продлилось недолго: небесный страж спохватился, и тучи тут же сомкнули свои ряды, снова погрузив землю в тусклый полумрак. Голубка продолжила свой бессмысленный полёт, стараясь выглядеть как можно более целеустремленной. Глупая птица не понимала еще, насколько страшную ошибку совершила, решив вернуться к земле. Ей лучше было бы остаться там, высоко в небе, лететь до полного истощения и там же в полёте умереть, камнем рухнув вниз. Даже такая судьба лучше, чем то, что ждёт всё живое здесь, под этим чёрным покрывалом, недвижимым как крышка гроба.

Задранное вверх дуло исполинской гаубицы мрачно приветствовало гостью с небес, послужив ей временным пристанищем. Орудие было нацелено строго на восток — к Дремлющему фронту, где в бесконечных траншеях тысячи солдат мечтали о войне. Где-то там, за нерассеивающимся туманом выжженной земли скрывался враг. Он не давал о себе знать уже давно, слишком давно, и солдаты по нему откровенно соскучились. Объявления о перемирии не было, и лишь редкие поставки снабжения из тыла напоминали о том, что война всё ещё идёт. Периодически собирались разведотряды. Обречённо выползали они из траншей, уходили по выжженной земле и скрывались в тумане, никогда не возвращаясь. Солдаты могли скучать, грустить, стрелять в воздух в надежде получить ответ, пытаться дезертировать; орудия же были непреклонны. Гаубицы уверенно держали прицел, будто нисколько не сомневаясь, что в любой момент прозвучит приказ, и они снова запоют, изрыгая в истоме смертоносные снаряды.

Голубка покинула свой приют в дремлющем металле, устремившись на запад, где земля соединялась со свинцовым небом толстыми колоннами тёмного дыма. Ощетинившийся трубами чёрный купол Оазиса был похож на гигантского металлического ежа, чья каждая игла непрерывно изрыгала из себя зловонные столбы непроницаемой тьмы. Там внутри кипели тысячи котлов, плавилась сталь, добывалось сырьё и во всю кипело тяжелое производство. В отличие от своих военных побратимов, промышленные стволы Оазиса не знали отдыха. Дымящий купол скрывал под собой и спуск в Полость, где на сотнях ярусов разверзнутой, будто пасть Харибды, огромной скважины, спускающейся на десятки километров вглубь земли, миллионы крестьян изо дня в день гнули спину, работая на плантациях и бойнях.

Отсюда ежедневно шли караваны на север, к великому городу. Низкорослые, но мускулистые лошади тащили за собой обозы с пищей и водой, с металлами и древесиной, с тканью и порохом: все богатства Оазиса и Полости предназначались городу-паразиту. На особо срочные доставки не жалели даже дорогущий бензин — за медикаментами после острого дефицита, как и за ананасами к царскому столу, выезжал дежурный грузовой экипаж. Под брезентовой крышей его кузова голубка нашла своё очередное временное убежище. Когда грузовик остановился перед высоченными городскими воротами, никто не заметил, как белоснежная птаха выпорхнула из-под брезента и устремилась ввысь. На фоне тусклого пейзажа серой пустоши, Карфаген казался темной кляксой. Тысячи низких домиков, самое большее в три этажа, теснились в окружении внешних стен города. Стены внутренние, чуть пониже внешних, каменной паутиной делили Карфаген на десятки кварталов. В самом центре города, устремив свои башни в чугунное небо, возвышался царский дворец — суровый и невзрачный сам по себе, но великий и непревзойденный на фоне низкорослого окружения.

Но не всё в этом чёрном тусклом городе кричало на все пустоши вокруг о своей беспросветной безнадёжности. Будто редкие лилии среди мутных вод гиблого пруда, белоснежные и загадочные Бронхи драгоценным жемчугом украшали тёмное сукно Карфагена. Эти чужеродные сооружения не походили ни на что знакомое среднему жителю города: мощный ствол молочного цвета, для охвата которого не хватит и пяти взявшихся за руки людей, расходился ближе к кроне на десятки более тонких ветвей, несущих ношу в виде белоснежных круглых плодов. Крестьяне Полости сравнили бы Бронхи с деревьями акации, что росли на некоторых ярусах плодородной скважины, но более точным было бы сравнение работников царской фермы восемнадцатого яруса Полости. Увидь они Бронхи в живую, непременно провели бы параллель с ветвями соцветий брокколи, что изредка находили место на столе государя. Никто не знал, из чего были сделаны эти сооружения и с какой целью возведены. Бронхам не страшны были ни топоры, ни пилы, ни взрывчатка — их не брал даже огонь. Робкое, еле заметное мерцание их плодов спровоцировало народную молву о том, что речь идёт не о рукотворных сооружениях прошлого, а о живых существах. Лишь одно не поддавалось сомнению — Бронхи были древнее Карфагена: вероятно, это единственное, что осталось от прошлого мира; мира, где нынешняя степь полнилась жизнью, истекая широкими реками и питая своей плодородной почвой мириады чудных растений, а щедро раскинувшиеся по ней густые леса купали кроны своих деревьев в ласковых лучах солнца.

Голубка бесстрашно спикировала на самую верхушку соседнего Бронха и ощутила то, что ощущает любое живое существо, прикоснувшееся к этому удивительному сооружению: мощный прилив сил, снявший усталость в теле, будто и не было сегодняшнего изнурительного полёта с небес на землю, а так же что-то, что птичьи мозги не могли осознать и опознать — безграничную радость жизни и нескончаемое желание ощутить все её оттенки. Опьянённая внезапной свежестью, голубка спорхнула вниз, к домам и с лёгкостью пролетев несколько кварталов, села на груду уличного мусора. Даже если бы её птичье сознание не было одурманено беспечным счастьем, она вряд ли распознала бы угрозу: улица была совершенно безлюдна, а в воздухе висела абсолютная тишина. Будь голубка не птицей, а человеком, ей также бросились бы в глаза трупы. Они были повсюду. Некоторые свисали из окон, некоторые скрючились у стен домов, многие же просто лежали на улице. Все тела, казалось, лежат там уже очень давно — сгнившая плоть являла на тусклый свет голые кости. Трупы раздувались и разлагались на глазах, превращаясь в бесформенные груды костей, одежды и гнили. Несчастной голубке было невдомёк, что куча мусора, на которую она приземлилась, лишь несколько часов назад дышала, говорила, дружила и ненавидела. Стремительная хворь, сгубившая всех этих людей, оказалась губительна так же и для птиц: с голубки так и посыпались перья, из глаз заструилась кровь, кожа пошла пузырями и полопалась, кровоточащая плоть опадала гниющими кусками, оголяя чернеющий от хвори скелет. За считанные мгновения маленькое белоснежное тельце голубки обратилось в бесформенное месиво крови и гноя, слившись в смертельном единении с останками тел, на которых имело неосторожность приземлиться. Ей лучше было бы остаться там, высоко в небе.

Первая вспышка гнойной хвори поразила Карфаген спустя год, после того, как умолк фронт. Зараза яростно и стремительно неслась по городу, опустошая квартал за кварталом, и прокралась даже в царский дворец. Чинный городской порядок рухнул в одночасье. Охваченные ужасом люди были готовы бежать из города в отчаянных попытках спастись, даже если единственное, что их ждало в гиблых степях — голодная смерть. Царская семья с горсткой министров успели укрыться в Оазисе, захлопнув ворота перед самым носом первых беженцев. Кроме верхушки власти, внутрь было решено никого не пускать — не рисковать Полостью: стоило хвори поразить плантации и бойни, тех, кого не убила зараза, добил бы голод. Лишившиеся старого врага солдаты обрели нового противника в тылу — вернувшаяся с фронта армия взяла Карфаген в узкое кольцо то ли карантина, то ли блокады. Людям некуда было бежать. Некоторые решили укрыться в городских катакомбах и те немногие, что умудрились выжить, позже рассказывали, что там гной стекал по стенам, просачиваясь сверху — столько было гниющих трупов на городских улицах.

Карфаген спасли Бронхи. После долгих дней всеобщей паники, оказалось, что хворь обходила дома, стоящие вблизи этих странных белых гигантов. Уже подхватившим заразу надежды не было — Бронхи не исцеляли, но в зоне их действия заразиться оказалось невозможно. Выжившие толпились у Бронхов, стараясь оказаться к ним как можно ближе. Многие погибли в давках. Но Карфаген выжил. Потерял больше половины своих граждан, но выжил.

Откуда взялась эта напасть? Никто не мог дать однозначного ответа. Среди генералов назрело мнение о таинственном оружии — не даром целый год от врага не было вестей. Возобновившиеся артиллерийские обстрелы вражеских позиций остались без ответа. Было даже запланировано масштабное наступление, но отправившиеся в туманы ничейной земли на разведку отряды сгинули бесследно, и посылать сотни тысяч бойцов в неизвестность никто не решился. Кроме того, солдаты снова пригодились в тылу, потому что в Карфагене начались волнения.

Каждый хотел жить как можно ближе к Бронхам. Лишь тридцать шесть было их на весь огромный город. Карфагеняне отказывались покидать безопасное место: одни ночевали под открытым небом, другие разбивали палатки, жившие в окрестных домах готовились к обороне жилищ. Вернувшийся в свой дворец царь приказал армии всех разогнать — хворь сгинула и больше не вернётся. Но жители были обозлены на в час беды покинувшего их монарха. Им больше не нужен был правитель, неспособный их защитить. На их счастье, истерзанный хворью город тогда не мог позволить себе дополнительных смертей: армия отказалась стрелять в граждан, и даже больше — генералы возглавили мятеж.

Свергнуть царя для Карфагена было равносильно смерти. Рабочие Оазиса и крестьяне Полости жили обособленно от города многие поколения. Покидать дымящий купол им запрещалось. Волнения периодически возникали, но объединяющая подкупольное общество вера в Старого Бога, Начало Всех Начал, держала подавляющую массу населения в узде. Труд во имя Помазанника Божьего, Царя Всех Народов, ведущего свой род от Древнейшего Из Древних, считался высшей благостью и гарантировал вечную жизнь в Надоблачных Чертогах. Весть о свержении святой фигуры, как ни старайся, найдет свою лазейку под купол — от ссыльных ли (хоть им и вырывали языки), от кучеров грузовых экипажей, или каким-либо иным способом в Оазисе, раньше или позже, узнают всё — тогда охваченные священным гневом обитатели дымящего купола оставят Карфаген на попечение судьбы, и генералы понимали, что никакой силой невозможно будет вернуть их покорность. Было найдено решение. Царь остался на престоле, но противовесом и ограничителем его власти стал генеральский совет. Прийдя к власти, армейские чины принялись за укрепление своего статуса, вернув с уснувшего фронта большую часть солдат.

Со временем, страх в душах людей ослабил хватку. Карфаген стал возвращаться к прежней жизни — вернулись к своему труду ремесленники и художники, ожили торговые площади, актёры вышли на сцены театров, и на улицах снова можно было услышать смех. Но люди не забыли своих спасителей. Бронхам поклонялись и ранее — способные снять любой груз с души, стоит только к ним прикоснуться, эти удивительные сооружения всегда притягивали к себе неприкаянные сердца. Мелкие культы и общины извечно возникали и уходили в небытие под тенью белых гигантов, но после первой вспышки заразы поклонение Бронхам захватило почти весь город, вытеснив остальных богов из общественного сознания. Каждые тридцать шесть дней проходили массовые службы, где каждый гражданин в порядке очереди прикасался к прохладному молочному стволу Бронха и получал своё благословление. В любой другой день отныне к Бронхам приближаться запрещалось под угрозой ссылки — нечего попусту тревожить святыни.

Наступили годы тишины и покоя. Фронт по прежнему молчал, в Оазисе и Полостях кипела работа, Карфаген жил своей жизнью. Заручившись поддержкой граждан, жрецы пришли во власть, и генералам пришлось потесниться в совете. По соседству с Бронхами теперь могли жить лишь самые богатые граждане города, так как близость к святыням теперь облагалась пошлиной. Жрецы быстро богатели, военные завидовали, но терпели. Присутствие в городе сотен тысяч солдат нервировало новоиспечённых власти предержащих, и в совете вспыхнули споры о возвращении всей армии на фронт. Совет завис в равновесии, и склонить одну или иную чашу весов предложили царю, который с радостью воспользовался возможностью ослабить военную хватку на своём горле. Легионы вновь двинулись к фронту, и впервые за долгие десятки лет над Карфагеном прошёл дождь, что многие приняли за доброе знамение. Но на следующий день хворь вернулась.

В этот раз Карфаген заплатил меньшую цену, чем во время первой вспышки: люди уже знали, что делать. В давках погибло больше людей, чем от самой заразы, но в сердцах горожан снова загорелся страх. Гнойная хворь нависла над несчастным городом, подобно проклятью, и могла нанести очередной коварный удар в любой момент. Необходимо было разработать чёткий порядок действий во имя избежания чрезмерных жертв. Разделить город на секторы, упорядочить порядок эвакуации граждан, облегчить управление охваченной ужасом толпой. Так и появилась идея внутренних стен, сеткой делящих Карфаген на десятки кварталов. Переход людей в соседствующие с Бронхами районы по такой системе должен был осуществляться поэтапно, как можно старательнее избегая скопления паникующей толпы. Строительство шло в торопях и еле успело завершиться к моменту третьей вспышки.

Колокола крайнего северо-западного квартала Карфагена возвестили о первых жертвах, и часовые на стенах моментально закрыли ворота, отрезав жителей заражённого сектора от остального города. Но приказа к глобальной эвакуации не последовало. Карфаген решил отдать малое, лишь бы не рисковать целым. Хворь пожрала всех жителей северо-западного квартала, но не прошла сквозь стены. Камень и металл одержали победу над заразой, убивающей плоть. Ворота решились открыть лишь спустя три месяца после того, как за стенами смолкли последние крики и стоны умирающих.

Жители кварталов, расположенных вдали от Бронхов почувствовали себя преданными, и волны ропота прошлись по Карфагену. Но в этот раз любое недовольство нещадно подавлялось — особо красноречивых и активных ссылали в Полость. Выбор перед людьми стоял простой — надеяться, что хворь минует их и в следующий раз, либо лишиться привычной жизни здесь и сейчас, отправившись на вечную каторгу. Подавляющее большинство выбрало надежду.

Вспышки хвори участились. Болезнь обрушилась на Карфаген подобно хлёстким ударам кнута. Ни года не проходило без потери одного или двух кварталов. Система изоляции очагов заражения совершенствовалась со временем и вошла в обыденность. Колоколам больше не было веры — не всякий горожанин поднимет тревогу, зная, что этим обречёт себя на верную гибель. На внутренних стенах города отныне денно и нощно стояли дозорные, внимательно выискивая в городской суете первые признаки заразы. Для заселения опустевших кварталов выдавались разрешения переехать в город определённому количеству желающих покинуть Оазис и Полость. Несмотря на набожность и искреннюю веру в свой труд большинства рабочих и крестьян, желающие находились всегда. Многие жители ещё не пострадавших от хвори кварталов также предпочитали переехать в опустошённые хворью места, считая, что молния не бьёт в одно и то же место дважды. Но на всякий случай, вымершие кварталы сжигали, разрушали и отстраивали заново. Высокие каменные дома заменяли быстро выстроенные деревянные и глиняные лачуги, жизнь становилась всё беднее и тусклее, но Карфаген отказывался сдаваться. Город привык. Привык платить регулярную дань жестокой напасти, каждый раз покупая себе ещё немного времени тревожной, но всё же жизни — подобно голодающему бедняку, ведущему мучительный торг за скудные крохи с жадным купцом. Но привычка не заглушила страх. Страх, что в следующий раз купец не сдастся и настоит на своём.

Не всё в этом чёрном тусклом городе кричало на все пустоши вокруг о своей беспросветной безнадёжности. Будто редкие лилии среди мутных вод гиблого пруда, белоснежные и загадочные Бронхи драгоценным жемчугом украшали тёмное сукно Карфагена. Они орошали город надеждой и снимали, пусть ненадолго, холодные цепи страха с людских сердец. Пока незыблемы эти гиганты, пока играют волшебным мерцанием их удивительные плоды, город будет жить.


Оцените прочитанное:  12345 (Голосов 1. Оценка: 1,00 из 5)
Загрузка...