1.

Принц

Принц был отважен и горяч, как все прочие принцы.

С неиссякаемым упорством пришпоривал он коня, лишая себя и сна и отдыха, прорываясь сквозь липкий туман Северных земель, сквозь непроходимые чащи и гиблые топи, бесстрашно кидаясь в бой со всяким диким зверем или разбойничьими шайками, вздумавшими встать у него на пути. Ведомый неукротимой пылкостью юности, столь присущей всем принцам, и грозным заветом отца – легендарного короля Западных земель, – принц скакал дни и ночи, дабы совершить величайший из подвигов. Подвиг, уготованный в жизни всякому достойному того принцу. Подвиг, для коего он и был рожден. И не было страха в его голубых, словно горное озеро, глазах, как не было и дрожи в руке, крепко сжимавшей черен зачарованного меча. И потому не взял принц охраны, дабы в урочный час все в королевстве и близлежащих селениях знали, что подвиг свой он совершил в одиночку.

Так рот его кривился в презрительной усмешке, когда очередная напасть, будь то зло лесное или человечье, пыталась сбить его с пути истинного, отвратить от благородных устремлений, диктуемых честью, подстегнутых жаждой славы в веках и гордости во взгляде отца. Непоколебимо уверенный в себе, в мгновение ока соскакивал принц со своего бравого скакуна – редчайшей южной породы, подаренного в знак уважения одним из пустынных правителей, – обнажал блестящий, заговоренный придворными чародеями меч и вступал в неравную схватку, из которой всегда выходил победителем. Испещренный магическими знаками обоюдоострый клинок молнией рассекал воздух, оставляя в пространстве голубоватые завихрения волшебства, как рассекал он лоснящуюся шкуру, и твердую чешую, и ржавь заношенных кольчуг, и сокрытую под ней плоть простолюдина, орошая влажную почву горячей кровью. И не имелось в этом, как, вероятно, и в прочих мирах такой силы, что способна была противостоять отважному принцу, мчавшемуся на свершение великого подвига. Ибо известно, что слава всегда находит своих героев. А истинная слава требует куда более изощренного испытания, нежели стая отощавших волков, неповоротливый болотный тролль либо шайка немытых головорезов.

Так размышлял принц, пришпоривая своего скакуна и прорываясь все глубже в осень, в туман, в непроходимые чащи; прорываясь в овеянные дурной славой земли, где некогда располагалось обширное Северное королевство и где ныне торжествовало страшное проклятие. В овитых сухим плющом стенах, в устланных ковром из палой листвы залах, где годы напролет густилась лишь кладбищенская тишь да повсеместно ощущалось дыхание смерти, – где-то там, в пучине безвременья, скованная непробудным магическим сном, покоилась прекрасная дева. Поговаривали, будто кожа ее бледна и шелковиста на ощупь, будто грудь вздымается в такт равномерному дыханию, а сон длится уже многие сотни лет. Но все, кто мог рассказать о звонком смехе той девы, о чарующем взгляде ее изумрудного цвета глаз, – все они давно уже истлели в своих могилах, плотью сделались кормом червям, а костьми обратились в камень. Дева же нисколько не изменилась. Ни одной морщинки не появилось на иссиня-белой, как и положено женщинам Северных земель, коже; ни единого проблеска седины не промелькнуло в густых и черных, будто вороново крыло, волосах. Надежно укрытая проклятием от разрушительного воздействия времени, словно мимолетный образ, запечатленный на полотне рукой мастера, дева та возлежала на гниющем бархате в своей опочивальне, в самой высокой из башен опустевшего замка, и сон ее был лишен сновидений.

Древнее предание, о котором знали все в Западных землях, гласило, что лишь поцелуй истинной любви способен снять ужасающее наваждение. И предание это было настолько древним, что давно уже сделалось неотъемлемой частью жизни, крепко вплелось в летопись поколений, перестало быть темой для сплетен, как и едва ощутимой тревогой в сердцах неугомонных искателей приключений; отныне воспринималось оно лишь как очередная мало кому любопытная притча былых времен. Кухарки не судачили о нем за работой, пьянчужки не вспоминали его в кабаках. Даже согбенные бородатые книжники, отрекшиеся от света дня и занятые исключительно сокрытыми в буквах смыслами, – даже они не шибко интересовались этим преданием, копошась среди пожелтевшего пергамента да трухи библиотек и предпочитая менее тривиальные загадки. Лишь изредка одинокие романтики устремляли к нему свои беспокойные думы, ибо сердцем чуяли, что предание то не столько о страшном проклятии, не столько о трагедии процветавшего некогда королевства или же о коварстве завистливой злобной старухи, сколько о великой силе любви.

Но любовь мало влекла отважного принца. Красавец, избалованный вниманием многих женщин, сердцеед и завидный жених в одном флаконе, а еще не знающий отказа наследник престола, он не ставил сие чувство во грош. В большей степени его прельщал подвиг, что он совершит, продравшись сквозь мрачную чащобу вечной осени, сразившись с ужасным чудовищем, стерегущим покинутый всеми замок, и пробудив деву заветным поцелуем. Ибо известно, что герои, способные разрушить столь древние проклятия, посылаются на землю богами, а значит, героев этих не забудут в веках.

Конечно, были и иные, более прозаические мотивы: поцелуй тот сделает деву законной женою принца, что позволит объединить Северные земли с Западными, основав тем самым могучее государство, простирающееся от гор на границе зримого мира и до самого моря. Об этом мечтал отец – легендарный король. И таковое наследие собирался он завещать единственному сыну – отважному герою, – после своей кончины.

Помимо же всего прочего древнее предание гласило, что подземелья покинутого замка полны золота и драгоценных камней. И якобы именно на это польстилось однажды чудовище – огромный черный дракон, – ибо все знают, что драконы предпочитают спать в золоте, нежели впустую стеречь околдованных дев. Этим-то и сманила дракона лесная ведьма, которая наложила заклятие банальной зависти ради, а может, в отместку за жестокость или несправедливость со стороны отца девы, – истинных причин никто уже не упомнит.

Так обстояли дела в этом сумрачном царстве забвения, и о чем-то подобном размышлял принц, продираясь сквозь густой, лишенный всякой живности лес, сквозь зловонные, полные склизких гадов болота, сквозь непроходимые, обдуваемые ледяными ветрами скалы, – до тех пор, пока не увидал он полуразрушенный замок, пока не шагнул на площадь перед центральными воротами, не глянул на скалящиеся черепа и раскиданные повсюду кости – останки былых героев, что не сумели одолеть дракона – и не издал воинственный клич, вызывая жуткую тварь на смертный бой. И тогда из глухих пещер ему откликнулись вялым рыком. И следом из тьмы, пыхтя и отфыркиваясь, выполз дракон. Он был невероятно тощий, подслеповатый, чешуя его не лоснилась здоровьем и не блестела, как у свежепойманной рыбы, а зубы в большинстве своем давно уже выпали. Те же, что сохранились, представляли собой черные пеньки, сточенную загнивающую кость, но никак не острые клыки-бритвы, которыми, согласно легендам, дракон легко перекусывал всадников вместе с их лошадями. Обрюзгший дракон этот не мог даже изрыгать пламя. Равнодушно взирал он на отважного принца и почему-то не предпринимал никаких решительных действий. Будто бы ждал чего-то. Может, даже беззвучно молил…

И тогда принц выхватил свой сверкающий меч, рванулся к дракону и, проворно извернувшись, отсек тому голову. Еле теплая, вязкая, словно болотная жижа, кровь выплеснулась на мощеные камни площади, и дракон испустил дух.

Смущенный столь легкой победой, принц вступил во тьму помещений, поднялся по многочисленным ступеням в самую высокую башню и замер у ложа ослепительно прекрасной девы. Он склонился над ней, как склонялся уже над многими девами, и, недолго думая, припал к ее ледяным губам в нетерпеливом поцелуе победителя.

Ничего не произошло.

Удивленный, даже разгневанный, принц поцеловал деву вновь, но та по-прежнему не пробуждалась. Дыхание ее было ровным, веки не трепетали, губы оставались неотзывчивы. Чары все так же сковывали ее разум беспробудным магическим сном, тени забвения все так же таились в углах, густились в коридорах, скользили вдоль пыльных стен, а ветер все так же гонял по комнате сухие листья. Поцелуй не действовал. Предание оказалось ложью.

И вот, разбитый и униженный, принц бесцельно бродил из одной залы в другую, злился, жевал от ярости собственный язык. Он проделал столь долгий и полный опасностей путь, он сразил дракона, но… не сумел совершить самого главного! И как теперь он возвратится к отцу? Что скажет в свое оправдание? А слухи? Какая о нем расползется молва, когда выяснится, что подвига не случилось, а ведь всем в королевстве известно, что принц был послан в этот мир едва ли не самими звездами – и все ради великого подвига.

Злоба клокотала в его груди, руки сжимались в кулаки, пальцы рвали вышивку золотом на дорогих одеждах, ногти скребли изображения королевского герба на щите… Его бравый, редчайшей южной породы скакун давно уже сгинул в лесах… Его разящий молнией, заговоренный придворными чародеями меч давно уже затерялся в хитросплетениях коридоров… Ну а дева – она все так же оставалась неподвижна, все так же одурманена сном без сновидений.

И не зная покоя, не ведая, сколько уже дней, а то и месяцев скитается он по этому, полному теней, паутины и привидений замку, принц углубился в подземелья, наткнулся на горы потемневшего от времени золота и, уставший как никогда, улегся среди звонких монет, среди жемчуга и драгоценных камней. И чем дольше он там лежал – в стылой мгле, в окружении своей ярости и своих мрачных мыслей, – тем большее скапливалось в его сердце яда, и тем сильней утверждался он во мнении, что все эти богатства принадлежат ему, только ему, и никому кроме! В конце концов, он таки совершил подвиг. А значит, этот замок его по праву.

И все близлежащие земли тоже.

И даже вечно спящая принцесса, будь она не ладна.

Но – что самое главное – все это золото отныне его, только его, и никого кроме!

Все это золото…

Это золото…

 

2.

Дракон

Дракон был дряхлым и уставшим, как все прочие старики.

Вот уже несчетное число дней лежал он, зарывшись мордой в золотые монеты, ни о чем не думая и ничем не интересуясь. Под сводами потолка свистел ветер, норовя закинуть в подземелье ворох сухих листьев по осени либо капли проливающегося изредка дождя. Случалось, ветер оборачивался и в пронизывающий до костей снежный вихрь – приспешник надвигающейся зимы. Дыхание же дракона было болезненно-хриплым, глаза почти уже ничего не различали в извечном мраке катакомб, а в ушах цвел мох, копошились жучки. Кровь, циркулирующая по его жилам, казалась ледяной и вязкой, сердце работало с перебоями, ухая, словно потревоженный в ночи филин, но дракон не обращал на все это никакого внимания. И даже те несметные богатства, что он сторожил денно и нощно, больше его не прельщали.

Когда-то давным-давно все, конечно, было иначе. В те незапамятные времена кровь его бурлила и полыхала, глаза прекрасно видели в самой непроглядной тьме, а слух был способен уловить шелест крыльев летучей мыши в лесах, писк полевки в норе или крики горных орлов, вьющих свои гнезда на верхушках далеких скал. Ну а ярость – ярость дракона не знала границ. Стремительно бросался он на всякого, кто отваживался вступить в эти скованные проклятием залы, – рвал чужаков своими огромными зубами-бритвами, потрошил изогнутыми, режущими не хуже остро оточенного лезвия когтями, испепелял огненным дыханием, способным обратить сталь в воду, а камень в стекло.

Но все это давно уже миновало. Не властное лишь над девой, время всласть поглумилось над самим драконом. Он устал, равнодушно слушал бурчание у себя в животе, так же равнодушно взирал на потускневшие монеты, на жемчуга и драгоценные камни, и все, чего ему хотелось – так это забыться беспокойным сном. Сном, лишенным сновидений. Точно таким же, какой охватил прекрасную деву – единственную дочь некогда всесильного короля, храбрейшего из героев, страшнейшего из тиранов.

Дракон никогда не взбирался на башню, не заглядывал к деве в покои, не наблюдал за ее летаргией, не любовался ее будто бы замороженной красотой. Одно время он слонялся по округе да изредка наведывался в отдаленные селения, где таскал у крестьян скот, жег дома и громил армии, посланные его истребить. Так до тех пор, пока крестьяне не загрузили свой скарб в телеги и не бежали прочь. С тех пор минуло много зим, и силы начали оставлять дракона. Его крылья больше не способны были поднять грузное тело в воздух – они сделались немощными, истрепались, а местами покрылись дырами. И тогда дракон попытался забыть, что когда-то умел летать. Внушил себе это, как внушал многое. И внушение сработало, ибо в безлюдном сумрачном замке забвение окутывало собой все и вся.

Со временем дракон понял, что и в еде-то он не шибко нуждается. Лениво лакал он воду из сточных канав, вдыхая запахи извечной промозглости. И все, что приносило ему хоть какую-то радость, так это дремать среди заплесневелых сокровищ, сторожить их незнамо от кого, охраняя то, что принадлежало ему по праву, но чем он уже не мог воспользоваться. Золото блестело искрами затухающей жизни в его желтых, словно речной янтарь, глазах. Золото занимало все его мысли – до тех пор, пока мыслей этих почти не осталось.

Так жил дракон.

Так он собирался и умереть.

Долгие годы он был воплощение ужаса, живым олицетворением смерти. Пока одним стылым днем вдруг не понял, что смерть больше не нуждается в его услугах. Этим днем мох в ушах лопнул, и слух дракона стал как никогда острым. Дракон различил гулкий цокот копыт, различил хруст ломаемых веток и горячее дыхание отважного воина, что мчался к замку. Воина, ищущего славы, – так же, как искали ее все те, кто приходил до, и как будут искать ее те, кто придет после. Воина, явившегося, дабы убить жуткое чудовище и, конечно же, разрушить древнее проклятие.

Всполох былой ярости клокотнул в груди дракона, когда он подумал обо всем своем золоте, всех этих несметных богатствах, что достанутся кому-то еще. Но всполох тот был мимолетный и быстро сошел на нет, оставив после себя лишь давнишнюю усталость: ломота в суставах, ощущение сырости во всем теле, выматывающий кашель. И когда, шагнув на площадь перед центральными воротами, всадник издал воинственный клич, дракон спокойно и ясно осознал, что из предстоящей битвы уже не выйдет победителем. Нет, нынешним днем все закончится. Круг замкнется, дабы…

Но дракона мало заботило, что будет дальше. Пыхтя и отфыркиваясь, он поднял свое немощное тело, в последний раз глянул на горы золота и начал неспешно протискиваться к выходу – сквозь вырытую в земле пещеру, сквозь проломленные задолго до него стены. Навстречу своей судьбе. Навстречу избавлению.

И вот он выбрался из пещеры и предстал перед своим новоявленным врагом, перед своим негласным избавителем. С виду то был отважный воин, явно неплохо обученный и с восхитительным, вероятней всего зачарованным клинком. Умереть от руки такого отнюдь не бесчестье. Дракон понимал это, хотя и не мог ответить, почему его это волнует. Он стоял перед этим воином, чьи голубые, будто горное озеро, глаза светились бесстрашием, обещавшим неминуемую погибель; стоял перед ним воплощением не былого как встарь ужаса, но олицетворением дряхлости и всеразрушающего воздействия времени, коему подвластны даже драконы. Он видел, что не такого противника ожидал для себя воин, но ничего поделать с этим не мог. Он даже не собирался нападать, просто стоял и ждал, отчаянно пытаясь вспомнить нечто такое – давно забытое, но как никогда важное. Нечто, что дракон желал бы сообщить воину, прежде чем последняя битва начнется.

И вот тогда – за мгновение до своей смерти – он все вспомнил. Вспомнил свое прошлое, от которого отрекся, которое тормошило его измаявшуюся душу, не давая наслаждаться принадлежащими ему по праву сокровищами.

Дракон вспомнил, что когда-то давным-давно тоже был человеком – неустрашимым воителем, свирепым убийцей, первым бросавшимся в любую схватку, уверенно орудующим секирой, не щадящим никого. И, кажется, ему принадлежали далекие земли к востоку от гор. Он был правителем, чья власть считалась незыблемой, и в чьем подчинении находились многие народы. О его отваге, как и о его неистовстве, слагали легенды, а покоренные им территории простирались далеко за границы зримого. И не было того подвига, что он не сумел бы свершить, как не было и врага, коего не одолела бы его обагренная кровью несметных полчищ секира.

Кроме одного.

Древнее предание о деве, спящей в покинутом замке, и о стерегущем ее огнедышащем чудовище не давало ему покоя. И тогда он взнуздал своего верного скакуна, взял в руки секиру, запасся провизией и отправился преумножать свою славу. Путь его был долог и тернист, но никакой напасти не удалось сломить его пыла, никакому злу, будь то зло лесное или человечье, не удалось противостоять его всесокрушающей ярости. Пока однажды не достиг он ворот околдованного замка и не встретился лицом к лицу с легендарным чудовищем – с черным драконом, убить которого казалось невозможным.

Во всяком случае, так утверждали старожилы, ибо та несчастная дрожащая тварь, что предстала его взору, никоим образом не походила на кромешный ужас, населявший предания. Так уверенным взмахом секиры отсек он этой немощной твари голову и, усмехнувшись, поднялся по бесчисленному множеству ступеней, вступил в опочивальню прекрасной девы, дабы разбудить ее заветным поцелуем.

Казалось бы, что может быть легче для сильнейшего из мужей, нежели поцеловать спящую девицу? Что может быть проще для могущественнейшего из королей, нежели взять то, что причитается по праву? А эта дева, как и весь этот замок, отныне были его и только его – никого кроме!

Но поцелуй не разрушил проклятия. Дева не пробуждалась. И, сбитый с толку, метался он из зала в зал, круша все на своем пути и гадая, что стало причиной его неудачи. Подвига не свершилось, замок все так же был околдован, а дева спала без сновидений. Ветер свистел в прорехах крыши, колыша нити паутины, шелестя палой листвой. Мир вокруг был средоточием глумливых теней, привидений да удручающего безмолвия. А ярость все закипала и закипала.

И вот тогда, вконец обезумевший, он спустился в темные подземелья и замер, пораженный неслыханными богатствами, коими подземелье было забито до отказа. Именно здесь некогда возлежала та жалкая тварь, которой он отрубил голову. И именно эти богатства стали его отрадой, уняли бурлящий гнев и принесли желанное облегчение в измученную поражением душу. Обратного пути уже не было, ибо не мог он вернуться к себе во дворец, шагнуть в свои покои, насладиться заслуженным отдыхом и славой, не свершив подвига. Таково было слово чести, об этом она нашептывала ему долгими студеными ночами, в то время как кожа его обрастала грязью, твердела и превращалась в чешую, ногти мало-помалу закруглялись, венчая уже не руки, но лапы хищника, а перезревшая злость рвалась из груди вихрями пламени.

И когда однажды он услыхал, как к замку примчался очередной ищущий славы всадник, то зарычал от ярости, ибо вдруг осознал, что отнюдь не дева и не проклятие влекут этого всадника. Нет, как все прочие, всадник явился за золотом. За всем золотом! И вот тогда он, больше не человек, но воплощение ужаса – олицетворение собственной алчности и злобы, – рванулся на всадника из темных подземелий и в два счета расправился с несчастным. Так же он поступал и с прочими рыцарями. Герои приходили и погибали. Он рвал их зубами-бритвами, кромсал острыми, словно лезвие, когтями, испепелял своим огненным дыханием. Он стерег сокровища денно и нощно, рыча даже на юрких крыс в стенах, как и на безучастных ко всему пауков в углах. И так продолжалось из года в год, вплоть до нынешнего дня, когда он вдруг понял, что не осталось больше ни ярости, ни алчности, ничего. Когда он понял, что выполнил свое предназначение и заслужил права уйти в долину безмолвных теней, в царство извечных грез. Заслужил права обрести покой.

Именно это вспомнил дракон в последние мгновения своей жизни. И именно об этом он рассказал бы отважному принцу, если бы по-прежнему знал человечий язык.

Но – миг – и все было кончено. Отрубленная голова покатилась по камням, коими была вымощена площадь, и замерла в стороне от грузного стариковского тела.

И последнее, что узрел дракон в своем затухающем сознании, была не полная золота пещера – не все эти сверкающие каменья и молочно-белые жемчуга, нет! То была одинокая башня, в которой непробудным сном спала прекрасная дева.

Башня, где спала дева…

Та самая дева…

 

3.

Ведьма

Ведьма была древней и мудрой, как все прочие ведьмы.

Она жила у ветвистого дуба в старой землянке, которую сама же и вырыла еще в незапамятные времена, крышу которой также настелила сама. Никто не знал, кто эта ведьма такая и откуда она взялась. Те же, кто знал, давно уже истлели в своих могилах – плотью сделались кормом червям, а костьми обратились в камень. Лишь черные вороны наведывались к ней в гости, ночами приходили волки и дикие кабаны, зорко следил за ней филин.

Ведьма была древней и мудрой, и тайную науку свою подчерпнула она из запретных книг, подслушала в вое полуночного ветра, выспросила у болотных жаб, как и у вздернутых на развилках дорог мертвецов. Ведьма умела слушать, постигать – о чем бормочет лес, о чем рычат тролли, о чем вздыхают русалки в водоемах и смеются эльфы в тумане. И вместе с тем ведьма была всего лишь старухой. Она поднималась засветло, выпускала пастись единственную козу, кормила кур, скрюченная, вперевалку шла за водой. Она собирала грибы и коренья, сушила травы и, склоняясь над гладью озера, всячески избегала смотреть на свое отражение.

Отражения были иллюзией одинокой души и реальностью в глазах всего мира; отражения напоминали о зеркалах, как и о том, какой некогда была ведьма. Белесые от седины волосы ее давно уже сделались сухими и ломкими, кожа сморщилась, а зубы все сгнили. Но такой она была не всегда. Вдыхая стылый осенний воздух, ведьма отгоняла пытливых лесных духов, с тоской взирала в даль, где из-за леса возвышалась одинокая башня. Там вечным сном спала хрупкая прекрасная дева, на которую было наложено страшное заклятие. Заклятие это наложила ведьма. И поступила она так из любви.

Блуждая в ночи по лесу, прислушиваясь к звукам темени, склоняясь над гладью озера либо же глядя на безмолвную башню, ведьма помнила, что когда-то давным-давно волосы ее были отнюдь не седыми – вовсе нет! Волосы ее были огненно-рыжими, а изумрудного цвета глаза искрились лукавством, таили в себе сокрытую до поры до времени страсть, истому совсем еще юной девушки. Когда-то давным-давно она была дочерью необычной женщины, внучкой нелюдимой лесной бабки. А еще по странному стечению обстоятельств приходилась единственным ребенком правителю небольшого, но богатого государства. Потомственная ведунья, а вместе с тем принцесса – чего только не встретишь на белом свете! И жизнь ее была безоблачна, во всяком случае, до тех пор, пока во имя мира между двумя государствами отец не решился выдать ее замуж.

Мужчина, в последствие названный ее мужем, господином над женою своей, был холоден и молчалив. Безо всякого интереса взирал он на ее огненно-рыжие кудри, равнодушно заглядывал в ее изумрудного цвета глаза. Все, что его заботило – это приданное. Сундуки, полные золота и драгоценных камней; сундуки, что он укрывал в подземельях своего неуютного мрачного замка. Она же, молодая, неопытная, жаждала чистого сильного чувства. Со всей искренностью юной девушки тянулась она к своему мужу, к своему господину, всем своим существом желая крепких объятий, жарких клятв, полуночных обещаний. Увы, получала лишь сердитые отмашки. Ее огненно-рыжие волосы будто бы день ото дня становились все ярче и ярче, словно бы отражая бурлящую в ней страсть, томление ее гибкого тела. Но муж оставался безучастен. Лишь однажды пришел он к ней в спальню, молча окинул свою жену взглядом, сорвал с нее сорочку, грубо выкрутил руки, подавив тем самым намек на защиту – или игривость, как знать? – навалился всем телом и пыхтел так какое-то время. Ни объятий, ни ласки, ни даже доброго словца на прощание. Спустя какое-то время он удалился, а она так и сидела на измятых шелковых простынях. Ошарашенная, униженная, глядела она на кровь у себя на бедрах, касалась ее пальцами, как и той странной субстанции, что вытекала из ее лона; субстанции, оставленной мужем в результате их невзрачного – совсем не такого, каким девушка его себе представляла – соития. А сквозь распахнутое настежь окно в комнату заглядывала луна, и в призрачном свете слышались голоса женщин, которых давно уже нет в живых. Эти голоса обучали, разъясняя, как все устроено в этом мире: разъясняя, что такое мужчина и какие думы его тревожат, какие вещи интересуют, какие забавы прельщают. Странные то были думы, непонятными казались интересы и ужасающими выглядели забавы.

Но она по-прежнему верила – даже по истечению нескольких месяцев, что муж приходил к ней в спальню. Он не здоровался со своею женой, не говорил ей ни слова и даже не смотрел на нее. Все так же молча скидывал он одежды, все так же грубо и спешно брал принадлежащую ему женщину – будто вещь, собственность, – изъявляя неоспоримое право владельца. При этом она догадывалась, что он страшится ее. Его отталкивали ее огненно-рыжие волосы – волосы ведьмы; – его пугали ее изумрудного цвета глаза – глаза ведьмы. Ему не нравилось, что она перешептывается с кошками и вообще понимает язык животных, как и не нравились ее долгие прогулки в лесу. Ему не нравилось, что ночами, когда он прокрадывался к ней с целью как можно скорее заделать наследника, она молча взирала на луну в распахнутом настежь окне, кивала неслышимым словам и что-то отвечала на незнакомом ему языке. Ему многое в ней не нравилось, и однажды он даже ударил ее, потребовав прекратить богохульства.

Но те робкие зачатки любви, что готовы были распуститься в ее сердце даже по отношению к столь черствому человеку, ее нерастраченная страсть и истома ее тела – все это умерло в ней гораздо позже. Много позже, когда она уже понесла, когда наглаживала свой вздувшийся живот, подставляя его лунному свету и взглядам многочисленных, поселившихся в ее спальне кошек, взглядам мышей и птиц.

Как только мужчина узнал о ребенке, он перестал приходить к ней в спальню, и долгое время она гадала – почему? Быть может, она в чем-то провинилась? Сделала что-то не то? Она смотрела на свое отражение в большом – в полный рост – зеркале, пытаясь уразуметь, что с ней не так. Она спрашивала об этом у бездушной амальгамы, но в ответ получала лишь неустанные восхваления собственной красоты. Обман ли? Все может быть…

Так она рассуждала, пока однажды не поняла, что мужу требовался наследник, требовались богатства ее отца, но никак не сама она. До рыжеволосой девушки из далеких земель этому человеку не было никакого дела; ни ее душа, ни ее тело нисколько не волновали его. Власть, золото, войны и снова власть – вот что его заботило. Этим были заняты его мысли, такие прельщали его забавы. Свирепый, будто дикий зверь, он прихоти ради истреблял людей сотнями, сжигал целые города. Он громко смеялся, много пил и предпочитал пользовать потаскух, нежели свою законную жену. И, польщенные этим, потаскухи провожали ее надменными взглядами, в силу собственной глупости полагая, что королева никудышна как женщина, раз король предпочитает других.

Все это открылось ей в одночасье, будто бы затененное до поры до времени – лунным ли светом, ночными ли голосами, либо же просто ее наивностью и нежеланием понимать очевидное. Она побоялась отвечать на подобный вопрос, но остро почувствовала, что в тот день нечто в ней безвозвратно исчезло. Сердце ее начало покрываться коркой, глаза потемнели, а огонь волос изменил цвет с незатейливого летнего костерка до пожарища, на манер тех, что обращали в прах захваченные города и деревни. Именно это отразила амальгама большого зеркала, и об этом оно умолчало – о затаенной обиде, о всепоглощающем одиночестве отвергнутой и униженной. Но она все равно поняла. И после этого перестала доверять зеркалам.

Шли месяцы, и она родила дочку. Узнав об этом, мужчина впал в ярость – он мечтал о сыне, о наследнике престола, будущем храбром воине – отраде на старости лет, – а получил бесполезную девку. Так он ворвался в опочивальню, гневно что-то кричал, даже порывался вцепиться в безвинного младенца. Она не позволила – преградила ему путь, сверкнула потемневшими изумрудного цвета глазами. И он отступил. Лицо его перекосилось, побагровело от злобы, и, не придумав ничего лучше, он кинулся на повитуху и изрубил бедняжку в куски. Тогда-то ведьма и поняла, что то был не просто зверь, а безвестный монстр, натуральное чудовище, чье сокрытое в человеческом облике уродство не способна отразить ни кисть придворного художника, ни амальгама лживого зеркала. Тогда-то ведьма и решила, что она больше не покорная жена, но колдунья.

С этих пор жизнь ее стала жизнью затворницы. Отселенная с дочерью в самую высокую и глухую башню, колдунья тщательно следила за своим ребенком – сама его купала, обучала, баюкала, а перед сном расчесывала густые и черные, будто вороново крыло, волосы. Цвет их наглядно отображал нрав девочки – замкнутая, болезненно-бледная, напрочь лишенная материнского упрямства. Она часто хворала, была задумчива и тиха. А еще она вздрагивала всякий раз, когда слышала пьяный бас своего тирана-отца, воротившегося из очередного кровопролитного похода, хохочущего на очередном званом балу, забавлявшегося с очередной потаскухой в потемках узких переходов. И колдунья понимала, что не сможет вечно оберегать свое дитя, а в ином случае хрупкая девочка эта попросту и не выживет. Не для нее был столь жестокий мир. Словно редкий сорт розы взрастала она в палисаднике мрачного замка, не способная существовать за его угрюмыми стенами. И мысли об этом печалили колдунью. Тщетно искала она решения, бродила по лесу, вопрошала у голосов в лунном свете, вычитывала на страницах запретных книг, что доставала тайком, посредством верных ей прислужниц. Но подходящих решений не нашлось – все, что предлагали древние знания, требовало пролитой крови, грозило обернуться кошмаром.

А меж тем один год сменялся другим, девочка подрастала, постепенно расцветая как та самая редкая роза, становясь девушкой – прекрасной девой. Самой прекрасной на всем белом свете, как сообщило зеркало. И в этот раз оно не соврало. Но колдунья знала, насколько опасной может быть красота – в первую очередь для самой женщины, – и однажды даже заметила, что отец смотрит на дочь отнюдь не отцовским взглядом, что он похотливо облизывается, а в безумных глазах его роятся греховные мысли, запретные мужские желаньица. От всех поползновений изверга колдунья оберегала свое дитя как могла. Но было и еще кое-что: сама прекрасная дева спасалась от бессердечности этого мира в единственной, доступной непорочной душе мечте – в мечте, которая никогда не осуществится, в мечте, которая, как догадывалась колдунья, однажды также разобьет деве сердце. В мечте о любви. И, желая оградить собственное дитя от подобной напасти, колдунья все глубже зарывалась в запретные книги, все упорней требовала ответов у ночных голосов. Увы, нигде не обнаруживала искомого.

Время же продолжало свой неумолимый ход, и вот в один из дней ко двору начали съезжаться первые сваты – такое же алчное и распутное зверье, каким был хозяин замка. Распивая пенистый хмель, они гоготали, торгуясь за тело и душу прекрасной девы. И каждый искал здесь выгоды, и никто – истинного чувства. Понимание этого приводило колдунью в ужас, ибо осознавала она, что дочери уготована та же судьба, что в свое время обрушилась на нее саму. Но вот справится ли с подобным юная дева? Переживет ли?

Так, не находя себе покоя, колдунья решилась на отчаянный шаг – она пошла к своему мужу, к своему господину, и молила его не выдавать дочь замуж. Но мужчина не внял ее мольбам. Вместо этого он рассвирепел, схватил ее за волосы и выволок из замка, швырнув в уличную грязь. Он велел ей убираться прочь – в дремучие замшелые леса, о которых она так мечтала, к диким животным и сиянию луны, коих предпочла роскоши королевской жизни. С презрением глядя на нее – распластанную в грязи, униженную на глазах у всех, – он назвал ее ведьмой. И тогда колдунья стала ведьмой. Сердце ее сжалось и обратилось в камень; изумрудного цвета глаза потемнели от злости. Поднявшись с земли, она поклялась, что уйдет, и единственное, чего упросила – права проститься со своим ребенком, обнять и благословить его. И, напуганный ее странным преображением, мужчина не посмел отказать.

Тогда-то она и поднялась в башню, где все это время жила со своей дочерью, и, с трудом сдерживая слезы, поцеловала прекрасную деву в лоб. То был поцелуй любви, поцелуй прощания и материнского благословения. Именно этот поцелуй наложил заклятие, он же явился единственным даром, что могла сделать ведьма для своего дитя. В тот же миг вся округа содрогнулась от громогласного стона, надрывно закаркали черные вороны, обреченно вздохнули тени в углах. Дева сомкнула веки и погрузилась в вечный сон. Ну а мужчина, из мужа и господина превратившийся в тирана, глянул на свое отражение в отполированных слитках золота и узрел себя тем, кем являлся в душе, – жутким чудовищем, огнедышащем драконом, яростно стерегущем свои проклятые сокровища, а вместе с тем – отныне и вовек – покой прекрасной девы.

Именно это вспоминала ведьма, блуждая в ночи по лесу, прислушиваясь к звукам темени, склоняясь над гладью озера либо же глядя на безмолвную башню, угрюмо возвышавшуюся из-за леса. С тех давних пор минуло уже много зим, и множество отважных воинов пыталось пробудить деву поцелуем. Они сражались с драконом, они жаждали славы, богатств, обширных земель, и недоумевали, почему дева не просыпается, ибо в предании сказано, в предании же сказано… Так мало-помалу они сами обращались в драконов, неустанно сменяя друг друга на горах золота. И никто из них не сумел раскусить этой причудливой тайны – этого отчаянного поступка, на который пошла ведьма, – а ведь ответ лежал на поверхности. Он был сокрыт в самом выражении «поцелуй истинной любви», ибо ведьма была древней и мудрой, и прекрасно осознавала, что не может быть истинной любви в поцелуе, если мужчина видит женщину в первый раз. Вожделение – да. Страсть – непременно. Но любовь… Увы. Такое встречается крайне редко, и если все-таки оно случается, то это – судьба.

Вот в ожидании этой судьбы и спала прекрасная дева, спала извечным сном, полным красочных сновидений – то, о чем умолчало древнее предание, то, что и было подарком ведьмы своему чаду. И сновидения эти расцветали причудливым калейдоскопом, воссоздавая тот мир, в котором обе они могли бы и желали жить.

А тем временем вступали на трон и низвергались правители, начинались и прекращались войны, разрастались и бесследно исчезали государства. А в одинокой башне гуляли сквозняки, ветер приносил запах дождя, шуршал палой листвой; в катакомбах похрапывал черный дракон, а прекрасная дева грезила, дожидаясь судьбы, что, возможно, никогда не наступит, – дожидаясь того заветного поцелуя…

Заветного поцелуя…

Поцелуя…