Маша слушала тишину. Кожей. Под ней намертво впаялись пять девичьих лиц и одно мальчишеское. Первые её выпускники. Первые, кто поверили ей настолько, что решились сдавать невостребованный предмет. Кому она интересна – география?

Молиться Маша не умела, оставалось слушать. Резкий скрип половицы, насмешливое шуршание ветра за окном, шум крови в собственных ушах... Где-то там дети – она проучила их целый год – писали тест. А они, учителя, сидели в пустом холле, под надзором скучающего охранника, караулили вещи и ждали, когда всё это закончится.

Бесконечно ждали. Настолько долго, что Маше стало казаться – положить предел безобразию может только землетрясение. Баллов этак пять или шесть. Чтобы выгнать всех с чёртового экзамена, но никому не навредить.

«Когда же это закончится?!» – возопила Маша про себя. И тишина вдруг поддалась. Закачался под ногами пол, провоцируя приступ тошноты. Воздух сделался горячим и плотным. Маша смогла его увидеть. Хотела спросить у соседки по лавке, мерещится ей или нет, но не успела. Пол встал на дыбы и ударил её по лицу. Больно.

 

Загаданное землетрясение никак не желало заканчиваться. Трясло и трясло. Маша открыла глаза и поняла: лежит неизвестно где – голая, едва прикрытая простынёй, от которой так сильно несёт хлоркой, что слезятся глаза и невозможно чешется нос. Хотела чихнуть, но боль полыхнула внизу живота, пронеслась по телу взрывной волной и разнесла его на поскуливающие от боли куски.

Порадоваться, что землетрясение закончилось, Маша не успела. Боль, шок человека, который только что был жив-здоров, а очнулся на больничной койке, страх, ведь доверенные ей дети остались без руководителя, – всё захлебнулось и утонуло в тишине. В тишине, где не было ничего, кроме льда. Точнее, ледяной скульптуры, в какую она превратилась.

– Ты?.. – зачем-то прохрипела скульптура и получила вполне достойный ответ.

– Я!..

А ещё улыбку, тёплую, как майское солнышко. Пару слезинок, крадущихся по щекам, и бесшабашный восторг, пляшущий в синеве глаз.

– Ты! –  рвались невидимые струны внутри неё, издавая один и тот же звук.

– Я.

Голос сестры звенел почти так же. Может быть, чуть мягче. Мягче, но точно не слабее. Вибрировал не только голос. Трепетали ресницы, дрожали губы, ходили ходуном руки.

Маша в полной мере прочувствовала, как ту трясёт, когда Аня, наклонилась к постели, взяла её за руку, поднесла к лицу, прижалась щекой к ладони.

– Прости, – шепнула горячечно и замерла, ожидая.

Только вот чего?

Разве лёд можно растопить слезами?

Наверное, можно. Всё зависит от того, сколько льда. Маша не знала. Никогда не пыталась измерить. Привыкла. Сомневалась, есть ли где-то в той глыбе она сама.

 

*****

 

– Мы подыскали тебе квартиру, – объявила мама Нина, – небольшую, но удобную. До твоего института всего десять минут пешком. Мы будем оплачивать её, пока ты учишься, и потом ещё год или может быть два, пока ты не встанешь на ноги. Нужно собрать вещи. Отец тебя отвезёт.

Они сидели на кухне. Точнее, сидела мама Нина, Маша мыла посуду. Они только что закончили ужин. Вопреки привычке оставаться с ними «на поболтать» папик Толик вышел, в гостиной забормотал телевизор. Маша не удивилась, сестра третью неделю лежала в больнице. Банальное катание на лыжах, для Маши закончилось небольшим насморком, а для Ани пневмонией. Очень вредной и плохо поддающейся лечению.

Родители ходили сами не свои, и чем дольше сестра оставалась в больнице, тем мрачнее. Маша, помня о том, кто вытащил сестру на природу, старалась лишний раз не привлекать внимания. Скучала отчаянно. Сестра мерещилась ей в транспорте, в институте, на улице. По ночам приходила во сне, садилась на кровать, вырывала с корнем несколько волосинок и плела что-то похожее на оберег, добавляя к плетению светящиеся нити, вытягивая их из себя. Закончив, прикладывала к Маше, и он растворялся, впитываясь в кожу.

Мама Нина не разрешала торчать в больнице, говоря о том, что надо учиться. Зимняя сессия приближалась неумолимо.

Почему-то именно о ней подумала Маша, словно бы и правда волновалась из-за экзаменов. Хотела сказать что-то. Даже открыла рот. Посмотрела на бледное, искажённое страданием лицо женщины, которую за пять лет привыкла считать кем-то довольно близким. Закрыла.

Молча домыла тарелку. Завинтила кран. Пошла в комнату, которую ещё полчаса назад считала своей. Захлопнула за собой дверь и долго пыталась включить свет, пока не поняла, что зеленоватая мгла перед глазами не из-за проблем с электричеством.

На кровати лежали приготовленные сумки.

– Ничего не оставляй! – встряхнул приказ из-за двери.

Она поняла, что просто сидит на стуле, уставившись... наверное, на ту самую девчонку, которая чуть ли не вчера входила сюда, не ожидая ничего хорошего.

– Ты была права! – хрипло прошептала Маша тощей злючке в рваных джинсах, в макияже «увидишь меня спросонья, останешься заикой», в четырнадцати колечках пирсинга – по числу прожитых лет, с причёской а-ля рыба иглобрюх. Как она психовала тогда, что свалившиеся ей на голову опекуны, потребовали обрезать волосы.

Злючка не ответила, но после признания стало легче. Хватило сил сложить вещи, дотащить сумки до машины, а потом до новой квартиры. Чужой, неожиданно совсем седой мужик – она привыкла называть его папик Толик – помогал. Барахла оказалось много больше, чем представлялась. Хватило сил отдать ему телефон, получить новый, с единственным номером в записной книжке – его. И двери за ним запереть тоже хватило.

А потом...

Лежать на полу, смотреть на  арктически белое море потолка и застывать, силы были не нужны.

 

*****

 

– Да за что?

Получилось вроде бы спокойно.

– Ты знаешь!

Аня не подняла лица. Маша знала.

Она ждала два года. Каждый день, даже в самую мерзкую погоду, вечерами ходила гулять в парк, где они зимой катались с горок, осенью хлюпали ногами по лужам, летом млели на солнышке. Но они так и не встретились. Поняв, что не дождётся сестру, подавать документы в магистратуру не стала, хотя ей обещали место без экзаменов и стипендию. Получила диплом и поехала учить в деревню – подальше от фальши, она мерещилась отовсюду.

И вот, когда она решила – двери закрыты навсегда, и придумала, как жить дальше, сестра нашла её. И лёд, дурацкий лёд, оказался ненадёжной защитой. Вокруг руки на постели расплывалось мокрое пятно, словно бы она и вправду могла растаять.

– Я спать хочу, – выдавила Маша, поняв – надо спасаться.

Аня сразу отпустила её. Вытерла лицо. Посмотрела. Маша знала этот взгляд. Спрятаться от него было невозможно. Да она и не пыталась. Но обманывать себя она не собиралась. Хватило. Урок выучен! Спасибо преподавателям!

– Пока, – махнула Аня на прощание и ушла, оставив лёгкий запах берёзы, тот самый, что Маша с трудом выносила уже три года.

 

Банальный аппендицит оказался вовсе и не банальным, её снова перевели в реанимацию. Приходил доктор, объяснял про инфильтраты, лимфоузлы, антитела... Маша кивала головой, делая вид, что слушает, но смысл не доходил.

А вот то, что она провела там три дня после операции, стало открытием. Но звонок директору успокоил. Дети благополучно написали тест. Водитель автобуса, с которым они приехали, не только позаботился об учениках, но и сообщил всем, что Машу увезли в больницу. Аню разыскали медики. Давным-давно, подписывая в поликлинике документы, Маша указала, что доверяет информацию о состоянии здоровья ей.

Посетителей в реанимацию не пускали, но вещи извне приносили. Аня прислала плеер. Если бы не скука, она раздражала больше, чем постоянное мельтешение медиков и вынужденная неподвижность, Маша, возможно, не решилась бы послушать, что там записано.

Включала с опаской, предполагая услышать ненужные объяснения, но там была музыка. Играла Аня. Вообще она умела и на скрипке, и на фортепьяно, и на гитаре. Но записи обошлись без них.

Был у сестры диковинный музыкальный инструмент, похожий на дырявый молоток с натянутыми на него металлическими струнами. Маша вспомнила, раньше Аня не любила на нём играть, и делала это только по настоянию родителей. Наверное, за три года отношение изменилось, все записанные композиции исполнялись на нём.

Вообще играть на «молотке», видимо, было сложно. Потому что, когда она только приехала жить в новый дом, Маша часто слышала, как под руководством матери, Аня извлекает из него что-то похожее на поскуливание или сквозняк. А потом всё резко изменилось.

 

*****

 

Месяца за полтора до злополучной поездки на лыжах Аня взяла эрху с собой в парк. Они часто так делали, когда точно знали, что родители не узнают. Брали гитару и тамбурин – оказалось, что бренчать на нём может даже такой «тугоух», как Маша – и устраивались на скамейке возле входа. Аня играла, Маша собирала деньги. На заработанное – ходили в кино, покупали сладости.

Сигареты на эти же деньги купили. Красивые, тоненькие... кашляли потом до слёз и до слёз же хохотали друг над другом. Один раз купили краску и выкрасили скамейки в парке, на какие краски хватило. Таблички «окрашено» у них не было. Поэтому, когда солидный дяденька в деловом костюме уселся на «благоухающую» краской лавочку, спасались бегством. И снова хохотали, а потом оттирали друг другу лица от полосок туши.

Как-то отдали заработок на собачий приют, а потом вместе ревели над роликом в интернете, где показывали, что там творится. И чулки втайне от родителей покупали на эти же деньги, да и не только чулки.

 

Был скучный осенний день, из тех, когда не знаешь, утро сейчас или вечер. Дождик уныло шлёпал по лужам, а ветер игрался в кораблики, таская листья у деревьев. Собирать деньги в такой вечер можно было разве что с бродячих собак. Но псы, похватав принесённую еду, на концерт не соизволили остаться. А зря...

Даже Машу – до этого она терпела музыку только потому, что так можно было заработать – проняло. Оказалось, «молоток» – настоящий волшебник, а звук может иглой входить в тебя и выходить, оставляя на коже несмываемый узор.

Маша тогда сидела, замерев, как голодная собака в ожидании угощения, и только когда Аня отложила смычок, вспомнила – надо дышать.

Этот миг так и остался самым лучшим воспоминанием в жизни. Опьяневший от серости мир – и на его фоне Анино лицо, обрамлённое пылающей рамкой волос, виртуозный танец рук и мелодия...

 

*****

 

Поняв, что с ней делает музыка, Маша поспешно вытащила наушники, но было поздно – лёд таял. Получив нагоняй за облитую подушку, почувствовала мстительное удовлетворение. Напомнила себе: стоит льду чуть тронуться – начинаются неприятности.

Мокрая подушка дала результаты, её снова вернули в отделение, чему она была несказанно рада – от непрерывного лежания страдала больше, чем от тянущей боли в животе. Первый поход от кровати до подоконника и обратно закончился маленьким штормом, кровать изрядно швыряло по его невидимым волнам.

Оказалось, лежать в отделении не намного веселей, поэтому руки сами потянулись к плееру. А вечером появилась Аня. С букетиком фиалок и дозволенными вкусностями, Маша на них даже не взглянула, хотя сладости любила всегда, особенно мармеладных червяков и мишек. Но сейчас ничего из этого не хотелось. Разговаривать тоже. Сестра посидела возле кровати, потом ушла. Когда дверь закрылась, пришлось прятать неожиданно обрушившуюся весну от соседок по палате в подушку, что пахла свежим бельём и застарелой мочой.

 

Следующие ночь и день прошли в тоске. Маша твердила себе: «Успокойся! Так будет лучше!», но получалось слабо. Заглядывал доктор, рассматривал неодобрительно, ворчал, но сквозь беруши-невидимки у слов не получалось прорваться.

Только знакомая мелодия смогла просочиться. Уверенная – это галлюцинации, Маша всё же сползла с кровати и выглянула в окно.

Окна отделения выходили на небольшой скверик с фонтаном. Залитый солнцем мир радостно переливался бликами воды, солнечными зайчиками, улыбками мамок, прогуливающихся с детьми. Звучал моторами летящих мимо авто, детским смехом и вибрирующим голосом «молотка», который совершенно бесстыдно распевал о том, что она пыталась забыть.

О тайных прогулках на даче по ночам, о спрятанных от мамы Нины чипсах, которые они ели, запивая не менее запретной колой, о мальчишках с соседней улицы, о посиделках плечом к плечу под небом, по которому невидимки щедро разбрызгали капельки звёздной краски, о жаре, что мешала дышать, о вкусе соли на коже...

Аня устроилась на скамейке в тенёчке. Играла. Кто-то слушал, кто-то снимал, кто-то продолжал заниматься собственными делами.

Маша впитывала в себя мелодию, как мох, что сотню лет пролежал без воды. Даже не впитывала. Она была там. Это она была инструментом, по нему пробегали пальцы, нажимая именно на ту точку, в которой было больнее всего, заставляя кричать. Смычком, растягивая крик, превращая его в стон, а стон в пение.

Не в силах терпеть, Маша заковыляла к двери.

– Куда?! – ударил в спину удивлённый возглас кого-то из соседок, но она и не подумала останавливаться. Хотя головокружение пыталось мешать. Маша не позволила. Искусала губы, руки, но удержалась в сознании. При спуске с лестницы мир пару раз проваливался в чёрную дыру, пару раз разлетался стаями мошек, пару раз взрывался стекольным хрустом под ногами. Но мелодия манила. Накручивала нервы на невидимое веретено и подтягивала всё ближе и ближе, змеёй втягивая в себя ещё живую жертву.

Как оказалась на траве возле скамейки, Маша не смогла бы рассказать даже под пытками. Но ей это удалось. Удалось добраться, чтобы уткнуться в узелок шрама под левой коленкой и признать. Наконец-то! Признать своё поражение.

 

А потом ожидание выписки. Растерянные лица врачей, долгие посиделки в больничных коридорах, чтобы убедиться, что аппендицит действительно оказался лишь аппендицитом. Пусть немного и осложнился. Шепотки соседок по палате о чуде и о докторах, которые ничего не понимают в том, что делают. Всё это ощущалось миражом, на фоне того, что сестра снова была рядом.

Анализы, осмотры, исследования – с Аней походы по врачебным кабинетам превращались в праздник. Они часто смеялись, словно пытались искупить три года, за которые Маша разучилась даже улыбаться.

Про родителей Аня не вспоминала, а у Маши не было желания спрашивать. Надо было столько услышать, рассказать, расспросить, убедиться, что невидимая струна, связавшая их когда-то в школьном туалете, не порвалась.

 

*****

 

Главное страшилище в их классе звали Зойка. Прозвище Страшила Зойка получила не потому, что была некрасива. Любимым Зойкиным занятием было найти жертву слабее себя, и гнобить. А слабее были многие, даже пацаны, потому что Зойка с пяти лет занималась кикбоксингом.

Когда-то очередь должна была дойти и до новенькой. Маша знала, что так оно и будет. Но бояться не собиралась. Для неё всё было просто – или ты, или тебя. Поэтому, когда Зойка, размахивая зажжённой сигаретой, двинулась в её сторону, приготовилась сразу врезать ногой по печени, так чтобы у соперницы не было возможности подойти, как можно дольше. Но не получилось. Между ними выросла тоненькая фигура, какую и заметить-то можно было, благодаря кипе огненных волос.

– Зойка, отстань, – услышали, непередаваемо смешное предупреждение, все, кто на тот момент собрались в туалете. Зойка притормозила. Выдохнула Ане в лицо облако табачного дыма.

– А если нет? – лениво протянула она.

Дальше произошло то, что вошло в анналы школьного эпоса, но что описывалось столькими разными способами, что понять, где правда, а где выдумки, не представлялось возможным.

Если бы Маша не стояла  рядом, она бы не поверила легендам.

Несколько воистину бесконечных секунд Аня и Зойка буравили друг друга взглядами, а потом Аня, что была ниже Зойки на голову и вдвое стройней, подняла руку и отвесила той пощёчину, заставив окружающих всхлипнуть от ужаса.

Но самое невероятное случилось парой секунд позже, когда, поиграв с Аней ещё пару секунд в гляделки, Зойка резко развернулась и просто вышла из туалета, за ней потянулась недоумённо ворчащая свита.

Они остались вдвоём.

Когда та, что навязали ей в сестры, рухнула на пол и вскрикнула, потому что обожгла коленку об непотушенный окурок. Маша вынуждена была спасать.

 

*****

 

Не порвалась. После разлуки струн стало больше. Каждое жгущее душу воспоминание, оказывается, было нитью и связывало их ещё прочнее.

Однако, выбираясь из больницы, Маша не могла не чувствовать тревогу. Слишком было страшно потерять неожиданно свалившееся счастье. Готовя себя к худшему, напоминала себе о том, что слишком разная у них жизнь, что хорошего должно быть помаленьку, что...

Что бы ни говорила себе, мысль о предстоящей разлуке раскалённым колом врезалась в сердце, не давая дышать. Появлялись предательские мысли о том, что было бы лучше, если бы прогнозы врачей оказались правдой. Что было бы гораздо спокойней умереть от лейкоза, чем жить как раньше.

 

Шагнув в ослепительный солнечный свет, что яростно атаковал стены больницы, на миг ослепла, но запах берёзы не перепутала бы ни с чем.

Холодные не по погоде ладошки закрыли глаза.

– Угадай кто? – голос, играющий улыбкой, зазвенел в ухе.

– Бабайки? – изобразила недоумение Маша.

– Лучше! Злой Горыныч! И он планирует украсть прекрасную девицу и утащить в своё логово.

– Дева умирает... от любопытства. Хочет знать, что же злой змей будет с ней делать.

– Вот там и узнает, – Аня забрала сумку.

– Я так не играю. Нечестно! Мне надо больничный на работу отдать.

– Без проблем. Чем быстрее ты сядешь в машину, тем быстрее сбудешь свои бумажки и узнаешь о коварных планах.

До этого дня Маша не знала, что бывает и такое счастье – сидеть в машине, когда ветер треплет волосы, смотреть, как мимо мелькают деревья, слушать что-то ненавязчивое, ловить улыбки того, кто рядом, и возвращать их сторицей.

Дорога привела их к большому дому в лесу, выстроенному по типу швейцарского шале. Перед высоким крыльцом бил маленький фонтанчик. Под крышей белела вывеска. Площадку перед входом, выложенную речным камнем, окружали вазоны с разноцветными петуниями.

– Раз ты теперь в отпуске и у нас куча свободного времени, грех не потратить его на всякую бесполезную ерунду. У них тут шикарный бассейн и до озера триста метров. Так что предлагаю закинуть вещи в домик и проверить, научилась ты плавать или нет. А загорать завтра.

– У меня же нет купальника... – попробовала возразить Маша.

– Ошибаешься. У тебя их два. Размер у тебя совсем не изменился, – хитро подмигнула Аня, выпрыгивая из машины, чтобы открыть багажник парнишке в униформе.

 

Бассейн и вправду оказался шикарный. С разметкой, дорожками, чистейшей водой. Там никого не было. Аня – кроме музыки с детства занималась плаванием – с лёгким шлепком ушла под воду.

Соревноваться с ней смысла не было, да и не получилось бы. Забраться в воду Маша не решилась, просто села на бортик и болтала ногами в воде. До тех пор, пока Аня не наплавалась.

– Скучно тебе? – спросила та, выныривая рядом.

– Нет. Хорошо. С тобой, – призналась Маша, чем заслужила радостный писк и восторженные объятия, которые закончились в воде. Повязку, что полагалось менять раз в три дня, пришлось переклеивать досрочно.

Маша хотела сделать это сама. Но стоило снять старый сморщенный от воды пластырь, как в комнату ворвался огненный вихрь. Отвыкнув от подобных выходок, Маша вздрогнула и зашипела. При резких движениях шрам отзывался щиплющей болью.

– Можно я попробую? – попросила Аня, разглядывая красного жирного червяка, вольготно расползшегося внизу Машиного живота.

Маша пожала плечами и отдала пластырь.

– Больно? – спросила Аня, осторожно разровняв повязку. – Я знаю, что тебе поможет! – обрадовалась она, и галопом умчалась куда-то.

– Вот! Знаю, ты его не любишь, – вернулась она с «молотком», – но он волшебный. По-настоящему. Мама купила его в Китае, когда я была маленькой. Я часто болела. Она играла на нём, чтобы я поправилась. И я поправлялась. Теперь это могу делать я.

Она провела смычком по струнам, и эрху запел. Тихо-тихо, чуть громче комариного писка.

– Всего две струны, – негромко продолжала Аня, – а сколько они могут, ты даже не представляешь. Слушай внимательно, и скоро от твоих болячек не останется и следа.

Маша слушала, и тянущая боль в паху отступала. Мелодия пробегалась по телу кошачьими лапками, и там, где они прикасались, распускалось тепло. Даже страх, что когда-нибудь этот праздник закончится, уполз, настолько далеко, что Маша перестала его ощущать. Стало спокойно, как никогда.

Тут нити смычка лопнули с тихим жужжанием.

Нисколько не колеблясь, Аня отрезала прядь волос и натянула их, чтобы продолжить.

На следующий день к ним подошла семейная пара и попросила разрешения послушать музыку. Поэтому вечером Аня играла уже на крылечке их домика, а гостям вынесли табуретки. Ещё через день их уже не хватило. Любители музыки стали приходить со своими.

Денег не собирали. Но по утрам часто их находили в почтовом ящике, что красовались здесь на дверях всех домиков и номеров. Гораздо больше, чем нужно было для оплаты проживания. Поэтому отдых продлился, тем более что хозяева гостиницы на самопроизвольные концерты не обращали внимания, хотя персонал послушать заглядывал.

Околдованная Маша, позабыла обо всём на свете.

 

Реальность ворвалась в утро звонком мобильника.

– Ты когда планируешь выходить на работу? – огорошил её директор и, не добившись ничего вразумительного, велел подумать и перезвонить.

Ошарашенная Маша обнаружила, что календарь в телефоне показывает конец августа. Из-за больничного отпуск у неё продлился, но начало учебного года никто не отменял, и на работе ожидали её появления.

– Что случилось? – уронила Аня кружку с кофе, когда увидела её.

Вставала она рано, заваривала себе кофе в термос и уходила к озеру. Забиралась на вышку, сидела там, набрасывая ноты в блокнот, пока Маша не заходила, чтобы вместе пойти на завтрак.

– С работы звонили, потеряли, – призналась Маша, подождала, когда коричневая жижа впитается в песок, подняла кружку и подала её наверх Ане.

Та молча приняла её, закрутила термос, и, как была в кроссовках и спортивном костюме, нырнула в исходящую белым дыханием воду. Не выныривала так долго, что Маша успела забеспокоиться. Выскочила из воды с улыбкой, хотя её потряхивало.

– Да! Задержались мы. Пора возвращаться в реальный мир, – добила она Машу, – моя учёба тоже никуда не денется. Я итак потеряла год.

Убежала. Оставила Машу захлёбываться воздухом.

Не было ни боли, ни протеста, ни даже недоумения – всё было просто и логично, жизненно. И эта жизненность в одночасье лишила любых слов и чувств.

Маша послушно собралась, вернулась домой, а затем на работу. И снова всё стало так, словно безоблачного счастья под названием лето не было.

Если бы не «молоток», напоследок подаренный Аней и позабытый на подоконнике в прихожей, можно было бы счесть, что всё было лишь галлюцинацией, восхитительным бредом, самообманом.

Изредка натыкаясь на него взглядом, Маша замирала, испуганно ожидая, что мир взорвётся болью. Но ничего не происходило. Через пустоту ничего не могло прорваться. А бродить по пепелищу в поисках хоть каких-то чувств не было сил. Сил едва хватало дойти до работы, отсидеть до звонка и добраться домой, чтобы лечь в кровать и заснуть. Но даже восемнадцать часов сна не приносили облегчения.

Поэтому когда ей позвонили с вопросом, кем ей приходится Литвинцева Анна Анатольевна, она просто положила трубку и снова закрыла глаза. Дня через три позвонили снова, уже с настойчивой просьбой приехать и что-то решить.

Маша всё выслушала и даже пообещала, что скоро будет, но привычное сонное полузабытье, сдобренное парой таблеток, в нём не нужно было делать лишних движений, оказалось более заманчивым.

Третий звонок вызвал недоумение.

Непонятные, нечленораздельные выкрики в трубке, рыдания, проклятия. Единственное, что поняла Маша, звонила женщина.

«Можешь нас ненавидеть сколько угодно, но верни эрху», – пришло сообщение от абонента под именем Анатолий Николаевич.

Только тут сон неохотно отпустил Машу, оставив острое чувство голода и головную боль.

«Зачем?» – поинтересовалась она, заедая яичницей таблетку обезболивающего.

– Тварь! Убийца! Бессердечная скотина! – верещал телефон и снова захлёбывался в рыданиях.

– В ваших интересах объяснить мне всё, – написала в ответ, упаковывая чемодан, – иначе вы его не получите.

Воззвания к разуму не помогли. Уже на вокзале её застиг звонок.

– Она! Тебе! Всё! До последней капли? Зачем?! – телефон заходился криком, из которого она могла понять только отдельные слова. – Зачем мы тебя взяли? Хотели её спасти! А она!.. А ты?! Во что ты превратила нашего ребёнка?! Чудовище!

Дослушивать Маша не стала.

Почти тайком добралась до лечащего врача сестры. Выяснилось, что и Аня не поменяла пункт, кому доверяет информацию о состоянии здоровья. Выслушать доктора оказалось сложнее, чем слушать истерику в телефоне.

Острый миелобластный лейкоз. Диагноз, точно такой же, какой ставили ей после аппендицита, подтвердил подозрения. Получалось – то, что говорила Аня, не было шуткой или обманом... И получалось... Получалось, что всё, что она говорила, было правдой.

Некоторое время Маша металась, пытаясь придумать разумное объяснение происходящему. Сдалась.

Вытащив молоток из чехла в гостиничном номере, долго рассматривала. И не находила ничего необычного. Разве что выведенные серебром иероглифы на корпусе. Но что они значат?..

Забила в поисковик – переводчик с китайского. Через два часа сидела в кафе напротив полноватой девушки в лососево-розовом худи, которая крутила эрху так и эдак.

Нетронутый кофе остывал в чашках. Пальцы с неаккуратно подстриженными ногтями блуждали по закорючкам.

– Точно перевести я не могу. Очень старый диалект, я его не знаю, – призналась та. Слишком густо накрашенные брови поднялись вверх, придавая лицу забавно-озадаченное выражение. – Могу сказать – это предмет культа, предположительно даёт силу владельцу. Может забирать её у врага, достаточно лишь добыть его волосы и повязать на смычок, потом играть до тех пор, пока все его жизненные силы не перейдут к тебе.

 

Маше хотелось отвесить себе пощёчину, а лучше – бить до тех пор, пока боль не пересилит ощущение разочарования. Вместо этого она молча отдала оговорённую сумму, забрала инструмент и выскочила за двери.

– Это её любимый инструмент. Вдруг ей станет легче? – умолила она доктора, что подписывал пропуск на посещение в палате.

Увидев Аню – ту было трудно заметить под одеялом, а от рыжих локонов осталась лишь короткая щетина – Маша с трудом устояла на ногах. Растерялась настолько, что не сразу вспомнила, зачем пришла. Время опомниться было – Аня спала. Наконец тихонько села на стул и, не вытирая слёз, что заливали лицо, провела смычком по струнам.

Перед этим в гостиничном номере натянула собственные волосы на смычок и попробовала звучание. В лучшем случае это напоминало пение обезумевших от страсти лягушек. Но решив, что не это главное, всё же взялась за испытание.

Сейчас же «молоток» отозвался нежным вздохом ветра в весенней листве. Маша осмелела. Попробовала ещё. Эрху тихонько зашептал, не так, как у Ани, но сразу же появилось ощущение, что музыка стягивает их вместе тугой резинкой, а звуки превращаются в искры. Они взмывали вверх, стоило прикоснуться смычком к струнам, и падали на сестру мерцающим дождём.

Сколько она играла, Маша не знала. Голова кружилась, подташнивало, кости ломило, смычок рвался... Она отрезала и натягивала новые пряди. Иногда было так больно, что руки начинали конвульсивно дёргаться, но ощущение тепла и счастья, идущее из той глубины, где прятались самые драгоценные воспоминания, помогало не остановиться.

Потом Аня открыла глаза, слабо улыбнулась белыми потрескавшимися губами.

– Я так ждала. Не имела права, но всё равно, ждала, – голос у неё был хриплый и слабый, Маша снова потянулась к смычку.

– Ты не должна делать это, – остановила её Аня, – если бы я не обкрадывала тебя несколько лет подряд, ты не заболела бы. Я так виновата...

Глаза её заблестели, дыхание сделалось прерывистым.

Маша молчала.

Не было ни злости, ни разочарования, ни обиды. Было облегчение. Словно удалось скинуть с себя свинцовое одеяло. И радость. От того, что ничего больше не было между ними.

Молчала, чтобы не мешать.

– Я ещё тогда пыталась вернуть всё. Но не получилось. Заболела. А родители... Я так боялась, что ты узнаешь. А когда ты уехала... Я думала... думала, что ты... знать меня…больше…

Она так и не договорила. Закрыла лицо ладошками. Маша видела только сжатые губы и ручейки, бегущие из-под сомкнутых пальцев.

Не в силах найти слов, чтобы рассказать всё, что крутилось в голове, снова взялась за эрху и заиграла.

Именно заиграла, словно бы старый эрху сам знал, как перевести в мелодию, что обуревало её. Это была та самая мелодия, что подарила ей Аня тогда в парке, мелодия любви, признания и прощения.

Играла до тех пор, пока, невидимый из-за закрытых глаз, кто-то не вырвал смычок из руки.

– Без тебя мне всё это не нужно! – сердито прошептала Аня. – Себе оставь пару нот. Пригодятся!

И стало наконец-то возможно упасть на колени перед кроватью, прижать лицо к шраму под левой коленкой и тихо выдохнуть, не в силах сказать ничего – от счастья.