Клиническая смерть

1

 

В далеком семьдесят четвертом, мой дядюшка Ашот был довольно важной персоной в Коммунистической Партии Армении. Он жил в шестикомнатных апартаментах, окна которых выходили на улицу Барекамутюн, в центральной части Еревана, и ему же принадлежала нежно-розовая дача в горах к востоку от Тегута, километрах в тридцати вверх от озера Севан - невероятно голубого, горящего на солнце, когда проезжаешь мимо поутру в автомобиле с персональным шофером. Автомобиль тот, черная Волга, мог похвалиться особенными номерами, в которых имелось целых три нуля – из четырех-то цифр – поэтому армянская милиция никогда не останавливала его за превышение скорости: высокие партийные бонзы в то время были превыше закона. Впрочем, только ли в то время?

Я помню, как тот лоснящийся черный автомобиль практически пролетал мимо всех остальных, разгоняясь на горной дороге, и я с ужасом и в то же время с извращенной радостью, следил, как спидометр проползает цифры «160», затем «170», и зависает над цифрами «180». Когда мы навещали дачу моего дядюшки в горах, его слуги (а как еще назвать тот безликий партийный планктон?) всегда резали и изводили на шашлыки целого барана, обдирая несчастное животное, поливая его красно-золотым вином из персонального винного погребка. О да, хоть мой дядюшка Ашот и был убежденным коммунистом, ни слуги, ни винный погреб не мешали ему верить в Партию, Моральный Кодекс и заветы вождей.

Впрочем, Коммунистическая Партия напоминала ведро со скорпионами в то время, и каждый скорпион старался уничтожить остальных самым незатейливым, эффективным и бессовестным способом. Сталин был уже давно мертв, и идеалистическая, туповатая жестокость его режима трансформировалась во всепоглощающую страсть к деньгам и власти, которой не многие могли противостоять, и страсть эта была самого нездорового свойства. Тогда эта игра закончилась для моего дядюшки обширным инсультом и последующей комой.

– Три дня, – сообщилродственникам врач. – Если он не придёт в себя через три дня, то надеяться не на что.

– Мы всегда должны надеяться на лучшее, – сказал тот же врач известному партийному боссу, Роберту Мкртчану, посетившему отделение нейрохирургии в тот день.

– Знаете, я думаю, было бы лучше, если бы наш дорогой Ашот вообще не пришел в себя, – ответил Роберт Мкртчан. – Надеюсь, мы понимаем друг друга?

– Не совсем, – ответил врач.

– Ну, как же, как же! Сообщу вам по секрету, что это было бы в интересах Партии, если бы товарищАшотсейчас отошел в мир иной.

Но, разумеется, доктор не хотел принимать на себя подобную ответственность.

– Но можем ли мы быть уверены, что это действительно в интересах Партии? – поинтересовался он.

– О, разумеется, я просто пошутил, – ответил на это Роберт Мкртчан со своей знаменитой непроницаемой улыбкой, которой мог бы позавидовать любой удав. – Говоря теоретически, чисто теоретически, сестра могла бы уколоть ему что-то такое, на что у него аллергия, или случайно дать ему не ту таблетку. Это же ваша работа. Вы знаете что делать, и не мне вам объяснять… Вознаграждение будет даже большим, чем в прошлый раз.

Мой дядя Ашот был женат. Он и тетя София вырастили двоих сыновей, двадцати и двадцати одного года. Тетя София была женщиной классической красоты, которую вы можете видеть у древнегреческих и римских статуй. Черты ее лица были настолько правильны, что даже выглядели слегка нечеловеческими и не вполне дружелюбными. Кроме идеальной, классического типа красоты, она обладала стальной волей, которая позволила ей пережить террор, войну и голод начала пятидесятых. В голод, ей удалось спасти от смерти всю свою большую семью, кроме бабушки Анны. Это было сложным решением: еды не осталось вообще, и кто-то должен был умереть. Без колебаний, тетя София решила, что бабушка Анна была наименее полезным членом семьи и заморила ее голодом так быстро, как только могла. Но остальным тогда удалось выжить.

Но та бесстрашная женщина невероятной решимости и энергии в семьдесят четвёртом уже не существовала. Пришло время изобилия, и она превратилась в чувствительное, склонное к самопожертвованию существо со слегка деспотической улыбкой.

Она любила моего дядюшку той романтической, старомодной любовью, которой, увы, больше нет на земле. Она любила его, как любят лишь однажды, и та непоколебимая, всеохватная страсть позволяла ей выносить как жестокий эгоизм моего дядюшки, так и его постоянные романы на стороне.

И, кроме того, она знала, что если мой дядюшка умрет, она потеряет все.

Так что она достала пистолет из ларца из красного дерева, который она хранила, на всякий случай, еще с войны, и решила убить себя, если дядюшка не очнется через три дня.

Следующие три дня и три ночи она собиралась провести в палате интенсивной терапии, держа дядюшку за руку. Так она и сделала. Она не спала, не ела, не пила, не умывалась и не чистила зубы. Постепенно ее прекрасное лицо стало подтаивать, так, будто онобыло слеплено из воска и не могло выдержать постоянного жара ее напряжения и тревоги.

 

 

 

2

Но в то время мой дядюшка был совсем в другом месте. Позже, выпив слишком много вина, он будет пересказывать историю своей клинической смерти много раз. Количество деталей, которые он мог припомнить, возвратившись оттуда, всегда меня удивляло. Значительно позже, когда я прочел историю некоего нейрохирурга, описавшего собственную клиническую смерть, я не поверил ни одному слову. Насколькоя помню, тот нейрохирург провел в ином мире дни или даже недели, но не мог толком припомнить ни одной действительно убедительной детали. Допустим, я посетил джунгли Амазонки или остров Сокотру или, скажем, кратер на луне, и провел там, скажем, неделю или две. Я бы тогда был способен припомнить тысячи и тысячи неожиданных, аутентичных деталей. Но история того нейрохирурга была слишком бедной и пресной, чтобы звучать правдиво.

Но не история моего дядюшки.

Провалившись туда, он оказался в месте, которое напоминало город, где давно не жили люди. Он увидел много трехэтажных кирпичных зданий, что-то напоминавшее фабрику, и, возможно, больницу, но все это давно пришло в упадок, выглядело слишком захудалым и, как ни странно, недобрым. Небо было серым, низким, полным тумана, который плыл, облизывая крыши самых высоких зданий. Ясная прохлада наполняла воздух, и мой дядюшка был одет достаточно тепло: он появился там в плаще, подбитом лисьим мехом, с серебряной вышивкой на плечах и в высоких сапогах. Стояли осенние дни, сентябрь или начало серого, словно мышь, октября, тогда как в реальном мире цвела и бушевала весна.

Мир смерти встретил его величественной, потрясающей тишиной. Там не было ни насекомых, ни птиц. Ни шума машин, ни человеческих голосов. Это была такая тишина, которая пропускает сквозь себя все звуки, прилетевшие издалека, и они слышны так ясно, как будто вытравлены на серебре.

Он был уверен, что мог вернуться в любой момент. Чтобы оставить мир смерти, достаточно было всего лишь уйти прочь по дороге, выложенной бетонными плитами. В том направлении небо казалось более светлым. С другой стороны, он знал, что если пойдет в противоположном направлении, туда, где клубился черный туман, он никогда не вернется.

Он решил остаться на время там, где он оказался, и оглядеться, хорошенько посмотреть вокруг. Он ошибочно полагал, что у него есть на это время.

Движимый любопытством, он шел перпендикулярно направлению между жизнью и смертью, когда он увидел мужчину в сером пальто, копавшего землю лопатой с короткой рукояткой. Мой дядюшка подошел к нему сзади, поздоровался и спросил, чем тот занимается.

– Могилу копаю, вестимо, – не поворачиваясь, ответил мужчина. Голос его был хриплым, будто простуженным, и на голове его был грязный парик с косичкой.

– А что, кто-то умер?

Мужчина повернулся, и тогда мой дядюшка увидел, что это был не совсем человек: на лице его не было носа, и лишь коричневая, размером в горошину, бородавка красовалась на пустом пространстве между щеками. Дядюшка вздрогнул.

– Да для тебя это могила, для тебя, – ответил мужчина с ноткой снисходительного презрения в голосе, так, будто разговаривал с дурачком. – Тебе глубокую копать, или так сойдет?

В тот момент дядюшка ощутил острую боль в правой ноге, у самого паха. Не зная, что это могло бы означать, он решил на всякий случай отойти подальше от копателя могил. Быстро попрощавшись, он захромал прочь. Нога все еще болела.

Обернувшись, он заметил за спиной маленького ребенка, практически младенца, который следовал за ним с удивительной быстротой. Дядюшка остановился, и ребенок остановился тоже. Дядюшкапомахал рукой и направился было обратно, но ребенок удрал, и лишь его босые пятки дробно застучали по глине. А нога болела все сильнее.

Дядюшка Ашот не знал, что в тот момент, когда он разговаривал с копателем могил, доктор попросил медсестру сделать укол в его бедренную вену. Лекарство, которое вводила медсестра, должно было убить моего дядюшку мягко и медленно: через пару дней его печень бы отказала.

– Что вы делаете? – спросила тётушка София.

– Это нужно, чтобы уменьшить повреждение мозговых клеток, вызванное инсультом, – ответил доктор, суетливый человечек с потеющим лбом.

– Это я понимаю, но что конкретно вы ему колете?

– Ну, антикоагулянты, нейропротекторы и целый набор лекарств, чтобы уменьшить отек мозга.

– Я была бы благодарна, если бы вы сообщили мне точные названия этих лекарств, – сказала тетушка София с леденящей вежливостью.

– Это самое современное лекарство, которое все еще проходит клинические испытания, – с клейкой улыбочкой ответил доктор, и яд потек вверх по бедренной вене дядюшки Ашота.

– А вы уверены, что это безопасно?

– Абсолютно! – ответил доктор. – Знаете ли, лечение в нашей клинике очень персонализировано.

Тетя София не совсем поняла этот ответ, но переспрашивать не стала.

 

 

 

3

 

Первый день в мире смерти подходил к концу, и мой дядюшка подумал, что стоило бы поискать место для ночлега. Он становил выбор на доме с выбитыми стеклами и выломанной дверной рамой. В комнатах имелся стол, стулья и проваленный диван. Цветастые обои еще сохранили невыцветшиесилуэты там,где раньше стояла мебель у стен. Все зеркала были закрыты пыльной тканью; приподняв краешек, дядюшка увидел вместо стекла черный тоннель, убегающий в бесконечность. Он не чувствовал в себе достаточносмелости, чтобы исследовать этот феномен. Несмотря на все это, комната выглядела по-домашнему и даже уютно. В кухне неподалеку имелась куча пыльной посуды, пятна крови на мраморной столешнице и бронзовая ваза в форме козлиной головы. На вазе имелась гравировка, написанная по-латыни, которую дядюшка не мог разобрать.

Он собрал несколько бледных цветков во дворе и поставил их в вазу. Он привык видеть вокруг себя цветы. Его квартира в Ереване вмещала множество кактусов, лилий, бромелий и цикламенов. Его нога все еще болела, и вдобавок, сейчас он ощущал онемение в пальцах левой ноги. Кроме того, что-то было не так с его печенью; она ощущалась как нечто большое и тяжелое.

Когда он проснулся на следующее утро, он увидел сыпь на ладонях, напоминавшую следы укусов комаров. Затем он заметил маленького мальчика, который закопался в кучу старых одеял в дальнем углу комнаты.

– Ты кто? – спросил он мальчишку.

– Я твой страх, – ответил мальчик.

Он не имел ни век, ни ресниц, и его невыразительный, немигающий взгляд был довольно неприятен.

– Кто? – переспросил дядюшка.

– Страх твой.

– Ну ладно, ты мой страх. Допустим. А что ты здесь делаешь?

– Расту, – ответил мальчишка.

Тогда дядюшка Ашот заметил, что цветы, которые он оставил с вечера в вазе, сейчас лежали рассыпанными на полу.

– Зачем ты разбросал цветы? – он спросил мальчишку.

– Это сделал не я, – ответил тот.

В тот день дядюшка решил исследовать ту часть мира смерти, которая, собственно, и была к смерти ближе всего. Дома там стояли с проваленными крышами. Он шел дальше и дальше, и наконец, домоввообще не осталось. Теперь перед ним была лишь темная равнина. Воздух здесь был намного жарче. По щекам моего дядюшки стекал пот. Он остановился. Он знал, что если двинется дальше, то пути назад уже не будет. Но он ощущал и кое-что еще. Он чувствовал в себе силу позвать. Он знал, что может вызвать из жаркой тьмы любого, кого пожелает.

Но он не знал, кого из умерших он хочет увидеть.

– А ты что думаешь? – спросил он мальчишку, который следовал за ним, словно тень.

– Будь осторожен со своим желаниями, – ответил мальчик и отступил на пару шагов.

– Ладно, да будет так, – сказал дядюшка. – Сейчас я хочу увидеть самого дорогого для меня человека, который уже умер. Пусть он вернется ко мне из тьмы!

И он стал ждать, вглядываясь в черный туман впереди.

А втот момент, в мире жизни, Роберт Мкртчан вошел в палату интенсивной терапии.

– Вам стоило бы немного поспать, – сказал он тетушке Софии.

Она не ответила. Он подошел ближе и положил руки ей на плечи.

– Он ведь никогда не вернется, – сказал он ей. – Но такая красивая женщина как вы…

Да, в ее сорок два она была еще очень красива.

Она посмотрела на него внимательнее. У Роберта были тонкие губы и плоский нос бывшего боксера, который не портил его, а напротив, вместе с высокими скулами придавал ему благородный вид, вид смельчака, сорвиголовы.

– Что вы имеете в виду? – спросила она.

– Вы же точно знаете, что я имею в виду, – ответил он. – Я буду ждать вас в моей машине. Сейчас. Я не собираюсь повторять мое предложение.

Она знала, что Роберт Мкртчан любил животных и прогулки в лесу. Роберт обнимал деревья и слушал пенье птиц. Он коллекционировал картины, меха, драгоценности и книги. Он играл в теннис и нырял в полынью зимой. Но в глубине сердца она точно знала, что Роберт был всего лишь липким, отвратительным червем.

Она достала пистолет из сумочки и ткнула его прямо в пещерку его расширенной от страсти ноздри. Он вздрогнул и отпрянул.

– Пистолет заряжен, – сказала она. – Если тронешь меня еще раз, пристрелю как пса.

Он ухмыльнулся.

– Два дня осталось, – сказал он. – Всего лишь два дня.

 

 

4

 

А в мире ином в это время дядюшка увидел группу мужчин, идущих к нему из горячей тьмы. Каждый из них был одет в плащ, подбитый лисьим мехом, с серебряной вышивкой на плечах. Каждый нес горящую свечу в левой руке. Дядюшка удивился, так как рассчитывал увидеть лишь одного человека. Но когда мужчины остановились перед ним, он понял, кем они были.

Все они были им самим, но в разном возрасте. Старший из Ашотов был чуть старше двадцати. Следующий был подростком, и так далее. Младший мальчишка, который тоже был Ашотом, держал младенца на руках, возможно, также Ашота. В общем, семь версий его самого сейчас стояли перед ним.

Он напряженно улыбался, глядя им в глаза, но их губы оставались плотно сжаты.

– Привет, – сказал он. – Как поживаете?

Они не ответили, но торжественно и молча, один за другим, задули свечи. Все, кроме младенца на руках.

Он попытался вспомнить, кем они были, о чем, бывало, думали и мечтали, кого любили или терпеть не могли. Но так и не вспомнил. Эти варианты его самого не существовали больше, сейчас они были мертвее мертвого. Тогда он понял еще одну вещь: самый дорогой человек в его жизни всегда был он сам, поскольку любил он всегда лишь самого себя. Это мысль не очень-то его удивила. По правде говоря,в глубине души он всегда это знал. Но сейчас этот простой факт слегка его расстроил. Грустно было и то, что так много Ашотов умерли незамеченными, неоплаканными, крепко забытыми.

Он вернулся в ту же самую комнату в том же самом доме и снова увидел цветы, рассыпанные на полу. Он собрал их и поставил в вазу.

– Ну и кто же разбросал цветы? – он спросил мальчишку, который уже вырос примерно впятиклассника.

– Только не я, – ответил тот. – К этим цветам я в жизни не прикоснусь!

В одном из кусков ткани, прикрывающем зеркало, имелись две дыры, которые слегка напоминали глаза. Дядюшка Ашот не помнил, чтобы он видел эти дыры раньше.

– А это ты проковырял? – он спросил мальчишку.

– Кто ж еще?

– Зачем?

– Чтобы ты всегда помнил, что тьма следит за тобой.

– Ты сошел с ума, мальчик, – сказал дядюшка Ашот. – Ты болен.

– А я не мальчик, – ответил тот, скривив лицо, глядя на дядюшку глазами без век. – Я стар как само время.

Он спал плохо той ночью, потому что болела и нога и печень, и мысль о двух дырах, глядящих на него из темноты, пробуждала его раз за разом. Он пытался вслушиваться в звуки ночи, но та ночь была беззвучна как пустой подвал.

Следующим утром он снова направился в сторону смерти.

– Я хочу увидеть самого дорогого для меня человека, но не себя самого, – сказал он.

Он ждал. Пришлось ждать долго, пока тень вышла из тьмы и приблизилась к нему. Он задержал дыхание, пытаясь ее узнать. Это была фигура женщины или девушки в белых одеяниях. Мягкие локоны золотистых волос обрамляли ее лицо и шею – прическа в пугающе несовременном стиле.

– Лейла? – спросил он.

– Привет, Ашот, – сказала она. – Я прождала тебя здесь тридцать лет.

Лейла была первой любовью моего дядюшки; она погибла давным-давно в автомобильной аварии.

– О боже! – воскликнул он. – Можно, я прикоснусь к тебе?

– Нельзя.

Сейчас она была так близко к нему, что он чувствовал ее дыхание, холодное как лед.

– Нельзя, – повторили она. – Но, если ты хочешь, я пойду с тобой.

Он отчетливо помнил прикосновение ее тела. Помнил ее взгляд, звук ее голоса. Первые страницы в книге любви. К сожалению, они оба были слишком молоды и скромны, чтобы прочесть больше. Она умерла девственницей.

Итак, они пошли вместе. Мальчик шаркал ногами позади, разговаривая сам с собой. Сейчас он уже выглядел подростком. Ступая в пыль, она приподнимала край своего белого одеяния, и он видел очертания ее лодыжки, такой мягкой, деликатной, бесподобной. Они возвратились в его комнату, и Лейла увидела цветы, которые снова были разбросаны по полу.

– Тебе уж точно не стоит держать это в твоей комнате, – сказала она, поднимая цветы и касаясь их бархатных, фиолетовых лепестков. – По ночам они пьют твою кровь. Видишь сыпь на твоих ладонях и запястьях?

Цветы сразу же увяли в ее руках, затем превратились в ярко-оранжевые хлопья, раскрошились и исчезли в ее нервных пальцах, будто съеденные невидимым огнем.

– Мое прикосновение убивает все, – объяснила она. – И не важно, хочу я этого или нет. Вот почему ты не можешь коснуться меня.

Она взяла со стола вазу в форме козлиной головы. Голова шевельнулась, судорожно двинула челюстями, проблеяла "мээ, мээ" и снова стала неподвижным металлом.

– Но я не могу оживить мертвые вещи, никак не могу, – сказала она, улыбнувшись, и дядюшка заметил кончики ее зубов, заостренные как шилья.

Она была чуть прозрачна, словно креветка или рыба из океанических глубин. Так, будто она была сделана из мутного стекла, но внутри оставалась пустой.

– Скажи мне что-нибудь важное о жизни после смерти, – попросил он.

– Люди здесь наконец-то перестают быть животными, – ответила она.

– Что такое время? – спросил он. – Что такое жизнь?

– Время – это печаль Бога. Каждая человеческая жизнь – Его краткая улыбка.

– Ты скучаешь по жизни? – спросил он.

– Не то чтоб очень. И не так, как ты себе это представляешь. Но я скучала по тебе. И мне недоставало вкуса шоколада.

– Кем были те семеро, которых я вызвал вчера? – спросил он.

– Не только у кошки девять жизней, – ответила она. – У большинства людей их тоже девять. Ты уже израсходовал семь из девяти.

Они говорили, говорили, или просто сидели в уютной тишине весь остаток дня, пока дядюшка не почувствовал себя усталым. На самом деле, это был его второй день в коме, и яд постоянно разрушал его тело. Но Лейла не собиралась оставлять его одного.

– Сейчас, когда ты вызвал меня, я останусь с тобой навсегда, – сказала она.

– А это возможно?

– Когда ты вернешься к жизни, я буду рядом с тобой, невидима для всех остальных, – сказала она и коротко засмеялась тем знакомым смехом, которых, даже попрошествии стольких лет, заставил его сердце сжаться. – Я не переставала тебя любить. У меня мурашки, когда я слышу твой голос, видишь?

– А как же моя жена и сыновья? – спросил он.

– Мне нет дела до них.

– Но если ты прикоснешься к ним?

– Да зачем мне это? – спросила она, но мой дядюшка прекрасно помнил ее капризы и помнил, что Дейланикогда не медлила перед тем, как нарушить обещание. И ему не очень нравилась перспектива иметь привидение в доме. Привидение, которое будет говорить с тобой, когда захочет, которое смотрит на тебя, когда ты спишь, которое даже ходит с тобой в туалет. Кто-то, от кого тебе никак не избавиться. Романчик с призраком? Смешно и нелепо.

– Я не согласен, – сказал он. – Я не могу подвергать опасности жизнь членов моей семьи. И знаешь, многое изменилось. Я все еще люблю тебя, но я еще люблю и свою жену.

– Пожалуйста, не прогоняй меня!

– Я не тот мальчик, которого ты помнишь, – сказал он. – И тебе не разжалобить меня слезами.

Ее губы стали таким тонкими. На мгновение, ее глаза стали двумя сферами голубого огня. Она взглянула вниз, чтобы скрыть этот огонь.

– Но я ведь могу убивать твоих врагов, если хочешь, – сказала она и опять взглянула на него, кокетливо теребя золотистый локон.

– Это серьезные слова, – сказал дядюшка Ашот. – Докажи, что ты можешь.

 

 

 

5

 

Следующим утром Роберт Мкртчан прибыл на дачу моего дядюшки, ту, что расположилась в горном лесу, к востоку от Тегута, в тридцати километрах вверх от озера Севан, и начал проводить измерения. Он собирался добавить три комнаты, перестроить кухню и устроить неподалеку небольшую пивоварню. Будучи известным любителем природы, он никак не мог не прикарманить ту розовую дачу, расположившуюся в лесу посреди заповедника, словно редис на блюде салата.

Само собой, члены Партии не имели собственности, в самом строгом смысле этого слова. Все ценное принадлежало Партии, и Партия распределяла жизненные блага среди ее наиболее преданных членов. Но это в теории.

Он не стал терять времени. Два грузовика с рабочими припарковались неподалеку, и вскоре закипела работа. Между делом, рабочие опустошали винный погреб и уничтожали уникальную поляну сортовой клубники. Проинспектировав работы, Роберт Мкртчан снял туфли, позвал свою собаку, свирепую овчарку по кличке Альма, и отправился на пробежку по лесу.

Пробежки по лесным тропам были его страстью. Дважды в неделю, при хорошей погоде, он пробегал марафонную дистанцию. Он всегда бегал босиком, чтобы быть ближе к матушке природе. Альма всегда сопровождала его, для безопасности.

То утро выдалось теплым, ароматным, подернутым дымкой. После часа бега трусцой, Роберт остановился, чтобы насладиться тишиной горного леса, глубоко вдохнул и снова побежал. Когда прошел еще час, он все еще бежал ровно и уверенно по узкой песчаной тропинке, как вдруг наступил на кусок стекла, да так неудачно, что перерезал сухожилие на ноге.

Не было никого на заповедной тропе.

Мобильных телефонов еще не изобрели в то время.

Но он не собирался умирать, поэтому стал прыгать на одной ноге в обратном направлении. Сначала он не воспринял несчастье достаточно серьезно, но кровотечение отчего-то не останавливалось. Вскоре он ощутил необычную для себя слабость. Он выпил всю воду из баклажки, а пить все равно хотелось. Через некоторое время он упал, но продолжал ползти, слепой, но упорный, словно умирающий сперматозоид, оставляя кровавый след на песке. Затем он потерял сознание.

Собака сидела у его тела и выла, задрав морду к вершинам деревьев, желтым в маслянистом свете раннего вечера. Уставая выть, она начинала щелкать зубами и прогонять мух, что вычерчивали зигзаги, пытаясь сесть на опухающее лицо хозяина. Потом, спохватившись, начинала выть снова. Затем из чащи вышел медведь, понюхал воздух и собака, осознав, кто настоящий хозяин в лесу, молча ретировалась. Зубы медведя работали не менее эффективно, чем циркулярная пила, а когда мишка вскрыл череп Роберта Мкртчана, мозг внутри был обескровлен и бел, словно кучевое облако.

Подходил к концу уже третий день комы, и яд все еще циркулировал в артериях и венах моего дядюшки. В мире за гранью смерти дядюшка Ашот поссорился с Лейлой, как он частенько делал в молодости, когда она еще жила. Они наорали друг на друга, и Лейла ушла. Я никогда не мог точно понять, почему же они поссорились или чего не поделили, а дядюшка Ашот всегда будет стараться обойти этот вопрос стороной.

Когда Лейла ушла, мой дядюшка направился к области вечной смерти снова и сказал, что хочет увидеть Бога. Как и все члены Партии, он был непреклонным атеистом, но все же он рассудил, что нельзя упускать такую возможность.

Но никто не явился на его зов.

Прождав очень долго, он вернулся в свою комнату. Мальчик, который к тому времени уже превратился в бородатого мужчину, следовал за ним неотступно. В комнате, дядюшка увидел бумажный конус, стоявший на столе.

– Что это такое? – он спросил бородатого мужчину.

– Бог.

– Что? Вот это и есть Бог?

– Ты слишком просто мыслишь, – ответил бородатый мужчина. – Для Бога ведь несложно быть чем угодно: светом, тьмой, бумажным конусом.

Дядюшка пожал плечами, взял в руки бумажный конус и заглянул в него. Конус был пуст. Затем он заглянул в маленькую дырочку, которой заканчивался узкий конец конуса, и увидел свет внутри. В этом свете вращалась планета и, похоже, это была земля. Дядюшка захотел увидеть момент своего рождения, и земля начала быстро вращаться в обратную сторону. Забавно, что вращалась она с громким скрежетом, так, словно весь ее механизм давно заржавел – это одна из многих деталей, заставивших меня поверить моему дядюшке, такое ведь специально не придумаешь. Вскоре дядюшка понял, что может увидеть любое место на земле в любой момент времени. Тогда он решил посетить ту палату, где сам же и лежал. Было бы недурно увидеть себя самого, решил он.

Третий день его комы подходил к концу. Он увидел тетушку Софию, которая сидела с прямой спиной в деревянном кресле и сама выглядела немного деревянной. Она не спала три дня. Не ела три дня. Не умывалась и не чистила зубы. Прекрасные черты ее лица оплыли, как воск. Дядюшка увидел пистолет в ее руке. Но еще больше, чем пистолет, его испугала смертельная пустота в глазах тетушки Софии.

Поэтому он поставил конус на стол – быстро, но уважительно, на случай, если это и в самом деле был Бог, – набросил на плечи плащ и вышел из дому в серый, затуманенный вечер, решив, наконец, направиться домой. Его страх, который уже выглядел не бородатым мужиком, а помесью гориллы и кривоногого Халка, топал позади.

Вскоре он снова увидел безносого копателя могил.

– Привет! – сказал копатель. – Твоя могила готова. Хочешь лечь и примерить ее?

– Только не сегодня, – ответил дядюшка.

– Ну-ну, – сказал копатель. – Я-то точно знаю, что ты ляжешь в нее сегодня.

Дядюшка побежал так быстро, как мог, ощущая мёртвый вес раздувшейся печени, которая подпрыгивала и билась в его ребра. Быстро стало холодать, ветер запел в воздухе, разгоняя туман. Первые снежинки ужалили в лицо. Вскоре ветер уже мел снег по земле, и земля стала будто мраморной, вся в белых прожилках. Вглядываясь в отдаленный свет впереди, дядюшка уже не видел ничего, кроме снега. Вскоре снег пошел так, что казалось, ты можешь дышать им и пить его прямо в воздухе. Но это был просто снег, всего лишь снег, а снег никогда не остановил бы моего дядюшку в реальной жизни, так что он продолжал бежать вперед. Страх, преследующий его, уже превратился в громадную фигуру на коротких ногах, которая бежала и скакала со всей мощью и грацией франкенштейновского монстра.

– Отстань от меня! – закричал дядюшка. – Я тебя не боюсь!

Но его печень медленно превращалась в одну громадную расплавленную боль, а кривоногий гигант не отставал.

Затем он увидел снежную многоножку. Поначалу он принял ее за снег. Просто снег, движущийся у его ног, но затем увидел, что это было снежно-белое насекомое толщиной с бедро мужчины, и невероятно длинное. Многоножка волнообразно скользила мимо на тысячах и тысячах ног, но вдруг подняла голову, взглянула на дядюшку, выгнула спину, и печально произнесла три отчетливых слова по-латыни. К сожалению, дядюшка не сумел припомнить их позже. Ее глазки были красными, как рубины. Дядюшка стал как вкопанный, глядя на нее, ощущая, как волосы шевелятся на его голове. Что-то новое двигалось и вырастало у него в желудке: черные грибы настоящего ужаса.

Обойдя многоножку, он двинулся дальше. Вскоре он оказался перед памятником из раскрашенного гипса. Памятник был примерно в два человеческих роста высотой. Лицо фигуры, возможно, разбитое молотом, имело большую впадину посредине, там, где должен быть нос, поэтому казалось, что у фигуры огромная пасть в пол-лица.

Статуя держала в руке смятую гипсовую кепку, поэтому это не могло быть ничем иным, кроме памятника Ленину, основателю всей неземной, громадной, готически-соборной партийной машины. Все просто: в те времена только памятникамЛенину позволено было держать смятую кепку в руке, что они и делали с завидным постоянством.

Вскоре дядюшка увидел еще один памятник Ленину, а затем еще и еще. А затем он оказался в целом саду одинаковых памятников.

Наконец, он остановился. Памятники стояли перед ним как гигантский штакетник. Сквозь пургу, они казались висящими в воздухе, отделенными от земли. В промежутках между ними, он видел лишь густой лес других Ленинов, расплывающихся за секущими струями снега. Их тяжелые силуэты плавали в белой тьме. Снег был уже по колено и таким мягким, что дядюшка проваливался в него, как в зыбучие пески. Он барахтался, оставаясь практически на одном месте. Он попытался было вернуться, но двигаться назад оказалось так же тяжело, как и вперед. Он видел снежных многоножек, проползающих мимо, все ближе и ближе к нему.

И вдруг он понял, что весь снег вокруг состоит из них, из многоножек, ползающих туда и обратно, одни поверх других. Грунт под его ногами стал мягким, непрочным, живым. Памятники закачались и стали падать, переворачиваясь. Обернувшись, он увидел громадную фигуру Страха, которая медленно погружалась в белую муть из снежных многоножек.

Дядюшка уже был по грудь в них. Все же, думая о тетушке Софии и о пистолете в ее руке, он барахтался и рычал и матерился по-русски и по-армянски. Затем он заплакал, в первый раз за последние тридцать лет.

Одна из многоножек, обвившись вокруг него, взглянула ему прямо в глаза. Ревущая метель вдруг стала тихой; снежинки медленно плыли сквозь хрустальную тишину, каждая сама по себе. Длинные усики многоножки шевелились.

– Ты смерть моя? – спросил дядюшка.

– А чем же еще это может быть? – ответил Страх, и воздух был так тих и неподвижен, что дядюшка увидел пар, выходящий из громадной глотки Страха. – Твоя восьмая смерть пришла за тобой.

Многоножка сомкнула челюсти на голове дядюшки и потащила его вниз.

 

 

6

 

В следующую минуту он открыл глаза и огляделся. Он лежал в больничной палате. Было очень тихо. Тетушка София спала, сидя в деревянном кресле, держа пистолет на коленях.

– Я видел Ленина, – сказал он.

Кстати, дядюшка мой пришел в себя в точности двадцать второго апреля. Каждый, кто жил в Советском Союзе, знает и помнит важность этой даты. День рождения Ильича.

Мой дядюшка Ашот очень изменился после того, как восьмая версия его умерла. Можно сказать, он стал другим человеком. Он стал носить простую одежду и покупать много шоколадок. Он похудел. Полюбил тишину и одиночество. Стал пить гораздо больше. Выпивая, он часто пересказывал то или другое, из того что случилось с ним в мире за гранью смерти, описывая то, что он видел и слышал в бесчисленных деталях, часто повторяясь, но никогда не привирая. Когда он был трезв, он оставался отстраненным, замкнутым, не желал говорить.

Возможно, все мы носим наши девять жизней, надетые одна поверх другой, как маски. Когда одна из масок падает, всё что люди видят, это другая маска.

Но происходили и другие странные вещи. Все цветы в квартире моего дядюшки стали вянуть, и вскоре не осталась ничего, даже кактусов. Тетя София купила новые кактусы, бромелии и цикламены, он они вскоре пропали тоже, превратившись в ярко-оранжевые сухие хлопья, которые рассыпались в пальцах. Вскоре умер кот, затем собака, и канарейка Даша ненадолго их пережила.

Дядюшка стал более сосредоточенным и амбициозным, чем когда-либо раньше. Он приобрел привычку разговаривать сам с собой, когда оставался в комнате один. Он спорил, задавал вопросы, запрещал что-то, словно разговаривая с кем-то невидимым.

Его карьера в последующие годы резко пошла вверх. Внезапно всего его враги, соперники и просто недоброжелатели стали умирать один за другим, иногда вообще без всякой причины. Казалось, что смерть идет впереди его, расчищая ему путь.

Он говорил об этом с насмешливой удовлетворенностью. Через три года после его клинической смерти, он был назначен министром образования. В те времена он часто смеялся и говорил, что это были счастливейшие дни в его жизни.

Тетя София и он переехали в новый дом, где все цветы продолжали умирать. Он строго-настрого запретил сыновьям навещать себя и никогда не навещал их сам. Когда родился внучок Алеша, он не захотел увидеть малыша.

– Так надо для его безопасности, – объяснил он жене, но та отказывалась принимать подобное объяснение.

– Это жертва, которую я должен принести, – сказал дядюшка.

Однажды она вошла в его комнату и увидела его беседующим с пустым воздухом. Она почувствовала себя неловко и задрожала внутри.

– Тебе нужен доктор, Ашот, – сказала она.

– Ты ничего в этом не понимаешь! – ответил он. – Я делаю это для семьи. Для тебя и для моих сыновей!

– Тогда разреши им увидеть тебя! – закричала она.

– Я не позволю на себя кричать! – заорал он, раскрасневшись от гнева.

Тогда она ощутила внезапный, необъяснимый холод в воздухе, так, будто призрак приблизился к ней. Она попятилась.

Дядюшка Ашот подбежал к ней и расставил руки, словно пытаясь защитить ее от чего-то.

– Не подходи близко! – закричал он, обращаясь к чему-то невидимому. – Не касайся ее!

Затем он упал на спину, будто что-то толкнуло его. В тот день у него случился второй инсульт.

Его замороженное тело пролежало в морге три дня. Под конец третьего дня, оно стало быстро усыхать и крошиться и вскоре превратилось в нечто, напоминавшее кучу ярко-оранжевых хлопьев.

Тетушка София не застрелилась тогда, он и не пережила его ни на один день. Я думаю, одна из ее девяти жизней завершилась вместе со смертью дядюшки Ашота. Была ли это шестая, седьмая или восьмая? Я не знаю, но очаровательной женщины, которую все знали, уже не существовало.

Она превратилась в бодрую старушку со спутанными волосами, огромной энергией и искрящимся юмором. Она стала носить простые платья и большие очки. Она не захотела выйти замуж снова.

Когда новая война началась в в восемьдесят восьмом, ей пришлось бежать из страны, ведь она не была чистокровной армянкой. Она потеряла дом и большую часть денег. Ее последняя, девятая, жизнь завершилась в две тысячи четырнадцатом, в забытом Богом сибирском городке, где она жила непримечательной жизнью в доме младшего сына, совсем старая, разбитая, вся переваренная в длинных кишках времени.

Иногда я думаю,сколько же жизней еще осталось у меня. Я уже многиеизрасходовал, это знаю точно. Где же тот девятилетний мальчик, который с упоением слушал рассказы дядюшки Ашота, такие странные и пугающие? Куда делся подросток, безответно влюбленный в поэзию? Или молодой человек, преподающий в старшей школе, обожающий читать научную фантастику? Где все они? Куда они ушли? И что же тогда делает меня тем, кто я есть сейчас? Которая из моих жизней более иллюзорна, какая настоящая?

У меня нет ответов.

 

 

 


Оцените прочитанное:  12345 (Голосов 4. Оценка: 4,00 из 5)
Загрузка...