Чердачное окно на Нестара Страин

 

 

3 мая.

Йозеф фиглярствует, как безумный - изображает человека в стеклянном кубе. За выражением его лица следить интереснее, чем за его ладонями, которые нет-нет, да и проваливаются в невидимую "стеклянную" поверхность, но если посмотреть на его лицо - сразу делается понятно, что парень не мим, а скорее актер - готовая звезда какого-нибудь второсортного фильма ужасов. Народ на площади косится и проходит мимо, каждый по своим делам, но Йозеф старается не для них. Бела смеется и повторяет его движения, пытаясь прорваться к нему, стучит кулачками по теплому воздуху, и ее стянутые в хвост волосы бьют Йозефа по щекам и зажмуренным глазам.

- Так к поступлению не готовятся, - замечаю я, - вроде бы там учат стихи и читают перед зеркалом.

- Мы уже выучили, - заявляет Бела, - это так. Баловство.

Йозефу надоело кривляться и он с оханьем валится на нагретую за день брусчатку.

- Все равно поступать и в этом году и в следующем, - говорит он, - и через год. Буду лезть, пока не пролезу.

- Все лучше, чем закончить свою жизнь, как эти, - Бела подбородком указывает на разнорабочих, укладывающих плитку на противоположном краю площади.

- Или как мой брат, - говорит Йозеф, щурясь в голубое небо.

- Или как моя мама, - говорю я, просто чтобы что-то сказать.

- А ты уже придумал, куда пойдешь учиться? - Йозеф сгребает с брусчатки мелкий белый песок и бросает им в меня, - только не говори, что опять юристом. Или экономистом. Или дизайнером. Давай, удиви нас.

- Да не знаю я, - говорю, - каждую неделю что-то новенькое появляется. А может, пойду с вами на актера, и все.

- О-о-о-о-о-о, - гудят они хором и смеются. Этого варианта у меня еще не было.

Йозеф поднимается и заявляет: - Тогда тебе надо отработать какую-нибудь пантомиму. Личную фишку. Думаю, у тебя амплуа характерного героя, что-то типа этого.

Йозеф изображает карикатурного убийцу - надевает невидимые перчатки, вытаскивает из кармана и заряжает воображаемый пистолет, подносит его дуло ко лбу Белы и со вкусом спускает курок - а я только сижу, смотрю и смеюсь, как дурачок на ярмарке. Никакой я не актер - мы все трое это знаем. Я, скорее, тень. Тихая тень Йозефа, будущий юрист, бывший лучший друг детства.

- Да ладно тебе, - говорю я, - я не придумал еще, кем буду.

- Ну, если что, Марко, все это - ерунда, - он садится рядом и серьезно смотрит на меня, - если соберешься с нами, я тебе принесу все книги, еще и позанимаюсь с тобой над дикцией. Ты, главное, реши уже, чего хочешь, и вперед. Я с тобой. Мы с тобой.

Я киваю и расплываюсь в улыбке - Йозеф в очередной раз доказал, что он не просто одноклассник, которому нужна аудитория. Как будто я сомневался.

Он отходит в сторону, вытаскивает из кармана сигареты и выуживает из пачки дорогую металлическую зажигалку - подарок Белы. Я эту привычку не одобряю и сам курить даже не пробовал - есть в этом что-то позерское и неестественное. Непоправимо взрослое.

Бела собирает упавшие на брусчатку тетради - ее глаз я не вижу, только густую светлую челку, раскрасневшееся лицо и краешек губ. Она поворачивается ко мне и негромко говорит:

- Я, конечно, тоже тебе помогу и все такое. Но ты же понимаешь, что игра на камеру, перевоплощение - не твоя судьба? Миру нужны и юристы и бухгалтеры и даже такие неопределившиеся типы, как ты. А он шел к актерству с детства. Не отвлекай его на этом этапе. Пожалуйста.

Она бросает быстрый взгляд на Йозефа, который оседлал скамейку невдалеке от нас и дымит, подставив лицо мягкому весеннему солнцу.

- Слушай, Марко. Ты даже не знаешь, чего хочешь от жизни. Ты его тормозишь. Понимаешь, что я имею в виду? Только не ной, ладно? - она замечает, что Йозеф выкинул окурок и идет к нам, и продолжает, - И не закрывайся от нас. Ты очень хороший, не хочу тебя терять.

Она заглядывает мне в глаза и улыбается так застенчиво и мило, что мои губы непроизвольно складываются в улыбку.

- Ладно, - говорю я, - не потеряешь. Какой из меня актер, в самом деле.

Она притягивает меня к себе и звонко целует в щеку, смеется и гладит по спине - и меня топит в противоречивых чувствах. Я чувствую, как горячие неожиданные слезы щиплют мне глаза, но ее "не ной" держит удавкой, я вымученно смеюсь и обнимаю ее в ответ.

 

5 мая. Воскресенье.

Мы втроем обходим площадь, там и сям покупаем жевательные конфеты со вкусом колы и перца, сок в пэт-пакетах и билеты с ответами на загаданные желания. У меня два раза выпадает "да", и, если бы гадание оказалось правдой, этот ответ вылетел бы далеко за пределы нормальной статистической выборки.

Я только что, сгорая от мазохистского стыда, спросил: "Смогу ли я когда-нибудь поцеловать Белу Вуич?". Всякому понятно, что единственный возможный вариант на этот вопрос - "нет", и все тут. После этого я уточняю: "На следующей неделе?" - и бумажка снова салютует мне положительным ответом. Дальше я не спрашиваю.

Мы движемся по площади от тира к стойке с дартсом, и я, как обычно, позволяю обойти себя девушке (в тире) и лучшему другу (в дротики). После ярмарки мы, изрядно вымотанные, бредем к заброшенному дому на краю деревни - с его чердака открывается самый фантастический вид на реку и поля за ней. Уже на подходе к дому мы нос к носу сталкиваемся с сумасшедшим "афганцем" Грюнвальдом, который в который раз вещает про то, как иностранные жучки проедают дыры в нашем мозгу - ну, Грюн в своем репертуаре. Мы дарим ему остаток конфет и через дыру в заборе проникаем в заросший сад.

Скоро мы уже восседаем на куче соломы перед огромным чердачным окном и глядим на поблескивающую фонарями гладь воды, залитые лунным светом поля и кромку леса на горизонте. Я смотрю, как платье мягкими складками лежит на бедрах Белы и меня клонит в сон. Йозеф пересказывает жуткую историю о том, что в этом месте во время последней войны располагался склад боеприпасов, а охраняли его пара ребят нашего возраста. Ночью на небо выкатилась полная луна и парни решили, что в такую светлую ночь они в полной безопасности, потеряли бдительность и уснули. Партизаны - отцы, братья и дядьки наших родителей, вернулись в деревню и зарезали совсем юных пацанов, а боеприпасы распределили по отрядам и в конечном итоге, отбили всю местность. Я намного лучше знаю подробности того вечера и всей страшной войны, которая задела нас только краем и кое-где еще тлеет, но не вмешиваюсь, а слушаю, затаив дыхание. Потом Йозеф вклинивается с моралью: якобы, именно после этого события от деревни отвернулась удача - все меньше детей, все больше самоубийств. Мелкие, червивые плоды, засилье грызунов и неурожай.

- Разбудили зло, - говорит Йозеф веско, - проклятие или что-такое.

- Просто почвы здесь кислые, - говорит Бела, и мы с Йозефом таращимся на нее.

- Ты пробовала? - спрашиваю я шепотом, потому что Йозеф явно лишился дара речи. Она закатывает глаза, потом смотрит на меня и сухо говорит:

- Господи, Марко. Ты откуда вообще взялся такой? Болота. Они не так давно отступили из-за программы по осушению земель, но почвы так и остались болотистыми, вот ничего и не растет. Ничего не поделаешь, рано или поздно городишке кранты.

Я киваю, хотя мало что понял из ее речи. Болота - ну и что? Раньше же росла репа, горох и фасоль, в чем же дело? Но я не и пытаюсь возражать - Бела переспорит кого угодно, нас обоих за пояс заткнет, если посмеем умничать. На небе сияет месяц и весь городок и поля на пять километров окрест видно в мельчайших подробностях.

- Ладно, я пошел, - говорю я, - мне еще уроки на завтра делать.

Уроки я сделал еще в субботу, но пню ясно, что им хочется остаться наедине. Йозеф машет мне с чердака, когда я прохожу мимо по улице, и я машу в ответ. Я вижу освещенный луной профиль Белы, и думаю - а почему бы и нет? Может, не на следующей неделе - но когда-нибудь? Я сворачиваю шею и снова смотрю на них. Платье Белы и цепочка на шее Йозефа мерцают и переливаются в свете луны, и это красиво. Сегодня все красиво.

 

11 мая.

Бела простыла от сквозняка на чердаке и проболела целую неделю. Когда она все-таки выздоровела и пришла в школу, и я увидел ее в школьном дворе, то поначалу не узнал. Зря она так рано выбралась на занятия - бледная, под глазами синяки, отворачивается от всех - я специально следил. Меня даже не заметила, да ничего, я привык. Я еще смел мечтать о каких-то поцелуях с ее стороны. Глупый осел. Она же с трудом меня выносит - и то только ради нашей с Йозефом детской дружбы. 

За неделю я начитался Алана Пиза и пытался определить ее настроение по лицу, но она так и не взглянула мне в глаза, будто догадалась, что я практикуюсь. После школы мы проводили ее до дома - и всю дорогу она избегала прикосновений Йозефа, как могла, а он шел рядом - растерянный и молчаливый. Она даже заговорила о чем-то со мной. Не то чтобы ей был интересен мой ответ - просто решила заполнить тишину. Когда дверь за ней закрылась, я спросил, что все-таки он ей сделал - там, на чердаке. Он отрицательно покачал головой.

- Ничего вообще, - проговорил он тихо, - Когда ты ушел, мы еще поговорили и я хотел было ее поцеловать, да только она сказала, что устала смертельно, и ей надо поспать, а то она не сможет спуститься по лестнице. Я растянул свою куртку на соломе, обнял ее, и мы уснули. Мне еще приснился какой-то мерзкий сон про экзамены и чудовищ, да это понятное дело. Ты там тоже был, кстати, валил биологию. Ей тоже что-то снилось, только я не спросил что. Она хотела рассказать, но я перевел все в шутку, хотя вид у нее был испуганный. Не знаю, почему я не спросил - я вроде как не хотел ничего знать об этом, - он вздрогнул, и я неловко похлопал его по плечу.

 

12 мая.

Йозеф курит. Я сижу рядом; вокруг нас возвышаются скалы, кое-где покрытые травой и кустарником. В двух шагах впереди - обрыв, за ним виднеется кусок деревни и объездная дорога. Я кидаю с обрыва камешки и жую "джуси-фрут".

- Она просто отказывается со мной встречаться, - говорит он, - без объяснений.

- Она вроде как накачала гордыню за неделю, - вставляю я, - не видит меня в упор, а что я ей сделал?

- Да не гордыня это. Видимо, на тебя упала моя черная тень... Она не верит, что у нас все серьезно, понимаешь? Говорит, что страшная для актерства. И... в целом. Страшная и толстая.

- Девчонки все..., - начинаю было я, но наталкиваюсь на взгляд Йозефа и замолкаю.

Вид у него растерянный. В последнее время Бела действительно не похожа на актрису - ходит, подняв плечи, и изо всех сил старается не попадать взглядом в глаза собеседника. Отворачивается, будто у нее изо рта пахнет, или вроде того. Сегодня я слышал, как Милица Николич  высмеяла манеру Белы отводить от собеседника глаза, и та молча ретировалась в туалет.

- Я бы не сказал, что она толстая, - задумчиво говорит Йозеф. Он очень серьезен, смотрит в одну точку, прокручивает в голове идеи, и вот-вот начнет излагать. Я ценю такие моменты больше всего, никогда не чувствовал такого воодушевления, как в те времена, когда мы, обложившись фонариками и картами Средиземья, сидели в шалаше у него в комнате или в саду, и трепались обо всем и ни о чем. Мы тусовались так лет до двенадцати, пока ему не пришло в голову, что мы уже достаточно взрослые, чтобы найти себе по девчонке.

- Она изменилась, - продолжает он, - вот это ближе к истине, и изменилась резко и основательно. Будто стала другим человеком. И я знаю, когда это началось. После того сна на чердаке.

Он с силой втягивает в себя воздух.

- Я сегодня пойду туда, - говорит он мрачно, - осмотрюсь. Вдруг я чего-то не заметил. Можешь пойти со мной, если хочешь.

 

Через пять минут мы уже идем по петляющей Нестара Страин - вначале спускаемся к старой кожевенной мастерской - здесь лет сто назад ревнивый кузнец похоронил жену прямо в чане с краской для кож, потом взбираемся на холм, откуда можно охватить взглядом весь городок. Йозеф настроен решительно, я бреду следом. Когда дом выплывает на нас из-за поворота (сначала перед нами встает невысокий каменный забор, потом появляется металлическая решетка - закрытая, конечно), я с опаской оглядываю местность. На этот раз Грюнвальд не появляется - само собой, сидит в своей дыре в конце улицы, где живет вдвоем с матерью. Если собеседник не располагает конфетами, Грюнвальд обнаруживает желание поговорить, и излюбленная тема у него - жучки в мозгу. В мозгу, как же. Грюнвальд давно не видел трупов домашних животных.

Мы молча проскальзываем в сад и идем к лестнице. В дом мы не заходим - говорят, там до сих пор можно рассмотреть пятно крови на полу гостиной - в местах, где она просочилась под ковер. Это вряд ли, ковер заменили, пол чисто вымыли - городское управление должно было об этом позаботиться, но слухи ничем не вытравишь, мы любим смаковать подробности жутких историй. Главное, чтобы все это произошло не с нами.

Йозеф взлетает по лестнице и начинает ходить кругами по скрипучим половицам, давя подошвами сухие крысиные шарики и шурша соломой. Я подхожу к чердачному окну и смотрю на невидимую реку - сейчас над ней висит плотный туман, как и над полями и лесом до самого горизонта.

- Ты ничего особенного не замечаешь? - не выдерживает Йозеф, и я начинаю искать - сам не знаю что. Высокие стропила, серое от времени дерево, садовый инвентарь в углу. Гора соломы, отсыревшей за последнюю неделю. Я снова оборачиваюсь к окну - Йозеф уже осматривает его, обнюхивает, чуть ли на вкус не пробует.

- Ладно, - говорит он разочарованно, - дело явно не в чердаке.

- Это пмс, - откликаюсь я, - или что-то у нее с женскими половыми гормонами. Что-то не то. Я бы не стал слишком серьезно воспринимать эти бзики.

Он внимательно смотрит на меня и за его недоверием и желанием поспорить я вижу тень облегчения. Разумеется, в глубине души ты тоже так считаешь, но тебе нужен я, чтобы проговорить это вслух. Бзик, просто истерия. Проблемы с гормонами, предменструальный синдром - то, что никогда не случится с парнями, слава богам.

- Перед поступлением надо, чтобы она пропила какой-нибудь курс лекарств, иначе не пройдет по конкурсу, если вообще придет на вступительные, - говорю я, и мой друг вскидывает на меня темные испуганные глаза,  и я вижу, что попал в точку. Он и сам об этом думал.

- Я, - говорит он и отводит глаза к провалу окна. Молчит, собираясь с духом. - Я не буду поступать вместе с ней.

Я медленно киваю, будто осмысливая то, что он мне сказал, - Возможно, это лучшее решение. Ей нужно дать время восстановиться, понять, чего она действительно хочет от жизни. И, честно говоря, вряд ли это актерская профессия.

Он смотрит на меня и да - теперь это точно облегчение - и благодарность.

- Спасибо, что ты со мной, - говорит он, - с детства со мной. Спасибо, дружище.

Я подхожу к нему и слегка сжимаю его плечо рукой. Он притягивает меня к себе и я внутренне содрогаюсь - двое парней обнимаются на чердаке, ни в какие рамки! Где их родители? Где Бог?

- Я здесь как раз за этим, - говорю я, мягко отстраняясь, - помочь тебе разобраться. Ведь изнутри ты не все воспринимаешь так отчетливо, как если ты беспристрастен и видишь всю ситуацию целиком.

- Да, - говорит Йозеф. Он уже переключился, уже думает о том, какую книгу почитает, какой фильм посмотрит сегодня - я вижу это по его скользящему взгляду, слышу по дыханию. Он уже и думать забыл об истеричке Беле.

Мы спускаемся - Йозеф с третьей перекладины спрыгивает на мягкую влажную землю, я жду, когда он отойдет, и прыгаю тоже, поскальзываюсь и растягиваю лодыжку. Он бросается ко мне, помогает подняться.

- Да все нормально, - говорю, - я же не маленький.

Некоторое время мы идем вниз по Савской и я слегка прихрамываю - так, чтобы мы шли вместе подольше, но при этом чтобы он не вздумал провожать меня до дома. Мне приятно, но все имеет свои социальные пределы. Ограничения.

Когда он бросает мне "Давай, до завтра, и спасибо, дружище", и, насвистывая, сворачивает на Поповича, чтобы потом спуститься по Неманьина и вынырнуть из проулка прямо к своему дому, я некоторое время выжидаю. Из моего рта идет пар - пока мы бродили по ночному городишке, наступила настоящая ночь. Потом я возвращаюсь.

Лестница под моими ногами слегка поскрипывает. Я поднимаюсь на чердак и снова мой взгляд как магнитом притягивает к окну. Наконец я могу смотреть туда, куда захочу - и столько, сколько захочу. Полная луна, как бы ни была далека от меня, меняет мое тело в одну и ту же неприглядную, но чрезвычайно эффективную форму - со временем я осознал, что так мог бы выглядеть бог, сошедший в условия агрессивной среды юной планеты. Человеческого во мне мало - торс, лицо и первая пара рук, впрочем, ногти на моих руках острые, черные и изогнутые, как у птицы, и это отталкивает моих случайных гостей. Поначалу.

Я оборачиваюсь - тем, кем был всегда, каждое полнолуние, от начала времен. Был в мой жизни промежуток, когда я уснул и не рождался ни разу за многие столетия, но в темные времена последней войны я смог выжить и снова открыть глаза в ласковом подлунном мире.

Бела - настоящая Бела, не морок, что вторую неделю заменяет ее в школе и дома, - лежит там, где я ее оставил. Бледная, слабая, искусанная мелкой живностью, которой много в местах вроде этого. Ее кожа - прежде гладкая, где-то жемчужно-розовая, где-то покрытая легким загаром, - теперь в порезах и бугорках - я случайно задел ее хелицерами, и кое-где началось воспаление. Бедняжка. Я подхожу к ней, касаюсь ногтями ее серебристых волос. Она вздрагивает, но кричать больше не пытается – несколько дней назад увидела меня во всей красе и сорвала голос, и не были бы мы в этом выморочном пространстве, в этой отдельной, предназначенной только для меня, вакуоли, она бы всех перебудила.

Я даже не знаю - достаточно мне просто пожелать, чтобы человеческое существо затерялось здесь, со мной, или нужно его ответное сильное чувство? За все эти годы так и узнал толком.

- Ты слышала, - говорю я ей. Голос плохо слушается меня, я снова хриплю и каркаю, будто долго кричал на футбольном поле, - Он тебя уже забыл. Никто нам не помешает - мы здесь вдвоем. Девушка и паук. Цель и фикция. Мне нравится твоя способность верить, что все у тебя будет хорошо - таким как я, ее сильно не хватает. Мне она нужна, Бела, ты мне нужна. Проблема в том, что мне нечего дать тебе взамен - кроме одного.

Она смотрит на меня широко открытыми глазами, и я осознаю, что глаза у нее серые, как туманное небо над горами, как старое дерево, как стропила на моем чердаке. И тогда я целую ее.

Наконец-то.

 


Оцените прочитанное:  12345 (Голосов 3. Оценка: 4,33 из 5)
Загрузка...