«Як» по имени Пчёлка

Аннотация:

Как странно — живой я и мыслю внутри обшивки фанерной: в теле, вместо скелета скреплённом каркасом труб сварных, с размахом крыльев десять метров и длиною восемь с половиной, — и бьётся сердце моё, мотор мой звенит. Несусь я со скоростью 550 км/ч, а пушка и пулемёты мои — калибра 20 и 7,62 мм — изрыгают огонь. Бойся, фашист, трепещи: я — «Як»-истребитель!

[свернуть]

 

 


Я — «Як»-истребитель,
Мотор мой звенит...
 
В. Высоцкий

 

В ожидании взлёта я не дремлю, но и не бодрствую — я грежу наяву и вижу сны. Но вот ночная тьма отступает, можно уже различить нахохлившиеся под маскировочным брезентом истребители. «Яки» у кромки аэродрома начинают просыпаться, на взлётном поле звучат голоса техников, а в стороне на дороге урчит двигатель полуторки. Лёгкие шаги — и девичья ладошка легко касается фюзеляжа:

— Как ты, Пчёлка? — слышу я тихий голос техника Ани Акишиной, и сны развеиваются в предрассветной мгле.

Техник Акишина приставляет лестницу, залезает в кабину и начинает деловито щёлкать тумблерами. Мне щекотно — как будто свербит в носу и хочется чихнуть. И я чихаю: раз, другой. Весело застучав, двигатель начинает раскручивать винт. Окончательно пробудившись, настраиваюсь на человека — на мысли и чувства сидящей в пилотском кресле девушки.

Мы сливаемся в единое целое, миг — и я уже Аня Акишина. Кажется: ещё вчера я играла с младшими братом и сестрёнкой. Хотела, как отец, работать на Горьковском автомобильном заводе, но поступила в авиационное техническое училище: самолёты важнее, хотя и сложней. Теперь я — техник наземной команды на фронте: обслуживаю самолёты, чиню моторы, помогаю лётчикам. Мне, девушке, приходится вкалывать больше техников-мужчин — часто с вечера и до раннего утра. Самолёт старшего лейтенанта Петра Пчёлкина, — самолёт, который я обслуживаю, должен всегда быть в полном порядке. Не потому, что я боюсь командира. Пётр весёлый: шутит, смеётся, и от него никогда грубого слова не услышишь. Многие лётчики кривят лица, узнав, что за исправность истребителя отвечает женщина. А Пётр — никогда. Он сказал однажды, что я сто очков дам любому другому технику-мужчине — а это многого стоит. Поэтому я хочу быть уверена, что с самолётом Пчёлкина ничего не случится в воздухе, что не откажет мотор.

А мотор «яка» уже звенит и работает как часы — даю ему ещё пару минут прогреться и выключаю. Слышу, как меня окликают, и выглядываю из кабины. Сердце радостно ёкает — внизу старший лейтенант Пчёлкин.

— Ночевала в кабине? — улыбается он. — Признавайся, востроглазая! Втюрилась в моего Шмеля?

— Это не Шмель, товарищ старший лейтенант, а Пчёлка!

Петя Пчёлкин смеётся и, поддержав, помогает спуститься с лестницы. Снова замирает сердце, я краснею и радуюсь, что ещё не до конца рассвело и румянец не виден.

— Сержант Акишина! — Лицо Пчёлкина становится серьёзным. — Доложите по форме.

Вытянувшись во фронт и, отдав честь, рапортую:

— Товарищ старший лейтенант Пчёлкин, боевая машина Пчёлка к вылету готова!

— Спасибо за отличную работу, техник Акишина! Но прошу записать где-нибудь, раз не можете запомнить, — замечает лётчик, нахмурившись, — что этот истребитель не Пчёлка, как вы изволили выразиться, а Шмель! — Лицо пилота расплывается в улыбке. — А теперь, сержант Акишина, отставить вкалывать. Дуй-ка в столовую завтракать!

Ещё раз козырнув, отхожу на несколько метров и бросаю взгляд на Пчёлку, на округлый обвод фюзеляжа, и — нет, удержаться просто невозможно, хотя я и пытаюсь! — у меня вырывается смешок. Там, под створками охлаждения мотора, красуется живописное изображение крупной пчелы с длинным жалом или, может, мохнатого шмеля? Сразу и не разберёшь. Вид у насекомого необычайно комичный: и пчела эта лапой показывает кукиш врагам, — такой вот собственноручно нарисованный Пчёлкиным ответ фашистам — их агрессивным кошкам-ягуарам и кровавым тузам, намалёванным немецкими асами на фюзеляжах «мессеров». Хохоча, указываю на рисунок:

— А всё же — Пчёлка!

Лицо Пчёлкина вновь становится наигранно суровым:

— Разговорчики?! Отставить веселье. Дуй-ка быстро в столовую, а то без самого вкусного останешься! — И пилот грозит кулаком.

Я шагаю по полю. Работают двигатели, суетятся техники вокруг «яков», из столовой спешат пилоты — осмотреть перед вылетом свои самолёты. Начался новый день: скоро лётчики поднимут машины в воздух, чтобы в небе сразиться с фашистами. Все ли взлетевшие вернутся? Сердце снова замирает, но я гоню нехорошие мысли прочь. Не торопясь иду по полю, мне хочется подождать — посмотреть, как самолёты начнут взлетать. Увидеть поднявшуюся в воздух Пчёлку…

 

Девушка удаляется, и мне, «яку», становится сложно улавливать её мысли. Переключаю внимание на Петра Пчёлкина: молодой пилот обходит по кругу и осматривает меня, а потом садится в кабину и продолжает проверку. Мотор мой снова звенит, и я весь дрожу от нетерпения — так хочется подняться в воздух. Наконец выруливаю на старт — а за мной готовятся другие «яки». Кричу радостно: «Дадим прикурить „мессерам“, братцы? Пожжём „юнкерсы“?!» — «Пожжём! Пожжём!» — бодро откликаются грозные боевые машины. А я уже мчусь по взлётной — и колёса отрываются от полосы…

 

 

* * *

 

 

Очень тяжёлый воздушный бой — кожаный реглан моего лётчика промок от пота! Тяжёлый, но удачный: мы с ведомым сбили два вражеских истребителя, плюс на личном счету «рама» вначале. А «юнкерсы», сбросив бомбы в поле, а не на наши войска, развернулись и пустились наутёк.

Возвращаемся. Пчёлкин не расслабляется: вражеские свободные охотники-истребители могут выскочить из туч в любой миг. Горючее и боекомплекты израсходованы почти полностью, но потерь в группе нет: многие самолёты получили серьёзные повреждения от огня «юнкерсов», другим досталось крепко от «мессеров»; один истребитель дымит, теряет скорость, но со снижением упорно «тянет» к аэродрому.

Мы идём под нижним краем слоистой облачности, высота восемьсот метров. Наш аэродром где-то внизу — рядом… Вот!

За заходящим на посадку изрешечённым пулями самолётом тянется густой белый шлейф дыма. От подбитого собрата-истребителя мы, «яки», знаем: несмотря на тяжёлое ранение, лётчик не выпрыгнул с парашютом, хотя у него и была такая возможность, — сумел дотянуть до аэродрома. Но удастся ли ему сесть? Видны языки пламени — мотор пылает, «як» дико вскрикивает — это вопль отчаяния и боли. Отказал перебитый механизм выдвижения створок, прикрывающих колёса шасси в убранном положении, — и, вместо приземления, истребитель жёстко плюхается «на живот». К посадочной полосе уже несутся две подводы с бочками воды, а пожарные на козлах нахлёстывают коней.

Кружим, снижаясь, как стая огромных перелётных птиц, и один за другим садимся на две оставшиеся свободными полосы. К «якам» бегут наземные экипажи — вижу Аню Акишину, старшину моториста Кошкина и оружейника Коростелёва. Выбравшись на крыло, Пчёлкин спрыгивает на землю и, глубоко вздохнув, потягивается. Чувствую: он доволен. Значит, повторится комедия, которую мой пилот устраивает, когда боевой вылет оказывается успешным.

— Экипаж, становись! — командует Пчёлкин.

Техник, моторист и оружейник выстраиваются в ряд и вытягиваются, а Пчёлкин изображает генерала авиации — не меньше: задрав нос и напустив на себя чрезмерную важность, вышагивает перед этим совсем не могучим строем и с полной серьёзностью говорит:

— Объявляю всем благодарность за отлично подготовленную к бою машину! Большего пока не могу, но когда стану трижды Героем (если война продлится долго, по Звезде за год войны) и командующим ВВС, то тогда уж я вас не забуду. — Пилот делает паузу, и Аня Акишина не выдерживает и прыскает, давясь от хохота. Посмотрев на девушку с укоризной, Пчёлкин качает головой и заканчивает: — Будем на рыбалку вместе ездить!

Наземный экипаж смеётся и, услышав:

— Вольно! — окружает лётчика.

Ведомый Пчёлкина Цаплин топчется и мнётся чуть поодаль: ему хочется присоединиться к общему веселью. Заметив это, Пчёлкин в два шага подходит и хлопает парня по плечу:

— Не тушуйся, Андрей, — улыбается мой пилот. — Ловко ты того «мессера» отсёк, молодец! Тебя тоже приглашаю, но смотри у меня: рыбалка с командующим ВВС — это не развлечение, а обязанность! — Пчёлкин снова делается серьёзным. — Чтобы никаких: «занят / работа тяжкая / жена не пускает / дети сопливые / извини, не могу». Без отговорок, ясно?

Они уходят, а я снова погружаюсь в ту странную смесь грёзы с явью: в ней нет ни бодрствования, ни сна; чувствую сквозь дрёму, как наземный экипаж приступает к осмотру и ремонту, но люди мне не мешают; я зачарован своим кошмаром — и уже мчусь на полной скорости, и пулемёты мои по-прежнему изрыгают огонь, а пушка всё также с отдачей выплёвывает снаряды. Несусь в отчаянном танце по осеннему небу, выделывая неимоверные па в воздухе, кружу в смертельном хороводе с «мессерами».

Может, это проклятие? Или колдун-чернокнижник наложил злые чары и принуждает нас сражаться и умирать? Не знаю. Но как пчела, я и в кошмаре этом жажду до смерти зажалить разоривших наш улей фашистов. Как коршун, мечтаю упасть на врага: спалить огнём орудий — всех гадов, застивших наше небо крестами и свастиками на крыльях… И кошмар длится и длится — до следующего боевого вылета.

Иногда кошмар этот бывает особенно тягостным. Вы когда-нибудь пикировали на зенитки, изрыгающие огненный шквал? Нет, вы никогда не шли на огонь зенитных батарей! Вы даже представить себе такого не можете.

А началось всё мирно: накануне вечером наша троица — техник Акишина, моторист Кошкин и оружейник Коростелёв — заползла мне под брюхо и долго-долго там копалась. Из разговоров наземного экипажа стало ясно: закрепляют какой-то кронштейн. «Крепят и крепят — ну и пускай…» — думал я, не представляя, для чего это делается. В четыре утра подъехала полуторка, и солдаты охранения, прислонив к кузову доски, соорудили временный пандус. Кряхтя от напряжения и матерясь, осторожно сгрузили по скату тяжёлый ящик. Оружейник Коростелёв, поплевав на ладони, начал ловко сбивать стамеской деревянный кожух.

В свете аварийной лампы тускло блеснул обнажившийся стальной конус, укутанный слоями стружки.

— Привет! — затрепетал в моём разуме приятный женский голос. — Я — ФАБ-100, начинённая ста килограммами взрывчатки фугасная бомба. Можно, я бабахну?

— «Як»-истребитель, друзья зовут меня Пчёлкой, — представился я, внутренне холодея. — Погоди, не бабахай! Ещё не время.

— Не дрейфь, як-пчёлка. Шучу, — рассмеялась бомба, играя мягким грудным контральто. — Но в каждой шутке — не только шутка. Скажешь, когда придёт время? Чтобы я подготовилась и бахнула на все сто, а?

— Угу, — промычал я. — Обязательно. Не волнуйся, главное.

— Не буду. Лишние переживания самой ни к чему, — успокоила ФАБ-100. — Моё дело бабахнуть — один раз, но как следует.

Бомба умолкла, погрузившись в мечты о том, каким мощным получится взрыв. А я, обалдевший от открывшейся перспективы, тоже пытался постичь грядущее. Истребителю доставлять и сбрасывать смертоносную ФАБ-100?

А наземный экипаж трудился. Очистив от стружки, бомбу при помощи лебёдки подтягивают и подвешивают. Появляется весёлый Пчёлкин и шутит с оружейником Коростелёвым; смеётся, что мне, «яку», судьба заделаться штурмовиком, а ему, лётчику-истребителю, стать бомбовозом. Воспоминания пилота рядом. Пять утра — за окном столовой темно, но внутри свет: лётчики завтракают. Комполка Волков во главе стола — объясняет задание:

— Ежедневно фашисты бомбят Москву. Прикрыть столицу надёжным щитом не получается — истребителей мало. Командованием разработана операция по уничтожению вражеских самолётов — бомбёжке немецких аэродромов, до которых можно дотянуться. Летим без штурмовиков и бомбардировщиков — их тоже не хватает, они задействованы в «обработке» других аэродромов. Задание сложное — новичков не берём. В первый заход сбросим бомбы — и сразу второй, пока не очухались. Лупите из пушек, жгите пулемётами: постарайтесь уничтожить как можно больше вражеских бомбардировщиков!

 

Ещё не до конца рассвело. Мысли Пчёлкина сосредоточены на предстоящем полёте. Последняя проверка, технический персонал покидает поле и раздаётся команда: «По самолётам!» Томительное ожидание сменяет странное чувство отрешённости от мирских дел. Мы взлетаем парами: двадцать истребителей уходят к облакам, а сколько вернётся? Группу ведёт комполка Волков, с ним вторым пилотом — штурман полка капитан Аксёнов, он выведет нас на цель. К двухместному командирскому Як-7УТИ тоже прицеплена бомба.

Продолжая набирать высоту, входим в тучи и в несколько минут пронзаем их; Пчёлкин зажмуривается — солнце бьёт в глаза. Пилот выправляет самолёт, угол наклона меняется — ФАБ-100 раскачивается и, очнувшись от грёз, взволновано спрашивает:

— Что, пора?

— Спи, не дёргайся, — успокаиваю я бомбу. — Рано.

Над облаками холодно, но сверху приятно припекает солнце, и стая «яков» плывёт над безбрежным белым океаном. Вокруг спокойно и сонно, и лишь один звук заполняет мир: равномерный низкий гул моторов — в ледяном воздухе он приобретает особенно высокий звенящий оттенок. Словно растревоженный пчелиный рой, мы мчим на запад — к цели.

Наконец командирский «як» уходит вниз, и мы ныряем в облака следом. Тучи расступаются, пилоты крутят головами — вражеского аэродрома нет! Однако Як-7УТИ со штурманом на борту по-прежнему уверенно снижается. Штурман недаром ест свой хлеб: вот он, аэродром, как на ладони! На поле греют моторы «юнкерсы» — готовятся к взлёту. Заметив опасность, они начинают реветь — зовут на помощь зенитную артиллерию. Я внутренне сжимаюсь: неожиданного первого захода не будет.

— Пора! — кричу я бомбе. — Готовсь!

Внизу разверзается ад: проснувшись, немецкие зенитки встречают «яки» огненным шквалом. Как в замедленной съёмке, мы падаем и падаем: в нас летят сотни снарядов, и осколки вонзаются в наши тела, — а мы ревём грозно и яростно и лупим из пушек, и жжём «юнкерсы» пулемётными очередями. Прямым попаданием зенитного снаряда сносит половину крыла соседу: заорав как резаный, истребитель «обрывается», проваливаясь в штопор — из него «яку» уже никогда не выйти. Но Пчёлкин не смотрит по сторонам, он наметил цель:

— Тот Ю-87 твой, — командую я ФАБ-100. — Не подведи. Бабахни как следует!

Пчёлкин щёлкает тумблером.

— А вот как сейчас бахну! — радостно восклицает бомба. — Прощай, Пчёлка!

С леденящим душу свистом ФАБ-100 уносится вниз, а я проскакиваю мимо и взрыва не вижу: да уже невозможно рассмотреть что-либо — аэродром затягивает дымом от выстрелов зенитных орудий и разрывов бомб. Жутко не хочется возвращаться, но пилот делает разворот — приказ есть приказ, — и мы на полном газу идём на второй заход. Наш строй распался, «яки» лавируют и юлят, пытаясь уйти от огня зениток, бьющих прямой наводкой. Пчёлкин вытирает слезящиеся глаза и кашляет: гарь и запах пороха ощутимы даже на высоте. Вокруг рвутся снаряды, и снова мы падаем в огненную геенну, а пилот давит на все гашетки сразу.

Мощный встречный удар! Кажется, я останавливаюсь в воздухе, боль разрывает на части: «А-а! — Я содрогаюсь всем телом. — Нас подбили, Пчёлкин… Уходим!» Но лётчик скован ужасом: что-то горячее заливает лицо, глаза, грудь и плечи. Первая мысль пилота: «Кровь!» — «Это масло, моё машинное масло, Пчёлкин!» — захлёбываюсь я криком, а ослеплённый лётчик ошеломлён. Мгновение — и он справляется со страхом, даёт ручку управления на себя. Полный газ! Вытерев ладонью лицо, смотрит на руку, ожидая увидеть кровь, но крови нет — рука вся чёрная. И тогда Пчёлкин понимает: это масло — пробит маслобак.

Но это ещё не самое страшное. Уходим в сторону лесного массива и вверх — всё дальше от огня зенитных орудий. За мной по воздуху тянется след вытекающего масла, а скорость всего 300 км/ч — и она уменьшается, хотя Пчёлкин продолжает жать на газ. Мы на высоте двух километров — здесь начинаются облака, но идти в них нельзя. Пчёлкин понимает: сложно найти аэродром без штурмана, а когда самолёт повреждён и может отказать мотор — уходить в облака безумие.

Наши далеко впереди: строй развалился, группа после штурмовки сильно поредела, но «яки» и пилоты по-прежнему готовы отразить внезапную атаку. А вражеские истребители тут как тут — уже догоняют, а пилот их не видит!

— Пчёлкин, «хейнкели»! — кричу я. — «Хейнкели»!

Вздрогнув, лётчик крутит головой и замечает врагов. Самолёты всегда разговаривают с лётчиками — иначе просто нельзя, но как… он услышал мой вопль?! Быть такого не может!

Но сейчас не до размышлений: «хейнкелей» больше, чем наших истребителей, и они быстро сокращают расстояние. «Яки» тоже замечают неприятеля и собираются начать разворот, чтобы прикрыть меня. И в этот миг Пётр принимает решение. «Не-еет!» — заклинаю я, но поздно — пилот даёт ручку управления на себя. Подчиняюсь и зарываюсь в облака — а силы на исходе. Пчёлкин выбрал из двух зол, но лучшее ли? «Хейнкели» не найдут, и мой пилот уже не обуза: дал возможность товарищам уйти, а не пасть в неравном бою.

Продолжаем неуклонно набирать высоту: и также неуклонно падают обороты двигателя, а скорость уменьшается — и стрелка указателя уже дрожит у отметки 250 км/ч! Расчёт пилота ясен: нужно набрать высоту — чтобы, когда откажет мотор, спланировать на нашу территорию. Пчёлкин не хочет разбиться, но ещё больше не хочет попасть в плен.

Летим в облаках: вокруг туман и морось, и видимость десять метров, — и, кажется, что полёт этот длится вечность. Наконец выныриваем, — и яркие лучи заставляют Пчёлкина зажмуриться. Мы плывём по безбрежному белому океану, и снова вокруг так мирно и спокойно. Мы плывём домой на восток: всё ближе к линии фронта, и лишь один звук заполняет мир — звук моего мотора. И опять звон мотора приобретает тот неимоверно высокий оттенок, и я чувствую: для лётчика звук этот — волшебная музыка, дарующая надежду.

А мгновения, складываясь в вечность, летят, и вот уже мотор мой не звенит, а кашляет, словно чахоточный больной. Да и сам я — как больной, меня сотрясают судороги. Но через миг я забываю, что сейчас «обрежет» мотор. В мой разум врываются твёрдый расчёт, ненависть и холодная решимость лётчика и его машины, Ме-109 — «мессершмитта» с улучшенными аэродинамическими формами, — прозванного немцами Фридрихом.

— «Мессер», Пчёлкин! — хриплю я надсадно. — Сверху сзади «мессер»!

Мысли самолёта и пилота сплелись намертво. Я ощущаю настолько мощное желание сжечь меня пулемётной очередью и развалить на части снарядом, что понимаю: Фридрихом правит первоклассный немецкий ас. Как коршун, приметивший на птичьем дворе цыплёнка, «мессер» уже падает на нас, и, мне кажется, будто атака эта длится бесконечно.

— Пчёлкин! — надрываюсь я. — «Мессер»!

Невероятно! Как будто услышав мой вопль, пилот резко оборачивается. Неужели Пчёлкин слышит меня? Но удивляться некогда. Пилот даёт резко ручку от себя и полный газ — мой нос резко клюёт, — и вовремя. Белая пулемётная трасса пронзает воздух над кабиной, вверху мелькает красный фюзеляж проскочившего «мессера» — нос его заполонили десятки алых тузов: кровавый счёт, оплаченный жизнями «яков» и наших лётчиков. Круто развернувшись, немецкий ас спешит на второй заход, но поздно: мы снова спрятались в облаках!

Зайдясь в приступе дикого кашля, мотор не выдерживает и «обрезает». Пчёлкин пытается завести двигатель, но тот молчит, а в кабине разит гарью. «Погоди, — хриплю я. — Дай остыть!» Вздрогнув, пилот перестаёт терзать зажигание. Нас окутывает тишина, вокруг ни звука и даже ветра нет: мы оседлали ветер. Как оса, угодившая в банку с патокой, всё глубже зарываюсь в облака, вязну в них. Земное притяжение свинцовым гнётом тянет вниз: планирую и теряю высоту — как быстро она убывает ясно лишь по неустанному движению стрелки высотомера. Погода окончательно испортилась: мы спустились до двух километров, но облакам нет конца; мы парим в густом тумане, заполненном водяной взвесью. Мы падаем.

«Старт, — молю я. — Пчёлкин, от винта!» Словно услышав, Пётр заполняет бензином пусковую камеру насоса, щёлкает тумблером аккумулятора и включает магнето. Чихнув несколько раз, остывший двигатель начинает стучать и — снова заводится. Мы опять поднимаемся, продираясь сквозь густую облачность, и хотя скорость небольшая — 90 км/ч, но мотор — тянет. Надолго ли его хватит с перебитой системой охлаждения? Наверно мы пересекли линию фронта, но в таких погодных условиях наш аэродром не найти. Любой аэродром — не найти.

Облака не желают отпускать, но, наконец, хмарь нехотя рассеивается: мы вырываемся навстречу голубому небу и яркому солнцу. И снова мы плывём над белоснежным морем, и я всего лишь щепка на безбрежной поверхности воздушного океана, а вокруг — никого… Хотя нет, мы не одни! Впереди вторая такая же щепка — самолёт, кружащий над облаками. «Мессер?» — напрягаюсь я, а Пчёлкин дёргается, намереваясь скрыться в тучах.

— Привет, Пчёлка! — доносится далёкий мысленный зов моего собрата. — Сюда!

«Свой, — облегчённо выдыхаю я. — Привет, У-2!» Это наш полковой биплан встречает нас: «висит» над аэродромом выше облачности, чтобы мы, истребители, не заблудились.

Невероятная удача! Сближаемся с У-2 и летим рядом, его лётчик улыбается и указывает вниз. В несколько минут пробиваем тучи, под нами проносятся знакомые места и — родной аэродром! В кабине снова пахнет дымом, но мы уже зашли на посадку. Мотор работает неровно, а затем опять «обрезает», но страха нет. Удар! Меня подбрасывает и снова опускает — и я мчусь по полосе, замедляя бег.

Останавливаюсь. Кошкин и Коростелёв уже рядом — помогают Пчёлкину выбраться из кабины. Пётр бросает взгляд на мрачные лица оружейника и моториста:

— А где Акишина?

— Полчаса назад, — нехотя отвечает Коростелёв, — помогала с ремонтом мотора Полушкиной, налетел немецкий ас и…

— Убили?! — Схватив оружейника за грудки, Пчёлкин дёргает так, что комбинезон трещит. — Говори!

— Нет, слава богу — жива, но… ранения тяжёлые — в голову и грудь. Михаил Ефимович её сейчас оперирует.

— Что за ас? «Красноносый» с тузами? — голос Пчёлкина дрожит, пилот отпускает оружейника.

— С тузами, — кивает Кошкин. — Проворонили зенитчики. Налетел, как коршун, дал очередь и — бежать. — Моторист морщится и тыльной стороной ладони вытирает кровь, сочащуюся из прокушенной губы. — И ещё Цаплина достал со второго захода: молодёжь барражировала над аэродромом, ввязалась в схватку с «мессерами», а этот паразит подкрался сзади, снял ведомого и ушёл в облака.

Чёрное перепачканное маслом лицо Пчёлкина искажено, он сглатывает. А моторист продолжает:

— Цаплин не выпрыгнул из горящего самолёта и врезался в землю. Совсем рядом с аэродромом, его сейчас достают. Хотя там и доставать нечего, яма с кипящей водой — всё, что от Андрея осталось.

В мыслях моториста мелькают недавние воспоминания: забыв об опасности, Кошкин выбегает из лазарета и, затаив дыхание, наблюдает за поединком небесных фехтовальщиков. Они сражаются не на жизнь, а насмерть — с подлинной грацией и изяществом, и каждая мелочь, любая небольшая оплошность, грозит неминуемой гибелью. Среди ватных хлопьев зенитных разрывов кружат истребители, преследуя и обгоняя друг друга, проделывая сложные акробатические этюды. Ожесточённая дуэль рано или поздно заканчивается, и один из её участников устремляется к земле, влача за собой быстро увеличивающийся шлейф чёрного дыма. Адская музыка сопровождает эту трагедию: глухие раскаты зениток, еле слышный внизу треск пулемётных очередей, рёв и звон моторов. Вот ястребом с неба устремляется одиночный Me-109: на фюзеляже красные тузы издалека сливаются в единое кровавое пятно — это тот «красноносый», пулемётной очередью которого только что ранило Акишину; и вот советский истребитель загорается, внезапно атакованный сзади. Метеором он рассекает пасмурное небо: сражённый насмерть «як» охвачен ярким пламенем. Земля под ногами Кошкина содрогается, и столб дыма встаёт на месте падения — месте гибели лётчика и машины.

Помолчав, техники приступают к осмотру самолёта, а Пчёлкин, как громом поражённый, стоит, склонив голову. О, это страшное слово «никогда». Никогда уже не рыбачить им вместе, никогда Цаплин не женится, и дети у него не родятся — никогда. Промелькнут незаметно года — все забудут Андрея, словно и не было такого человека никогда, и лишь в небольшом сибирском городке будет плакать его старушка-мать, вспоминая своего мальчика. Погиб такой молодой — в двадцать лет!

— Смотри, командир! — Высунувшись из кабины, Кошкин показывает оторванную ручку управления. — В рубашке ты родился, Пчёлкин! Даже не дёргал, потянул — и сама отвалилась! Повезло, что не в воздухе. Похоже, ручку управления перебил снаряд, угодивший в маслобак.

Пётр глядит непонимающе, разворачивается и идёт по полю прочь. А я погружаюсь в мой кошмар — и несусь по хмурому осеннему небу, и пушка моя рокочет, выплёвывая снаряды, а пулемёты поливают огнём «юнкерсы», «мессеры» и «хейнкели».

Но на самом деле — я на ночном аэродроме, а вокруг спят другие «яки», мои собратья. Мрак укутывает меня чёрным плащом, и лишь под маскировочным брезентом тускло горит аварийная лампа, невидимая сверху. Техники копаются в моих внутренностях: устраняют неисправности, латают кабину и фюзеляж.

— Сделаете к утру? — интересуется вернувшийся Пчёлкин.

Из-под брюха появляется перемазанный машинным маслом Коростылёв:

— Стараемся успеть, командир. Как Аня?

— Жива, — отвечает Пчёлкин и, достав папиросу, чиркает спичкой. — Пока не пришла в себя, Михаил Ефимович говорит — в коме. Сказал: везти в тыл нельзя — нетранспортабельна.

Они курят и молчат. Мысли Пчёлкина возвращаются к Ане, и, последовав за ними, я оказываюсь в полковом лазарете. Сижу на койке, а рядом спит мертвенным сном сержант Акишина — её грудь и голова забинтованы. Накрыв рукой запястье девушки, Пчёлкин в полголоса разговаривает с ней: «…Я-то раньше думал, как люди с ума сходят? Постепенно или разом? Теперь-то понятно, что разом: хлоп, крыша съезжает, и ты — чокнутый. Сперва решил: всё, дело швах — что за голос у меня в голове надрывается?! И рассказать-то никому нельзя — спишут подчистую... Аня, забавно: я, комсомолец, всегда смеялся над религиозной чепухой и суевериями — а, сейчас, получается, слышу голос ангела-хранителя! Дважды он мне жизнь спас — предупредил об атаке. Подумал я и решил: не жалко, если ему охота — пусть разговаривает, раз бить немцев помогает… Знаешь, я в театральное училище хотел поступать, но передумал: началась война в Испании — пошёл в лётное. И если в театральное надумаю, — потом, после войны, — голос этот и пригодится. Мне готовиться к экзаменам не надо — я ж почище безумного принца Гамлета: тот с призраком короля-отца говорил, а я — с ангелом-хранителем… Ну, не молчи, востроглазая. Скажи что-нибудь, улыбнись, как раньше, а?»

Сон рвётся — врезаясь, осколки яви рассекают его, и несётся в безумном танце круговерть воздушных боёв, и мелькают бесконечной чередой взлёты и посадки, и постоянно я слышу один и тот же вопрос: «Как Аня?» И неизменно следует ответ: «Ещё не пришла в сознание». Есть и другой вопрос, пилот никогда его не произносит, но он неустанно звенит в голове: «Неужели не отстоим Москву?» А мощный германский кулак, перемалывающий отчаянно сопротивляющиеся советские войска, — бесчеловечный фашистский молох, заглатывающий миллионы жизней, — неумолимо надвигается, постепенно замедляясь, но всё ближе и ближе к столице.

И опять в свете аварийной лампы я вижу Пчёлкина — он подходит покачивающейся походкой: снова лётчики полка справляют поминки по погибшему пилоту. «Кошкин, Коростылёв! Этого гада нужно остановить. Вы всё знаете про самолёты, — говорит техникам Пётр заплетающимся языком. — Посоветуйте, как достать „красноносого“? Я за ним не успеваю». Моторист Кошкин хмурится: «Мотор у „мессера“ мощней, и скорость — на сто километров больше». — «Что-нибудь можно сделать?» — «Попробуй летать с закрытым фонарём — кабина будет перегреваться, но это добавит километров двадцать в час». — «Мало! Он всегда идёт в атаку под горку, разогнавшись, — его не достать. Что ещё?» — «Можно снять пулемёты и уполовинить боекомплект — облегчить машину. Это даст ещё километров сорок». — «Из пушки легко промазать — больно ас вёрткий. Хотя без одного пулемёта обойтись можно». В разговор вмешивается оружейник: «Есть мировая штука — новейшая разработка! — Размахивает руками Коростелёв. — Называются „эрэсы“ — реактивные снаряды. Тыловики бахвалились — на склад завезли. Можно пару навесить на „як“: никто не уйдёт, главное — попасть». — «То, что надо! — вскидывается Пчёлкин. — Достанешь? Я комполка уломаю — Волков запрос подмахнёт». — «Всё равно не дадут — мало „эрэсов“ этих». — «Коростылёв, ты мне друг, а? Достань, пожалуйста. Меня не волнует как — хоть укради! Вот…» — Пчёлкин вынимает деньги. — Недавно за сбитые „мессеры» боевые выдали — три тысячи. Сунь тыловым крысам». — «Обойдёмся без денег, — бормочет Кошкин. — Убери. Мы по-человечески объясним — не люди, что ли? Поймут». Коростелёв кивает: «Дело-то святое — прищучить фашиста!»

Кошмар всё длится, не кончается — становится всё ужасней. Смерть! Где твоё жало? Сгорая в воздухе и разбиваясь о землю, гибнут в изрешечённых истребителях пилоты, и немецкие асы безжалостно расстреливают из пулемётов спускающихся на парашютах советских лётчиков. Но по-прежнему взлетают с аэродрома звенья «яков», чтобы вступить в бой с двукратно превосходящими силами врага, и многие не возвращаются. И продолжает злобствовать «красноносый» Фридрих: и растёт кровавый счёт, — и всё больше красных тузов на фюзеляже врага. Тает в ожесточённых схватках истребительный полк, а мы преследуем «красноносого», но он ускользает — он неуловим!

Летят мгновения и становятся вечностью. На раскисшем поле мокнут под брезентом «яки» — вторая половина октября, погода нелётная и бесконечные дожди. Но Пчёлкина это не останавливает: почти каждое утро, несмотря на низкие облака и отвратительную видимость, мы отправляемся на «свободную охоту». Мы с Пчёлкиным заслужили право выполнять такие полёты. Ключ к успеху: внезапность действий, уверенность пилота в себе и в своём боевом товарище — истребителе.

Мой пилот и я уже прекрасно понимаем друг друга. Ведя мысленный диалог, мы шутим, спорим и разговариваем: я предупреждаю лётчика об опасности, а тот бьёт без промаха, и счёт сбитых самолётов неуклонно растёт. Но «красноносый» как будто испарился: больше я не чувствую той холодной ненависти — мысли аса и «мессера» недоступны.

Зато мысли Пчёлкина всё время возвращаются в лазарет — в них постоянно звучит ответ: «Пока не пришла в сознание». Переживания пилота настолько явственны, что сквозь череду мысленных образов проступает добродушное лицо пожилого полкового врача: глаза Михаила Ефимовича подслеповато щурятся за пенсне. Помолчав, доктор отводит взгляд: «Может быть, никогда не очнётся, а может, завтра». — «Вы хороший врач, Михаил Ефимович, — просит Пчёлкин. — Сделайте что-нибудь!» — «Операция прошла успешно. — Доктор сочувственно вздыхает. — Большего сделать не в силах». — «А если отправить Акишину в тыловой госпиталь?» — «Я уже нарушил строжайшую инструкцию — неделю назад следовало поступить так, но жаль девушку. Для поддержания сил мы кормим её внутривенно, ухаживаем, а в тылу непрерывный поток тяжелейших больных: сколько с ней — овощем, а не человеком — там будут возиться? Не думайте, что в Москве специалисты лучше: головной мозг — сложнейший орган, и мы, врачи, сами не понимаем, как он работает. Нужно ждать и надеяться». — Помрачнев, Пчёлкин кивает: «Спасибо, доктор. Вы подержите её и дальше?» — «Конечно. Пока полк не перебазируют, подержу».

А мы с Пчёлкиным продолжаем летать. Однажды вечером снова подъезжает полуторка, и те же солдаты сгружают по пандусу два неподъёмных ящика. Техники сбивают деревянные кожухи, очищают упаковочную стружку, и — вот они, долгожданные «эрэсы»!

Реактивные снаряды РС-82 — абсолютно одинаковые снаряды-близнецы и страшные задаваки. «Мы — будущее авиации! — заявляют близнецы хором сразу после нашего знакомства. — Пчёлка, технический прогресс идёт семимильными шагами! Скоро будут летать только на реактивных двигателях, поэтому не обижайся: тебе с твоим поршневым — самое место на свалке. Ты — прошлое, Пчёлка!» Техники крепят «эрэсы» под крылья, а РС-82 начинают бесконечно ругаться и спорить, кто из них быстрее. Пререкания мешают спать, и я уже мечтаю о том, чтобы мы с Пчёлкиным поскорее нашли «красноносого» и избавились от докучливой компании.

Но тогда мы ещё не знали, что в последнем яростном рывке враг прорвал оборону и устремился к Москве, — не знали, что командир и начальник штаба уже вылетели на самолёте УТ-2 к командующему воздушной армии. Только утром следующего дня выяснилось — полк меняет дислокацию.

И ожил раскисший от дождей аэродром, и закипела работа.

 

 

* * *

 

 

Незаметно летят дни. Завтра праздник — День Великой Октябрьской социалистической революции, а фашисты по-прежнему рвутся к Москве. Возвращаюсь с боевого задания и приземляюсь на новом аэродроме: колёса месят грязь, припорошённую первым снежком, и останавливаются. Пчёлкин спрыгивает с крыла и, продавив замёрзшую корку, увязает унтами в жиже. Делает шаг и ругается, с трудом вытаскивая ногу.

Давя сапогами снег с грязью, подходят техники и приветствуют командира. «Есть новости? — спрашивает пилот. — Прибыл Михаил Ефимович?» Коростылёв втягивает голову в плечи, а Кошкин вздыхает, и по лицам их видно: они что-то не договаривают. «Не молчите! — вскидывается лётчик. — Что случилось?» — «Похоже, медперсонал убило, — отвечает Коростелёв. — Бомбой». — «Официального подтверждения нет, — замечает Кошкин. — Возможно, это не наш санитарный фургон. Могли отстать из-за поломки и скоро приедут». — «Из разведки вернулся лейтенант Кулик, — добавляет оружейник. — Он видел разбитую машину с красным крестом на обочине». В волнении Пчёлкин переводит взгляд с моториста на оружейника: — «Где?! — «За линией фронта». — «Аня жива, я уверен, — произносит пилот. — Акишину отправили в тыловой госпиталь раньше. Не могла она оказаться в той машине!»

Пчёлкин стоит неподвижно, в мыслях — страшный вопрос: «Неужели погибла?» Выходит из ступора и, широкими шагами, выдёргивая унты из грязи, идёт по полю. Потом обернувшись, бросает: «По-быстрому проверьте и заправьте Пчёлку!» — и снова спешит к штабу — получить разрешение и поговорить с лейтенантом Куликом.

Время идёт — а Пчёлкина всё нет. Уже начинаю волноваться: дни стали короче — через два часа начнёт темнеть, а нам предстоит вылет. Погода по-прежнему не очень-то лётная: хмурое небо, низкие облака, и кружатся редкие снежинки, ложась поверх развороченной колёсами грязи. «Одно хорошо: закончились бесконечные дожди!» — радуюсь я, пока техники заполняют бензобак, проверяют уровень масла и боекомплект.

Наконец появляется Пчёлкин с лейтенантом Куликом — каждый бежит к своему «яку». Мы поднимаемся в воздух. Перестаёт идти снег, как по заказу облака расступаются и выглядывает солнце — добрый знак! Наша пара устремляется ввысь.

Зацепившись за полотно железной дороги, несёмся над телеграфными столбами и достигаем узловой станции. Рядом с покосившейся водонапорной башней сошедший с рельс поезд: под насыпью догорают разбомблённые вагоны, развороченный взрывом котёл паровоза окутан облаком пара. Делаем резкий поворот, пролетаем над речушкой.

К линии фронта подходим на большой скорости и проскакиваем её на бреющем полёте. На косогоре мелькают немецкие артпозиции, в поросшем кустарником овраге — какие-то фургоны и замаскированные танки. Едва не задевая верхушки елей, мчимся над лесом… Вот припорошённое снегом колхозное поле, распаханное под озимые, — его пересекает шоссе. Напарник качает крыльями:

— Смотри в оба, Пчёлка! — предупреждает «як» ведущего. — Приготовься. Сейчас!

Изрешеченный пулями фургон на обочине накренился, его передние колёса висят над воронкой. Идём на второй заход, Пчёлкин замечает красный крест на брошенном фургоне — это санитарная машина. Но та ли? На припорошённой снегом пашне чернеет свежепробитая тропа — следы множества ног. Они ведут к деревне, притулившейся вдоль речушки, струящейся по дну оврага.

Пчёлкин принимает решение. «Нет! Даже не думай, — протестую я неистово. — Сломаешь стойки! Перевернёмся!» — «Не сломаем, — ухмыляется пилот и выпускает шасси. — Сядем. Не дрейфь, Пчёлка!» — «Пойдёшь под трибунал! Садиться здесь — безумие! Потом не взлетим!» — «Дальше штрафного истребительного полка не пошлют. Взлетим». — «Там никого нет! — надрываюсь я. — Погибнем зазря!» — «А если Аня там? Я обязан проверить, — Пчёлкин выключает мотор и плавно тянет ручку управления на себя. — Извини, Пчёлка».

Колёса касаются просёлочной дороги, тянущейся вдоль деревеньки к шоссе, — удар! Разбрасывая грязь, подпрыгиваю по рытвинам и ухабам, но быстро замедляю бег и, увязнув, замираю. Кричу пилоту удивлённо: «Пчёлкин, сели!» — а тот уже выбрался из кабины и не обращает внимания. Над нами проносится «як» лейтенанта Кулика:

— Твой пилот чокнутый, — ворчит он сочувственно. — Я пока полетаю кругами, а ты держись, Пчёлка!

Мы у самого края поля, до ближайшего дома — десяток шагов. Наши разумы по-прежнему сцеплены — пилот несётся вдоль покосившихся изгородей и, сбежав по ступеням лестницы в овраг, уже летит сломя голову по шаткому деревянному мостку. Расстояние увеличивается — и разумы наши расцепляются.

«Як» Кулика кружит в небе, но время идёт — и вот, покачав крыльями, он прощается:

— Извини, бензина в обрез, — ухожу. Держись, Пчёлка!

Ещё три минуты… пять, а Пчёлкина всё нет, и, кажется, будто его нет вечность.

Далёкий гул на шоссе — шум моторов усиливается: в грузовиках — вражеская пехота, а следом ползёт бронетранспортёр. Немцы всё ближе. «Пчёлкин! — Пилот не слышит, но я зову с отчаянием: — Пчёлкин, фрицы!». И улавливаю мысли лётчика: его унты уже грохочут по настилу мостика, Пчёлкин поднимается по ступеням лестницы, — с Аней Акишиной на руках!

Деревня раскинулась по двум сторонам оврага, а поле широким клином спускается от крайних домов к шоссе: не увидеть меня нельзя, я — как на ладони. Заметив советский самолёт, немцы останавливаются. Сперва они в недоумении, но придя в себя, выскакивают из машин, а бронетранспортёр устремляется вверх по косогору.

«Пчёлкин, быстрей! — тороплю пилота. — Заводи, а не то будет поздно!» Лётчик поднимает Акишину на крыло. Мгновение ока — и они в кабине. Ожив, мотор начинает раскручивать вал — лопасти пропеллера уже рассекают воздух, однако с бесчувственной девушкой на руках управлять непросто. Мы ползём, неуклюже переваливаясь по колдобинам просёлочной дороги, — а бронетранспортёр мчит по полю наперерез, поливая нас из пулемёта.

— Ду бист айн руссишес швайн, — рычит бронетранспортёр. — Дих венихтен!

«Тут хрен взлетишь, — кричу я. — Перегруз!» — «Сейчас станет полегче», — отвечает лётчик, делая разворот. Мы въезжаем на поле, колёса вязнут в пашне, я угрожающе наклоняюсь вперёд — пропеллер задевает борозду, и во все стороны летят комья земли. В то же мгновение слышу: «Вз-ззз! взз-зз!» — и ощущаю, как гнётся винт.

Выправившись, замираю носом к врагу. Пилот щёлкает тумблером — удар! Нас чуть не опрокидывает, и огненный снаряд, один из «эрэсов», устремляется к бронетранспортёру. От попадания реактивного снаряда тот разваливается на части, и охваченные пламенем обломки корпуса, переворачиваясь, катятся под косогор.

Вновь начинаю разбег — Пчёлкин врубает газ. Из-под колёс брызжет чёрная земля со снегом, мощный двигатель вырывает из цепкого грунта, — и я качу по полю, а затем энергично поднимаю хвост. Лопасти винта бьют по земле, но — ни с места! Под крылом реактивный снаряд — и правое колесо увязает: с такой центровкой взлететь вдвоём на одноместном истребителе с пахоты невозможно.

«Разверни меня в сторону — на дорогу! — советую я. — Быстрей, пока немцы не очухались». Прижимая Аню к груди, Пчёлкин выбирается из кабины и, осторожно положив девушку на землю, подбегает к хвосту. Обычно такой разворот выполняют три техника, но опасность удесятеряет силы: немцы внизу у шоссе — но уже бегут к нам. «Навались, — командую я. — Давай, Пчёлкин!» Хрустя суставами от напряжения, Пчёлкин резко выдыхает — и в одиночку приподнимает хвост и поворачивает самолёт.

Следует избавиться и от второго «эрэса», но пилот начинает упрямиться: «Мощная штука! Пригодится». — «Дурак, пропадём: центровка не та — перекос. Отстреливай!» Услышав о грозящей ему участи, в спор вклинивается РС-82:

— Отстреливать? — недоумевает реактивный снаряд. — Меня?! Впустую?

— Ты, будущее авиации, умолкни! — рявкаю я.

И в этот миг Пчёлкина посещает вдохновение. Это пока просто предположение — прообраз нашего спасения, всего лишь робкая надежда. Срывая ногти, пилот отворачивает винты технического отсека в хвостовой части. Открыв лючок, Пётр просовывает голову и плечи и прикидывает: внутри аккумулятор, но за шпангоутами пустое пространство; мужчина здесь не поместится, но ребёнок или девушка — легко. «Молодец, стоит попробовать! — соглашаюсь я. — Весит Аня немного, но, может, и достаточно, чтобы удержать хвост. И управлять будет проще». Наклонившись, Пчёлкин поднимает девушку, осторожно пристраивает меж шпангоутов и затягивает винтами люк.

Прыгнув в кабину, пилот оглядывается: вражеская пехота близко, нас разделяет не более сотни метров — уже свистят пули, и ветер доносит гортанные возгласы.

Это — страшный взлёт! Отчаянно загребая воздух погнутыми лопастями винта, я бегу по вязкой просёлочной дороге, — а за нами, не переставая стрелять, гонятся фрицы. Пётр давит и давит на газ, но уклон вверх, слева нескончаемо медленно тянется деревня, а я бегу, не в силах оторваться, — прочь от настигающей гибели! Мимо проскакивает последний дом, дорога заканчивается. Прочь! Словно курица, бегу по заснеженной неровной тропинке: подпрыгивая, поднимаясь в воздух и снова ударяясь об землю колёсами. Ну же! Быстрей! Прочь! Впереди — изгиб оврага, внизу — кусты и речка; наконец толчки и удары прекращаются. Мы в воздухе.

Пчёлкин не убирает шасси — и правильно делает. Мы проваливаемся к теснящимся вдоль воды ивам, а противоположная сторона оврага приближается. Пилот круто задирает мой нос, — удар! — и мы цепляем колёсами край. Нас подбрасывает, я набираю высоту, а позади на склонах чернеют две оставленные колеи от шасси — след на снегу от перепрыгнувшего через овраг «яка».

Главное, я лечу! Убрать шасси так и не удалось — повреждена система уборки; это снижает скорость, но мотор мой звенит радостно, и я лечу! Под нами мелькают вражеские грузовики и артпозиции — мы пересекли линию фронта и скоро окажемся дома. Пчёлкин с облегчением выдыхает и расслабляется — всё самое трудное позади: даже если не хватит бензина и сядем «на брюхо», мы на своей территории. Я — лечу!

Внезапно в разум врываются мысли врагов: и вновь я ощущаю ненависть немецкого пилота-аса и «мессершмитта» — их непреклонное желание сжечь меня пулемётной очередью и развалить на части снарядом. Свободный охотник — и как не вовремя!

«Сзади „красноносый” Фридрих, — предупреждаю я. — Приготовься». Пчёлкин резко оборачивается и видит врага. «Не показывай, — советую я, — что мы его заметили!» — «Знаю! — Пилот предельно сосредоточен. — Нам не уйти, а в хвосте — Аня. Действуем наверняка!»

«Мессер» настигает, скорость у этого стервятника велика: он атакует с большей высоты. «Готовься, на счёт три… Раз!» — командую я. Пчёлкин сжимает рукоятку управления так, что костяшки пальцев белеют. «Два! Три!!» Лётчик резко дёргает ручку в сторону, я закладываю лихой вираж, — и пулемётная трасса, чуть не задев, проходит рядом. Выправляю полёт — мой нос смотрит точно в хвост уносящемуся Фридриху. «Давай! — гаркаю я. — Пора!» И Пчёлкин врубает электровзрыватель. Удар!!! Нас отбрасывает — и последний «эрэс» мчится вперёд.

— Врёшь, не уйдёшь! — радостно грохочет РС-82, настигая врага.

Ослепительная вспышка! «Мессершмитт» распадается на пылающие обломки: погибает и пилот — немецкий ас Гюнтер Хоффман. Мгновение длится вечность, и я узнаю не только имя немецкого лётчика — в угасающем сознании фашиста проносятся яркие события его жизни.

Во всепожирающем огне встаёт и первый день войны: кровь и пот, слёзы и страдания, гром артиллерийской канонады и вой падающих бомб. Гюнтер Хоффнер в кабине «мессершмитта» с чёрными крестами на крыльях — на суровом лице фашиста написана гордость от хорошо выполненной работы. Я вижу и череду сбитых Хоффнером советских пилотов — у них растерянные лица. По тревоге наши лётчики вскакивают в кабины тихоходных «ишачков» и «чаек», чтобы исполнить свой долг, и — погибают. Моё внимание привлекает лицо совсем юного пилота — это очень знакомое лицо. Где я видел его раньше?.. В зеркале!! Мгновение истины сменяет вечность — и вспышка пламени угасает. Но теперь я знаю: это мальчишеское лицо — моё; лётчик, сбитый Гюнтером в первый день войны — я!

Приходит чувство глубокого удовлетворения. Какая разница, сгорю ли я в пасмурном небе сегодня или паду обломками на белоснежную землю через месяц? Это уже не имеет значения: так будет — раньше или позже, но отныне любая лютая смерть не страшит. Исполнив своё истинное предназначение, «як»-истребитель, названный Пчёлкой, познал тайну собственного бытия.

Погода портится: резко холодает и видимость ухудшается — облака висят низко, и ветер бросает пригоршни снега Пчёлкину в лицо; снегопад скрывает мир внизу, и мы летим, продираясь сквозь сумерки. Мне кажется, я наблюдаю происходящее как бы со стороны: словно «як»-истребитель парит в вечности, — как во сне, когда ход времени исчезает. Но вот сквозь снежную пелену проступает наш аэродром. Земля всё ближе, несколько мгновений — и колёса касаются тонкого снежного покрова, а я качу по полосе. Мы — сели!

Выбравшись из кабины, Пчёлкин бросается к хвосту и, срывая кожу на пальцах, отворачивает винты. Бесчувственное тело обмякает у лётчика на руках; спокойное и расслабленное лицо Ани бледно, и кружащиеся снежинки ложатся на её губы и не тают. «Замёрзла? — мелькает в голове Пчёлкина страшная мысль. — Умерла?!» Склонившись, он легко касается своими губами губ девушки — а те холодны как лёд. В ужасе Пчёлкин прикладывает ухо к её забинтованной груди, пытаясь разобрать, бьётся ли сердце, и — происходит чудо! Аня тихонько вздыхает и, открыв глаза, с недоумением осматривается. Она не может понять, как очутилась на запорошённом снегом аэродроме и отчего у запыхавшихся техников — Кошкина и Коростелёва — такие странные лица. Подняв взгляд, видит Пчёлкина, — видит, как удивление на его лице сменяется ошарашенной улыбкой.

— Как хорошо, что ты рядом, Петя… — говорит Аня чуть слышно. — Мне снился такой страшный сон — просто кошмар.

— Не бойся, Аня! — смеётся от счастья Пчёлкин. — Я — рядом.

 

 

* * *

 

 

В ожидании взлёта я дремлю на аэродроме, неподалёку на заснеженном поле спят мои собратья, «яки». Мы грезим наяву и видим наш сон: небо в нём уже не хмурое, а по-январски ясное и солнечное — и в морозном воздухе наши моторы звенят так звонко, так пронзительно. В остальном это всё тот же кошмар: и по-прежнему пулемёты и пушки изрыгают огонь, и всё также яростно мы бьём «мессеров». Зачем? Теперь я знаю: в грозных боевых машинах живут души погибших героев. Мы — расстрелянные, сожжённые, разбившиеся — снова кружим в смертельном хороводе, несёмся в отчаянном танце, выделывая неимоверные па в воздухе. Мы не можем иначе. Ад! Это твоя победа? Смерть! Я — твоё жало…

Снег скрипит под ногами, шаги приближаются, — и сны тают в предрассветной мгле. Широкая мужская ладонь касается фюзеляжа:

— Как ты, Пчёлка? — спрашивает мой пилот. — Привет тебе от Ани. Твой техник поправляется: просила передать, что скоро вернётся в полк.

Окончательно пробудившись, настраиваюсь на мысли лётчика: меня захлёстывают его вчерашние воспоминания, миг — и я уже Пётр Пчёлкин. За стеклом, заклеенным полосами бумаги, белеет занесённый снегом больничный двор. Мы с Аней на лестнице — в пролёте между вторым и третьим этажом, вечерняя тьма надёжно скрывает нас. Поверх больничного халата девушки мой полушубок: обнявшись поплотнее, чтобы сохранить тепло, мы стоим и целуемся, и шепчем милые и ласковые слова. Очень не хочется расставаться, но медлить больше нельзя — и мы отстраняемся.

— Простудишься. Ступай в палату.

Кивнув, она отдаёт полушубок. Прощаемся, целуясь ещё раз — щека у Ани мокрая.

— Не плачь, не надо. Теперь всё будет хорошо: мы остановили фашистов. Главное, мы — отстояли Москву.

 


Оцените прочитанное:  12345 (Голосов 12. Оценка: 4,08 из 5)
Загрузка...