Паоло

 

- А-а-а, - извивался в руках санитаров Паоло, - отпустите, вы сломаете пальцы великому музыканту, и я не смогу играть!

Но санитары профессионально скрутили руки, и, стянутый длинными рукавами смирительной рубашки, он глотал воздух открытым ртом, как рыба на суше. Санитары привычно попинали его, затем подняли и ткнули в спину – пошел в свою палату! И Паоло, со скорбью тысячи несправедливостей на лице, не вошел, а взошел в палату. И заплакал от унижения и бессилия.

- Прости их, - шептал он Господу слова святого Стефана, произнесенные им за пару секунд до того, как камень, брошенный кем-то из улюлюкающей толпы, обнажил его окровавленные мозги, - ибо не ведают, что творят!

Дверь с грохотом затворилась, и на голову обрушился толстый слой тишины. Опять почудилось, будто он на дне омута, где дышать, почему-то, можно, но от мрака и беззвучия голова готова взорваться на черепки. Он обмяк, руки упали плетьми, и безысходность в который раз за день навалилась, грозя однажды вконец раздавить слабое тело.

Три раза в день открывается окошко в двери – приносят какую-то еду. Один раз в сутки, на один час, ему позволительно вынырнуть, но через мгновение он опять падает на дно. Часы складываются в сутки, сутки в недели, месяцы, годы, и время превращается в бессмыслицу, а она, в свою очередь, оборачивается вечностью. И ничего в ней нет. Бесконечное нечно, и он один – пылинка в мироздании. Дух Паоло не мог смириться с этим положением. Он, настолько великий музыкант, что его признали душевнобольным и спрятали за решетки психушки. Бездарности купаются в его аплодисментах, а он томиться в бетонной палате как какой-нибудь людоед! Что делают! Они сознательно лишают себя волшебства, таившегося в бурлящих недрах души Паоло! Это они больны! О, как он угнетен и подавлен!

Но Паоло нашел выход. Окруженный плотным слоем пустоты, он отдавался воле воображения. Фантазии вылетают из него подобно лучам солнца, низвергая созданные величия и воздвигая на их месте живые имена. Нечто раздвигается, становится светлым, бесчисленно умножается в бесконечности, и в нем рождается звук. Сначала, ощутимый по вибрации пространства, он растет, и вскоре становится слышимым. А затем, окрепнув окончательно, вдруг взрывается ослепительно ярким аккордом. Блещет гласом труб, слепит звездочками кларнетов, и широким разлетом покрывает все пластом мерцающих скрипок. Паоло растворяется в этом аккорде, тело его становится прозрачным, переходит в чистый дух и взмывает в воздух. И уже нет никакого Паоло, а только носимый между полом и потолком образ великого Сарасате. Прозрачный и лучистый, он парит, и под ним проносится бесчисленный рой обитаемых планет, на которых раз за разом звучит его музыка. Восхищенные жители встречают и провожают его бушующими овациями, и из серых стен психиатрической лечебницы дух Паоло вплывает в слои, где обитают творцы. Он, Пабло Сарасате, признанный колдун и маг, здесь равный среди равных – ослепительная звезда в бездне, доступной единицам из миллионов.

- Ну-с, - раз в месяц произносит грузный врач, волнуя огромную, как шар, шевелюру белесых волос, - как мы себя чувствуем?

Этот доктор, смешной и милый, делает вид, будто верит всему, что говорит Паоло. Он умно кивает головой и смотрит сквозь глаза прямо в черепную коробку. Паоло чувствует, как взгляд доктора шарит по извилинам его мозга. Это унижает, будто доктор лапает пальцами его хрустальные мысли. Но Паоло терпит. Иногда доктор совсем близко подкрадывается к точке, где бушует великая вселенная, и Паоло ждет; вот сегодня, вот сейчас доктор наткнется эту область, и на него ликуя и трубя, обрушится нескончаемый калейдоскоп ослепительных мелодий! Но доктор скользит мимо, так и не заметив главного. И опять Паоло сдерживает горечь во рту. И он подбадривает доктора.

- Ничего, ничего. Именно сегодня произойдет нечто необычное, - говорит он, - я знаю. Сегодня откроются запертые врата, и истина, обнажая величие и неприглядность, во весь рост предстанет перед вами. Вспомните, доктор, как страдал Моцарт в окружении марионеток придурковатого императора Иосифа. Притворный меломан и ложный покровитель искусств, чем он отплатил великому музыканту? Моцарту открылась бездна, а над ней, в свежих струях парит хор праведников. Иначе как бы он написал Реквием? Никак! А он, этот император!... Я видел все это и знаю, потому что держал Амадея за руку, чтобы он не оступился на краю бездны.

Увидев нетерпеливый жест доктора, Паоло кричит:

- Я видел, видел!

- Откуда вам может быть известно, что есть действительность, а что – воображение? Не лгите, это есть пустозвонство, нервничает доктор.

- Нет, - взмолился Паоло, - вот, я весь открыт перед вами. Взгляните сюда, чуть ниже гипофиза, у самой кромки левого полушария. Видите, синие искорки? Видите? Значит, я не лгу. Если бы лгал, искорки были бы красными. А они синие! А теперь посмотрите чуть правее, около центра наслаждений. Что видите? Ничего? Еще бы! Вы, доктор, хотя и многого достигли в своей области, но увидеть глубинное вам еще не дано. Но я вам скажу! Нет, даже говорить не буду – сами увидите. Войдите в мозг, сюда, - и Паоло ткнул пальцем себя в голову, - только осторожно. Не коснитесь серых сплетений нервных волокон, они полны электричества и могут ошпарить. Еще осторожнее, - казалось, Паоло ведет доктора чуть ли не за руку по запутанным лабиринтам своего мозга, - теперь замрите, чтобы не рассеять токи. Ими полна черепная коробка, и прекратите дышать. Шум воздуха смущает тонкие образы. И слушайте! Ничему не удивляйтесь, все запоминайте, анализируйте и делайте выводы.

И Паоло отпускает рвущееся на волю воображение со всех цепей. Тут же растворяются серые стены тюремной больницы, исчезает грязно-белый потолок, железная кровать и привинченный к полу стул. Вместо них возникают резные ореховые кресла, выставленные полукругами перед невысокой сценой. Нет никаких кулис, никаких занавесей. Над позолоченной лепниной вычурных балконов выжидательно застыли гипсовые ангелы. Паркетный пол, собранный из всех тонов коричневого оттенка дубового дерева, сам по себе образец высокого искусства, тоже не покрыт никакими дорожками. Ничто не заглушает звук, сохраняя таким образом великолепную акустику готического зала. Даже самое неслышное пианиссимо, заметное только колебанием струны, в любой точке высоких ярусов великолепно улавливается внутренним слухом. Барабанные перепонки не реагируют на него, но внутренний слух схватывает сразу. И тогда создаются фантастические рисунки, которые даже самый просвещенный ум не в состоянии вообразить!

- Теперь, доктор, будьте особо внимательны! Смотрите, как сдерживает шаг выходящий на сцену человек. Он в черном фраке и ослепительно белой сорочке в красную полоску и красной же бабочке на крахмальном воротничке. Он – сама торжественность! Человек выходит на середину, к самому краю рампы, свысока оглядывает зал и произносит:

- Это великая удача – услышать одно из величайших произведений мировой музыкальной классикой еще при жизни автора! Единственный концерт прославленного мастера и последний в этом сезоне!  Внимание!

Зал напрягается и подается вперед. Рты раскрыты, глаза блестят ярче, чем люстры.

- «Цыганские напевы»!

Единый вдох, готовый вырваться восторженным криком.

- Исполняет…

Человек делает долгую паузу, в течение которой не делается ни единого вдоха! Сотни слушателей замерли перед именем, которое сейчас произнесет человек с красной бабочкой. Это имя манит, сверкает и притягивает к себе внимание. Глаза наполняются блеском, грудь расширяется, вобрав максимально возможное количество воздуха, и руки готовы бешено рукоплескать, выбивая наружу счастье соприкосновения с высоким!

-  … автор.  Пабло Сарасате!

И публика грохнула. Вскрики ликования и небывалой радости красными птицами пронзают овации. Сотни восторженных глаз устремлены к двери сбоку сцены, откуда сейчас покажется волшебник. И когда, наконец, выходит скрипач, шум и всплески достигают своего апогея. Они приподнимают Сарасате и несут над сценой. Зал штормит и воет, не в силах унять небывалый восторг. Даже лепные ангелы на стенах и потолке склонили головы и благовеют восторгам, предвосхищающим небывалое наслаждение.

Пабло же ничего не замечает. Если дух полон великой гармонией, аплодисменты – пустое! И не дожидаясь, когда неистовство публики иссякнет, Сарасате поднял скрипку, слился пальцами правой руки с тонким смычком и замер. Он готов выплеснуть все очарование божественных звуков, таившихся в великолепных деках скрипки, созданной самим Антонио Страдивари.

Сразу, будто отрезало, замерло все, превратившись во внемление. Сарасате глубоко вдохнул и расслабился. Рука взвилась, упала смычком на струну, и струна вспыхнула! Мощно, как орган в полновесном форте! Пабло же растворился, исчез, будто вовсе не он стоит на сцене. Теперь работают только его пальцы и кисти рук. А сам Сарасате превратился в очарованный призрак, влекомый божественной музыкой, льющейся неизвестно откуда.

Не говорите, что знаете, как звучит скрипка. Не говорите, что своими глазами видели, как выглядит колдовство. Ничего вы не знаете, ничего вы не видели! Все, что было до того – лишь намек на то, что происходит сейчас. И не думайте, что сможете вот так, сидя в кресле, упиваться неповторимыми звуками. Наивный! Готовьтесь! Сейчас вас расчленит по кусочкам, разложит на атомы и раскидает по вселенной от края до края. И тогда, свободный, вы каждым атомом будете впитывать эту бесконечность! Дух ваш проникнет через коридоры времени и достигнет пределов, и там, на краю бездны, вам откроется величие непостижимого! Вас бросит в белое пламя взрывающейся звезды, выжжет все ненужное и сиюминутное, выбросит в бездну и закалит в жутком холоде каменных метеоров. И понесет! Понесет по бескрайности, закружит до умопомрачения, помчит в потоках разлетевшегося космоса. И вы, растворенный в звуках, увидите все, что сокрыто от глаз земных. Вы вдохнете запах совершенства в пальцах великого Сарасате. И возвыситесь. И такими останетесь дальше, потому что, раз испытав полет, вы уже будете обречены стремиться к нему всю жизнь. Полет выплавит все ненужное, освободит дух от земных страстей. а с последним звуком замирающей скрипки, изничтоженный, но изумленный и счастливый, вы, наконец, соберетесь в единое целое. И не сможете ни двигаться, ни говорить, ибо еще долго не осознаете великую тайну перевоплощения. А пока ловите последние ноты, скоро и они исчезнут в пространстве, и тогда наступит тишина. Вот уже скоро, вот сейчас…

Теперь все. Теперь уже все. Очнитесь, доктор!

Звуки смолкли. Паоло, обессиленный, с трудом унимал дрожь, и вокруг него все еще полыхали молнии затухающих нот. Окутанный светом, он благосклонно взирал на доктора, приглашая разделить с ним на равных всю непостижимость музыки, достигнутую невыносимым трудом, и отданную с великой радостью.

Доктор же, увлеченный игрой эмоций на лице больного, вдруг очнулся и понял, что на некоторое время упустил контроль над собой. Он улыбнулся и спросил:

- Кажется, Павел Леонидович, вам сегодня значительно лучше, чем вчера. Я не ошибаюсь?

Паоло замер. Он ничего не понял, этот доктор! Звуки, разлетевшиеся по вселенной, не коснулись этого человека! Какой Павел? Даже не Пабло – ибо Пабло недосягаем! Паоло – вот компромисс, который можно себе позволить, дабы не зарасти гордыней. И этот самоуверенный человек в белом халате и умным выражением лица, ничего этого не понял!

Паоло растерянно смотрел на доктора. Что сказать этому толстокожему в дорогом костюме и таких же, как и он сам, толстых очках? Как донести до него всю непостижимость прекрасного, что живет в нем? Дух, стянутый длинными рукавами, все равно остается свободным, но даже самый дорогой костюм не в состоянии скрыть тяжелые складки ожиревшей души. Так же очки, пусть и в золотой оправе, не скроют порочную сытость во взгляде. Ему подобные вместо возбуждающего воздушного потока под крыльями он обречены ползать в прахе, удерживая руками вываливающийся из штанов живот.

Паоло сжался в комок, и в нем возникла музыка. Он закрыл глаза и негромко повел тему. Струна, подчиняясь четко выверенному касанию, звучала отрешенно и одиноко, как lakrimozo плачущего Моцарта. В ней столько покорности и отчаяния, что Паоло распластался в бетон, никчемный и пропащий. Звуки сжались в тонкий луч, и луч этот, раскалено-белый, вонзился в небо, теряясь в пространстве. Вселенная завибрировала в ответ. Она, как скрипичная дека, сгруппировала звук, очистила и вернула назад, полный покорности.

Доктор мучительно к чему-то прислушивался.  Он сдерживал дыхание, всеми фибрами чувствуя необъяснимое, но не понимал, что именно. Ему казалось – стало светлее, и в палату, впервые за много лет, заглянула осень. Она тревожила, заставила раздуть ноздри и жадно впитывать запахи. Потом почудилось, что под голыми абрикосовыми деревьями кто-то заиграл. Мелодии он не слышал, но вибрации ее проникли глубоко в душу. Перед глазами доктора возникли образы, и он, совершенно не удивившись, увидел себя еще ребенком, лазающим с ватагой таких же сорванцов через соседские заборы за яблоками. В их саду росли, может, даже лучшие сорта яблонь, но, добытые через страх быть пойманным или покусанным, соседские яблоки казались самыми вкусными на свете!

Потом возникла мама, чистая и опрятная, не смотря на дворовое хозяйство. Папа, постоянно пропадающий в гараже у открытого капота старенького «Москвича», и братья, сестры, мальчишки и девчонки со всей улицы! Они приветственно махали ему ладошками, а мама подошла и обняла сына.

- Ты такой большой, такой важный, - сказала она и взбила мягкие волосы ребенка, - тебя, наверное, все любят. Я знала это, мы с отцом всегда верили в тебя!

После слов матери доктор встрепенулся. На него уставились глаза больных, заточенных во всех психбольницах и тюрьмах мира. Стало стыдно до рези в затылке, за все, что он сделал не так или не сделал вовсе. За деньги, добытые через страдания пациентов, за чрезмерную уверенность и сознание своей важности. Одним росчерком золотой ручки он посылал людей на медленную смерть, и больных и совершенно здоровых, ничуть не задумываясь об их дальнейшей судьбе. Этим же росчерком он вытаскивал законченных негодяев из ямы, заготовленной для них высшей справедливостью. Он творил, что хотел, ослепленный своим положением, гарантирующим неприкасаемость при любых условиях! Он был нужен, он был важен и незаменим. Он был одним из столпов, на которых зиждется общество!

А перед ним стоял некто Павел Иванович, возомнивший себя новым воплощением Пабло Сарасате. Покорный, никчемный, готовый безропотно снести даже смертельный, приговор. О чем он думает? И думает ли о чем вообще?

Доктор взглянул в глаза Паоло, ожидая увидеть там страх и смятение, но не увидел. Вместо этого больной, явно не понимая своего положения, словно блуждал в иных, видимо, великолепных сферах. Доктор вглядывается в больного и, необычайно удивившись, находит в нем качество, совершенно не свойственное подобной ситуации – он видит сострадание. Больной сострадает здоровым! Уж не доктору ли?

За спиной Паоло что-то стало происходить. Сначала разложился путь, окруженный темной пустыней, и доктор видит себя на этом пути. Что-то толкает его вперед, но он сопротивляется и идет вальяжно, не спеша, словно преподносит себя! Впереди видно некое зарево, слабое, но изумительно красивое. Из окружающего же путь мрака на него скалятся клыки, готовые в любую секунду впиться в холеную докторскую плоть. В тон им тускло сверкают острые, как лезвия, когти, отливающие на отблесках стальным блеском. Расслабься он хоть на секунду – и его сожрут эти клыки, исполосуют лезвия, но не насытятся! Хищник цивилизованный, в отличии от дикого зверя, всегда безжалостен и ненасытен.

Но доктор хорошо изучил повадки этих убийц, и они уже не представляют для него особой опасности. Он знает, что им нужно, и подкармливает их, заглушая неистребимую жажду. Более того, они будто слились в одну стаю и живут вместе по единым законам! Так что не они так беспокоили расчетливого доктора. Это свет впереди тревожил, мягкий, ласковый, и беспощадный. Он приблизился и остановился рядом. Потом расцвел, стал ярким, но не слепил, а гладил. И неожиданно вспыхнул так, что доктор зажмурился. И сразу, ворча и воя, отпрянули клыки и растворились в мягких лучах когти-кинжалы. Доктор стоял, закрыв лицо руками посреди пути. Свет выставлял перед глазами все, что, под толстым слоем нагромождений, не должно быть на свету! Доктор шарил руками, расталкивая неприглядности в темноту, но они возвращались и стояли, видимые даже сквозь закрытые веки. И еще эта музыка! Она резала нервы, и ее совершенство вызывало раздражение. Не хотел доктор ничего этого, не нужно оно ему! Прими он это, и сразу превратится из уважаемого ученого в такое же ничтожество, как этот полоумный Павел Иванович. И тогда пропало все! Жизнь, налаженная неправомерной ценою, рассыплется в одночасье, а взамен хлынут непонятные мелодии, созданные людьми, имена которых доктор произносит с сарказмом и большим сомнением. Люди эти, он знал, в большинстве своем были ненормальны. Ну не может нормальный человек запросто сесть и написать «Аиду»,, как это сделал Верди, или запросто расписать Сикстинскую капеллу, как Рафаэль! Не может нормальный человек просто взять перо и сочинить «Преступление и наказание». Это ненормально! Мало того, они почти все были нищими, а часто не имели денег даже на кусок хлеба! Нормальный человек это он – доктор, у которого столько прекрасно оборудованных и уютных домов, столько машин, женщин и миллионы иных удовольствий, что ни одному Моцарту не снилось! И все это потерять ради портрета в учебниках истории?

Доктор в отчаянии напрягся, вобрал, сколько можно, воздуха, и изо всех сил бросил в теплое свечение страшный крик, полный протеста!

Свечение погасло, а клыки сразу возвратились по сторонам пути. Доктор облегченно вздохнул и позволил оскаленным мордам лизать себя и капать на лицо скользким и холодным.

На крик в палату вбежали санитары. Не разобравшись в ситуации, они сбили с ног покорного Паоло и принялись бить его выработанными движениями. Паоло ничего не чувствовал. Падая, он ударился головой о бетон и умер мгновенно, со странной улыбкой на лице. Только подумал: и я – как Стефан, как Петр! Наконец – дома!

Доктор пришел в себя и вышел из палаты. В нем еще обитал страх неведомого, а обрывки мыслей носились бессистемно, не вызывая никаких ассоциаций. Только у выходной двери он остановился. Рассеянно оглядел вокруг, и, еще не придя в себя окончательно, вышел на улицу. На противоположной стороне бросилась в глаза яркая вывеска бара. «Выпить» - пронеслось в голове. И, не обращая внимания на час пик с его неконтролируемым движением, он ступил на проезжую часть.

Завизжали тормоза, глухо стукались друг о друга машины, тело доктора взлетело в воздух и мягко шлепнулось на далеко стоящее белое ландо. Он ничего не почувствовал. В нем тупо звучали тяжелые ритмы невыносимо усиленной ударной установки. Поглотив все остальное и отключив зрение, мозг разрушался под режущими воплями электрогитар.

И вдруг все закончилась! В наступившей тишине доктор, еще не чувствуя боли, смотрел на покрытые ужасом лица пассажиров ландо, и через полминуты резкая боль пронзила его с головы до ног. В глазах вспыхнули молнии, доктор ослеп и через мгновение рухнул в беспамятство.

Потом перед глазами встал образ матери. Она грустно улыбалась. Доктору хотелось уткнуться ей в живот и спрятаться в складах платья. Хотелось заплакать и попросить прощения с клятвенными обещаниями больше никогда и ни за что! Он представил себя студентом-медиком, и видел, какой он замечательный, какой принципиальный специалист! Вот он требует профессионального и, главное, справедливого отношения к настоящим и мнимым больным, выжигая всякое мздоимство и равнодушие каленым клеймом человеколюбия и справедливости. Вокруг него вспыхивает ореол, ему поют дифирамбы и произносят хвалебные речи, но он отмахивается от похвал и, усталый, уходит в свою неуютную и требующую ремонта двухкомнатную квартирку. Жена, замученная бытовыми неурядицами, но гордая своим супругом, подает ему на обед жидкий вермишелевый суп и два кусочка серого хлеба. Он ест, довольный сегодняшним днем и своей принципиальностью. Но не наедается. Просит еще, но жена удрученно разводит руками. И тут телефонный звонок оживляет тягостную обстановку. Бодрый голос приглашает его с супругой на банкет в честь чего-то там международного, которое он блестяще выиграл! И доктору привиделись дымящиеся блюда с мясом, рыбой и такой вкуснятиной, которую он ел только у себя в загородном доме.

Стоп! Загородный дом! У него же есть загородный дом! Тут же вспомнилось все, и дома, и машины, и дачи с битком набитыми холодильниками и бары с самыми экзотическими напитками, и все-все-все, что он заработал за всю жизнь! И перед тем, как боль снова обрушилась на него, прозвучал голос матери: «У тебя сломан позвоночник, сын, и перебиты внутренности. Ты больше не сможешь ходить. Тебя будут кормить из рук, и ты будешь ходить под себя. Но будешь жить! Еще семь лет будешь жить! А потом очистишься, и мы, наконец, встретимся».

Через месяц доктору сообщили, что Павел Иванович, возомнивший себя воплощением Пабло Сарасате, умер от кровоизлияния в мозг. Последние его слова были обращены к нему, доктору. «Ты не понимал, что делал».

Впервые за взрослую жизнь доктор задумался не по своей воле. Все куда-то ушло, осталось только лицо Паоло. Он улыбался как в последний день, когда приглашал доктора разделить с ним счастье сопричастности к абсолюту. Паоло был покрыт свечением, и в глазах его столько прощения, что через время и расстояние доктор почувствовал его присутствие в своей груди. Прекрасно безумный больной, возможно, самый нормальный из всех на свете, простил его!

Доктор глубоко вздохнул и погрузился в оздоровительный сон. Клыки потеряли к нему интерес и ушли, оставив безнадежно больного доктора матери, Паоло и санитарам, нанятых за кругленькую сумму, чтобы кормить и чистить бездвижное тело. И хорошо! Уже два голоса молят за его прощение. Потом будут остальные. Он знает, так и будет!

Тревожило только одно.

Даже теперь, когда доктор, казалось, максимально приблизился к миру Паоло, он все еще был окружен звуками, к которым привык за годы жизни в этом мире, и в которых ориентировался значительно лучше, чем в мелодиях Пабло Сарасате.

Но Паоло по-прежнему был благосклонен. Не спеши, говорили глаза его, и дано будет. Потому что теперь с тобой все мы!

 


Оцените прочитанное:  12345 (Голосов 3. Оценка: 3,00 из 5)
Загрузка...