Чудовище

Аннотация (возможен спойлер):

В одном пограничном городе жила хозяйка харчевни Сивояра. Не было у неё ни детей, ни мужа, только дело всей жизни и друг — змееборец Отай. Ну, и подруга Латута, которая Сивояре немного завидовала. А ещё в харчевне частенько появлялись: пьяница и дебошир Пащек, что любил приврать и забывал возращать долги, ткачиха и сплетница Ждана и местный глава, не упускавший выгоды. А как-то заглянул сам князь, который страстно мечтал о наследнике. Вот только жена его Рогнеда никак не могла зачать, а потому понадеялась на помощь жрицы Мораны. Иногда так сложно разобраться, кто же настоящее чудовище...

[свернуть]

 

 

Под брюхом змеевым, под брюхом чешуйчатым мелькают поля, хутора и веси. Летит змей, огнем пышет. Куда жаром подует — вздымается пламя до небес, обращаются дома в угли, кричит и мечется люд. Летит змей, погибель несет.

Широки крылья его, остры когти его, зорки глаза его, горячо дыхание. Летит чудовище, испепеляя все на пути своем, прямиком ко дворцу князя Важдая, где томится ясноликая Рогнеда, наследника княжьего в утробе баюкая.

Из человечьего чрева вышедший, нежными колыбельными баюканный, не ведает змей, зачем, но память хранит, что надо княгиню и жечь, и терзать, чтоб выла, чтоб криком кричала до самого последнего вздоха. Пока не захрипит и не стихнет. Как корчась, почернел да прахом рассыпался под огненным его дыханием, прежде чем замолкнуть навсегда змееборец.

Не следовало глупцу на мать аспидову замахиваться…

 

***

 

Полчища змей заполонили деревню. Живым ковром устлали площадь серые гадюки, блестящие медянки и юркие, желтоухие ужи. Густой дым пополз по земле, поднялся и окрасил ясное небо черным, осыпался хлопьями, смешался с кровью и укрыл растерзанные тела.

Сжимая в руке короткий нож — счастливый, отцовский, в честь первой охоты подаренный, — к чудом уцелевшей харчевне пробирался змееборец Отай. На изувеченные тела односельчан старался не смотреть. Не вглядываться.

Как только Отай наткнулся в лесу на разбитый отряд княжьих воинов вместе с правителем, голову которого он искал и в терновых кустах, и в малиннике, да так и не нашел — раздавил пирующий змеиный выводок и поспешил в деревню. Но и тут змееборец запозднился.

До последнего шага, отделявшего от Чудовища, что привело змеев в деревню, он надеялся, что ошибся. Что ошиблась и горстка выживших, встретившая охотника у ворот деревни. Что люди оговорили трактирщицу. Ее всегда недолюбливали.

Охотник Отай и хозяйка харчевни Сивояра средь местных слыли друзьями. Встретились как-то девчонка, без единого медяка в кармане, но с большой мечтой и уже потрепанный змееборец, и узнали друг в друге родные души. Отай редко появлялся в деревне, пропадая с ножом в дремучей чаще, но после особенно тяжелых походов всегда останавливался переночевать у Сивояры. Тогда харчевня закрывалась раньше обычного.

Теперь на ветру покачивалась ее выбитая дверь, а гарь от факелов отпечаталась черными проплешинами на стенах. Отай помешкал, но шагнул внутрь. Сквозь разбитые слюдяные окна доносились вопли и стоны, отплясывали на полу, на черепках разбитой утвари отблески пламени.

Хозяйку харчевни он нашел за перевернутым столом. И замер, не занося ножа.

Сивояра, подтянув колени к груди, раскачивалась взад-вперед, несвязно бормоча. Душа его, жизнь его — что с нею стало? Проклятый Гад и змееныши его! Отай крепче сжал нож.

— Слышишь, как орут? Пусть бы перестали. Так голова болит… — сипло пробормотала трактирщица, стиснув виски.

Шаг, еще один. Сейчас он закончит всё. Отай опоздал, и лучшее, на что способен — даровать ей вечный покой. Потом он выйдет, отыщет единственного из всего выводка жаром дышащего змея, погрузившего деревню в огонь, и раздавит его башку сапогом, пока тот не расправил крылья и не натворил еще больше бед.

Сивояра подняла голову, смахнула налипшие волосы, размазала кровь по лбу. От взгляда ее, бессмысленного и пустого, сжималось сердце.

— Убивать пришел, — не спрашивала, знала.

— Ты стала чудовищем.

Она хрипло хохотнула, но закашлялась, согнулась, обняв живот, а когда откинулась назад, опершись спиной на балку, Отай увидел багряное пятно, расползшееся по ее животу. Грязное платье, будто его сквозь жернова пропустили, свисало лохмотьями. Измочаленный подол задрался, обнажая белые ноги.

— Зря пришел. Я и так умираю, — она неловко улыбнулась, как в ночь, когда впервые приглашала в свою опочивальню и попыталась прикрыть бедра: — Умираю второй раз, Отай, подумать только… Мне и первого было много.

— Они превратили тебя в чудовище, — он придавил носком сапога маленькую, выпавшую из смятого подола платья, медянку.

Отай тряхнул головой, гоня сомнения,  и занес нож.

— Нет, — Сивояра бросила взгляд за окно, прежде чем покорно подставить шею. Крики и мольбы о помощи стихали. — Они.

 

***

 

Стемнело. Толпа сгрудилась у самых дверей харчевни. Ждана крутила головой, высматривая, не решил ли кто трусливо отсидеться дома. Нет, таких не нашлось. Осталось одного только голову дождаться.

— На вилы чудовище! — гаркнул кузнец Залом.

Толпа поддержала его выкриками, но вилы никто взять не додумался — принесли только факелы, чтоб сборище не в темени проводить. Выбрали Пащека с двумя мужиками, чтоб сбегали.

— Выходи, Сивояра! Отдавай нам гадово отродье! — надрывался кто-то позади, но Ждана шикнула на него. Придет голова, будут вместе решать, что делать: оборону держать или выпроваживать чудище из деревни. Ясное дело — решать нужно хоть и быстро, но сообща.

Принесенные вилы разобрали вместо оружий. Пащеку не хватило, и он потрясал ржавой сапой. Толпа волновалась и перешептывалась.

— Убирайся отседа, проклятая! — не выдержав, взвыл Пащек.

Когда он принес весть, что видал Сивояру, шатающуюся по окрестностям — совершенно голую и с огромным животом, будто не вспороли ей на площади брюхо, ему, конечно, не поверили. И тумаков дали. Пащека в деревне хорошо знали — напьется и видится ему всякое.

Но позже постучалась к Ждане среди ночи Латута — белая, как сама Морана-смерть. Заставила жечь лучину и рассказала тревожным шепотом, что и муж ее — Байко тоже увидал почившую трактирщицу. Мол, бродила она кругом деревни. Ждана покрутила пальцем у виска — не иначе односельчане разум растеряли.

Но она действительно вернулась. Ясным днем ступила за ворота, не голая, правда, а замотанная в грязное тряпье. Ткачиха Ждана наметанным глазом враз определила платье, которое Сивояра надевала для работы в харчевне — в нем и забрали трактирщицу в княжий град, на казнь. И еще, что живот у нее, будто стал еще больше. Сивояра тщетно прятала его, закрывая руками.

Покачиваясь на ходу и будто баюкая ребенка во чреве, тихо и нескладно напевала она колыбельную. Прошла через всю деревню — распугала ребятню, с трудом поднялась на крыльцо харчевни, зашла и заперла дверь на засов.

Разнеслись шепотки, что пропала теперь харчевня, коли неупокоенная душа туда заселилась. Да и Гад с ней! Жили как-то раньше без питейной… Только ведь душа не оставляет кровавых следов на пыльной дороге.

Пащека, побывавшего на казни, немедленно приперли к стенке и заставили повторить слово в слово, что он видел. Потому что страшную догадку никто не хотел озвучивать первым. Чтоб не накликать беду. Но Ждана чувствовала — беда уже пришла.

Наконец показался голова. По-старчески подволакивая ногу, он спешил к сборищу:

— Без змееборца ничего не делать! К харчевне не подходить!

— А ежели она разродиться прям туточки решит? — кузнец озадаченно почесал макушку, но вилы опустил.

— Отай должен со дня на день вернуться… Он и порешит чудовище, — голова то и дело тревожно поглядывал на харчевню.

— Может, его уже змеи схарчили? — Пащек попятился, прячась за спины бабам. — Так надолго он не уходил.

— А если и жив змееборец, вдруг не успеет? — поддержала Ждана.  — Или откажется чудище изничтожить?

— Сивояра — охотникова зазноба! — поддакнул Пащек, поигрывая сапкой. — А он-то не знает даже, что ее казнили… Тут дело какое: это ж ее кто-то из наших княгине сдал…

В толпе удивленно зашептались. Ждана закатила глаза — разумеется, из своих, из местных! Кто за границей деревни мог знать, что трактирщица брюхатая? Может, сам змееборец и сдал — выслужиться решил перед княгиней.

— Так-то, это еще вопрос, станет он нам помогать или нет… — заключил Пащек.

— Как тут детей растить теперь, когда привела Сивояра гадово отродье на наши земли? — Ждана вырвала факел из руки кузнеца. Языки пламени пронеслись перед лицом и ослепили ее на миг. — Сожжем харчевню! С землей сравняем! От Чудовища избавимся, защитим наших деток! — хрипло крикнула она.

Ее поддержали нестройными возгласами. Окрасило площадь пламя поднятых, как орудия перед боем, факелов. Заблестели вилы. Голова попытался схватить Ждану за локоть, остановить, но Залом преградил ему дорогу:

— Ждать не будем. Сами разберемся.

Мужики выбили дверь. Попыталась возмутиться круглолицая Латута, что хозяйничала в питейной, когда Сивояры не стало, но ее осадили — выкурят чудовище и починят. Ждана, размахивая факелом, вошла первой. За ней подтянулись остальные. В харчевне было пугающе тихо.

— Ну, и где чудовище? — пробираясь к выходу, зашептал Пащек.

Ждана пожала плечами.

— Давайте дверь на место водрузим, будто ничего не было, — предложил голова. — И пусть змееборец, как положено, порядок наводит…

Залом сунул ему вилы:

— Ходи наверху посмотри.

— Почему я-то? — плаксиво возмутился голова. — Ты иди.

— А кто у нас главный? Кто заступник наш? — рявкнула Ждана. — Погляди хоть одним глазком, не разродилась ли. А там, может, и впрямь охотника дождемся.

Кузнец подтолкнул его в спину. Заскрипели половицы, а за ними шаткие ступени. Голова, сжимая вилы, поднимался в опочивальню трактирщицы — той больше некуда было прятаться. Он дернул ручку. Один раз, другой. А на третий дверь поддалась.

Голова не успел заглянуть в щелку, как просила Ждана. В приоткрытую дверь посыпались змеи, будто места им не осталось в комнатушке: гадюки и полозы, ужи и медянки… Спутанные клубками они падали на ступени, расползались по углам и угрожающе шипели. Голова не удержался на ногах и с грохотом рухнул с лестницы. Народ повалил из харчевни, бросая вилы. Ждану толкнули. В толчее кто-то наступил ей на руку.

Когда толпа схлынула, и ткачиха смогла приподняться, последнее что она увидела — как златокрылый аспид отрывал куски от бездыханного тела головы, подбрасывал и ловил, будто собачонка лакомый кусок, клыкастой пастью.

 

***

 

Голова сидел за столом, нависнув над свитком бересты, где вел подсчеты. Хорошее зерно, что хранилось в кладовой у Сивояры, он перенес себе в закрома, заменив на другое, похуже. Под крепкую наливочку никто не заметит разницы, а он себе копейку поимеет.  Тем более что каша у Сивояры в последнее время выходила горелой.

Голова подвел черту, закончив считать мешки с зерном. Пальцы, сжимавшие уголек подрагивали — от духоты сперло дыхание.

Каждый год на долину у границы княжества нападает засуха. Каждый год лучшие мужи отправляются через лес к реке, в змеиное логово, чтобы принести воды. Каждый год их возвращается всё меньше.

Прошлым летом пришлось приютить сироток — дочерей Сувора, чтоб не посрамиться перед односельчанами. Голова цокнул языком — спины гнут в поле с утра и до вечера, а потом он и по дому их гоняет, чтоб наготовлено было и прибрано, но все равно почему-то в накладе оказывается. Выдать бы их замуж поскорее, да кто на сирот-бесприданниц позарится?

Хоть в комнате никого и не было, голова достал сивуху и чарку украдкой, тревожно оглядываясь. Пару бутылей он забрал после поминок из харчевни и припрятал. Вдруг снова дорогие гости объявятся? Так он их сам и встретит, и напоит, и баньку им истопит…

В этом году на охоту за змеиными головами прибыл сам князь. Ни весточки не послал, ни гонца, а потому не встретили владыку как подобает. Пришлось местным потесниться, а некоторым и вовсе перебраться в сараи, чтоб княжие воины ночь перед трудной дорогой провели с удобством. Сам владыка, говаривали, остался в харчевне. А уж главная сплетня разнеслась вмиг — будто он глаз на Сивояру положил.

Голова почесал взмокший затылок и приложился к сивухе, поглядывая на подсчеты. Что-то не сходилось, и он все равно оказывался в минусе, как ни крути.

— О-хо-о, — протянул голова.

Сама Сивояра, может, в юные годы и была ничего, но он, как ни приглядывался, не понимал, что мог увидеть в ней сначала Отай, а потом и князь. Ну, ладно — про владыку судачили языкатые бабы, но Отай ведь сам пришел к нему. Торговался, как никогда. И ушел в поход не на седьмицу-другую, а на полных три месяца, до самого сенокоса. Сказал, якобы, как придет, так Сивояру в жены возьмет. Шутил, наверное.

Голова подскочил на месте и крякнул — нашлась, наконец, помарка в подсчетах! Вот, всего одну лишнюю палочку убрал, и уже не в накладе. Ветерок за окном доносил едва различимый гомон. Голова прислушался — не пора ли прятать сивуху. Окажется, что жена с поля раньше вернулась — всю плешь ему проест.

— Брюхатая! От змеев брюхатая, как пить дать! — разрезал марево горячего воздуха пронзительный крик.

Уголёк царапнул бересту и сломался.

Такое уже бывало. Отбилась как-то от стада молодая корова. В заросли на опушке леса за сочными лопухами ушла, а вернулась раздутая, круглобокая. Пастух не сразу и понял, что произошло. Хорошо хоть змееборец не успел уйти, в деревне время коротал. Приказал зарезать телочку. Пастушок артачился — он-де головой за нее отвечает перед хозяевами. Тогда Отай сам ее зарезал, под отчаянные крики отарщика. Тот змееборцу обещал рыло начистить — впятером держали. А когда Отай корове брюхо вспорол и, как говаривали, яйцо пудовое достал, так пастух сразу сник и мириться полез. Змееборец потом наказал за скотиной следить в оба глаза, а охотникам подранков не отпускать — гады, мол, их особенно любят.

Еще бы! Змеиной королевишне нужно зверя обвить, чтоб аж кости захрустели, рану на животе проесть и яйцо внутри спрятать, клейкой слюной дырку в теле запечатав. Тогда, как время придет, выйдут из яйца ужи, гадюки да медянки. А за ними само Гадово отродье — аспид: чудовище с дыханием огненным и крыльями в две сажени размахом. И ту, которая его выносила непременно, первым делом пожрет. Потому что не живет она — задушенная змеёвной, а всего лишь яйцо с детьми Гада во чреве носит. Так народная мудрость гласит.

Голоса неумолимо приближались. Голова спрятал сивуху и высунулся в окно. Со стороны выгона бежали мужики, а за теми, подобрав юбки, едва поспевала круглолицая Латута.

— Чего стряслось? — крикнул им голова. — Опять змеёвна яйцо отложила?

Латута добежала последней. Согнувшись и с трудом дыша, кивнула.

— И-э-эх! — голова сплюнул. — Недоглядели скотину-то! Ну, чего? Режьте теперь корову…

Мужики мрачно переглянулись.

— Что? — он схватился за сердце. — Чья это корова? Мою буренку проклятущий Змей обрюхатил? Где пастух?..

— Да это не корова вообще! — взвизгнула Латута, и на мгновение повисла тишина, пока та не прошептала в ужасе: — Сивояра вернулась…

 

***

 

В ночь после казни Латута никак не могла заставить себя подойти к харчевне. Единственная, кто знал, что Сивояра понесла, в глубине души она чувствовала твердую уверенность, что поступила верно. Княгиня щедро отблагодарит ее. И тогда мужу никогда не придется больше, рискуя головой, отправляться в походы за змеиными выводками, а девочки не пойдут замуж бесприданницами.

Не встретив никого из односельчан, Латута все же добрела до харчевни — одним глазком глянуть, и домой. В окнах тускло горел свет. Она затаила дыхание — казнь свершилась и совершенно точно внутри никого быть не могло. Стиснув кулаки, толкнула дверь. Несмело заглянула в харчевню, стараясь ступать тихо — вдруг неупокоенный дух Сивояры вернулся мстить?

Внутри пил медовуху рыжебородый балагур и пьяница Пащек.

— Ты чего здесь? — насупилась Латута.

Пащек мрачно кивнул на место рядом с собой. Подбоченившись, она встала напротив:

— И не стыдно? Думала, воры…

Скрипнула дверь кладовой. Из темноты вынырнула фигура с двумя бутылями хреновухи и копченой бараньей ногой.

— Что творите? — задрожала от негодования Латута. — Как вороньё налетели…

Фигура, позвякивая бутылями, вышла на свет. Голова переминался с ноги на ногу, едва удерживая питье и закуску. Латута ахнула.

— Помянуть собрались, — хрустнул соленым огурчиком Пащек.

Голова поставил бутылки на стол и деловито кашлянул.

— Ты не знаешь, — обратился он к Латуте, — где Сивояра держала большое блюдо?

— Будьте же вы людьми, — возопила та, — забирайте выпивку и проваливайте!

Ни один, ни второй уходить не спешили.

— Не знаешь, так и скажи, — обиделся голова.

— Наверху глянь, — подсказал ему Пащек.

Латута лихорадочно вспоминала, как выпроваживала из харчевни нежеланных гостей сама Сивояра, когда с улицы послышались голоса. Первым зашел Залом. Кивнул, потоптался на пороге, чтобы сбить пыль с ботинок. Воровато заглянула Ждана. Махнула рукой, приглашая муженька с выводком детей-погодок.

— Большое блюдо за прилавком лежит, — обреченно вздохнула Латута, не особенно разглядывая собравшихся.

— Займешься? — глава отошел от комода, — а Ждана пока чарки на всех достанет.

Латута кивнула — она частенько забегала к Сивояре поболтать, приносила свежие сплетни и изредка оставалась помочь, а потому знала, где хранится утварь и яства.

За прилавком в корыте сиротливо ждало хозяйку большое блюдо. На него Сивояра обычно выкладывала закуски для больших празднеств. Блюдо сверкало жирной пленкой от зажаристых шкварок, которые подавали в день рождения Жданиного третьего сына.

Столы сдвинули, чтобы уместились все пришедшие. Запасы из кладовой выпотрошили. Латута сидела перед пустой миской, в то время как остальные, не стесняясь, выискивали куски пожирнее.

— Ну, помянем. Светлый был человек… — голова поднял чарку.

— И честный, — поддакнул Пащек, — и в решениях твердый. Поблажек никому не делала. Ни бедному, ни богатому. Все мы для нее равны были…

Пащек смахнул пьяную слезу, а Латута поморщилась, вспомнив, как Сивояра отказалась его кормить, пока за прошлый раз не расплатится и какую бучу он из-за этого поднял — стол перевернул да с десяток мисок расколотил. Пришлось Сивояре дебошира за порог  вышвырнуть и долг удвоить.

Выпили, вздохнули. Дети Жданы незаметно уползли под стол, только изредка таскали лакомые кусочки.

— Хорошо придумали, — прогремел сквозь бороду Залом, — правильно. И харчи не пропадут, и душа нашими молитвами путь в дом праотцов найдет…

— Грустно здесь без Сивояры будет, — протянула Ждана, — уже как-то не так всё… Зря она понести решила… А с другой-то стороны, я понять ее могу — в детях счастье. Харчевня ей ведь кружку воды в старости не поднесла бы…

Глава сдержано кашлянул:

— Что сделано, то сделано. А я, со всеобщего позволения, займусь этим местом.

Латута скрипнула зубами — вот уж кто рад воистину этой казни, имущество Сивояры решил прибрать к рукам!

— Привыкли все к харчевне, да и прибыль она приносила нашей деревне, — пояснил голова. — Вот, чтоб не пустовало заведение, и вам всем было, где дни памятные справлять, возьму ответственность на себя, — он повернулся к Латуте. — А ты здесь всё знаешь… Хочешь делами питейной заниматься?

Латута вспыхнула румянцем. Нет, старый хитрец, может, выгоды своей не упустит и из всего ее выжмет, но предложение оказалось чересчур заманчивым. Если бы не четверо ребятишек мал-мала меньше, гладишь, и она могла бы свое дело начать, как Сивояра. Ткать на заказ или пасеку устроить. Но Байко — муж ее, возвращался поздно, работал много, и Латуте приходилось заниматься домом в одиночку.

Прошлой весной Байко вместе с другими мужиками ходил к реке по воду. Понадеялись на удачу, но попали на змеиную свадьбу. В схватке потеряли Кряжа и Сувора. За Кряжем-то и плакать было некому, а вот у Сувора трое голодных ртов осталось. Жена его — Млада, понимая, что одна ребятишек не прокормит, повесилась в сарае той же ночью, как узнала о кончине супруга.

В нынешнюю засуху Латута не пустила Байко с мужиками по воду. Это стоило горы перебитой посуды, но женщина твердо стояла на своем — если он погибнет, она тоже жить не будет. Согласится ли голова взять на попечение их дочек, как взял детей Сувора? Не убедил Латуту и поход князя Важдая с отрядом воинов в Гадовы земли.

— Ну?.. — ткнул ее в плечо с нетерпением Пащек. — Давай уже, решайся, и пить дальше будем.

— Сивояра бы одобрила, — поддержала Ждана, — она ж тебя самой верной подругой считала. Ты ей ближе, чем сестрица была…

Латута улыбнулась. Улыбнулась так, будто ей предстояло отправиться на казнь, а кто-то пытался отвлечь ее скабрезными шуточками. Да разве ж она могла, в самом деле, думать, как бы прибрать дело Сивояры к рукам, пусть даже хозяйка харчевни целый день, как мертва? Но думала. И даже всерьез подсчитывала ущерб, который нанесут харчевне эти поминки.

—  Ладно, — смилостивился голова, — покумекай еще. Завтра скажешь, чего решила. А мы, давайте, продолжим поминать…

— Слыхала, что казнь была страшная, другим в назидание. Чтоб неповадно было против воли княгини идти, — сказала вдруг Ждана. — Хорошо, что я не поехала. Говорят, когда Сивояру на телегу грузили, чтоб в реку сбросить, она выла и хрипела еще…

Пащек закивал:

— Лютует княгиня, лютует. Я там был, в первых рядах стоял. Всё видел, — и, пораздумав, добавил: — Бросился я было нашу Сивояру из кандалов вызволять, да дружина не дала. Троих разбросал, сдюжил, но потом целое войско на меня навалилось…

 

***

 

На казнь приезжали поглазеть из соседних весей. Еще бы — зрелище обещало быть таким, что и кровь застынет в жилах, если уж за него взялась сама Рогнеда. Пащек продирался сквозь толпу к лучшим местам на площади, щедро отвешивая тумаков всем, кто пытался возмутиться.

Будь Сивояра девицей с тонкими запястьями, хрупким олененком, как ученица знахарки-отшельницы — Рута, бесславно почившая в прошлом году, собравшийся народ сочувственно качал бы головами и, может, не бросал бы камни ей вслед. Сивояра не отличалась красотой и жизнь прожила пустоцветом. Остались бы дома голодные рты, можно было и пожалеть. И в долг она давать не любила, а если уж давала — требовала возвращения в срок до последнего медяка. Как тут жалеть?

— И-э-эх! — Пащек размахнулся и швырнул в бредущую сквозь толпу Сивояру камень.

Камень пролетел мимо. Задел кого-то на той стороне, но Пащек мог выдохнуть спокойно — то, как унизила его трактирщица, как выволокла пьяного… Да и не пьян он был, просто ему плохо стало. Всё потому, что Сивояра не проветривает свою затхлую забегаловку, воздуха там мало. А с долгом ведь могла и подождать, сама виновата, что дала. Все знают, что Пащек не отдает долгов. Нельзя ему занимать, даже если слёзно просит. Знала же, что нельзя — все знают, чего было требовать? И уж тем более, руки заламывать и выбрасывать прямо в грязь при дороге.

На той стороне кто-то взвизгнул от боли. Пащек довольно улыбался — он был отмщен. Пусть Сивояра увидит, что он тоже стоит тут с людьми и бросает в нее камни. Даже если немножко промазал, ничего. Может, трактирщица будет проходить достаточно близко, и получится плюнуть в нее.

Двое дружинников крепко держали ее под руки, заведенные за спину. Сивояра брела, стойко снося и плевки, и окрики. Перед тем, как взойти на плаху, окинула взглядом толпу, тревожно всматриваясь в лица. Скривилась, будто вот-вот заплачет, из-за чего ее некрасивое лицо сморщилось, как моченое яблоко. Но дальше пошла, не оборачиваясь, прямиком к палачу.

Пащек отвлекся на мгновение. Его замутило, закрутило в животе, будто мяса с душком налопался. Обвел взглядом площадь и краем глаза выхватил крошечную фигурку в бойнице. За происходящим из дворца следила Рогнеда.

Он увидал княгиню впервые — будет, о чем односельчанам рассказать. Правда, недостаточно близко, чтобы разглядеть несущественные мелочи, вроде золотых украшений или вышивки одежд, и описывая ее гордый стан, доведется немного приврать.

Дикий, нечеловечески крик разнесся по площади.

— Брюхо вспорол… — зашептались в толпе. — Глядь, чего это делает?

— Младенчика достал…

Пащек вздрогнул, вжал голову в плечи, боясь даже одним глазком поглядеть, что выделывает с жертвой палач. Женщина в цветастом платке охнула, не выдержав зрелища, и упала Пащеку под ноги, едва не повалив его самого.

— Дитёнка отдали… Жрице Мораны отдали… — донесся шепоток. — А мамка евонная, гляди-ка, хрипит еще…

Пащек даже головы в их сторону повернуть не смог. Только смотрел, не отрываясь, на застывшую в проеме бойницы Рогнеду.

Княгиня не отвела взгляда.

 

***

 

Стоило отряду Важдая выехать за городские ворота, как Рогнеда отправила гонца по городам и селам. Все до единого знахари, целители, деревенские травники, ведуньи-отшельницы и даже самые древние ведьмы по ее велению собрались во дворце.

Ни один из них не смог помочь. Ни их сушеные жабьи шкурки, глаза огненных саламандр, настойки гриба веселки и отвары редких трав, ни порошки и мази, ни колдовство и волшба. Они читали заговоры, водили над чревом ее руками, но Рогнеда явственно чувствовала — ничего не изменилось. Пока, наконец, древняя старуха, опираясь на сучковатую клюку, не ступила вперед:

— Прости, княгиня. Где воля божья — там ведари бессильны…

Знахарей пришлось распустить по домам. Решение пришло само собой. И княгиня, повинуясь порыву, бежала коридорами замка, задрав подол сарафана, будто деревенская девка.

Не ее вина, что в утробе все никак не зародится жизнь. Муж знал, как пылко желает она подарить ему наследника и, прощаясь перед походом, нарочно бил по больному. Подбирал слова, которые ранили сильнее, чем меч. Ему не нужна женщина, которая не может выносить ребенка. Княжеству не нужна правительница, не способная выполнить предназначение — родить преемника владыке.

— Старик! — Рогнеда толкнула тяжелую дверь.

Писарь стремительно глох. Приходилось покрикивать, чтобы он смог разобрать хоть слово. Сгорбившись над книгой, он качал головой, и борода его подметала пол.

Рогнеда окинула взглядом читальню и скрипнула зубами, борясь с желанием сжечь бесполезные фолианты. Найдись в них действенный способ, как удержать хрупкую жизнь внутри себя, она, ни мгновения не раздумывая, пошла бы на любое злодейство. Но на страницах книг не выискалось ответов.

Деревенской чернавке хватает одной встречи на сеновале с милым, чтобы понести и выносить здорового младенчика. Даже в засушливый год на скудной пище, не разгибая спины в поле. А владычице княжества с лучшими лекарями под рукой, с заморскими яствами на столе и пуховой периной на высокой кровати приходится высчитывать лунные дни, благоприятные для зачатия и умолять отчаявшегося мужа о новых попытках. Но, даже если повезет, и жизнь завяжется хрупким бутоном в ее утробе, стоит поднять что-то тяжелее ложки, резко наклониться — и ее ребеночек, будущий наследник престола, выплескивается красным сгустком под ноги.

— Пиши, — Рогнеда выхватила гусиное перо и силой сунула в руки старцу.

Тот повиновался, но слишком медленно. Княгиня принялась диктовать, когда старик еще даже не достал пергамента:

— Всякая девица, что в возраст вошла да мужа не имеет, решившая приказ сей нарушить, княгиней, правительницей стольного града выданный, с месяца ручейника в силу входящий…

Писарь не поспевал за ней, но перебить, видно, не решался. Только растерянно поднимал выцветшие глаза.

— С месяца ручейника в силу входящий, — повторила Рогнеда, заметив его замешательство, — навлечет на себя гнев правительницы и к казни будет приговорена.

Писарь остановился, и сипло, с присвистом вздохнул.

— Пиши, старик! — рявкнула Рогнеда. — Или ослушаться решил?

Он покачал головой и продолжил, дрожащей рукой выводя витиеватые буковки.

— Да стой же, глупая баба! — донеслось из коридора. — Нельзя туда! Откуда взялась-то, юродивая? Закончился прием у княгини уже день как, разошлись все знахари и никого не велено впущать…

Сквозь щелку неплотно прикрытой двери мелькнуло лицо кухарки. Рогнеда сжала кулаки — чернь вконец распоясалась, праздно шатается по дворцу. Нет на них крепкой руки. Ничего, она закончит с указом и прикажет дать стряпухе десять батогов. Чего на кухне не сиделось и где, Гад их возьми, бродят стражи?

Дверь распахнулась. На пороге, опираясь на витой посох, украшенный вороньими перьями, стояла горбатая старуха, замотанная в черный платок. Кухарка, побелев от ужаса, маячила позади.

— Слыхала, ты помощи ищешь, княгиня?

По залу поплыл густой запах грибов и мышиного помета. Рогнеда чихнула и не сразу нашлась, что ответить, а когда раскрыла рот, юродивая отрезала:

— Не можешь ты дитятко выносить, оттого отчаяние душу рвет. А я тайну великую знаю, с тобой поделюсь.

Кухарка воззрилась на княгиню. Та, заметив любопытство в глазах прислуги, раздраженно махнула рукой:

— Вон отсюда. А ты, — она повернулась к старухе, — если поможешь, чего взамен хочешь?

Глуховатый писарь уткнулся в книгу. Стряпуха юркнула за дверь. Двадцать батогов велит дать ей княгиня, чтоб и заикнуться об услышанном не вздумала.

— Я помогу, — пообещала старуха. — И что мне нужно, — обнажила она кривые пеньки зубов, — ты и так всё сделаешь.

Рогнеда разглядывала незнакомку. И чем дольше смотрела, тем меньше старуха казалась юродивой: глаза ее были ясными — не расплескалось в них еще старческое безумие.

— Все просто. Подаренье Моране устроишь. Чтобы что-то пришло, — старуха говорила тихо, а писарь шелестел страницами книги, и Рогнеде приходилось прислушиваться, чтоб уловить суть, — что-то другое должно уйти. Чтобы родился твой дитёнок, место ему должно освободиться. Понимаешь, что говорю, княгиня?

Рогнеда покачнулась, задумавшись. Горбунья жадно следила за ее движениями, смотрела будто сверху вниз, хотя, едва ли доставала княгине до пояса.

— Старик! — взвизгнула Рогнеда и потребовала: — Дальше пиши. Навлечет на себя гнев правительницы и к казни будет приговорена. Будет приговорена… — ведьма поддержала ее кивком, — вместе с выродком своим. Который в назидание не в дом к праотцам отправится, в землице погребенный, но богине Моране на жертвенник, дабы скиталась его душенька до скончания веков…

Писарь поставил точку. Рогнеда тяжело вздохнула, будто разрешилась ее самая страшная беда и свалилась тяжесть, давившая на плечи, и повернулась, чтоб спросить старуху, все ли правильно уразумела, но той и след простыл. Княгиня бросилась к двери.

— Хоть батогов мне вели дать, а я все ж скажу… — проскрипел писарь ей в спину, — Вернется князь-батюшка из похода, не одобрит указа твоего, Рогнеда, ох, не одобрит… Накличешь беду да гнев мужа на себя, княгиня.

 

***

 

Великий воевода, победитель войска Гадового и спаситель всего княжества — нет, не так он представлял себе ночь в этом захолустье. Молодицы должны были встречать и осыпать его цветами еще на подходе к воротам, вешаться на шею и приглашать в свои опочивальни. На деле, все вошедшие в возраст красавицы оказались мужними и встречать княжье войско не спешили.

Трактирщицу Важдай, перебрав яблунёвки, шлепнул пониже спины. А та, вместо того, чтобы зардеться от гордости, влепила ему затрещину, что аж зубы щелкнули. Потом просила прощения, мол, не гневайся, княже, — не ведала, что творю: видать, шишиги голову задурманили да руку повели. Но Важдай видел, что в ее глазах не было и капли раскаяния.

— Говаривают, хозяйка заведеньица-то со змееборцем тогось… — хохотнул один из дружинников. — Потому и рука крепка и не боится ни Гада, ни князя…

За стол подсел рыжебородый, из местных. Отковырнул ногтем подгорелую крупинку каши с зуба и заговорщически зашептал:

— Мое почтение, княже. Слыхал, тебе от Сивояры нашей перепало? Верю. Мне от нее крепко достается! У-у-у, склочная баба! Из любого душу вытрясет. Был у нее полюбовничек — охотник местный. И тот сбежал… Голова наш, хоть прямо не сказал, но всяко намекал. Мол, и денег попросил поболе обычного — явно, чтоб на новое место перебраться. Ну, и ежели подумать, куда б мужик запропастился? Месяц, как нету. Раньше на седмицу уходил и бегом в харчевню к ненаглядной своей… Эх! — рыжебородый хлопнул пятерней о столешницу. — Довела мужика!.. А теперь совсем остервенеет одна-одинешенька — кто на нее позарится?

Князь и сам не понял, почему не прогнал его и дружинникам не позволил — видел же, что трактирщица слышит. И, судя по тому, с какой силой сжала она большое блюдо со шкварками — горячими, с пылу с жару, — рыжебородый говорил чистую правду.

Скудное убранство комнатенки на втором ярусе харчевни, где коротала ночи ее хозяйка, заставило Важдая поморщиться, как только он переступил порог.

— Муж где? — спросил он, делая вид, что не вслушивался в россказни рыжебородого.

— Нету, — процедила трактирщица.

— В походе пал, — как ни чем не бывало, кивнул князь, — вдовица, значит…

Она покачала головой и неловко покачнулась, пытаясь расстаться с платьем:

— Нет, — дернулась, запутавшись в рукаве. — Никогда я мужней не была. Да и не нужен мне мужик никакой, сама справляюсь.

Князь, насмешливо наклонив голову, разглядывал трактирщицу. Она была немолода и, откровенно говоря, некрасива. Одежды снимала слишком медлительно, будто раздумывая, правильно ли поступает. Верно, одно дело разговоры говорить, другое — правителя в койке своей принимать. Важдай не торопил, только удивлялся про себя — ведь и эту пришлось уговаривать, будто непорочную девицу.

— А тот, кто мне люб, тому я не мила, — вздохнула трактирщица. Платье, наконец, упало к ногам.

Важдай поддался наваждению и сбросил рубаху, а за нею расстегнул ремень штанов. Жена его — Рогнеда слыла в народе писаной красавицей. Вот только, что с того, если наследника подарить ему не могла? Не помогали знахарские примочки и ведьмовские штучки. Качали головами лекари и предлагали уповать на Живу. Важдай не поскупился, отстроил храм в ее честь, приказал носить подношения каждую седмицу — мёд, ягоды, хмель. Ничего не происходило, будто отвернулась от него богиня.

Только сейчас он понял, что Жива дает ему шанс.

Трактирщица еще что-то говорила, но слова ее проносились мимо ушей. Важдай кашлянул, привлекая внимание. Хозяйка харчевни почему-то отвернулась, стыдливо закрыв руками грудь и подставив ему обнаженную спину в крупных родинках.

— Девица? Не знала еще ласки мужской? — догадался он.

— Я пью зелье, — трактирщица приоткрыла ларец и выудила маленький — с палец всего, — глиняный пузырек. — И чеснок у пояса ношу.

— Чеснок выбрось, — потребовал князь. — И дрянь эту вылей. А семя мое береги…

Трактирщица замешкалась, но задула лучину.

Проснулся Важдай со вторыми петухами. Хозяйка харчевни, похоже, вовсе не спала — лежала, немигающе глядя в потолок. Выглядела она жалко: коса растрепалась, на лбу прорезалась глубокая складка, и залегли под глазами тени, будто не миловались они всю ночь, а жестоко насильничал ее князь. Он попытался обнять трактирщицу, прижать к себе, но та выскользнула, как мокрая рыбина, и принялась одеваться.

— Из похода, может, и не вернусь, — сказал он. — А коли вернусь — хочу, чтоб ты мне наследника выносила и родила.

Трактирщица, опешив, одернула смятое платье с такой силой, что ткань затрещала.

— Я тебя во дворец тогда заберу, — пообещал Важдай. — Жена у меня есть, поэтому обиды не держи… Пристрою на кухню стряпухе в помощницы. Зато сына выращу — ни в чем у него нужды знать не будет. А вырастет — престол займет, правителем станет…

— У меня тут харчевня, — буркнула трактирщица, прежде чем выскочить за дверь. — Никуда я, князь, не поеду. Шишиги меня попутали с тобой связаться.

Она вышла, хлопнула дверью, потом загремела мисками, затопила печь — сквозь щелку двери пробился едва уловимый запах горящих поленьев. Важдай поднялся, застлал кровать. Когда он вернется сюда из похода, уже станет видно, смилостивилась ли Жива — понесла ли от него трактирщица.

Имя её он спросить забыл.

 

***

 

Двери харчевни распахнулись с грохотом. Пащек, которого Сивояра тащила за собою, как нашкодившего котенка — ухватив за сальный ворот рубахи, вяло отбивался. Дармоед заявлялся ежевечерне, набивал брюхо до отвала, а плату раз за разом переносил на следующий день. В этот раз умудрился и ущерба задать — стол повалил, горшок да две миски расколошматил. Тут даже у самого терпеливого хозяина терпение лопнет.

— Чдовще… — донеслось до нее, как только Пащек приземлился щекой в песок.

Он встал, пошатываясь, и даже начал закатывать рукава, но трактирщица уперла руки в бока, зыркнула зло, и Пащек сник, повесил плечи и поспешил убраться, едва переставляя ноги. Сивояра хмыкнула и отряхнула ладони — пьяньчуга не понаслышке знал о тяжести ее руки.

Она терпеть не могла нахлебников, и любого, кто хоть сколько-нибудь покушался на ее хлеб и заработок — пусть даже медяшку не доплатив. Слишком хорошо в память врезалось, как голодала семья после гибели отца-змееборца. И как матушка променяла ее — старшую, бесприданницу, на снедь, приведя в услужение зажиточной семье.

— Не выдержит она работы. Сбежит, — поковырял в зубах хозяин подворья, разглядывая маленькую напуганную Сивояру.

— Дитя прилежное, скромное… — клялась мать. — Будьте спокойны, не случится такого.

— Тогда помрет, — пререкался он больше для виду — рабочие руки никогда не были лишними. — Больная, небось. Вон, хилая какая…

Мать запросила за нее немного, а получила и того меньше: мешок прогорклого пшена — на лепешки, ворох ботвы и скромный кусок козьего сыра.

— А ежели сбежит или помрет раньше сенокоса, — процедил новый хозяин Сивояры, — так придется тебе вернуть, что взяла. С лишком. Или отработать, пока ущерб не покроешь. Сама видала — я щедро за такую соплю добра отсыпал…

— Не сбежит, не сбежит… — пятилась мать, сгибаясь под тяжестью поклажи и отбивая поклоны.

От работы без продыху у шестилетней Сивояры с непривычки ломило спину. Зато кормили хоть и не густо, но сносно и каждый день. И почти не пороли.

Но Сивояра все равно сбежала.

Потом, проведя несколько лет в скитаниях, она терзалась мыслью, что матери нечем было отдать долг: наверняка сыр они с братиками съели в первый же день, из ботвы приготовили похлебку с мукой, а мешок пшена на пять голодных ртов — не такая уж роскошь. Ясное дело, матери пришлось отрабатывать ее побег. Или, может, она отдала в услужение одного из братишек. Сивояра, с трудом проглатывая ком в горле, представляла, как мается от ломоты в костях мать, выполаскивая зимой в проруби тяжелые простыни или хнычет маленький конопатый Первуша, баюкая натруженные, уставшие от тяжелой работы ручонки.

Сивояра вздохнула и подняла глаза к небу. Ночь посмотрела на нее в ответ тысячей мерцающих огоньков. Где-то вдалеке, удаляясь и затихая, бормотал ругательства Пащек. Скрипнула дверь, пахнуло из харчевни грибной юшкой и жареным лучком. Латута просунула в щель круглое румяное лицо:

— Я уж думала, ты Пащека никак выпроводить не можешь, — засмеялась она. — А я разнесла снедь по столам, пора кашу ставить. Эти ж сидеть будут, пока все не пропьют, а потом станут орать, что закусывать нечем… Пойдешь, Сивояра?

Та кивнула. Латута скрылась за дверью — воду на кашу отмерять пошла. Сивояра вытерла руки о сарафан, но возвращаться не спешила. Оперлась на стену и уткнулась невидящим взглядом в черное полотно неба.

А ведь она так никогда и не вернулась в родное село. Конечно, харчевню не на кого оставить — одна Латута не справится. Эта трескунья-сорока даже с Пащеком не сладит. А он, в отсутствии хозяйки, схарчит припасы подчистую, сметет, как саранча, еще и с оплатой затянет.

Сивояра тряхнула головой. Она всё обещала себе, с первого заработанного медяка, что поедет и поможет: заберет старуху-мать, поселит в своей комнатушке, братишек пристроит: кого к голове — счету учиться, кого подмастерьем к кузнецу. Лишь бы разобраться, к чему у них душа лежит. Остальное приложится. И будут они жить-поживать…

Она всё обещала, но так никогда и не поехала. И ей казалось, что не врал Пащек, обзывая ее. Что она и вправду всего лишь жадное и себялюбивое чудовище. И что хуже нее на всем белом свете не сыщешь.

Один-единственный человек, которого она близко к себе подпустила, душу перед ним наизнанку вывернула — змееборец Отай, и тот покинул ее. Уже седмицу, как должен вернуться, да запропастился где-то. Хоть бы не сгинул… И все Сивояра виновата — повела себя как дурная баба, потребовала, чтоб он ее в жены взял. Не жить, мол, ей бобылихой до скончания века, а вдвоем и время коротать всяко веселее. Отай тогда помрачнел, поскучнел лицом и ушел от нее с рассветом, не разбудив и не попрощавшись.

Ночь подмигнула упавшей звездой. Сивояра обиженно сплюнула на песок, подкатала рукава и поковыляла в харчевню. Там пригорала каша.

Но это ничего: выскребет с нагаром пока горячая, капнет маслица для запаху — захмелевшие и не заметят. А утром, может, вернется Отай. Новость узнает, что носит Сивояра его ребенка под сердцем. Обнимет змееборец ее крепко, будто ни в чем не бывало. И забудет она в его объятиях и про кашу, и про шумных завсегдатаев харчевни, и про то, какие страшные чудовища терзают душу, когда спускается на мир непроглядной теменью ночь.


Оцените прочитанное:  12345 (Голосов 16. Оценка: 4,44 из 5)
Загрузка...