Три Имени Шаббана Уль'Хаши

Аннотация:

«Я подарю тебе Три Имени. Первое ты отдашь. Второе заберёшь. А про Третье не станешь спрашивать. Молча примешь, когда придёт час. Явится Красный Сон и Сон Стеклянный. После них ничего не жди. Ты разменяешь душу на гвозди, а слёзы на пламя».

[свернуть]

 


Халиф никогда не плачет.
 
Халиф не видит снов.
 
Халиф предан пыльным воспоминаниям.
 
И ничего не может вернуть.

 

***

Шаббан Уль’Хаша наблюдал.

С мраморной террасы он смотрел на Шатрад – жемчужину Юга, Город Городов. И два неба расцветали над ним. Коралловое – поцелуй засыпающего солнца и синее – тень молчаливых звёзд. Там в разномастных лоскутах света Шаббан мог выхватывать ночные базары, где булат меняют на жемчуг, а жемчуг­­ на крашеную кость. Дутые паруса кораблей в шумном порту, где вода разбивается о берег, подобно чёрному хрусталю. Шаббан видел пузатые купала храмов, чьё золото, окровавленное закатом, становилось красной медью. И обводила Шатрад пустыня с песком белым, как кожа чужестранки.

Потому что был то край загадок, край чудес.

Шаббан Уль’Хаша наблюдал, и ужас рвал его душу.

Он покрепче сжал ту вещь, о которой старался не думать, и поспешил прочь от террасы. Позолоченной саблей сиял месяц за левым плечом; над городом звенела вечерняя молитва.

Шаббан остановился на резных плитах. Замер в ожидании. И хотя окружал его отцовский дворец, и хотя всюду встречали его пурпурные подушки, хлопали жёлто-розовые шелка – Шаббан замерзал до дрожи, до клацанья зубов. От страха, от тревоги.

И от чего-то ещё.

Он думал о Боге – Одиноком и Праведном. О том, как предал Его заветы. Думал о дяде – забытом и оставленном. О том, как подвёл его учения. И Шаббан думал о Городе Городов, ради которого проклял свою честь.

Курился пар, и покрывались инеем узорчатые стены. Плиты под ногами стали гладкими, словно ногти. Воздух загустел.

- Ты здесь? – бросил в пустоту Шаббан, и пустота рассмеялась эхом.

Он вздрогнул, хотя и обещал себе прежде, что любой ценой сохранит остроту ума и твёрдость намерений. Изрядно пристыжённый, но ещё больше напуганный Шаббан повторил вопрос.

Но тот застрял в горле - слова замёрзли, лишь белый пар пролился в воздухе.

Зашептали сами стены, зашептал круглый потолок и призрачные занавески. Украденные голоса.

Ты здесь?

Да. Шаббан знал, какой путь его ждёт. Предвидел каждый ухаб, каждую трещину. Именно поэтому он до жжения в ладонях стиснул ту вещь, которую не хотел впускать в мысли и сердце. Прохрипел:

- Отвечай.

- Но как же, ихрис, я отвечу? – звонкий мелодичный голос – отовсюду и из ниоткуда. – Как мне ответить живому на вопрос мёртвых?

Спину Шаббана вмиг ошпарило россыпью мурашек, иглой закололо в затылке.

- Покажись, - выдохнул он.

Шаги раздались со стороны террасы. Той, что висела над пустотой. Той, куда попасть можно было лишь с неба.

В арке возник силуэт, залитый синью. Улыбнулось фарфоровое лицо.

- Принц хотел видеть меня, - никаких поклонов, кивков почтения – лишь по-змеиному сощурились тёмные глаза, - и он получил то, чего хотел.

Шаббан прижал к груди вещь, для которой жалел слов, набрал полные лёгкие ледяного воздуха.

- Ты джинн?

- Нет. Но ты назвал бы меня так.

- А имя?

- У нас были имена, но то было до звёзд, - гость едва заметно пожал плечами, - и до имён.

Ужас продолжал сдавливать грудь Шаббана холодными тисками. Барабанило сердце, а мысли вязли и переплетались.

- Мой… Мой город, - наконец прохрипел он, - что ты можешь сказать о нём? Что известно джиннам о мирах людей?

- Ничего. Как мёртвый может радоваться рассвету, если его глаза засыпаны землёй?! - вдруг он склонил голову в порыве странного любопытства. - Но то мои глаза, ихрис. А я хочу смотреть твоими.

Шаббан отступил. Джинн выплыл из синего марева. Его одежды отвергали цвет, отвергали образ. Вот руку обтягивают ярко-жёлтые перчатки из тонкой кожи, но растворяются и оплывают на рукава белыми манжетами. На груди проступают бордовые и серебряные квадраты. Тут же исчезают, когда шёлковый халат внезапно превращается в сверкающую кирасу. На шее топорщится жабо, словно у гостя из северных стран. Никакого смысла, никакого порядка. Безумие и колдовство.

- Моими глазами? – прошептал Шаббан.

- Ты видишь царство великим. Величайшим. Полным богатств и чудес. По песчаным дюнам плывут караваны, - кираса словно плавилась на нём, становясь шлейфом, накидкой вечерних цветов, - арак мешают с душистыми пряностями, мастера дуют тёмное стекло на улицах и танцуют павлины из жемчуга и золотых шестерёнок.

- Таков мой Шатрад. Таким выковал его мой отец. Когда-то.

- Но сейчас отец состарился, да?

- Нет, - и Шаббан покачал головой, - обратился.

Он показал ненавистную вещь. Вещь, имя которой стремился забыть, запечатать, закопать.

- Ты знаешь, что это?

Джинн кивнул.

- Череп.

Да, позолоченные кости, отполированы до блеска.

- Чей?

Тишина.

- Это, - продолжил Шаббан, стараясь не дать голосу дрогнуть, - череп Ахара – моего старшего брата, наследника Города Городов. Его убило пустяковое невезение. Он упал с коня, хотя и был великолепным всадником.

- Да? Совершенно случайно?

Шаббан невольно вздрогнул, облизал ссохшиеся губы.

- Случайно, - пробормотал он.

- Что есть случайности, если не пасынки судьбы?

Шаббан поднял череп, любуясь игрой тусклого света на священных гравировках.

- Ахара не хоронили. Не пели по нему, и не преклоняли колени на голубых плитах. Ко лбу его не прикладывали золотые письмена. И Бог не встречал его.

Стоило Шаббану произнести «бог», как губы джинна треснули в жестокой красной улыбке. Он чудно покачал головой, но ничего не сказал.

Шаббан продолжил:

- Мой отец запретил. Сказал, что Ахар жив. Вот только в тот день умерли они оба. Отец сам не свой, всю жизнь он ковал себя из стали… И теперь… Теперь. Я не понимаю.

- Понимаешь. Крепкая сталь  становится хрупкой. Не гнётся. Одна трещина – и всё.

Теперь Шаббан и вовсе задохнулся от ужаса. Эти слова принадлежали не джинну, это слова его дяди. Старые слова. Но как он мог узнать?

- Юг без защитника, - робко начал Шаббан, - Царь Царей – безумец на троне. Люди не довольны, двор в паутине интриг, враги смотрят пристально. Наступит день, и Шатрад падёт. А за ним и весь халифат.

- И ты…

- Условия выполнены. Вещь, которой нет в моих мыслях и сердце, перед тобой.

Шаббан протянул череп, и тот расплавился в его руках, заструилось по пальцам золото, но не раскалённое. Холодное. Холодное, как горный ручей.

Так они скрепили договор чудесами.

- Моих сил не хватит - и я, Шаббан Уль’Хаша, молю о помощи тебя.

- Да, - накидка джинна расцвела мантией струящегося пурпура; сами собой нарисовались серебряные звёзды, - тогда ответь мне, ихрис, на что ты готов ради этого… спасения?

Шаббан вдохнул воздух. Все мысли путались, дрожали холодные руки. Но, как наставлял дядя, боятся – все, и только трусы не могут усмирить свой страх. Поэтому он крепко сжал кулаки, медленно закрыл глаза и прошептал:

- На худшее.

Они стояли в тишине какое-то время. Лишь мороз покалывал кожу, а ветер развевал полы одежд.

Когда Шаббан открыл глаза - джинн улыбнулся своей стеклянной улыбкой, и стало ясно, что белый пар не срывался с его губ. Гость не дышал.

- Да будет так. Принц спасёт свой край, но цену устанавливаю я, а ты не вправе торговаться. Мы не на базаре.

Шаббан кивнул.

- Чары, - продолжил джинн, - лишь лгут, путают. Но я дам тебе другое знание, знание древнее колдовства и иллюзий. Суть всего.

Он подался вперёд, и Шаббану показалось, что по белому лицу прошла трещина, словно по глиняному горшку.

- Ихрис, я подарю тебе Три Имени, - на голове джинна сплёлся бархатный тюрбан. - Первое ты отдашь. Второе заберёшь.

Тюрбан венчало иссиня-чёрное перо. Аист.

- А про Третье не станешь спрашивать. Молча примешь, когда придёт час.

Шаббан думал о том, что больше никогда не увидит своих жён, не пройдёт по саду, беседуя с визирем о далёких странах, и не насладится сахарными фруктами. Цена. Всегда есть цена.

- Хорошо.

Джинн отдал ему перо.

- Явится Красный Сон и Сон Стеклянный. После них ничего не жди. Ты разменяешь душу на гвозди, а слёзы на пламя.

- Пусть будет так.

- Ты заключил сделку, принц Уль’Хаша.

- Я знаю.

- Нет, - и джинн впитал в себя всю синь ночи. Стал лёгкими, прозрачными клубами, словно дым из трубки курильщика. – Знал бы – ни за что не согласился.

С этими словами он разбился о стену, исчез, как последние лучи солнца над Шатрадом.

Шаббан стоял в тишине, и хотя холод ушёл вслед за джинном, он ещё долго не мог согреться.

 

Имя Первое

                        Посвящается Базарному дню.

 

Во сне к Шаббану являлись голоса.

Призрачно танцевали вдоль красной раны горизонта. Такие далёкие, неуловимые.

Голос его дяди, голос покойного слуги Сулиймана, искусного палача Вашишида, старика Гарзана. Ахара.

Той ночью к Шаббану пришёл голос матери.

Нездешнее солнце оплывало – алое, как перерезанное горло. Тени тоже были алыми, они отпечатывались на земле, стекали яркими саванами у его ног. И в их образах, изгибах и пропорциях Шаббан узнавал родные черты. Души стали отражениями.

Заговорили ветром.

Они велели ему облачиться бедным горожанином. Отправиться на базар пешком, оставляя титул в стенах дворца.

Во сне Шаббан видел чёрного аиста с пустыми глазницами - выгорелый струп, посреди красного мира. Тот клевал сухую землю.

- Возьми перо, - наставляли голоса, - обменяй его на такую вещь, которую перо никогда не перевесит.

Шаббан боялся провалиться в кровавое марево, отступал от шлейфов теней. Если приглядеться - в  них дрожало целое море. Море из душ. А потом всё стало вязким, запутанным. Шаббан споткнулся.

И провалился в небо.

***

Шаббан отправился на рассвете, когда розовое солнце ещё не осмеливается выплыть из-за круглых крыш, и только полотно зари цветёт в вышине.

Лёгкий ветерок трогал поношенный плащ, и поднимали пыль старые туфли. Унизительный наряд, недостойное занятие! Шаббан задыхался от возмущения, хотел вернуться во дворец, наплевав на безумие джинна. Однако ставки были слишком высоки - он с самого начала знал, что подобное путешествие сотрёт в порошок всю его честь. Добрыми словами, говорил Шаббану дядя, чуму не сжечь.

Он шёл мимо глиняных арок, изрисованных синими узорами, мимо жёлтых стен, украшенных священными письменами, что по преданию чертили ангелы и пророки. Сновали под разноцветными навесами люди – целое море. Весь мир, - гласила старая мудрость, - соберётся на базаре. Теперь Шаббан мог это представить.

Там были и шумные ухжи в плетёных кипах, ведущие мулов на продажу. И таинственные дети пустыни с кожей чёрной, как эбонит и глазами белыми, как жемчуг. Там были осторожные караванщики, верхом на сонных верблюдах, и весёлые торговцы, разноцветные, как попугаи.

И танцевали прекрасные девушки с сурьмой на веках, и шествовали богословы, босые и праведные. Опалённый солнцем заклинатель играл на флейте перед корзиной со змеями. Купцы, ремесленники, господа и рабы – все стянулись на площадь.

Шаббан слышал крики радости, ругань, приветствия, болтовню – на двух десятках языков. Иногда ему даже удавалось разобрать целые фразы:

- Пусть каждый подаст мне милостыню и ударит по лицу!

- Я знал шаха. Он был таким толстым, что…

- И потому уверуйте, ибо как начертано в Хамдише…

- Нет, любезный, мой виноград не лучший. Сперва представьте себе лучший, а потом тот, что на три порядка выше…

- Но у Али была лампа, и не простая, а из сияющего стекла…

Он шёл между прилавками, огибал пороги харчевен и нырял в тени высоких арок. Воздух, пропитанный тысячью тысяч запахов, не давал покоя. Мёд, пряности, цветы, фрукты, табак и мясо. Все они сливались, перемешивались и разносились ветром от улицы к улице.

- Господин! – голосил коротышка в огромном белом тюрбане. – Отведайте граната из далёкого Тифлейса! Он слаще любой сказки, что когда-либо звучала под солнцем!

- Шелка! Шелка, господин! – под пышным навесом сидел худощавый старик в синем халате. - Я вёз их морем из чудной страны, где живут бледные люди, поцелованные рыжими веснушками. Посмотрите, какая тонкая работа.

В воздухе колыхались подвешенные ковры, из высоких окон выглядывали зеваки. Что-то кричали.

Шаббан не знал, где именно ему остановиться - всё сливалось и путалось. Человеческое море, беспрерывный поток шума, мешанина запахов. Он чувствовал себя потерянным ребёнком, песчинкой в пустыне. Он чувствовал себя не Шаббаном Уль’Хашой, а простым смертным. И это ужасало.

Он остановился у лавки с чудесами - хитро улыбнулся полноватый торговец.

- Что вам угодно, милейший?

Прилавок  ломился от  всякой всячины: кривая сабли с фальшивой позолотой, кувшин дыма, камни покрашенные, как глаза, насекомые из меди – всё, что душе угодно.

- Твой товар, - вкрадчиво сказал Шаббан, - что ты можешь сказать о нём?

- О, многое! Многое, милейший, – торговец вскинул пухлый палец, – это вещи уникальные, вещи редкие и… не хочу хвастать, но некоторые из них очень даже знамениты.

- Знамениты?

- Истории. О да, вся сила вещей в историях, что стоят за ними. Как царский род нашего праведного защитника-и-повелителя зиждется на величие его предков, так и саблю определяют руки, которые держали её раньше.

- Значит эта сабля, - Шаббан кивнул на изогнутый кусок стали, - она…

- Да, - торговец тронул лезвие ногтем, - однажды сын падишаха из Махарата решил свергнуть своего отца. Он пришёл, когда  отец не ждал его, пришёл в компании убийц – жестоких пустынников с сердцами твёрдыми, как слово Пророка. Однако прежде, чем те успели выхватить оружие, отец попросил о последнем одолжении. «Ты теперь падишах, - сказал он, - а значит, вся кровь на твоих руках. Тогда и убить меня должен именно ты». И сын выхватил свою саблю, на нетвёрдых ногах подошёл к родителю и… - торговец покачал головой. – Он долго трясся, омывал сталь слезами, но удара нанести не смог. Тогда сын ушёл, распустив всех убийц. Он скитался по городу - опозоренный призрак. Там-то я его и встретил, выслушал историю и купил клинок. Легко быть достойным прекрасных дел и куда сложнее – ужасных.

Шаббан сохранял молчание, и эти мгновения казались ему вечностью. Наконец, он кивнул.

- Это хорошая история.

- Да, это… - торговец не успел закончить фразу.

- Да, восхитительная! - бросил жёлтозубый курильщик гашиша у кривой стены. - Только час назад он рассказывал совсем другую историю про тот же самый меч.

Шаббан вскинул брови.

- То… То был другой. У меня много мечей, знаешь ли, - торговец нервно смотрел по сторонам, - это… это сабля! Да. И вообще, не лезь в мои дела, прокуренный курдюпель.

- Вот ещё радость. От твоих дел воняет и…

- Не слушайте этого неверного сумасброда, милейший, - кивнул Шаббану торговец, - за гашиш он продал все остатки ума.

- Ты мне ещё поговори про «продал». Милейший! – передразнил курильщик. - Милейший, этот тюфяк для булавок безногому всучит пару сапог. Продаст вам вашу же мать и зубы вашей сестры. Ну, кого вы слушаете?

- Хватит! – Шаббан заглянул торговцу прямо в глаза. – Сколько стоит сабля?

- О, шестьдесят пять риалов, милейший. Хорошая вещь, хорошая!

Ещё вчера эти деньги казались ему пылью, шелухой – не больше. Но мир – вечно вращающийся диск, и вчерашний принц всегда может проснуться бедняком.

- Я хочу предложить обмен.

- Обмен? – бросил торговец.

- Обмен? – приподнялся курильщик.

- Моё перо, - и Шаббан вынул его из-за пазухи, - оно... я хочу предложить его.

- Перо? – спросил торговец.

- Предложить? – почесал голову курильщик.

- Да. Да, именно так. Оно…, - Шаббан судорожно перебирал все сказки, какие только рассказывал ему в детстве дядя. – Его... Перо для вас.

- Для меня? – заломил бровь торговец.

Курильщик сплюнул в пыль.

- Не хотели бы вы…

- Обменять твоё перо на саблю сына падишаха?

- Да.

- Жалкое перо на саблю!?

Шаббан с трудом откусывал слова. Что он только творит? Нацепил личину дешёвого торгаша и плетёт небылицы? Какая мерзость!

- Да, - прошептал он.

- Ну, конечно. Это же… Ага, настоящее перо! Гляди только, - и толстяк ощерился курильщику, тот весело закивал, тут сабли будет мало.

- Поднимай цену!

- Я…, - только и успел выдохнуть Шаббан.

- Предлагаю начать торги с сокровищницы в Слепой Башне.

- Со всего Шатрада! – крикнул курильщик.

Ошибки быть не может. Они насмехались. Псы насмехались над руками, что кормят их. Шаббан сжал челюсти, ногти вдавились в ладонь. Неслыханно! Да их живьём зароют в деревянном сундуке с пустынными скорпионами! Их… их проведут по дороге из соли с отрезанными пятками! Да за такое… их… да за такое...

Гнев – яд дураков, так говорил дядя.

- Значит, нет?! – тихо спросил Шаббан.

- Ох, ну и позабавил ты меня, милейший. Он… он… за перо.

- За перо! – подхватил курильщик, и они оба залились смехом. – Ты… ты чего ж тогда сам его не выставишь на продажу!

- Ой… Т-так, чтоб дороже всего прочего.

Шаббан уходил с позором, осмеянный и униженный. Не принц - попрошайка. Он действительно пытался купить весь Шатрад, но ему не хватало денег, уловок и трёх очень дорогих имён.

Ночь Шаббан провёл в мыслях. Изнывал от тревоги и беспомощности. А утром обокрал самого себя.

Путь во дворец открыт, но он не может приказать, не может взять с собой людей. Остаётся единственный выход.

«Ты… ты чего тогда сам его не выставишь на продажу… Ой… Т-так, чтоб дороже всего прочего».

Следующим утром Шаббан Уль’ Хаша вынес из дворца мешок драгоценностей и чудес и отправился на базар.

Из дерева гофер он мастерил прилавки до поздней ночи. Ухоженные, не привыкшие к труду руки изошли кровавыми мозолями. Занозы изрезали пальцы, а пот пропитал одежду насквозь. В тот день наследник Царя Царей был простым работягой.

- Он сам себе голову этими гвоздями прибьёт, - смеялся полный торговец.

- Да, - отвечал курильщик гашиша, - такой и рыбу не научит плавать.

Шаббан не обращал внимания. Ему было плохо и без их выпадов. Соль стекала в глаза, зудел каждый дюйм тела, липкий молоток норовил вырваться из ладоней.

Ночью принц был плотником, а на рассвете стал торговцем.

Он выставил густо-алые рубины и золотые кольца с древними письменами, яшхаримский шёлк, что тоньше паутины и бронзовые механизмы. Кинжалы, вырезанные в виде шакалов, и мантии, расшитые цаплями.

А чёрное перо венчало коллекцию.

Тонкий, как игла, незнакомец внимательно разглядывал товары. Остановился он на мече из прозрачного хрусталя и сахарной кости.

- Что за чудо? – спросил он.

И  Шаббан понял, что ему не обязательно лгать, придумывать небылицы. Нужда заставила его разменивать реликвии своего народа, так пусть хотя бы слава пребудет с ними.

- Это клинок, что Муль’Гарзаш получил от слепого провидца в пустыне. По преданию, он…

И Шаббан раскрывал легенды, известные ему с детских лет, а покупатель жадно хватал каждое слово. Когда же тот, наконец, получил меч (За цену недостойную такой славной вещи, разумеется), то посмотрел на неприметное перо. Вокруг лежали драгоценные камни и колдовские изделия, а оно как бы короновало их великолепие.

- А что это?  - спросил худощавый человек.

- Самый дорогой товар.

- Среди всех чудес? Простое перо?

- В простоте, - говорил Шаббану дядя, - живёт самая редкая красота.

И человек ушёл в раздумьях.

Начались тяжёлые времена: каждое утро Шаббан приносил свой мешок в предрассветной прохладе и каждую ночь уносил, скрываясь меж городских огней. Он не столько продавал удивительные вещи, сколько менял их на знания.

- Я видел земли Наршаира, где буйствует чёрная чума, - говорили одни.

- Мхали в храме не ведёт молитву, а наживается на людях, - рассказывали другие.

- Разбойник по имени Дахан бесчинствует в Жёлтом районе Шатрада, - лепетали третьи.

Шаббан слушал и всё запоминал.

Он видел бесконечный человеческий поток, проникался историями и бедами. Впервые в жизни Шаббан Уль’Хаша смотрел на своих людей ни как на вещи, даже ни как на рабов. Весь мир собрался на базаре, и он говорил с этим миром.

Постепенно насмешки толстого торговца, с которым он соседствовал, переросли в восхищение. И как извечно бывает – однажды восхищение стало завистью.

- Откуда? – вопрошал тот. – Откуда у тебя все эти вещи?

Ушли белые камни, сияющие звёздами, лампа из розового стекла и чудесный золотой коробок, в котором жили песни моря и пустыни. Прилавок пустел день за днём, пока не остался последний товар. Чёрное перо, о котором ходили слухи по всему рынку.

Которое Шаббан никому не продал.

В последний день месяца Пряностей он подошёл к полному торговцу. К тому, кто унизил его. Унизил наследного принца! Это…

- Прекрасное утро, правда?

Торговец складывал свой хлам.

- Для тех, кого не печёт солнце, - старая поговорка из «Мсабхрама».

- Всё зависит от отношения - кого-то оно печёт, кого-то согревает.

- Ты пришёл загадывать загадки?! Или может просто начнёшь насмехаться?!

- Я пришёл предложить обмен.

- Что я могу обменять? Рядом с твоими… диковинами – всё моё -мусор.

- Вот как? А перо? То чёрное, что ты осмеял, оно походит на мусор?

- Знаешь же, что нет! – огрызнулся торговец и чуть тише добавил. – Оно удивительно… милейший. Даже среди чудес оно… оно выделяется.

- Что ж, тогда я отдам его тебе. За саблю сына падишаха.

- Что? Ты видно смеёшься. Издеваешься!

- Так твой ответ – нет? – Шаббан начал разворачиваться.

- Нет! То есть… То есть – да! Я не знаю. Я не понимаю, как можно представить такой обмен.

- Перо на саблю, да?

- Да, жалкую саблю за перо.

Шаббан ничего не ответил, только протянул чёрное украшение аиста. Забрал клинок.

- А что…, - торговец поворачивал его и так и этак, смотрел со всех сторон. – А что в нём… Милейший, открой секрет, что в нём такого?

- Я никогда не говорил, что в нём что-то есть. Это просто перо.

И Шаббан пошёл в сторону дворца, оставляя шумный базар за спиной. Он думал о многих вещах. О  коже, что огрубела, о словах, что стали теперь для него лёгкими, как пепел. Он думал о том, что для правителя унизительно быть торговцем, и о том, что каждый правитель на деле торговец и есть. Шаббан размышлял о народе, лицо которого, наконец, разглядел. О беспорядках, про которые узнал. Сменялись цветные ковры, сверкали металлы, и клубился дым. Он думал о пере аиста, которое перевесило добрую сталь.

«Вся сила вещей в историях, что стоят за ними».

Базар расцвёл сотней голосов. Они сливались и испарялись, приближались и уносились в небеса.

В этом шуме Шаббан Уль’Хаша услышал имя.

И было оно – Обман.

 

Имя Второе

                          Посвящается Слепой Башне

 

В розовой дымке полудрёмы к Шаббану являлись видения: синяя змея, ползущая по холодным комнатам, аист, клюющий золотые монеты, как зерно, и клокочущее эхо шагов. Миры остекленел.

Шаббан стоял в чудном коридоре. На стенах двигались пёстрые павлины, точно лазурные тени, с потолка капала вода.

- В Слепую Башню всегда приходят трое, - голос звенел в голове.

- И выходит один.

Павлины начали медленно плавиться. Стекать по стенам раскалённой мантией.

- Приведи туда две дражайшие души.

- И выйди из Башни с вещью. Самой скорбной вещью.

Синяя змея извернулась кольцом. Она пожирала саму себя.

- Худшая вещь, из тех, что ты можешь вообразить.

Коридор запылал; стекло лопалось, ползло к земле.

…и стоял чёрный аист на одной ноге, посреди огненного озера.

- Приведи их.

Мгновенно всё застыло, но застыло чёрным, неповоротливым, бездушным. Какие-то трупные изваяния, посмертные маски. Такие знакомые, такие… родные. Да, вот почему он узнал их, вот почему всё это было так неправильно.

Вот почему они кричали.

По предательскому детскому наваждению, в то утро Шаббан Уль’Хаша проснулся на подушке, солёной от слёз.

***

День пожелал быть промозглым. Небо куталось в серые вихры, ветер вколачивал в плечи дрожь.

- Я последний раз прошу вас одуматься! – ныл Хасим из-за плеча Шаббана. – Мой долг, как визиря, – давать советы. И сейчас… и сейчас совет всего один.

Шаббан остановился и взглянул старику в глаза.

- Что-нибудь про колдовство? Тебе только дай о нём поболтать.

- Я не шучу, мой господин. Лишь предостерегаю.

- Да? И что за предостережение?

Хасим держался в нарочитой позе, свойственной лишь упрямым учителям и уставшим родителям. Дрогнули иссохшие губы.

- Не отворяйте ту башню.

Ну, конечно. Сокровищница царя Масиита – сколько же историй Шаббан слышал про неё. Злобных, пугающих, героических. Великое хранилище, запечатанное на триста долгих лет.

Перевёрнутый дом, Абаханра, Белокованный дворец – сокровищницу называли по-разному.

Слепая Башня.

- Но я отворю, Хасим, - Шаббан положил руку на плечо старого визиря, - иначе быть не может.

Он сам удивился тому, как холодно это прозвучало. Так… пусто?

Однажды в порыве безумия отец сказал Шаббану, что у настоящего царя не должно биться сердце.

Башню нарисовали ослепительно белым по сизому небу. Огромный мраморный исполин. Как пьедестал, как надгробие.

- Ничего не бойтесь, - прошептал Шаббан. Наверное, так и должен поступать халиф. Лгать ради блага.

И они пошли к Эмалевым воротом - призрачная колонна на узком мосту. А внизу, окутанный серостью и прохладой, дремал Шатрад.

Шаббан шагал первым, переминая в руках ключ. Несправедливость. По какому жестокому закону он должен вести любимых людей в этот отчаянный поход? Хасима, что воспитывал его с младенчества. И Акиль. Конечно, Акиль – любимую из жён Шаббана. Такую хрупкую.

«И выходит один».

Ворота усевали золотые изображения птиц, арки рифлёных букв.

- Визирь, - ключ в руке Шаббана замер в дюйме от замочной скважины, - что здесь написано?

- Это приказ на старом языке.

- Какой приказ?

- Бежать, мой принц. Убираться вон от этих сокровищ.

- Как славно, - сказал Шаббан, поворачивая ключ, - что он распространяется на всех, кроме нас.

Глухой щелчок разнёсся по чреву башни. Огромной чёрной пастью распахнулись ворота. Из зева веяло сыростью и… тишиной. Такое необъяснимое чувство, словно все звуки внутри умирают.

- Странно, - пробормотала Акиль.

Хасим казался выцветшей игрушкой на фоне необъятного полотна темноты.

- Некоторые законы здесь поломаны, - серьёзно сказал он, - ограничены от нашего мира.

- Что это значит?

- То, что не на все вопросы можно ответить.

Шаббан встретился взглядом с женой - светло-коричневые глаза смотрели сквозь дымную вуаль.

Шаббан думал, что должен извиниться, отпустить всех сию же минуту и продолжить путь в одиночестве. Это правильно, это благородно и… это не спасёт Шатрад. Жертвы. Жертвы и условия.

- Будь осторожна, - прошептал он.

Лицо Акиль под прозрачной тканью казалось печальным. Она как будто уже знала, что произойдёт, но молчала. Наверное, такое бремя и уготовано жёнам халифа – явственно видеть обрыв, но идти к нему вслед за мужем.

- Просто странная прогулка, - и она дотронулась бархатной перчаткой до его руки - лёгкое касание. Может ли оно оказаться последним?

- Не сворачивайте, - Хасим передёрнул плечами, - как только дойдём до нужной комнаты, берите вещь и уходите не оглядываясь.

Хотел бы Шаббан знать, что именно это за вещь – пропитанная скорбью, но ответы не всегда достигают нас в нужный момент. Поэтому он спокойно дотронулся до сабли на поясе и нырнул в черноту.

Визирь произнёс какое-то колдовское слово, гулкое и неразборчивое, как гром. Шаббану даже показалось, что буквы вырезали пламенем в воздухе. А потом вдоль коридора засияли огни. Сотни, тысячи огней. Зелёные, голубые и алые, они сбрызгивали свой дрожащий свет на блестящие плиты, и те становились похожи на речную гладь.

Лишь пройдя половину коридора, Шаббан понял, что ворота затворились за ними. Бесшумно.

Он не считал развилки, не знал, как долго они плутают здесь. Воздух казался густым, по стенам струилась влага, за дверью следовала новая дверь. Шаббана тошнило от мерного эха шагов, он весь взмок, хотя кругом и кружил мёртвый холод. Мысли его стали липкими и бесформенными.

Место.

Очень-очень странное место.

- Слеп… С-слепая, - Шаббан перекатывал слово на языке, - Слепая…

Что? Какая ещё «Слепая»? Воспоминания рассыпались, как песок сквозь пальцы. Он смотрел на чудные стены, и стеклянные морды животных проступали из темноты. Он смотрел на собственные сапоги, и те покорно брели вперёд без его воли. Там, наверное, был потолок. Наверху. Должен же быть, но Шаббан не видел его. Над ним висел лишь чернильный купол.

И шаги.

Очень…

Иногда он оглядывался и видел Акиль. Та что-то шептала. Что-то про змей. Шаббан сонно закрыл глаза. Бред, такого уж точно быть не может.

Странное…

- Я когда-то был аистом? – пробормотал он, сам не зная зачем. – Иногда мне снятся чёрные перья. Они горели?

Поворот. Поворот. Арка и стеклянные лики. Письмена и ворота из кости. Перламутровые узоры, огни, отблески и отражения. Всё такое липкое, такое чужое.

Очень странное место.

Шаббан поднял руку, и та поплыла сквозь патоку воздуха. Кожа покраснела. Чья это рука? Царя Царей? Да, такой можно убивать.

- Башня старше Шатрада, - призрачно разливался голос Хасима, - мы знаем, кто запечатал её, но не знаем, кто построил.

Ступени шли вверх. Тысячи капель блистали в свете огней самоцветами. Обман. Всё здесь построено из обмана.

Шаббана тошнило, одежда липла к горячей коже, воздух застревал в горле. Весь мир в его глазах сузился до разноцветной полосы коридора и мерзкого звука шагов.

А потом тишина сожрала все звуки. Хасим открывал рот, но слова не сплетались. Шаббан тоже попытался заговорить, но тщетно. В полутьме они остались без языков. Только шёпот Акиль звучал в голове.

Синие змеи.

Шаббан уже не видел перед собой Башню. Он закрывал глаза, и из чернил вырисовывался сад с жёлтыми розами. Его дядя и отец – без прислуги. Отец протягивает золотой кубок.

Синяя змея.

Шаббан вздрогнул, и мир в эту же секунду вновь обрёл форму. Вязкость и сонливость пропали, твёрдый пол проступил под ногами. Вернулся голос.

- Что это? – бросил Шаббан. – Что за безумие?

- О чём вы? - Хасим казался старше обычного. По-настоящему древним, как сама башня.

- Б-безумие. Там всё… перемешалось?

– Вот, возьмите.

И он протянул флягу; вода была спасением – вкуснейшая вода в жизни.

- Меня посещали странные мысли. Не мои, - прохрипел Шаббан.

- Да? Это странно, я ничего не ощущал.

И Хасим пошёл дальше, в темноту.

Коридоры закончились, тупик стал дверью из резного стекла. Шаббан отворил её ключом, и они оказались в круглой комнате с какими-то механизмами.

- Тут когда-то было одно из хранилищ, - Хасим сощурился на чёрные щелка, трепещущие без всякого ветра, - вот только я не знаю, что они хранили.

Шаббан перевёл взгляд на Акиль – она стояла у стены напряжённая или даже напуганная.

- Всё хорошо? – спросил он.

- Не хорошо, но мы ещё дышим.

- Верно, - Шаббан шагнул к ней, - мы ещё…

Он задохнулся, подломились ноги, комната закружилась, задрожали картины на стенах. Павлины.

Павлины это были.

- Что… тут… - Шаббан схватился за стол с механизмами.

Горло страшно жгло, и он поднёс к губам ладонь. Посмотрел – кровь, такая густая, такая… его.

Безумие коридоров вернулось.

- Господин! – Хасим бросился к нему. – Что с вами, господин!

- Башня?.. Это Башня?..

- Но как, мой принц? Вы чего-то касались?

Взгляд Шаббана скользнул от морщинистого лица визиря к бронзовой фляге на его поясе. И обратно.

- Ты… Гырх…

Глаза старика казались такими яркими. Или это сама комната сияла?

- Что? Нет, господин, я бы никогда.

Шаббан хватал ртом воздух, и в этом воздухе трепетали последние крупицы жизни. Его отравили. Так глупо отравили. Он не успел даже испугаться, лишь удивился.

- Что вы трогали здесь? – продолжал своё представление Хасим. – Вы что-то поднимали?

Рука движется медленно. Рука покрылась красными пятнами.

- Смотрите на меня, господин! Я попытаюсь… яд нужно испарить.

Рука помнит каждый изгиб сабли, помнит холод и тяжесть стали.

- Сейчас-сейчас, - глаза Хасима остекленели в колдовской молитве. С губ пеплом сорвалось новое слово.

… помнит звук клинка выходящего из ножен. Рука Царя Царей. Да-а, такой можно убивать.

Шаббан Уль’Хаша в последний раз вкусил прохладный воздух. И пронзил Великому визирю сердце.

- Ох, - выдохнул тот, потом медленно осел, словно его просто кулаком в живот ударили.

Ссохшиеся стариковские губы прошептали ещё одно слово, и Шаббан почувствовал, как пылает у него в груди. А в следующий миг чёрный дым пошёл носом, вырвался сквозь сжатые зубы, закурился над кожей. Колдовство подействовало. Мир тут же забрал боль, глаза вновь обрели ясность. Шаббан отшатнулся от мёртвого старика.

Да что здесь происходит?

Хасим спас его? Сам отравил, а затем спас? Вздор.

Он поднял руку – красные пятна сходили. Осознание пронзило его мгновенно, а следом горечь.

Шаббан медленно повернулся.

- Ты не ушла, - он не пытался говорить властно или угрожающе - губы дрожали, дыхание толчками вырывалось из горла.

- Наверное, надо было.

- Надо было, - безвольно повторил Шаббан.

- Он на перчатке. Яд, - Акиль печально улыбнулась, - Славно придумано, да?

Последнее прикосновение.

- Да.

- Ну, я же жена самого Шаббана Уль’Хаши. Сына Царя Царей и…

- Почему? – бросил он. – Просто ответь: почему?

Она слабо пожала плечами.

- Потому что я глупая. А глупцы вечно пытаются убить тиранов.

Шаббан нашёл в своей трясущейся ладони липкую от крови рукоять.

- Тиранов?

- А кого ещё?!

- Но – это я…

- Точно. Это ты днями подслушивал горожан на рынке, а потом казнил их сотнями. Что ты там узнал? Какие сплетни утопили город в крови?

- Я восстанавливал порядок! Преступники должны…

- Ага, ты запугивал придворных, угрожал и стравливал.

- Искал предателей и шпионов.

- И, конечно, - Шаббан только сейчас понял, что Акиль лихорадочно дрожит, - ты привёл своего старого наставника и любимую жену на смерть, ради ведомых одному тебе целей!

- Иначе…  - он посмотрел на бездыханного Хасима, заглянул в слепые глаза. – Иначе было нельзя.

- Да, - и Акиль уронила на плиты крошечную склянку – стеклянный сосуд обвивала синяя змея, а внутри покоился чёрный порошок, - иначе было нельзя.

«Яд, - говорил дядя, — честнейшее из вин».

Шаббану казалось, что эти пять шагов никогда не кончатся, после каждого движения – ноги точно прибивали к полу гвоздями. Саблей его учили владеть с самого детства, но сейчас он позабыл абсолютно всё.

Акиль не сопротивлялась. Наверное, такое бремя и уготовано жёнам халифа.

Один взмах. Всего один взмах.

…явственно видеть обрыв.

А сталь острая. Он сам точил лезвие.

…но идти к нему вслед за мужем.

Она не сжалась, не отвернулась, не взмолилась о пощаде. Только посмотрела в глаза. Из всех жён Шаббана только Акиль не боялась смотреть ему в глаза.

У настоящего царя не бьётся сердце, - сказал ему когда-то отец.

Но льются слёзы.

***

Шаббан в одиночестве брёл по коридорам. Потому что так издревле говорили о Слепой Башне: выходит всегда один.

Голоса в темноте и стеклянные морды животных, пыльные углы и провалы дверей – все шептали, шептали ему.

Шаббан держал в руке склянку с ядом, которым его отравили. Которым любимая жена убила его. То была вещь, пропитанная скорбью, чернейшая из вещей.

Являлись Имена. Там была Скорбь, и там была Ненависть, там был Страх, и там было Отчаяние, там была  Власть и Жестокость. Но прежде всего Предательство. То, что впиталось в его кровь вместе с ядом, и то, что капало с его клинка.

Шаббан Уль’Хаша покидал Слепую Башню в тишине, потому что мёртвые не разговаривают.

 

Имя Последнее

                           Посвящается Саду с жёлтыми розами

 

Шаббан Уль’Хаша не видел снов. Больше никогда. Ночь проносилась сплошной стеной темноты. Лишь однажды к нему явился чёрный аист, но и тот стоял посреди клубящегося ничто. Мир сновидений больше не существовал.

Из пустых глазниц аиста падали слёзы и тут же загорались. Шаббан проснулся мгновенно, и пылающие точки стали далёкими фонарями Шатрада.

Города Городов.

Вчера полная луна вконец ослепла, и сейчас небо заливали одни лишь чернила. Ветер отступил перед липкой жарой, в густом воздухе клубилась тревога.

Шаббан наблюдал, как в бухту заходят корабли, гружённые рубинами и жемчугами, оловянными лампами и каштановыми трубками, зимними персиками и медовыми сладостями; как воронятся в ночи серебряные шпили и песчаные башни; как чадит голубоватый дым облаков. И окружала город пустыня – измятый белоснежный пергамент.

То был край загадок, край чудес. Для всех, кроме Шаббана.

- Ты здесь? – бросил он в темноту.

- Нет, - тот самый голос - голос без дыхания, – но я пришёл.

- Последнее Имя?

- Да, осталось одно. Ты почти готов.

- Готов? – Шаббан, сам того не ожидая, улыбнулся. – Я не готов. Никогда не был, но мы не на базаре…

- И ты не торгуешься, - окончил джинн.

Его фарфоровое лицо бороздили глубокие трещины, словно гибкие линии теней. На этот раз образы не менялись – гость застыл в болезненно-белом облачении покойника. Неужели какая-то злая шутка? Шаббан не знал, ему было всё равно.

- Доволен ли ты? – спокойно спросил джинн.

- Что?

- Своими… успехами.

- Да-а. Моя честь попрана. Доволен ли я? Мои любимые мертвы. Доволен ли я? – Шаббан говорил всё громче и громче. – Мой город до сих пор в опасности!

- Да. Но ты ведь сам всё это начал. Задолго до моего визита, - он склонил голову набок, - со случайности.

Шаббан вздрогнул. Значит, он знает.

- Речь не о моих делах. Речь о нашем договоре. Мой город…

- Довольно! Ихрис не хочет смотреть. Ихрису глаза выжгла скорбь.

Джинн отступил на шаг, теперь половина его лица утопала в черноте, другая казалась абсурдно синей. Трещины стали жилами на трупной коже.

- Ты, - продолжал он, - ждал сказочное оружие? Волшебную шкатулку? Я не обещал тебе чудеса. Но принц услышал Первое Имя на базаре, а с ним была мудрость. С ним были рассказы про беспорядки в городе.

- Информация, - прошептал Шаббан.

- Да, и принц казнил изменников, - джинн приставил длинный костлявый палец к виску, - а Второе Имя избавило тебя от предательств в самом сердце. Избавило от уязвимости.

- Но…

- Мудрость. Я подарил тебе самое важное.

Шаббан не знал, что тут ответить. Теперь он понимал суть этих злобных уроков, и ему хотелось рухнуть на пол, кататься по холодным плитам, выть и рыдать. Молить о том, чтобы всё стало как прежде. Да, таким он был когда-то.

- Последнее Имя? -  спокойно спросил Шаббан.

- О, ихрис – оно самое прекрасное.

Он услышал за дверью голоса – кто-то шёл по коридору.

- Сейчас сюда явится стража. Тебя отведут к отцу, ты будешь держать ответ за всё, что сделал.

И джинн улыбнулся, явив жуткую картину: глаза затерялись в темноте бездонными провалами, губы разошлись трещинами. Фарфоровая белизна поражала.

- Ты принесёшь себя в жертву, принц Уль’Хаша. Ради города.

В дверь ударили.

- Я не понимаю, - сказал Шаббан, - как такое может быть? Я… Я ведь должен был спасти его и…

- Ты и спасёшь. Через жертву. Принц должен умереть.

Удар, удар, удар.

Когда двери открылись – джинн исчез. А вместе с ним всякая надежда.

***

Сад с жёлтыми розами был туманным воспоминанием из детства. Нежным, как сливки, и светлым, как летнее утро. Здесь Шаббан гулял с мамой, повторял наставления за Хасимом и впитывал мудрость от дяди.

Теперь все они мертвы.

Отец пожелал говорить без прислуги. Только принял от Шаббана дар, как того требовали традиции. Золотое украшение в виде цапли – прямо на воротник, у горла.

Царь Царей располагался за роскошным столом из кедра и слоновой кости. А над ним восставали сизые глыбы облаков, перемазанные в рассветной крови.

Шаббан проследовал по мокрой от дождя дороге. Шёл Харум – священный месяц Воды.

В молчании сел – отец даже не повернул головы. Угрюмый и наряженный с той избыточностью роскоши, которая стирает грань между властителем и шутом, он ел тёмно-бордовый виноград.

- Ты звал меня, отец?

«Звал», разумеется, было не подходящим словом. Да, Шаббану позволили явиться в богатых одеждах, не стали отнимать саблю, но всё это было пустой  бравадой. Направляло его остриё копья, а не милая просьба.

«Ты принесёшь себя в жертву, принц Уль’Хаша».

Отец не ответил, лишь лениво взглянул на жёлтые цветы - розы в холодной россыпи росы.

- Где Ахар? – растерянно спросил он. – Ты не видел своего старшего брата?

- Он мёртв, - сухо ответил Шаббан.

Отец поднял воспалённые, дикие глаза.

- Я никак не могу его найти. Зову… зову, но он не хочет показываться. Что же я… - он растерянно развёл руками. – Я ли плохой родитель?

- Раньше не был.

- Да-а, - и воистину с усталостью умирающего господина отец откинулся на спинку стула, - когда-то.

Шаббан не мог поверить, что прежде эти пальцы сжимали рукоять меча, эти глаза вселяли трепет и страх в сердца людей. Кажется, прошла целая жизнь.

А потом на краткий миг во взгляде отца вспыхнуло сознание. Такое бывало крайне редко.

- Я знаю, что ты выкрал его, и я знаю, что ты забрал богатства из дворца. Убил Хасима.

Шаббан ничего не ответил.

- Думаешь, я сержусь? Боишься гнева?

Последние месяцы Шаббан боялся постоянно, но только не сейчас. Сомневался, печалился, ненавидел, но не боялся. Человек напротив него – жалкая тень себя былого - такое не может пугать.

- Это не так, - отец покачал головой, - я прежде не гордился тобой, это правда. Но сейчас… сейчас я горд как никогда.

- И что следует за твоей гордостью?

- О, я просто расскажу тебе историю. Их всегда рассказывал тебе мой брат, но сегодня… особый случай, - он пожал плечами, - потом произойдёт убийство.

У Шаббана перехватило дыхание. Он заставил себя не смотреть на саблю.

- Я единственный наследник.

- Ахар - мой наследник.

Разумеется. Как можно было подумать, что безумие отступило?!

Отец медленно поднялся, в руках он держал два позолоченных кубка. Ловко наполнил их вином и протянул первый.

- Ты пьёшь вино в Харум? – спросил Шаббан.

- О, перестань, - отец улыбнулся, - правителям ли быть праведными.

Он пристукнул перстнем по столешнице, сверкнул кровавый рубин. Ещё одно воспоминание из прошлого. Далёкие, далёкие дни. Какие-то другие, залитые светом, что ли.

- Я хочу поговорить о власти, - внезапно бросил отец, - не об этом ли должны говорить властители?

- Да.

- Сейчас я чувствую, как вязнет моя память, как наслаиваются мысли и забываются лица. Я… Я сам это вижу. Да, гнию заживо.

Он не стал пить и в порыве какого-то утробного гнева отставил кубок.

- Но так было не всегда.

- Я помню, - прошептал Шаббан, - я помню это.

- Когда-то всё было иначе. Мальчишкой я грезил в этом самом саду о великих свершениях будущего, о том, как выкую свой Шатрад.

- И ты выковал его.

- Конечно. Я ведь пообещал.

- Пообещал?

Отец чудно сощурился, словно ребёнок, знающий секрет.

- Пей вино, - и Шаббан понял, что это приказ, - оно удивительно.

Такое спокойствие. Сад словно дремал вокруг, пели птицы и трепетали голубоватые от теней листья. Места мертвы, а мёртвым неведомы печали живых.

«Принц должен умереть».

Глоток.

- Мы стояли с ним прямо здесь, - продолжил отец, почёсывая шею, - с твоим дядей. Всё… всё тает в моей голове, но это… Да-а, я помню.

- Что помнишь?

- У мужчин не принято пользоваться ядом, но принято у правителей.

Однажды дядя отправился в сад с жёлтыми розами и ушел по небу. Шаббан запечатлел в уме рыдающий дворец.

- Значит это ты?

- И я сожалею об этом каждый день. Он был хорошим человеком, он лучше был… он точно уж лучше меня, - и отец вновь принялся драть ногтями шею, - а хорошие люди не могут править. Я отравил его вино.

Шаббан улыбнулся, потом отпил ещё немного.

- А потом?

- Я правил. Я сделал Халифат великим. Я… я всё отдал.

- А теперь твой город рушится, а ты стал ржавчиной на своих же доспехах.

- Я Царь Царей! – он нелепо размахивал руками, словно ловил невидимого жука. – Халиф Шатрада! Я…

- Отравил меня?

Несколько мгновений они провели в тишине. Солнце уже выкрасило верхушки деревьев в розовый цвет, разбросало красные копья-лучи на траву и камень.

Отец рассмеялся – уродливая смесь раскатистого хохота воина и мерзкого хихиканья безумца. Таким и был Царь Царей. И с каждым мгновением воин засыпал всё крепче.

- Нет. Конечно, нет. Тебе нужно иначе осмыслить суть моей последней истории.

Шаббан понял сразу вслед за словами - знание, выламывающее сердце из груди. Но, наверное, так и должно быть. Сердце правителя не бьётся.

- Ты готов? – спросил он, вытаскивая саблю.

- Нет, но, как говорится, мы не на базаре.

Шаббан занёс клинок над головой.

- Ты знаешь историю о сыне падишаха из Махакара? – спросил он.

- Нет.

- Хорошо.

Время застыло, и застыло солнце золотым росчерком в стальном зеркале. Сколько горя, сколько злости? Шаббан Уль’Хаша отдал всё ради спасения города, всем пожертвовал до последней кровинки. Вырвал душу с мясом. И теперь – абсолютно пустой, он дрожал.

Отец. Отец – последнее родное слово, последнее живое лицо в его жизни. Шаббан закрывал глаза и видел мертвецов. Там был Хасим с залитой кровью грудью, и там была Акиль с большими заплаканными глазами. Дядя, брат, мама - бледные, бездыханные.

Шаббан смотрел на последнюю нить. Отец. Царь Царей, готовый принести себя в жертву Шатраду.

Клинок со звоном скрылся в ножнах. Мерно падали капли с листьев.

- Ты не справился, - прошептал отец.

В молчании Шаббан дошёл до края стола, остановился и с силой врубил саблю в дерево. Брызнули щепки.

- Ты не смог! Ты не халиф!

- Сожрать всех, да? Такое бремя. Руками шеи ломать и этими... этими руками…

Шаббан пошатнулся, сердце бухало в голове.

- Ты всё разрушил, - продолжал отец, - Города Городов больше нет.

Он уже до крови разодрал горло.

- Каково это? – продолжал Шаббан, не обращая внимания. – Что это – быть халифом?

Отец тяжело дышал. Его глаза налились кровью, лицо побагровело.

- Это жертва.

И Шаббан достал склянку, обвитую синей змеёй. Пустую.

- Да, я начинаю понимать.

Двое за столом, один не поднимается. Это  традиция, наверное.

- Что? – прохрипел отец. – Что…

Он только сейчас сорвал золотую цаплю с ворота. Шея пошла алыми полосами, кровь капала на яркие одежды.

- Жертва.

Так смерть явилась до всяких разговоров. Отец умер, как только они встретились.

Теперь Шаббан уходил, а за его спиной в полном одиночестве любовался рассветом великий правитель, безумный старик. И трепетало море жёлтых роз в последнее утро Царя Царей.

 

О людях и тиранах

 

Халиф никогда не плачет.

 

Все слёзы сгорели. Даже сейчас, спустя столько лет, воспоминания продолжают сиять, продолжают колоть болью и сдавливать грудь. Но от слёз осталось одно пепелище.

Халиф не видит снов.

Он разминулся с ними, потерял давным-давно. Иногда он мечтает разглядеть хоть что-то, пусть то будет ночной кошмар, плевать. Вернуть истории и краски, звуки и образы. Но это его робкие мечты и им не суждено сбыться. Сны растворились в чёрных крыльях аиста.

Халиф предан пыльным воспоминаниям.

Из всех сокровищ благодатного Шатрада он предпочёл старую саблю с фальшивой позолотой. Она всегда его сопровождает, год за годом. А иногда, в те редкие часы, когда он оставляет думы, то присутствующие могут даже услышать чудную базарную историю. Историю о том, как сын не стал убивать своего отца.

Бывает так, что халиф приходит в старое крыло дворца. Бредёт по пыльным коридорам совсем один. Говорят, там он когда-то жил, будучи принцем, полным надежд и амбиций. Он выходит на мраморную террасу в закатный миг и смотрит на Шатрад. Жемчужину Юга, Город Городов.

И в этой тишине его посещают мысли о давно минувшем прошлом. О несправедливой смерти брата, о суете базарных дней, о мраке Слепой Башни, об уроках безымянного джинна, о крови, что осталась на его руках. О скорби, что обвила голову ядовитым терновником. И о Последнем Имени, которое подарила ему судьба. Имени, которое врубилось и выело его жизнь.

Которое Шаббан Уль’Хаша спрятал в самом сердце и никому не показал.

 


Оцените прочитанное:  12345 (Голосов 15. Оценка: 3,93 из 5)
Загрузка...