Монохром

 

Белый

 

– Так, Фокина. На... – И Свете вернули её brz. Какая-то пучеглазая административная тортилла прямо сквозь прутья протянула.

– Спасибо, тётенька, свободу попугаям, – вцепилась Света. Вцепишься тут. Дивайс был отобран при задержании, две недели назад. ДВЕ! НЕДЕЛИ!

– А сима?..

– Сим-карта – изъята.

– А тогда зачем...

– Видеокарта – не изъята. Ваша запись будет рассматриваться как итоговая, в связи с чем администрация города предостерегает вас от сквернословия, а так же...

– Типа последнее слово?

Тётка примолкла, посмотрела на Свету как на дуру, вернее, как на дуру было до этого, а сейчас как-то сквозь, потом мимо, потом ещё мимее, потом её взгляд упёрся в форменные фигурки оцепления, и она пошагала прямо на них, как будто вознамерясь им что-то сказать.

Шагала она шикарно: каблук в песок – и вытаааскиваем, в песок – и вытаааскиваем. Проводив её взглядом, Света (Светлана Фокина aka Светофорка, семнадцать лет, студентка девятнадцатого колледжа, сангвиник с холериком, неприродная блондинка и природная мелкотня) уселась на прогретый июлем пол и довольно бодро выдала на вновь обретённую бээрзэшку:

– Ну, допустим, здрасьте. Все, кто меня увидит и услышит. И если. Если увидит и услышит... Говорит Светофорка. Я – в клетке. Клетка – на карьере. Карьер – в маразме... – Она потащила длинный кадр по периметру (оцеплеееееение, нароооооод), но вдруг перестала снимать и всхлипнула:

– Вот чушки... Чушки, чушки, чушки!

Минуту назад ей показалось (а теперь не казалось), что она сможет просто так покривляться на камеру – чтобы не пялиться в кеды например. Или не сидеть с закрытыми глазами. Закрытые глаза, кеды, пол, прутья, песок, жирные единичные облака, закрытые глаза. Как много, как много, как много альтернатив смотрению на тех, кто смотрит на тебя. НА ТЕБЯ В КЛЕТКЕ...

Происходящее не укладывалось в голове. Не укладывалось, но продолжало происходить, с момента задержания и по сей момент только и делало что происходило. И чуть ли не каждый из этих моментов получался абсурднее предыдущего. И это при том, что абсурдным было уже начало!

 

Её поймали в Спортивном парке, на «Теме лыж».

Рука судьбы (нога, и в лыже): будь это велоспорт или какое-нибудь фигурное катание, выходка прошла бы незамеченной, да её и выходкой бы никто не счёл, не то что «осуществлением деятельности экстремистской направленности» и тэдэ и бла-бла. Снаружи парка видно только эту лыжную джомолунгму, остальные композишенс тонут в зелени, а снутри никого и не было, утро.

Да, да, парк очень зелёный, и этого дефективного нефигуратива там хватает, но Свете подходила только эта, много откуда просматриваемая, куча-мала. Всё-таки «Я нашла себя в лыжах!» не кукарекнешь на велосипедах, а идея была именно в этом.

Откуда берутся прибабахнутые идеи? Оттуда же, откуда и прекрасные. Из ничего и хрени.

Миша Баканов сказал, что ДР у него шестого; что больше всего он ценит в человеке нестандартное мышление; что он страстный, но его страсть холодна, это – лыжи.

А Миха – няха. Идея: «Я нашла себя в лыжах! Та-дам! Баканов, с днюхой! Не удивляйся, хотя удивляйся, не зря же я старалась» и тэдэ и бла-бла, и – на поздравляшный паблик, как-нибудь так.

Но добравшись, наконец, до лыжных высот (метров под дцать однако этот фэн-шуй), Света поняла, что до паблика дело может и не дойти. И вообще уже мало докуда дойдёт. Что-то пошло не так. Кто-то пришёл не тот. А именно: бравые правоохранители. Четверо. Выросли буквально из-под земли. Красивые и загадочные, вооружённые и экипированные, как на картинке, как в кино.

«Ой» от Светы. Общая невнятная пауза. Приглушённый профессионализмом вопрос от них:

– Вестник?

– Х*есник!.. – /Это, конечно, от неожиданности. Ну, и немножко стёб./

Дальше стебаться пришлось уже в уазике. И дальше, дальше – много где. Беседы в разных кабинетах с разными головами слиплись в нечто единое, сплошное. В снежный ком, наматывающий время, силы, нервы...

 

– Я НЕ вестник. НЕ вестник, НЕ вестник.

– Вы полагаете, это не очевидно?

– Очевидно! Они психи, просто психи, а я нет.

– Неуловимые психи, Светлана Игоревна. Креативные. С хорошим ресурсом. Разве просто психи так могут? Вот так например? Как они вообще там удерживаются...

Снято паршиво, рывки-дрожание, но вестники эти действительно чудесники.

Они стоят на крайней балке смотровой площадки. Стоят замерев, чисто изваяния. Что-то белое на них надето, бесформенное, и это только усиливает «изваянческий» эффект. И что-то страшно яркое светится за их головами, у всех троих, лиц не разглядеть. Неясно даже с полом, мэ или жо, по голосам этого тоже не определить – нейтрально-механические, но вместе с тем и певучие, тягучие, льющиеся. Они вещают: «Город погряз. Город падёт. Тринадцать злодейств совершит – и уйдёт». Пред-вещают...

– Тринадцать? Как вообще можно посчитать злодейства города? – заговаривает Света просто чтобы перестать смотреть и слушать. Смотреть и слушать как-то странно, тягостно. – Говорю же – психи... Кому вообще пришло на ум, что я...

– Тому, кто сигнализировал. У вас на голове что-то светилось.

– Ничего не «светилось». Ободок со светофорками мигал. Ну, диодные такие, мигали, да...

– Зачем?

– Это преступление?

– Сейчас это не важно, Светлана Игоревна. Важно другое. Вы знаете, что никто из вестников не был задержан? За четыре месяца. Ни один. И не потому что их не ловили... Горожане напуганы. Многие верят в мистические версии, в то, что от этих вестников ещё попробуй избавиться, только какой-то экзотический способ подходит, и бог знает что ещё...

– Кто в такое верит? Старушки в платочках?

– Глава города например. Такая вот старушка...

– Решетникова? В мистику?

– Я вам расскажу, во что верю я. Деятельность вестников противозаконна и деструктивна. Они сеют панику и страх. Они угрожают целому городу. Страшнее всего в таком раскладе что?

– Ну не знаю... А если это не угроза, а предупреждение?.. Страшнее всего... что они правы?

– Безнаказанность.

 

Сообразив-ужаснувшись-смирившись, к чему все эти разговоры о вреде безнаказанности, Света стала ждать. Закрыть собирались по полной, но это почему-то не озвучивалось напрямую, об этом трезвонили всякого рода косвенности. Даже куце-банальное «срок» расплылось во впечатляющее «изоляция». Объяснений ноль, контактов с внешним миром ноль. Адвокат приходил только раз, походил на аутичного поэта романтического толка, твердил, что «всё слишком быстро, всё слишком быстро», на вопросы и просьбы отвечал невпопад, если это вообще можно назвать ответами, и было это давно, больше недели назад.

А в последние два дня не приходил вообще никто, и Света, пожалуй, впервые по-настоящему задумалась, что же может подразумеваться под этой самой «изоляцией», как всё это будет выглядеть и ощущаться. Пока ощущалось погано. Даже как-то душнее стало, хотя окно за фигурной решёткой (тюльпашки, завитушки) не приоткрывалось в принципе, и вряд ли раньше было как-то по-другому, менее душно.

Так, в духоте и задумчивости, наступило сегодня, а сегодня, наконец-то, не только пришли, но и куда-то повели, и поначалу это обрадовало. На «а куда? а чего?» реакции ни от кого не последовало, да Света не слишком и упорствовала, довольствуясь чистой динамикой мероприятия. Один из конвоиров так и выразился – «мероприятие», что не расставляло точек над «i», но было куда удобнее абсолютной неопределённости, вот и ладненько, вот и ладно...

Ладно было пока вели по коридору, пока везли на автозаке. До клетки. А вот клетка, конечно, дико. Неожиданно и дико. Вывели из машины – а там эта дикость на песочке. И тьма народу. И оцепление.

Сначала даже дыхание перехватило, но потом ничего. Долго ли протянешь с перехваченным дыханием.

Похоже, она узнала: это Сучанский карьер. Да и по времени пути получался он, минут сорок ехали. Но никакой фантазии не хватало, зачем это всё, почему так и почему здесь.

Успокаивало одно: каким бы унизительным и дикобразным ни было мероприятие, но чтобы (допустим! если! кто их знает!) убить/казнить/вышкануть – её, да кого угодно – не нужен весь этот цирк с конями. Немыслимый перебор, перелимит. Невозможно...

 

– Блин. Да я у них тут и так сдохну, на солнышке... – прокомментировала своё положение Света (Светлана Игоревна, как же). Она уже проплакалась и просто сидела то в одной, то в другой позе, то поджав ноги, то вытянув, то по-лотосьи, а иногда и ложилась, но металлический пол нагрелся до горячего, и так было жарче. Записывать больше ничего не стала. Что сказать, когда нечего сказать?

Народ за оцеплением и оцепление перед народом тоже изнемогали на солнце, но никто никуда не расходился, не расползался, ждали. Чего? Мероприятия вероятно...

За песчаным пригорком работала какая-то техника, и от этого монотонного звукоряда (гул от народа + гул от техники) начинало хотеться спать. И ещё хотелось пить, тем больше, чем меньше верилось, что можно будет это как-то осуществить.

– Эй... Эй, придурки!.. Эй, люди! – сбавила она, на всякий случай, обороты (а вдруг получится?). – Вода у вас – есть? Каторжане хочут пить... блин...

К её удивлению: вынырнув откуда-то из-за оцепления, к ней двинулась та самая административная тётка. Без воды, но хоть что-то, хоть как-то. Хоть какая-то реакция.

Пробиралась тётенька ещё более шикарным аллюром, поскольку на это раз она не только вязла, но и торопилась.

Дошкандыбав до Фокиной, она решительно протянула к ней пустую раскрытую руку, и этот жест мог означать только одно: давай сюда, Фокина!

– Воды принесите. Пожалуйста, – попросила та максимально жалобно.

– Всё будет, – нейтрально согласилась тётка и уточнила свои притязания: – Brz, ну, быстренько.

Света немного помялась, не быкануть ли «только в обмен на воду», но нашла это глупым и просто ещё раз попросила, отдавая гаджет:

– Можно мне воды?

– Всё будет, – повторила тётка.

– А скажите, чего мы ждём?

Ответить / не ответить администраторша не успела. Толпа засуетилась, расступаясь и пропуская... экскаватор.

Новенький жёлтый экскаватор с по-своему, по-механически изящной рукой-стрелой направлялся прямёхонько к Свете. К Светке в клетке.

Ювелирно остановившись на нужном расстоянии, он легко и даже как-то весело подхватил всё это хозяйство – Светку, клетку, – подхватил и повёз.

Народ тоже повеселел, зашумел, оцепление расслабилось и окончательно распалось.

Работящая жёлтая машина подалась, казалось, на пригорок, но в последний момент свернула и проехала рядом, остановившись сразу за пригорком, у глубокой широкой ямы.

Света что-то такое поняла и зажмурилась, а когда открыла глаза, экскаваторская рука уже держала клетку над яминой. Клетка покачивалась. Снизу несло сыростью.

– Вы... – схватилась за прутья Света, но клетка поехала вниз и она замолчала, глядя на уползающие вверх слои песка и глины.

– Так... так нельзя! – крикнула она, когда днище глухо стукнулось о дно. Она прокричала это ещё несколько раз, но вряд ли её слышали при начавшем работать ковше.

Только видели – любопытствующие. А Света видела их – как они мелькали.

Что ещё видела Света. Что серый ковш на фоне яркого неба – чёрный. Песок тоже. Пыль от него тоже. Таким образом, чёрного больше. Сначала периодически, потом сплошняком. Всё.

 

... – Ну, допустим, здрасьте. Все, кто меня увидит и услышит. И если. Если увидит и услышит... Говорит Светофорка. Я – в клетке. Клетка – на карьере. Карьер – в маразме...

Экран заволокло чёрным, а поверх этого чёрного загорелись бордово-красные циферки: 6/13. Потом всё погасло.

– Заройте это тоже, – сказала Решетникова, возвращая бээрзэшку административной даме.

– Сейчас?

– Сейчас, – улыбнулась она. – Сейчас – шесть, скоро – тринадцать. И очень скоро – все.

– Все? – насторожилась администраторша.

– Служивых не касается, – автоматически озвучила известное мэрша.

– Зэр гут, зэр гут.

– Только два слова и выучила. Нельзя быть такой овцой.

– Немецкий трудный.

– Это не немецкий. Просто в высокой степени совпадает с ним по орфотактовым характеристикам.

– Ужас. В смысле – вообще трудно... Но я понимаю, понимаю, – спохватилась дама, – это потому что наши хозяева очень умные, очень высокие. Ну, я не о росте... Только...

– Что «только»?

– Получается, что они город... захватывают?

– Они захватывают то, что и так захватила тьма. И никакие дурацкие предупреждалки не помогли.

– Вестники?

– Дурацкие вестники. А знаешь, почему они дурацкие?

– Потому что так выглядят?

– Потому что весть имеет ценность только для тех, кто готов услышать. А здесь давно уже ничего не слышат. Даже криков из ямы. Тьма, а из белого – только вестники. Предупреждалки никого.

 

 

Чёрный

 

– Есть контакт! Оля, есть! Только что из управы, хотят демонстрационный тест. А ты говорила, холодные звонки, холодные звонки, не работает. Всё работает! Если их устроит техника, обещали взять пять единиц. Представляешь, пять единиц! Короче, я сейчас на базу, возьму МП и на Сучанский... Сам поведу... Нет, Петровича не вызванивай, в следующий раз своё покажет. Всё равно я машину лучше знаю – сам всё сделаю. Есть контакт, Олька, есть!

 

На въезде в карьер его встретили автоматчики. Написано «экскаватор», а у вас что? Какое МП? Если многофункциональный погрузчик, то почему ковш? Выглядит как экскаватор, по бумагам погрузчик.

Долгие созвоны, ожидание указаний. Зачем-то, кроме паспорта, взяли анализ крови и отпечатки пальцев. За руль тягача обратно не пустили. Посадили третьим меж двух бугаёв – один за рулём, второй блокирует дверь пассажира, как будто ему сбежать захочется.

 

– Ну, как твой натюрлих? – спрашивает тот, второй, когда тягач потащился между отвалами.

– Ферштейн, – невозмутимо отвечает первый.

 

Второй замолкает. Видно, что хочет спросить первого о чём-то, но стремается. Не постороннего. Постороннего для них вообще не существует.

 

– У нас во дворе тоже бетонный крест поставили. Народ ходит как ни в чём не бывало. Не замечают, – продолжает второй.

– Гут.

– Лёха, ну ты своих-то там не забудешь? Дашь отмашку куда-чего, когда начнётся?

– Не ссы, Борян, прорвёмся, – нехотя выделяет ему первый что-то из человеческого.

 

Впереди замаячило какое-то мероприятие. Тягач остановился метрах в двухстах, у бытовок. Вылезли из тягача к командиру. Огромный. Чудовищно огромный! Ростом метра два с половиной. Может быть и больше, но больше вроде не бывает – получается, что два с половиной точно. Рядом с ним бугаи перестали быть бугаями.

Командир подошёл к нему:

– Junge, komm mit mir.1

Было ощущение, что эти звуки родились где-то под землёй в гигантских трубах, а огромная фигура всего лишь уловила эту сверхнизкую частоту и срезонировала её в слышимый словарный диапазон.

Его отвели в бытовку и заперли. Там сидели другие, скорее всего здешние работяги. Всё молча. Никто не смотрел в глаза. Было потно. Как хорошо, что в МП есть кондиционер, вспомнилось ему тогда, быстрей бы в кабину. Там он окажется в своей стихии и покажет всем, на что способен он и его машина. Тоже мне, недо-экскаватор. Сами вы экскаватор.

Потом всё было. В целом, здорово. Один раз случилась заминка. Когда он понял, что в клетке живой. Туловищем он тогда только-только начал остывать, кондёр в кабине дул на полную. А пришлось бы опять вылезать на жару. К тому же надо показывать класс. До этого ведь рыл примитивную яму, а теперь пошли манипуляции с грузом. Манипуляции в переменной плоскости! Разве ваши экскаваторы так могут?! Короче, не время вылезать. Раз в клетке, значит есть за что.

Важно было всё. Рассчитать вынос фронтальной стрелы, чтоб груз поднять повыше, но не завалиться. К яме подвезти и не раскачать. Встать так, чтобы одним дуговым движением сверху вниз опустить на дно. Одним! Плавным и непрерывным.

Потом песок почернел. Как пепел.

Ковш зачерпывал его и ссыпал в яму. Одновременно казалось, что с каждой новой порцией яма не заполняется, а увеличивается. Становится глубже. Как будто она питается этим пепло-песком. И чем больше он накидывает, тем больше ей надо.

 

– Как чёрная дыра, сука, – выругался он, понимая, что просто обязан засыпать её, иначе не будет никаких продаж. Он должен напитать чёрную дыру своим ковшом!

 

Теперь всё было чёрным, даже МП. В момент отрешённости он увидел себя со стороны. Свой труд, свой подвиг. Свою волю, что единственная сейчас борется с чернотой. Прожил жизнь.

А затем он узрел.

Это был тот момент, когда казалось, что во всём мире он один, а остальное превратилось в пепел-песок. Каждая песчинка стала чьей-то прожитой жизнью. А его последняя задача – все их собрать и скормить чёрной дыре. Чтобы закончить демонстрацию. Вселенское представление для неизвестных лиц.

Он представил, как будет уменьшаться земной шар, расходуя себя в засасывающее ничто, а он и МП наоборот будут увеличиваться. И вот в этот момент, вот тогда он заметил, что есть что-то ещё, кроме этого жертвенного пепла.

Что-то сгущалось вокруг планеты. Неосязаемое, но несомненное. То, что и превратило всё вокруг в пепел и песок. Истинное чёрное вещество.

И оно было живым.

Не имея личности, не имея цели, оно всего лишь чуть сгустилось в этой точке времени и пространства, бросив слепой скользящий взгляд на планету. Лишь чуть-чуть шевельнулось. И вот уже на бетонных крестах тлеют чьи-то останки, гиганты печатают шаг. И он, он, копошащийся в этом пепле, только что навсегда утратил своё имя.

 

В его чудесной машине никто и никогда больше не увидит МП.

Теперь и навсегда это просто грёбаный экскаватор.

 

 

Серый

 

В автобусе было душно – а чего вы хотели, лето. Народ, вялый и потный, покорно покачивался в такт движению. Две девицы, стоявшие к Андрею вплотную, распространяли условно-цветочные парфюмерные запахи, от которых укачивало ещё сильнее. За окнами деловито бежал город.

– Ну поехали в воскресенье, а? – ныла та, что в серебристой майке в обтяжку. На спине, обращенной к Андрею, уже расплылось мокрое пятно, и как он ни старался отстраниться, локоть время от времени въезжал в неприятно-прохладное и липнущее. Отодвигаться было некуда – автобус оправдывал звание самого популярного городского транспорта, как мог.

– Да я занята, – неубедительно отбрыкивалась вторая, Андрею почти невидимая. Только иногда из-за серебристой майки выплывали тёмные кудряшки и тут же, на очередном толчке автобуса, ныряли обратно. – И у тётки днюха... Может, в другой раз, а?

– А ну как это последний? – возражала серебристая майка. – А все наши уже по два раза сходили, Юлька вообще четыре раза смотрела. Эстетка, блин... Нет, ну, слушай, не будут же они вечно их зарывать? Надо ехать, пока не поздно, а то всё пропустим. Давай в воскресенье?..

Тошнота усилилась настолько, что Андрей счёл за лучшее протолкаться к выходу и вывалиться на улицу на три остановки раньше, чем ему было нужно. После автобуса воздух на воле казался чуть ли не прохладным.

Дальше он пошёл пешком.

Город жил на удивление обыденно: как будто вообще ничего не изменилось. Пробки, суетливые пешеходы на горячих тротуарах, жизнерадостные рекламные щиты над перекрёстками. Люди жизнерадостными не выглядели, но это и не удивительно. Жара, июль.

Во дворе у Ильи грузная тётка в линялом, практически камуфляжном халате топталась у бетонного креста, пытаясь накинуть верёвку на торчащий из него заострённый крюк. Второй конец верёвки уже тянулся к грибку над песочницей. Крест был совсем новенький, ещё ни разу не использованный.

В тазу у тёткиных ног обречённо лежало какое-то измученное, серое бельё.

Илья открыл дверь сразу – видимо, услышал лифт. Он тоже выглядел серым и измученным. Проходя через прихожую, Андрей бросил быстрый взгляд в зеркало – да уж, кто бы говорил. Хорош. Зашёл в ванную, поплескал в лицо холодной водой, пригладил руками волосы, цыкнул зубом. Ладно, сойдёт. В конце концов, не к девушке пришёл, а к однокласснику, да и то двадцать лет как бывшему.

Свет на кухне не горел, и это оказалось даже приятно – глаза успели устать от летнего солнца, а здесь, на теневой стороне, было почти темно. Под чайником, стоящим на плите, танцевал непривычно яркий от полумрака, сине-оранжевый огонь.

– Выключи, – махнул рукой Андрей. – И так жарко. Вода холодная у тебя есть?

Вода в тяжелой керамической кружке оказалась неожиданно вкусной. Андрей допил её залпом. Помолчали. Илья сидел напротив в мятой домашней майке, крутил в пальцах спичку. Похоже, хотел о чём-то спросить, но не решался. Деньги нужны, что ли?

– Как жизнь-то? – поинтересовался Андрей.

– Норм, – Илья как-то рассеянно качнул головой, явно думая о другом.

– Футбол смотрел вчера?

– Не. Вообще телевизор не включаю.

– Чего так? – удивился Андрей.

Илья дернул плечом.

– Да страшно. По новостям такое, что... Короче, нафиг их. Ты мне вот что скажи, – он впервые за всё время поднял глаза на Андрея, и со дна их глянула такая спокойная, привычная уже обречённость, что мурашки побежали по спине. – Ты что-нибудь помнишь?

– Вроде ничего пока не забывал, – попытался отшутиться Андрей, сам понимая, что не выходит. Отчего-то стало жутко. – А что именно помню-то?

– Башню, – неторопливо, даже отрешённо стал перечислять Илья. – Смотровую площадку. Стройку какую-то – не разобрал, где это. Мы там прямо на кране стояли, на стреле. Дождь ещё шёл.

– Илюх, ты чего? – голос сел, так что слова выговаривались почти шёпотом. – Какая башня? Какая стройка?

– Понятно, – Илья отвернулся. – Не вспомнил, значит...

Андрей плеснул себе воды из бутылки, залив стол. Сжал мокрую кружку в руках. Крыша поехала? Или подстава? Не может быть, чтобы подстава, это же Илья. Или уже всё может быть?

О чём шла речь, он понял сразу – видел ролики в сети.

– Я тоже сначала не помнил, – Илья по-прежнему смотрел в сторону. Вертел свою спичку. – Потом думал, приснилось. А теперь уже всё помню. Каждый раз. И всё время там со мной разные люди, но три раза точно ты был. Я уверен. Лиц не видно, зато чувствуешь... Не знаю, как сказать, как будто всем телом, наощупь, но изнутри, самую суть. Захочешь – не спутаешь. Я бы и остальных узнал, если бы встретил. Только зачем? Ты вот и то не веришь.

Он аккуратно положил спичку на стол, встал. Снял с крючка полотенце, вытер стол, взял с сушилки ещё одну кружку, налил себе воды. Всё очень обыденно.

– Илья, – осторожно спросил Андрей, – а ты уже кому-нибудь об этом рассказывал?

Тот поднял тяжёлый взгляд.

– Да не псих я. Не псих, понял? Никому не рассказывал и дальше не расскажу. Проверить хотел – вдруг и ты помнишь...

Илья устало опустился на свой табурет, закрыл лицо руками.

– Я же нормальный, – наконец сказал он. – Обычный, да? Выпить могу, того-сего. Не святой какой-нибудь. И тут на тебе – весь в белом и с нимбом на башке. Что за хрень, какой из меня вестник? И ты тоже нормальный, я же тебя со школы знаю. Я понять хотел, почему это с нами. Что вообще делать. Что теперь вообще будет. Извини, что загрузил.

Андрей молчал. Непонятно было, что тут можно сказать.

– Ты в дурку-то не звони, – попросил Илья. – Сейчас ведь у них просто, чуть что – сразу в клетку. А мне неохота пока...

– Да ты что, – неловко пробормотал Андрей, – какая ещё дурка?

Было стыдно. Но и страшно по-прежнему.

– Я же понимаю, – просто объяснил Илья. – Дико это всё... Вообще всё дико.

Андрей не стал отвечать, подошёл к окну. Тётка в халате уже ушла – только бельё уныло висело на верёвке, протянутой к кресту. Долезла всё-таки. Второй крюк оставался свободным и почему-то притягивал взгляд. Бетон был серым, бельё серым, двор серым, а крюк – чёрным.

– А как это? – неожиданно спросил Андрей. – Ну... как оно происходит?

– Постепенно, – отозвался Илья из-за спины. – Сначала всё вокруг меняется. Вот тогда и вспоминаешь, что это с тобой уже было. А потом появляется такое чувство – будто что-то тебя тянет. Где-то вот тут, в районе живота.

Андрей не стал оборачиваться, чтобы посмотреть. Небо тоже стало серым – похоже, собирался дождь, а ведь только полчаса назад жарило солнце.

– И что потом?

– Потом ты поддаёшься, как бы даёшь согласие, и тебя по струне притягивает куда-то. Как в лифте, только не вверх, а вбок. А дальше сам знаешь, записи все смотрели.

– А если не поддаваться? – заинтересовался Андрей.

– Можно, – равнодушно подтвердил Илья. – Я один раз не пошёл. Потянуло ещё минут пять, потом отпустило. Только это... неправильно, что ли. Их же всегда трое, Андрюха. Значит, вместо меня кто-то другой пойдёт. Лучше уж я. Если что случится, плакать будет некому.

На улице быстро темнело, тучи становились всё плотнее. Тьма накрыла город. Исчезли далёкие высотки, затем дом напротив, пыльные деревья во дворе. Канул во мглу серый крест.

– Выбора-то нет на самом деле, – сказал вдруг Илья. – Это у чёрного есть выбор: остаться чёрным или нет. У белого без вариантов, оно знает, что всё остальное для него – смерть. Хуже смерти. Ты извини, что я так пафосно – чёрное, белое... Не знаю, как лучше сказать.

Андрей наконец обернулся. В кухне теперь было светлее, чем на улице. Светился плывущий, бесформенный силуэт Ильи с ярким кругом за головой, сияние которого полностью стирало его лицо. Андрей глянул вниз – его тело тоже окутывало светлое и текучее.

– Теперь-то вспомнил? – спросил Илья. Андрей не стал отвечать. Понятно, что вспомнил – и что теперь делать, и что там нужно будет говорить, и как вернуться обратно. И что темнота вокруг, с каждым разом становящаяся всё плотнее и плотнее, ищет его, хотя пока ещё не может увидеть.

– А серое? – спросил Андрей, уже чувствуя натяжение той самой струны, что станет его вести. – У серого есть выбор?

– Наверное, – ответил светлый силуэт, который был Ильёй. Он тоже стоял у окна. Там, снаружи, тьма шла, как перевёрнутый снег – снизу вверх, вверх, вверх. – Наверное, есть, если оно признает себя серым. Но оно же притворяется белым, а значит, играет за чёрное.

Темнота молчала, прислушивалась, шарила вокруг себя невидимым тяжёлым лучом, пытаясь нащупать беспокоящий её взгляд. Струна натянулась до готовности.

– Ну что, пошли? – сказал Андрей.

 

 

Примечания

  1. Junge, komm mit mir – Пойдём со мной, мальчик.

Оцените прочитанное:  12345 (Голосов 13. Оценка: 4,23 из 5)
Загрузка...