Дора

Чего только не повидал Рэдьяд, когда работал посыльным в Стане Дивари. Один раз вручили крокодила. Точнее, Рэдьяд сам догадался  —  по следам в саду, по безумным взглядам служанок, по возне в ящике. Так что пришлось заказчику сознаться. Сказал, дескать, ценный вид, который нужно переправить в другую частную коллекцию. И вообще, в Кампуре все управляются с гадами на раз. Должен справиться и Рэдьяд, ведь он родом как раз из кампуранских топей. Откуда ж ещё? Смуглолицый, черноволосый, с узкими, подмечающими каждую деталь, точно подзорная труба, глазами. Крокодила велено было выпустить в саду близ голубой статуи дельфина, да так, чтобы никто из домочадцев посыльного не заметил, а то сюрприз насмарку. За сообразительность и молчаливость вручили хороший кошель золота, равный двухгодичному доходу на муниципальной службе. И Рэдьяд взял. А что?

В другой раз пришлось доставлять два скелета человека. Всё бы ничего, но к  одному в комплекте шла дополнительная рука, а к другому — нога. Знаете, как в Стане Дивари бывает? Если рождается человек с третьей рукой, то её скорее отрубят, чем сошьют пиджак по индивидуальному заказу. А скелеты просил доставить профессор медицины из местного университета. Сказал, что это урок студентам, тем ненормальным, стремящимся стать «не как все» и изобретающим свои методы врачевания.

Но того, что случилось в квартирке на Аллее Славы, Рэдьяд больше не видел нигде.

На первый взгляд, это был обычный дом, один их тех, которыми утыкана Аллея Славы: низенькие домишки на четыре-пять этажей, выкрашенные с наружной стороны в белый за счёт Муниципалитета, а со дворов — как повезёт, зависит от соотношения эстетика-жадность в системе ценностей жильцов. В том доме жили люди неплохие, хотя и сэкономили на краске, заменив белую на жёлтую, что подешевле будет. Хотя, следует признать, получилось неплохо, по-своему уютно, славно, солнечно.

Подъезд был убран, выметен и помыт. В открытое окно залетал ветерок, который подгоняли лапами зелёные деревья. Во всей этой порядочности и благопристойности было что-то не то. Что-то ненастоящее, что-то гнетущее, что-то показушное, короче, диварское. С первого этажа Рэдьяда насторожил запах гари. С каждой ступенькой чад крепчал. А к третьему этажу, куда посыльному надлежало подняться, запах стал таким сильным, что самое время было забеспокоиться — уж не пожар ли? Но в подъезде было тихо. Кроме Рэдьяда никого ничего не волновало.

Посыльный постучал в квартиру номер восемь. Немного погодя  дверь открылась. На лестничную площадку вырвался дым. Чёрные струи вываливались из квартиры, ползли вверх и вниз по поручням, исследовали трещины в побелке на потолке, заполняли их копотью, оставляли пятна на стенах, поручнях, ступенях. Дым шевелил волосы на макушке, щипал глаза, раздражал слизистые и проникал в лёгкие. Рэдьяд закашлялся.

— Проходи быстрее!

На пороге стояла пожилая дама. Говорила она быстро, порывисто, будто прорывалась через ветер, а голос был красивый, высокий, прямо-таки певческий. Рэдьяд взглянул на её лицо и отшатнулся. У дамы были глаза птицы. Нет, не похожие на птичьи, верите или нет, а самые настоящие глаза птицы. Две крупные чёрные бусины, которые смотрели в упор. И нос продолговатый, с горбинкой, орлиный.

— Да не смотри ты так, голубчик. Я всего лишь старая женщина. А это квартира моей подруги, моей соратницы, Доры. Мы с ней солнечницами были. Право же, не смотри так. Ты что дыма никогда под потолком не видывал? Ты же посыльный. Ааа, ты не из здешних. Понимаю, дааа...

Она схватила Рэдьяда за руку и заволокла в квартиру, захлопнув за собой дверь. А потом она поникла, скукожилась, постарела, будто орлица превратилась в серую квочку.

Она отправилась мелкими шажками в комнату, держалась за стены и мебель. Диван был завален шмотками. На торшере висели шляпки и шарфы. На этажерке лежали выцветшие журналы и газеты пятилетней давности, судя по новостям и знаменитостям на обложках. Ковёр свернули в рулон и подвинули к тёмному шкафу, секции которого занимали всю стену. Одна дверь была открыта, и на полу, как следы оползня, валялась груда туфель.

Всё также пахло гарью, но признаков пожара нигде не было. Разве что на застеклённом балконе посередине оранжевой циновки, украшенной фиолетовыми бусинами и бахромой, лежала куча чёрного пепла. Дым поднимался от пепелища, отталкивался от окон и взлетал под потолок. Там он кружился, но уже неспешно, словно варево в котле.

— Присядь-ка, голубчик, чайку налей, себе и мне. Обождём немного, там и работёнка тебе поспеет.

Пожилая дама заняла единственное в комнате кресло, примечательное тем, что это был единственный незахламлённый предмет в комнате. Хотя несколько пальто, кубло бус и два гобелена у основания кресла издевательски намекали о том, откуда их низвергли. Дама заполнила телесами кресло, прикрыла глаза, вытянула ноги и улыбнулась.

Ковёр, диван или прямо на полу — Рэдьяд пробежался взглядом по комнате.

Дама приоткрыла левый глаз и сказала:

— Куда присесть? Да хоть бы на чемодан. Раньше он покрасивее был, конечно, без царапин и проплешин.

Рэдьяд присел на плешивый чемодан -тугой, плотно набитый вещами, будто хозяйка собиралась покинуть дом навсегда.

Чай уже подостыл, хотя заваривали его недавно, явно зная, что предстоит занимать время беседой. Да и не чай это был, скорее травяная настойка: зверобой, берёзовые почки, бессмертник... О таких торговцы в Кампуре заливали, будто они продляют жизнь, на год, три, пять, десять - в зависимости, от цены. Судя по горечи в настойке, собеседница и вправду намеревалась жить вечно.

— Раньше кожа на чемодане блестела. Новёхонький, только из магазина, я бы пожалела его брать в дорогу... Раньше — это шесть лет, значит, до того, как она упорхнула. А вот бардак был такой же, как и теперь, дааа. Дора передвигалась по комнатушке мелкими перелётами. Глаза у нас птичьи, но память человека. Я помню всё, будто это случилось вчера.

Вот она перегнулась через кресло и нашарила жемчужную нить. Вот она около этого желтушно-канареечного чемодана, да-да, на котором ты сидишь. Только тогда он лежал распахнутый. Вот она роется в шкафу, выкидывает свитера и шарфы, вешает на левую руку лёгкие, ни разу не надетые, ситцевые платьица, которые ей  было впору носить лет сорок назад. «Повышение пенсионного возраста! Ишь, хороши орлы!» И она закидывает ворох шмоток в чемодан. Парит под потолком: полноватая, нечёсаная, выцвевшая, как ночная моль, только крылья — яркие, алые. «Куда же ты? Как же работа? Ты ведь совсем без денег останешься. А сердце? Сердце посадишь».

 

Так говорила ей я. Да и крылья, крылья ведь нельзя в личных целях использовать... Дора опустилась рядом на диван, сняла с головы ленту с огромной красной розой, ту самую, что пришлась бы впору молодой одалиске, а не старушке, ту самую, да. Но до чего же красивая... Дааа... И посадила мне розу на волосы. А потом улетела в дальние края, как какая-то заблудшая ласточка, а не солнечница. Так-то.

Строгий седой пучок дамы до сих пор украшала тёмно-красная кожаная роза. Лепестки складывались концентрическими кругами и образовывали витки расширяющейся спирали. Редкие бисерины блестели, словно капли ртути, упавшие в росу.

— Да, голубчик, мы были солнечницами, и летали перо к перу целых сорок лет. Это мы разгоняли тучи над городом. Стан Дивари — идеальный город, здесь всегда светит солнце. А ты думал, как? Вот только я осталась пять лет по новому рабочему кодексу дорабатывать, а она улетела. Нелёгкая у нас работа, силы из сердца качает. Жить и так не много остаётся, а тут... А ты думал, как это взлететь так высоко человеку можно? Дааа...

В сумочке, что лежала на коленях пожилой дамы, запиликало. Бывшая солнечница очнулась, раскрыла птичьи глаза и вытащила маленькие заводные часы, а вместе с ними баночку. Выключила будильник, раскрутила баночку, высыпала на ладонь жменю таблеток и разом отправила в рот, запивая прохладным молодильным чаем.

— И вот вчера она вернулась. Я с утра со всех ног к ней бежала, хотя доктор мне даже ходить быстро не разрешает. Но ведь это Дора! Дора вернулась! Помолодела, вроде как. То есть, если бы не снимала соломенную шляпу, я бы ни морщин, ни седины не заметила. А похудела уж точно. Но, небеса всемогущие, что стало с её крыльями! Бурые, словно запёкшаяся кровь. И дымятся. Вот-вот, чёрным дымом, что тут под потолком собрался. А правое и того хуже — обуглилось по кромке. Я ей мази и травки принесла, а она мне всё карточки тычет и говорит: «Работать нужно на пенсии. А жить, пока молодой, когда столько всего интересного, когда кровь горит и заставляет крылья хлопать. Ты только посмотри, какая красота!» Вон эти карточки, на столе разбросаны. Гора Измарилион, болота Кампура, океан бушует... Говорят, у вас на болотах комары размером с воробья? Нет? Не знаю, право, но перья у неё поредели. А как летать в шторм, когда рядом бьют молнии, когда ветер сносит в открытый океан, когда под тобой раскатываются волны, сталкиваются, плещутся, и брызги достают до ног... Мне даже подумать страшно.

— А Дора  что?

— А Дора что... Что-что, перепаковала чемодан, вроде как снова на юга податься собиралась, вручила ракушку на память. Говорит, в ней слышно, как бушуют волны. А от перьев-то дымок идёт, пускай и тонкими струйками. Говорю ей: «Отдохни, сгоришь, дурында». А она такая: «Некогда мне отдыхать, мне надо жить». Рассмеялась, помахала мне на прощанье шляпой, схватила лёгкую дорожную сумку и вышла на балкон. «Не поминайте лихом», — говорит. Тут её пламя и охватило. Всю-всю. Сначала загорелись перья по кромке, потом — у основания. Огонь, словно пиранга, охватил крылья целиком, а с них он перекинулся на шляпу, одежду, туфли... Словом, сгорела она. До тла. Вон чёрная куча осталась.

Пепел вздрогнул. Куча задвигалась, будто просыпающийся на рассвете муравейник. Рэдьяд показал пальцем на кучу.

— Да что ж ты так смотришь, голубчик? Сядь, чаёк допей. Так-то лучше. Что? Пепел шевельнулся? Ааа... Дааа... Вот и тебе работёнка. А теперь поди и птенца вылови, видишь, из золы клюв показался.

И действительно, из золы вылез чумазый клюв — маленький, размером едва ли с половину мизинца. Зато золотой, во всяком случае, если отмыть и хорошенько натереть. За клювом вылезла чёрная головенка,  вся в пыли, золе и угольном порошке. Тонкая кривая шея завертела головой, проверяя, выдержит ли груз, а если выдержит, то получится ли провернуть голову вокруг оси. Птенец приподнялся, но не рассчитал, потерял равновесие и чертёнком выкатился в зал, оставляя пепельные следы. Птенец чихнул. Повисло облако дыма. А когда рассеялось, птенца уже не было.

Рэдьяд подался вперёд, дотронулся до места, где только что сидел малыш. Обернулся на грохот. Чего ещё ожидать от металлической махины, изображающей вьющуюся лозу...

Торшер у дальней стены зала лежал на полу в миллиарде осколков. Шарфы ошмётками опутывали его тушу, шляпы разбросало по комнате. Одна из них, соломенная, с гроздьями калины и страусиным пером двигалась.

Шорох воробьиных лапок. Рэдьяд поднял шляпу. Птенец ринулся на свободу. Попрыгал на тонких ножках по скрученному ковру. Постучал клювом по шкафу. Залез на груду туфель и покатился кубарем с горы. Отряхнулся. Подбежал к этажерке с газетами. Затрепетал неуклюжими крылышками. Запищал и запрыгал от досады и гнева, что не может взлететь.

— Эти пташки шибко юркие, не в моём возрасте за ними гоняться, да и наклоняться мне доктор не дозволяет, — пожилая дама глянула на часы и достала из сумочки мазь. — Как отловишь, посади в корзину и в Цех солнечниц отнеси. Там её научат правильно дышать и вычищать крылья, качать кровь из сердца и взлетать в небеса, разгонять тучи и прорезать в облаках для солнца окна. Вот только жаль, что не научат жить.


Оцените прочитанное:  12345 (Голосов 4. Оценка: 4,50 из 5)
Загрузка...