Блажен, кто верует

По правде сказать, какое-то время Добролюб кузнеца почти ненавидел, но изо всех сил давил в себе это гадливое чувство. Злость его обращалась ночными кошмарами, тянулась к дьячку костлявыми черными пальцами, хватала так крепко, что он задыхался и просыпался с криком поперек горла. Смотрел минуту-другую на кузнеца, что, захрапев с вечера под серым одеялом, напоминал гигантский валун, и корил себя за скверные мыслишки.

«Верно меня от Христа подальше прогнали, – рассуждал Добролюб, глядя в изогнутое кошкиной спиной темное небо. – Мне всех любить и прощать причитается, а я вишь – единственного кормильца кляну».

Насчет кормильца не лукавил: кузнец умел и силки на зайца расставить, и тушку освежевать, и зажарить после над тлеющими углями. Повстречались они на дороге, у которой скалоподобный человек, весь в плоских ожогах от каленого железа, накормил продрогшего непутевого дьячка, к тому же хмельного, ни словом притом не попрекнув и неудобных вопросов не задав.

– Куда путь держишь? – спросил у него Добролюб, опасливо косясь на вздутую пульсирующую жилу на лбу кузнеца.

– Куда сон укажет, – невнятно буркнул тот, вороша костер сухой веткой.

– А величать тебя как? – продолжил допытываться дьячок, покуда жар от занявшихся поленьев согревал онемевшие на холоде босые ступни.

Кузнец долго не отвечал, будто вспоминал, кем его матушка нарекла. Курчавые черные волосы спускались у него от висков по щекам и густо покрывали квадратный подбородок. В ледяных глазах колебалось пламя костра.

– Лютобор, – наконец вымолвил кузнец с явной неохотой.

Так они просидели до густых сумерек молча, но зато с горячей похлебкой в животе. Потом кузнец открепил привязанное к заплечному мешку одеяло, расстелил на земле и каким-то чудом уместился под ним с головой. И минуты не прошло, как раздался раскатистый храп.

А Добролюб долго еще смотрел, как розовеют угли в кострище, слушал ночную птаху, тревожно кричавшую над головой, и думал, как ему дальше быть. Неделю он уже скитался без пристанища, ночевал то в поле, то на просеке, голодал и никакого выхода для себя не видел. Прибиться к кому-нибудь, вроде Лютобора, было бы неплохо, да только вряд ли он обрадуется компании.

Однако следующим утром кузнец, собирая скудные пожитки и глядя на золотое колосящееся поле впереди, спросил:

– Со мной пойдешь?

Добролюб замялся. Совесть внутри него бунтовала – не хотелось быть обузой, но и один он долго на грибах да ягодах не протянет. Тем более подступающая осень уже подвывала ночами порывистым ветром, а дожди шли все чаще.

И Добролюб смиренно кивнул.

***

Мальчик устал. Еле переставлял ноги. Полуденное солнце мягко припекало затылок сквозь сплетенье ветвей вековых сосен, и невыносимо хотелось пить. У ручья остановились передохнуть. Отец строго смотрел на него исподлобья: почти черные глаза буравили мальчика, не переставая.

– Пора идти, – без тени сочувствия сказал отец. – У нас мало времени. Он уже близко.

– Откуда ты знаешь? – спросил мальчик, хоть и боялся рассердить отца. От тяжелых башмаков на ногах вздулись пузыри, и он хотел как можно дольше оттянуть момент, когда снова придется продираться сквозь лесную чащу.

– Чую, – отец повел носом по ветру.

Мальчик прислушался.

Ничего, кроме запаха хвои и грибного духа не разобрал.

Они продолжили путь. Мальчик многое бы отдал, чтобы прилечь хоть на минутку. Шли вторые сутки без сна, в глаза будто кто-то засыпал горячей золы, и все тело казалось тяжелым, неповоротливым, словно насквозь пропитанным водой.

– Почему?.. – заикнулся мальчик, но тут же умолк.

Отец остановился. Положил тяжелую ладонь сыну на плечо и сдавил до хруста.

– Жить хочешь? – спросил, а по губам прошла судорога. – Тогда иди. И не спрашивай. Не гневи духов.

Мальчик понурил голову и, считая коряги, поплелся дальше.

***

На вторую ночь дьячок увидел мальчика в огне.

Но сперва они пересекли поле, покуда Добролюб безуспешно пытался выведать у кузнеца, кто он и откуда родом. Кузнец молчал.

– И куда сон указал? – спросил Добролюб, уже и не надеясь завязать беседу.

– Туда, – кивнул Лютобор на густой сосняк впереди.

– Тебя там ждет кто? – предположил дьячок, уцепившись за ответ.

– Не ждет. Но дождется.

Несмотря на ничуть не изменившийся тон, Добролюб почувствовал, как повеяло бедой. И куда серьезнее задумался, а не лучше ли в голом поле, но одному – сам себе добытчик, сам себе судья. Правда, тут же вспомнил вчерашнюю наваристую похлебку и то спокойствие, которое внушали закаленные трудом руки кузнеца. На том и отринул идею скитаний в одиночку.

– Я тебя не поблагодарил, – вспомнил дьячок, когда они уже вплотную подошли к сосняку и увидели лесопильню, заброшенную и безлюдную.

– За что это? – не понял кузнец.

– За ужин. Вряд ли с меня какую пользу сыскать выйдет, но хоть помолюсь за тебя.

Лютобор вдруг с интересом взглянул на дьячка и сощурился.

– Ты, выходит, божий человек?

В вопросе Добролюбу послышалось ехидство, и он замешкался.

– Был когда-то, – нашелся дьячок, не разобравшись до сих пор, имел ли он право и дальше называть себя христианином после того, как его погнали из церкви самой поганой метлой. К тому же, за дело.

– Разуверился? – с небывалым для него любопытством продолжил расспрашивать кузнец.

– Нет, я… О, взгляни-ка!

Добролюб отчаянно искал повод не отвечать, и повод нашелся. Сперва правда почудилось совсем иное: будто лесоруб какой прилег вздремнуть после трудного дня, да так и закемарил до вечера. Но подойдя поближе, дьячок шумно сглотнул. Лютобор встал у него за спиной и только языком цокнул негромко.

Лесоруб и впрямь прилег, правда, не по своей воле. Поваленным деревом его придавило к земле поперек туловища. На подступах Добролюб разглядел только ноги в сапогах с налипшей стружкой, но перешагнув через толстенный сосновый ствол увидел и вторую половину, а с ней и мертвенно-белое лицо. Сглотнув вдруг подступившую к горлу кислую муть, дьячок опустился на колени рядом с лесорубом и опасливо потрогал шею несчастного.

– Живой! – воскликнул он, нащупав ток крови под кожей. – Господь наш Всемогущий, живой! Ну-ка подсоби, скорей! Эй, слышишь меня? – он обернулся к кузнецу. – Постой, ты куда?

Лютобор отдалился уже шагов на десять и только на возглас дьячка соизволил обернуться.

– Не поможешь? – укоризненно спросил Добролюб.

– Некогда, – буркнул кузнец.

– Что некогда? Тут дел-то, да с твоей силищей…

– Хоронить некогда.

Плюнув на несговорчивого помощника, дьячок сам вцепился в край поваленного дерева, напрягся так, что жилы затрещали, отчаянно замычал, проклиная свое слабое тело, но сосна не поддалась.

Лютобор неохотно возвратился и бросил безразличный взгляд на умирающего. Потом вздохнул и одной рукой откинул сосну в сторону. Лесоруб вздрогнул, дернулся, и изо рта у него хлынула кровь. Глаза распахнулись, уставились на Добролюба в немой мольбе и тут же застыли.

Дьячок отшатнулся. Хоть и не впервой было мертвого видеть, а все равно живот скрутило. Кузнец снова цокнул языком и вернулся на извилистую тропу, сбегавшую по пригорку в лес.

– Подожди! – снова попытался остановить его Добролюб. – Нельзя ведь так бросить…

– Ты – божий человек, – внятно ответил кузнец. – Тебе и закапывать.

Дьячок проводил взглядом его широченную спину. Так и подмывало броситься следом: ночь уже ниспадала на остроконечные верхушки сосен, сползала черной гущей меж деревьев, принося пугающий могильный холод. Добролюб представил, как кузнец забредет в чащу, соорудит там костер из валежника, разогреет того зайца, что закоптил накануне, уляжется под своим шерстяным одеялом и уснет сном праведника. А сам Добролюб будет замерзать голодным, да и назавтра легче не станет…

Ну и пускай.

Среди сваленных в кучу топоров и пил нашлась единственная лопата на обломанном черенке. Дьячок потыкал ей стылую землю – полотно преодолело полвершка и уперлось в камень.

Добролюб пропотел, кажется, до самых костей, ковыряя неподатливую почву, но только радовался – хоть не мерзнет. Правда и голод начал одолевать с двойным упорством, но дьячок ему не внемлел. «Так тебе, – повторял он про себя. – Нече было грешить, замаливай теперь. Только молитвы – пустое, а вот дело, да, делами человек полнится, а не молитвами…»

К полуночи управился. Стащил окоченевшее уже тело в неглубокую яму, попытался прочитать канон, но позабыл слова и молча засыпал мертвеца влажной землей. Отер руки о рубаху – намозоленные пальцы едва гнулись. Тоскливо взглянул в сторону леса и к своему удивлению заметил, что неподалеку брезжит задорный рыжий огонек.

«А ну как сменю компанию, только лучше будет», – размышлял дьячок, зная, что за истекшее время кузнец, с его-то шагом, преодолел бы уже пол-леса.

Но у костра сидел именно Лютобор, задумчивый и отрешенный. В руках он держал толстую ветвь, из которой ножом выстругал острый кол для новой охоты. Увидев дьячка, он хмыкнул.

– Умаялся? – спросил первым и махнул на котелок, подвешенный над огнем.

Дьячок окончательно смешался, но от предложения отказываться не стал, посчитав, что сегодня вполне его заслужил. Лютобор тем временем встал, зачерпнул кружкой воды из ведра, сам отпил и дьячку протянул. Измотанный как никогда прежде, Добролюб едко поинтересовался:

– Коли в Бога не веруешь, зачем помогаешь мне?

Кузнец недоуменно поскреб щеку и ответил вопросом:

– А коли помочь кому хочешь, уж обязательно верить надо?

– Ну в кого-то же ты веруешь? – не сдавался дьячок. – В других каких богов, может?

– Нет их.

– А кто есть тогда?

– Духи.

Дьячок покосился на кузнеца, внутренне уже почти закипая, как варево в котелке. Он до сих пор не смог примириться с мыслью, что Лютобор его бросил, мол некогда ему пустыми хлопотами заниматься, а сам все то время, пока Добролюб корячился над могилой, сидел у костерка и ждал, когда глупый «божий человек» обессилит. Зачем? Ясное дело – проучить.

– И как? – все с той же издевкой продолжил допытываться дьячок. – Помогают тебе твои духи?

– Нет, – кузнец посмотрел на него с укором. – Не они. Я им.

Добролюб представил, как бы он сам сказал: «Не бог помогает мне, а я – богу».

И неприязнь к кузнецу затопила его до самого горла.

Ночевать в поле – на примятой пшенице, под сплющенным лицом луны и гигантской дугой небосклона – было намного приятней, чем в чаще. На вздыбленных корнях уснуть оказалось вовсе невозможно, сосновые иголки кололи сквозь одежду, через сплетение ветвей звезд было не видать. Лютобор продолжал подбрасывать сухие ветки в костер, будто ждал чего-то. Добролюб лежал на спине и искоса поглядывал на кузнеца.

«Что я за человек? – корил себя дьячок, и становилось так тошно, что хоть вой. – Он ведь меня ждал, кого ж еще? И по совести сказал, что помогать не станет. Разве не имел права такого? Разве правда, что всяк праведный человек должен веровать? А коли не верует, то что же – благодетель его не в счет?»

Вот за такие рассуждения его и погнали. Нет, не за них, конечно, но если б и не тот случай, то тогда бы точно – за них.

Пламя неожиданно взметнулось так высоко, что его жаром дьячку обожгло лицо. Сперва он подумал, что Лютобор что-то такое (колдовское – тогда впервые и всплыло наглое словечко) сыпанул в кострище, но кузнец сидел недвижим и смирён. Пламя вдруг выгнулось ему навстречу, опалив ресницы, брови и курчавую бороду. Лютобор не пошевелился, а дьячок уже бросился к нему, в обход взбесившегося огня, и попытался опрокинуть кузнеца на спину. Но что толку, если тот, кажется, был целиком отлит из стали?

– Сгоришь! – возопил дьячок и принялся рукавом тушить затлевшую на груди кузнеца льняную рубаху. – Одичал совсем, поди-поди!

А Лютобор ухватил худое дьячковское запястье и так дернул вниз, что Добролюб приземлился точно плечом к плечу с кузнецом. Дрожащее пламя теперь колебалось в вершке от его носа.

– Смотри, – обронил Лютобор.

И тогда в пляшущих рыжих языках дьячок увидел мальчика.

***

Мальчик спал впервые за трое суток, и не было слаще сна на всей земле. Ему виделись несуществующие дали, где облака парили над самой землей, их можно было потрогать руками, и на ощупь они походили на теплую влажную вату. Мальчику страшно хотелось забраться сверху, чтобы потонуть в их мякоти, да подсадить было некому. Он тщетно искал отца, сердце полнилось тревогой и печалью…

Кто-то потряс его за плечо, насильно вырвав из сна. В гагатовых глазах отца четко отражался лунный сребреник.

– Что снилось? – строго спросил отец. В руке у него подрагивала обглоданная кость, и в ту минуту он больше походил на зверя, чем на человеческое существо.

– Ерунда, – вяло ответил мальчик. – Облака…

– Он не снился?

– Нет.

– Ладно, спи дальше.

Но мальчик уже наполовину пробудился и оказался встревожен вопросом. Всего однажды ему приснился тот, который шел по их следу, тот, который искал мальчика, чтобы убить. С тех пор они и шли, почти не останавливаясь. И теперь, когда отец напомнил ему, мальчик боялся снова уснуть.

Но веки тяжелили, расслабленное теплом костра тело обмякло.

И прежде, чем снова провалиться в сон, мальчик вдруг ясно понял, что ничем хорошим эта ночь для него не кончится.

***

Дьячок не поверил обожженным глазам: мальчик сидел в кострище, поджав ноги к груди. Пламя облизывало его макушку и плечи, но лицо оставалось таким же бескровным, как у сброшенного в яму лесоруба. Добролюб, сражённый увиденным, стал истово креститься и приговаривать:

– Боже, спаси, сохрани!

Горячая ладонь кузнеца грубо заткнула дьячку рот.

– Помолчи.

Он вглядывался в огонь. Лицо его окаменело, глаза остановились, свободная рука сжалась в кулак. Добролюб обречённо замычал, чувствуя, что вот-вот двинется рассудком.

– Отец, – зашипел мальчик на языке сгорающих поленьев, обращаясь к Лютобору. – Отец, где ты?

Кузнец едва слышно зашептал что-то на незнакомом дьячку наречии. Потом резким движением очертил двумя пальцами в воздухе круг. Мальчик замер, лицо его вытянулось от удивления. Тогда Лютобор, остановившись пальцами в верхней точке окружности, рубанул воздух сверху-вниз, бросив невнятное:

– Не тронь его.

Криком мальчика дьячку насквозь пронзило грудь. Добролюб бросился на кузнеца, движимый не умом – сердцем, но Лютобор с размаху откинул его в сторону и распрямился во весь гигантский рост.

Мальчик умолк, из уголка его рта стекала слюна с кровью. Он смотрел в глаза Лютобору и плакал.

– Мне страшно, – прошептал мальчик отчаянно. – Очень страшно, отец. Помоги. Ты ведь такой сильный, такой смелый...

Отставленные от кулака указательный и средний пальцы кузнеца прочертили тьму снизу-вверх. С сухих белых губ сорвалось:

– От меня не скроешься.

Мальчик больше не кричал.

Куда хуже – он разразился зловещим хохотом.

И Добролюб понял: перед ним сатана, принявший самое подлое из возможных обличий – невинного дитя. Языки пламени так и не тронули ни его волосы, ни крестьянскую одежу. Этому существу, кем бы оно ни было, сам огонь приходился отцом.

Молитва всплыла у дьячка в голове, и он нараспев, с закрытыми глазами, одно за другим начал ронять тягучие слова в полумрак. Голос его креп, онемевшее сердце встрепенулось и забилось так истово, будто он остался единственным воином, закрывшим собой всех мирян.

Мальчик разразился потоком брани, и Добролюб возрадовался действию молитвы. Минуту спустя угли разгневанно зашипели, голос постепенно утих, пока совсем не смолк.

Дьячок распахнул плотно сжатые веки, ожидая увидеть на лице Лютобора растерянность и – хоть отчасти – благодарность. Но его глазам неожиданно предстала совсем иная картина: кузнец стоял над кострищем в ослабленных на поясе и приспущенных до бедер штанах. Упругая струя шипела, попадая на раскаленные угли.

– Не вопи, – велел кузнец, не взглянув на дьячка.

Добролюб округлил глаза и задохнулся от гнева. В голову уже закралась пакостливая мысль, что молитва его никак делу не помогла.

– Что за дьявольщина? – спросил он хрипло.

– Дух, – ответил Лютобор и уселся обратно на корягу.

– Какой еще дух? – голос у дьячка жалобного задрожал. – Нет никаких духов!

– Ну значит, почудилось тебе, – пожал плечами кузнец. – Привиделось.

Добролюб продолжал изумленно разглядывать кузнеца, будто надеялся найти какие-то явные признаки колдовства, прогнавшего дьявольское создание.

«Нет никаких колдунов, – одернул он себя поспешно. – Это сатана меня искушает, чтоб я разуверился. Но ему меня не достать и души моей не изведать».

Только вот мальчик был ведь совсем как настоящий.

– У тебя есть сын? – спросил дьячок.

– Нет, – жестко отрезал кузнец.

– Это его ты ищешь? – не унимался Добролюб, чуя, что нашел ту самую важную нить, за которую нужно было тянуть медленно и осторожно.

– Нет, – ответил Лютобор таким тоном, что дьячок понял.

Кузнец много чего умел: охотиться, разводить костры, бороться с духами.

Но он совсем не умел лгать.

***

Мальчик очнулся в холодном поту и кромешной тьме. Ему было так жутко, что с минуту он не мог толком вдохнуть: грудь сдавило и воздух по горлу шел, как по трубе, со свистом. Мальчик хотел закричать, но вышло только жалкое мычание. Ему снился тот верзила, от кого они с отцом удирали, гигантский, размером с медведя, косматый, с горящий угольками на месте глаз. Мальчик отчетливо понимал: этот человек – его погибель, его палач. Одного только понять не мог.

Отчего гигант взъелся на него?

Отец сказал просто: это потому что человек – одержимый безумец. Разгневанные духи свели его с ума и нашептали, что мальчик опасен и должно в сырую землю сложить его бренное тело.

Мальчик приподнялся на локтях, отыскивая взглядом отца, но впотьмах все тени сливались. Он прочистил горло и позвал отца по имени. Никто не откликнулся. Мальчика бросило в дрожь. Он едва устоял перед слезами, подкатившими соленым комом к горлу.

Отец не отзывался. Он исчез.

«Нет-нет, – уговаривал себя мальчик, обхватив руками колени и спрятав в них лицо. – Он здесь, просто отошел по нужде, недалеко, за дерево».

И в самом деле услышал шипение, с которым шелестит листва под дождем.

Потом тяжелые руки отца легли ему на плечи, и сразу стало так спокойно, что слезы сами потекли сквозь сжатые веки.

– Он тебя не тронет, – голос отца зазвучал до того властно, что эхом застрял в голове. – Не бойся.

Отец был прав. Он всегда оказывался прав.

И мальчик успокоился.

***

До рассвета Добролюб так и не уснул. Кузнец молча обернулся в одеяло, как обычно, то бишь с головой, но храпа слышно не было. Дьячок глаз не сводил с серого валуна, в которого обратился его попутчик, и бормотал под нос молитву.

Но тени все равно появились.

Сперва в лунном свете он и не заметил их длинных ползущих по земле тел. Но едва одна из них легла ему на руку, вскрикнул, чем спугнул бедняжку. На предплечье после нее осталась широкая кровоточащая ссадина. Другая тень скользнула ему за спину. Дьячок вскочил на ноги и волчком завертелся вокруг себя, не зная, откуда ждать напасти. Тени окружили его, издевательски медленно приближались и влажно поблескивали в свете луны.

«Съедят, – обреченно понял Добролюб и сдавил в саднящем кулаке нагрудный крестик. – Бог знает, что они такое, но я им по вкусу».

– Лютобор… – прохрипел он почти неслышно, но одернул себя. Не нужна ему помощь колдуна. Лучше умереть, чем быть ему должным, хотя куда уж больше…

Дьячок почти распрощался с жизнью, когда чья-то лапа сгребла его в охапку за плечи. Потом другая лапа, не менее огромная, закрыла ему глаза, а над ухом раздался напев, грубый, рубленый на короткие фразы.

Мгновением позже ладонь, лишившая его зрения, исчезла, а земля под ногами очистилась от черных следов.

– Видишь их еще? – спросил кузнец, будто у самого глаз не было.

Добролюб затряс головой, и лапа выпустила его на волю.

– Что ж не позвал? – осудил Лютобор. – Упрямый ты, божий человек.

– Не называй меня так, – окрысился дьячок. – И не трожь больше.

– Коли я б тебя не тронул, они б душу твою выжрали, – вздохнул кузнец укоризненно.

– Кто они? – дьячка затрясло, заколотило так, что руки ходуном заходили. – Что им нужно?

– Тело твое, ясно дело. Они ж беспризорницы – мыкаются, ищут, куда б присосаться, прям как ты. Тут место теперь меченое, вот и приползли. Говорил тебе – пей, ежели жить охота. Да ты не бойся, завтра уйдем, они быстро след потеряют. Юные еще, несмышленые.

Дьячок устало опустился на корягу под сброшенным одеялом и закрыл лицо ладонями. Он и сам не понимал, отчего ему так жутко, обращался к богу, но тот молчал.

– Пройдет, – заявил Лютобор, присев рядом и ободряюще хлопнув дьячка по плечу.

– Откуда они взялись? – просипел Добролюб сквозь растопыренные пальцы. – И почему раньше я их не видел?

– Виноват, – покаялся кузнец. – За мной тянутся.

– Почему за тобой?

Лютобор уперся локтями в собственные колени и уставился на клочок травы, погребенной под слоем сухих иголок. Долго молчал, отчего Добролюб уверился: либо вовсе ответит, либо все выложит, как на духу.

– Чуют, что одну из них с собой ношу, – проворчал кузнец. – А где одна, там и другая поместится. Им в груди-то теплее, чем под небом.

Дьячок окончательно растерялся. Судя по тому, как цедил слова Лютобор, он-то уж, по крайней мере, верил во что говорил. Хоть слова его в иное время дьячок назвал бы ересью, без раздумий.

– И где ты одну из них подобрал?

– На погосте, где ж еще.

– Расскажи? – попросил дьячок, не сомневаясь, что получит отказ.

Но кузнец неожиданно тяжело вздохнул, поднял одеяло и накинул на плечи – себе и дьячку.

– Давно было. Забаву нашли себе с братом – как стемнеет за часовню бегать, на кладбище, значит, за сластями, что на могилках оставляют. Сторожил их старичок-сухостой, того гляди переломится надвое. Да только вот раз попались ему на глаза, он прытко за нами с топором погнался. Кинулись мы во все стороны, впотьмах, дороги не разбирая. Уж его и не слышно было, а я все жилы рвал, покуда в разверстую могилу не ухнул. Просидел до рассвета, потом покойника принесли и меня с его места достали.

Добролюба передернуло.

– Замерз страшно, – продолжил Лютобор невозмутимо. – Все силился не уснуть, да сморило меня от усталости. А проснулся – она уже внутри.

– Как?.. – медленно поднял на него глаза Добролюб. – ...Внутри?

– Точно не знаю, только невозможно ее не почуять. Как вытащили меня не помню, неделю в беспамятстве пролежал. Говорили – жар мне грудь чуть не выжег. И я так думал, покуда живьем ее не увидел. Выросла передо мной, что живая, да только выдумка все, хоть и поверить трудно. Говорили с ней, отвечала, а потом на обрыв меня завела, там-то я ее и усмирил.

– За… Зачем на обрыв? – перебил его в конец ошалевший дьячок.

– Бедовые они, – пояснил кузнец. – Сперва думают, если телом завладеют, оно им подчинится. А ничего подобного. Вот усмиришь ее, и всем покой – и тебе, и ей.

Он замолчал и больше уж не стал продолжать. А дьячок сидел неподвижно, смотрел на черное пятно, где недавно сидел мальчик в огне, и мысли у него крутились бесконечно, но бестолково.

– Ну а ты? – спросил кузнец, в пол-оборота повернувшись к Добролюбу. – Как божий человек один на дороге оказался?

– Да... – махнул рукой дьячок. – По глупости.

– Что ж за глупость такая?

Добролюб замялся. Уж больно не хотелось каяться, но с другой стороны – кузнец-то перед ним душу приоткрыл, значит, заслужил ответа.

– Глупость, как есть, – пробормотал Добролюб невнятно, но, вздохнув, продолжил: – Мне исповедовать-то воспрещалось. Да только на службу нашу одна прихожанка захаживала. Она как войдет – я глаза в пол, пальцы пересчитываю. А у самого так дурно на душе, так совестливо. И вдруг подходит, говорит, мол, не могу на исповеди покаяться, а у вас лицо такое хорошее, выслушайте меня, батюшка. Со мной тогда что-то странное сделалось, бес, видно, одолел. Говорил ей, что нельзя мне, не положено, да только оказалось потом, ни слова я и не проронил...

Он поник плечами, покуда перед глазами оголтело неслись воспоминания о карих глазах, о тонких запястьях, о теплых каштановых волосах, скользивших сквозь пальцы. И лицо полыхнуло стыдом, и захотелось выйти из своего тела, устремиться к небесам, да только кто его теперь там примет?

– И чего? – не понял кузнец. – Исповедал ее и выдворили тебя за это?

Дьячок сокрушенно покачал головой, но не ответил. Только спустя минуту Лютобор догадался.

– Приголубил ее что ли? – спросил он и тихо рассмеялся: – Ну дела. Странный у вас, божьих людей, порядок. То ж плоть твоя просит, как ей отказать? Раз уж ваш этот, сверху, так задумал, то чего теперь казнить?

– Замужняя она была, – пояснил Добролюб понуро. – Венчаная.

– Все равно не пойму, – заупрямился кузнец, но дьячок уже не находил в себе сил спорить.

– Обратной дороги мне нет, – подытожил Добролюб безрадостно. – Стану в тягость тебе, скажи. Навязываться не хочу.

Лютобор задумался на минуту-другую, подергивая себя за бороду.

– Оставайся, божий человек, – серьезно кивнул кузнец. – Вдвоем веселее.

***

Мальчик чувствовал, что конец близок. Поднялся на рассвете, разбуженный отцовской твердой рукой. Тело одеревенело, не слушалось. Всю ночь он чувствовал жар, припекающий в груди. Сердце то и дело хватало и сдавливало в кулаке. Но он ни словом не обмолвился, поскольку отец выглядел еще мрачнее обычного.

Чаща стала совсем непроходимой: бурелом скалился поломанными стволами, ветками наотмашь, как хлыстом, бил по лицу. Шли медленно, покуда мальчик не расцарапал ладони в кровь и не ослаб до той степени, что и шагу дальше сделать не мог, усевшись на землю.

– Вставай, – приказал отец. – Иль волоком тебя волочь?

«Да хоть волоком», – устало подумал мальчик, но отца это не устроило.

Он резко дернул сына за руку так, что хрустнуло и полыхнуло болью плечо. Затем широкая, с лопату, ладонь ударила по лицу до крови на губах.

– Я сказал – вставай, – процедил отец. – А то может ты хочешь, чтобы он тебе шею свернул? Думаешь, так легко отделаешься? Ну нет. Он сперва глаза тебе выколет и рот надорвет, чтобы углей горящих туда засыпать. Духа ж только так усмирить и можно.

Мальчик представил, каково ему будет с горящими углями во рту, и поднялся. Ног он не чувствовал.

Но шаг за шагом продолжил продираться сквозь деревянные спицы лесного колеса.

***

В золотых рассветных лучах дьячку удалось ненадолго задремать, уложив голову на корягу, где они с Лютобором сидели. Теней он теперь опасался куда меньше, чем собственной памяти. Все дни с его греха он только и делал, что гнал прочь чувства, переломившие жизнь надвое. Теперь же, когда их всколыхнули, будто ил со дна, в темноте он снова видел полные горького безутешного одиночества глаза, дрожавший, как идущая рябью вода, подбородок и чувствовал тепло на ладонях, словно бы впитавшееся в них навечно.

– Вставай, – вдруг громыхнуло над ухом, и кто-то жестко потряс его за плечо. – Вставай, божий человек, пора нам.

Добролюб едва глаза продрал, как уже плелся за Лютобором глубже в чащу. Странное дело, но со вчерашнего дня что-то переменилось в его отношении к кузнецу. Появилось чувство необычного толка: будто бы Лютобору помощь его нужна. Просить такой гордец, как он, конечно, не станет, но по всему выходило, что компанией он был доволен.

До самых сумерек пробирались они сквозь кущи дикой малины, да так рьяно, что дьячок в лоскуты разодрал и без того заношенный подрясник. Но Лютобор не знал пощады, хоть за ним, как за тараном, идти было все-таки проще, чем одному. Дьячку хотелось пусть и ненадолго, но присесть, перевести дух, однако ж спорить с кузнецом он не решался.

Потом они замерли, прислушиваясь. В шелесте кроны выпукло проступил новый звук: кто-то ломился сквозь бурелом. Добролюб подумал на дикого зверя, но Лютобор крепко придержал его за плечо и осторожно, почти стыдливо закрыл дьячку рот ладонью. Зверь хрустел и скрипел валежником, вздыхал, рычал, но продолжал пробираться сквозь чащу.

Тогда Лютобор опустился на колени и дьячка с собой прибрал. Двумя руками он развел заросли, освободив оконце, сквозь которое дьячок второй раз увидал мальчика.

И его объял такой ужас, какого он в жизни не испытывал.

Мальчик полз на коленях, весь израненный ветками и шипами, в гнезде свалявшихся волос застряла сухая листва, лицо почернело от грязи. Но куда сильнее дьячка поразило другое: мальчик будто волочил за собой ношу, такую огромную, что она невидимым якорем взрывала землю и цеплялась за корни. Мальчик был совершенно один, но беспрестанно твердил под нос:

– Отец, подожди, постой, я не могу… Отец…

– Что?.. – прошептал Добролюб под ладонью кузнеца.

– Дух его ведет, – едва слышно проронил Лютобор. – Чуть не загубил…

И вдруг кузнец рванул прямо сквозь колючие заросли, на которых остался след из клочков его одежды, бороды и волос. Дьячок, с трудом поборов желание зажмуриться и воззвать к богу, бросился следом. Едва оба оказались на расчищенной полянке в пятнах солнечного света, мальчик остановился.

Он заметил чужаков.

И зарычал.

«Нет, – думал Добролюб, – то не человек, то зверь в чужой плоти. Тесно ему и страшно в тисках, вот и рвется из шкуры вон…»

Лютобор тем временем не приближался к мальчику. Он застыл, окаменевший, шагах в пяти, и буравил несчастное создание взглядом.

– Он тебе не достанется! – вдруг пролаял мальчик и оскалился по-волчьи. – Попробуешь только до него докоснуться – убью. Хотя, тебе другого-то и не надо, да?

– Идем домой, – отозвался кузнец слабым эхом. – Ты ведь себя погубишь первым.

– Нет у меня дома! – вскричал мальчик, разгибаясь, разворачивая хлипкие плечики. – Некуда возвращаться!

– Матушка нас заждалась, – продолжил гнуть свое Лютобор. – А отец-то уж и не чает обнять тебя, да покрепче…

Дьячок ошалело крутил головой, глядя то на мальчика, то на кузнеца и никак не мог взять в толк, кем они друг другу приходятся. Не могут же от одной матери люди народиться с такой разницей в летах? Да только по всему видно, Лютобор мальцу не отец. Но кто ж тогда?

– Отец мне руки не подаст! – выкрикнул в лицо кузнецу мальчик и вдруг схватил с земли камень с острым краем, да уставил себе в горло. Рука, тоненькая и истерзанная, повисла в воздухе в одном вздохе от непоправимого. – За труса меня держишь, да?

– Нет, – печально покачал головой Лютобор. – Нисколько.

– Вот и верно! Я смогу, а ты до конца дней своих будешь вину на себе волочить, так, что хребет и надломится, как у меня…

Добролюб вдруг почувствовал, как ноги его сначала задрожали, а потом вдруг налились такой силой, что сомнений не осталось – сейчас или никогда.

И прыгнул на мальчика, повалив на спину. Камень острием обрушился ему на затылок, и горячая кровь потекла за шиворот. Боли он почти не ощущал. Мальчик оказался неожиданно силен – он извивался всем тщедушным телом, кусался, пытаясь кожу с мясом оторвать от костей дьячка, как всамделишный волчонок. Добролюб не без труда одолел его запястья и вжал в землю, но мальчик был не глуп – коленом он ударил дьячка под пупок, и у того искры посыпались из глаз.

– Читай! – крикнул ему Лютобор, так и стоявший в стороне, словно его драка совсем и не касалась. – Читай молитву свою, божий человек!

И дьячок, сам не зная почему, вдруг поверил ему.

Мальчик крутился, все еще прижатый к земле, а Добролюб срывающимся голосом запел. Ничего, кроме «Отче наш» вспомнить не смог, да и ту наполовину позабыл, и осталось ему повторять лишь: «Господи, помилуй! Господи, помилуй! Господи, помилуй!»

Взгляд его столкнулся с горящими глазами на снежно-белом лице. Рот мальчика искривился, съехал на бок, а из приоткрытых губ вдруг начал сочиться черный дым. Дым пребывал и вместе с ним слабело напряжение в худеньком теле. Добролюб уж начал молитву сначала, когда мальчик зашелся в кашле и глаза полезли у него из орбит.

– Отпускай! – донесся сквозь хрип и стон голос кузнеца. – Отпускай, божий человек!

Дьячок отпрянул, но молебен его продолжался. Мальчик перевернулся на живот и сплюнул на землю черную слюну. Тогда-то Добролюб и поднял взгляд, тогда-то и увидел…

Черный дым обрел человечий облик и, насколько дьячок мог себя уговорить, смотрел на кузнеца. Лоскуты его шевелились на ветру, как изорванное платье, а на лице задвигалось что-то на месте рта.

– Думаешь, обдурил меня? – спросил он Лютобора спокойно. – Думаешь, я теперь с тобой одной тропой пойду? Да я лучше совсем исчезну, чем к отцу на поклон. Так и передай ему.

– Постой! – попытался воспротивиться кузнец и даже хватанул тьму за край черной одежи, но ничего в ладони у него не осталось.

Дым бесформенным облаком устремился к небесам и вскоре совсем растворился.

Только тогда Добролюб позабыл о молитве.

Мальчик еще кашлял, но дыхание его становилось все чище, пока совсем не сделалось прозрачным. Дьячок опасливо приблизился к нему и двумя руками взял за тощие плечи, развернув к себе лицом. Огромные влажные глаза уставились на него недоуменно.

– Отец? – спросил он невнятно, но тут же добавил: – Где мой отец?

Добролюб взглянул на кузнеца, не понимая, стоит ли говорить правду. Лютобор едва заметно качнул головой из стороны в сторону.

– Ушел, – ответил дьячок против совести. – Один бог ведает, куда.

– Я так и знал, – понурил голову мальчик и неожиданно крепко вцепился в край подрясника, будто боялся провалиться под землю. – А вы не уйдете?

– Я не уйду, – согласился Добролюб, не раздумывая.

Мальчик несколько раз моргнул, сбитый с толку, потерянный в своих страданиях, и смежил веки. Голова его в когда-то золотых кудрях, а нынче напоминавшая перекати поле, опустилась дьячку на подогнутые колени. Он неловко погладил мальчика по спутанным волосам и выбрал из них сухую веточку.

Лютобор наконец приблизился и присел на колени рядом.

– Тут отдохнем, – пообещал он. – Мальчику нужен сон.

Добролюб подумал, что ему самому не помешало бы проспаться. Потому как теперь он совершенно не понимал, в каком мире пребывает и во что ему верить.

Мальчика бережно переложили на серое одеяло кузнеца и обернули в шерстяную тряпицу до самого подбородка. Спал он спокойно, только ресницы подрагивали, да нос морщился изредка. Лютобор тем временем развел костер сел рядом с дьячком, подбрасывая хворост к поленьям.

– Ты обо всем, что видел, забудь, – посоветовал он. – Ни к чему тебе.

– Забудь? – переспросил дьячок изумленно. – Да как же забыть? Это что – колдовство?

– Нет, всего лишь дух.

– Чей дух?

– Брата моего.

Добролюб обиженно скрестил руки на груди и приказал:

– А ну, рассказывай. Я хочу знать.

– Не нужно тебе, божий человек. У тебя другое в сердце.

– Что другое? – не понял дьячок.

– Вера, – пояснил кузнец. – Она вон жизнь мальчику сохранила. С ней и оставайся.

– Не пойму, – встряхнул отяжелевшей головой Добролюб. – Тогда ведь, у костра, я тоже молился, но не помогло. А сейчас выходит иначе?

– Кто ж сказал, что не помогло?

Дьячок проглотил ответ и умолк. Огонь в глазах у него двоился, и в нем скользили тени. Но Добролюба они больше не пугали. Он вновь преисполнился той необъяснимой уверенности, какая снисходила на него под сводом храма во время службы. Он снова не боялся.

– Как же так выходит? – спросил Добролюб у огня. – Что ты не веруешь, а молитвы у меня испросил?

– Верую… Не верую… Не все равно? У тебя свой бог. У меня свой. Кто знает, может они – одно и то же?

Добролюб ничего не понял, но почувствовал, что коузнецу нужно было зачем-то это сказать. Он покосился на мальчика – тот вобрал носом воздух и перевернулся на другой бок, так и не пробудившись.

– С ним все будет хорошо, – успокоил Лютобор. – Не сразу. Но ты подожди.

– Почему я? – дьячок обернулся к кузнецу, но тот уже поднялся. – Эй, ты что удумал?

– Спасибо тебе, божий человек, – Лютобор кривовато улыбнулся. – Без тебя б не сдюжил.

– Ты куда собрался?

– Пора мне. Пока он далеко не ушел.

Добролюб такого предательства допустить не мог никак.

– Идем вместе, – решительно предложил он. – Сам же сказал – без моей помощи не сладишь…

– Нельзя нам больше вместе, – Лютобор вздохнул. – И так я тебе навредил немало.

Дьячок в отчаянии вцепился кузнецу в руку, совсем страх потеряв, но лишь хватанул воздуха в кулак. Во рту у него вдруг пересохло и снова стало так дико, так страшно, что всего затрясло под подрясником.

– Ты что же?.. – прошептал он. – Ты тоже?..

– Не бросай мальчика, – наказал кузнец, все быстрее отдаляясь. – Ему помощь нужна. Он совсем один, вместо сына теперь тебе будет.

– Постой! – взмолился Добролюб. – Как же так получается? Сам я его что ли нашел? Или ты все ж меня привел?..

– А зачем тебе знать? – пожал плечами Лютобор на прощание. – Ты благое дело сделал.

– Но если ты… Если я теперь вижу таких, как ты, то как мне их различить?

– Они всегда рядом, – улыбнулся кузнец. – Были и есть.

И гигантский человек, который то ли был, а то ли нет, растворился в чаще.

Добролюб опустился обратно перед костром. Ни на чем сосредоточиться не мог, только подкидывал стебельки да веточки в пламя, до конца не понимая, что Лютобор теперь уж точно не вернется.

– Батюшка, – вдруг произнес слабый сонный голос за спиной, и Добролюб обернулся. Мальчик, завернувшись в серое одеяло, стоял перед ним и тер глаза кулаком. – А где тот, огромный?

– Приснилось тебе, – непринужденно соврал дьячок и усадил мальчика себе на колени. – Меня Добролюбом звать, а тебя?

– Лукой, – представился мальчик смущенно. – А вы меня не бросите?

Дьячок взглядом поискал заплечный мешок кузнеца, еще пару минут назад лежавший у костра. Мешок пропал. Добролюб непроизвольно вновь обратился к прогалине, по которой ушел Лютобор, и ему привиделось лицо в косматой бороде.

– Нет, – ответил он мальчику честно. – Ни за что не брошу.


Оцените прочитанное:  12345 (Голосов 15. Оценка: 4,73 из 5)
Загрузка...