Муха

Утро солнечными лучами лениво ползло по светлой стене. Кусты шиповника отбрасывали неровные тени - темные зигзаги. Черное сливалось с белым. Раскрывались на свету красные цветы, а когда их касался дохлый летний ветерок, чуть качались, скорбно, над кучей остро пахнущего компоста.

В этой жирной, мягкой жиже гудело, возилось, смакуя грязь. Кучу навоза облепили, толкаясь, жужжа, спариваясь и ползая друг по другу большие мухи. Копошилась в своем бесконечном движении жизнь. И больной свет восходящего Солнца играл зелеными пятнами на многочисленных круглых брюшках.

Но вот, одна из мух зачем-то отделилась от общей навозной кучи и поползла по стене вверх. Сквозь молчаливые шипастые ветки к свету. Лучи преломились в ее сложных глазах и на тонких прозрачных крыльях, когда она остановилась на светлой стене бесформенной черной кляксой.

Отсюда красные цветы шиповника скрывали собой компост и барахтающийся в нем сонм насекомых. И муха поползла выше от своих собратьев, туда, где под извивающимися барельефами в небо целилось высокое стрельчатое окно.

У мухи были свои пути: невидимые для других щели между разошедшимися от времени и воды соединениями сложного узора, мельчайшие отверстия, где некогда ютились цветные стеклышки.

За витражами ей открылся большой зал. Под потолком, в центре, висела хрустальная люстра. Восходящее солнце разбивалось радугой в тяжелых граненных каплях, покачивающихся на золотых цепях. По залу медленно и чинно прохаживались благородные мудрецы и ученые. Бархатные тяжелые ковры заглушали их легкие шаги. Провидец устремил свой бездонный взгляд в бесконечность, а философ в длинных одеяниях что-то тихо и значимо говорил ему.

Этим людям было дано пронзать мыслью небо и землю, постичь тот таинственный танец сил, вращающих в вечности звезды, планеты, миры...

В древнем зале обитали вековая мудрость и тайны бытия. Сам воздух и витающая в нем пыль, казалось, впитали сакральные знания. Загадки естества находили здесь свои ответы или становились страшными тайнами. Ничто не нарушало ни созерцательного покоя, ни музыку утренней тишины.

Муха проползла по стене никем не замеченная. Ей неведомы были тайны, не нужны лишние вопросы и ответы не влекли ее. К чему ей безликая вечность, когда есть короткая, простая, но близкая жизнь. Несколько крошек, упавших со стола имели куда большее значение. И муха подлетела к ним, уселась в длинном узком блике. И свет, пронзающий густой, стоячий воздух вновь заиграл зеленым на ее брюшке.

Сложные глаза мухи были похожи на зеркала, в них отражалось время. Как определенность, сталкиваясь с возможным, играет тонким лучом на витиеватой рукоятке ножа. Как остальные, рассуждая о чем-то своем, прогуливаясь по залу, бросают редкие, робкие взгляды на него, на охрану, терпеливо ждут чего-то. А застывшие подле них ученики были молчаливы и холодны, понимая, какая роль уготована им в этой сложной игре, где на кону стоят знания и жизни.

Внимательный взор, пронзающий пространство, мог бы прочесть все это в том отражении и тенях. Но не было дела гордому ученому народу, увлеченному сложными интригами до жалкого насекомого, по собственной глупости оказавшегося в зале. А мухе не было дела до них, великих и мудрых хранителей вечных тайн.

Сигнал. Застывший теплый воздух вдруг стал холодным и злым. Молнией скользнуло тонкое лезвие. И слова прокатились по залу началом великих перемен. Вспыхнула искрой короткая битва умов, но страх перед неведомым и необъяснимым поднял вдруг свою змеиную голову. И искра погасла, голоса смолкли, движение остановилось. В тишине на опустевший трон воссела Неизвестность, немая и безликая спутница будущего.

Эта мрачная королева слишком вознеслась над теми, кто служит лишь данности. Для мухи грядущее не имело никакого значения. Она снялась с места. В сложных глазах на миг отразился со всех сторон разбитый, но все еще красивый зал. Стены, увитые плющом, хрусталь люстры, витражи преломились в изгибах прозрачных крыльев, а затем их поглотила клубящаяся синева. Муха вылетела прочь.

Серыми и голубыми пятнами булыжников раскинулась площадь в обрамлении ярко красных крыш маленького старинного городка. На ней ровными шеренгами выстроились рекруты - вчерашние мальчишки. Проглядывающее сквозь облака дневное солнце высветило острые контуры шпаг и сабель. Тяжелые походные плащи чуть колыхались под набежавшим ветерком. Перед выстроившимися шеренгами - командир. Каждый его ровный, четкий шаг сопровождался звоном шпор. Командный голос, низкий, зычный произносил то ли речь, толкающую на подвиги, то ли выговор неловким новичкам, отбивающий у тех охоту служить. Голос и шаги эхом разносились по площади, сотрясая воздух. Стоявшие неподалеку на привязи лошади, казалось бы, привычные к армейской жизни, и те нервно дергали ушами и переступали с ноги на ногу при каждом резком слове командира.

Под стук солдатских сапог и под раскатистые слова, муха села на широкую лошадиную спину.

День дышал прямотой, бесстрашием, готовностью к войне и к защите мира. Сейчас здесь обитал ангел чести, служения и солдатского долга. Сейчас здесь все было подчинено писанным законам. Твердой букве.

Муха загадочно и коварно потерла свои передние лапки, словно ухмыляясь тому, что уж она то свободна и от клятв, и от повинностей. Ей то не были писаны законы, ей был  неведом долг. Не ей предстояло сражаться и умирать за высокие идеалы, звания и награды, или за Родину. Все это ненужные условности, когда возможен полет и есть небо, куда можно подняться.

Муха расправила свои крылышки и принялась было тереть свои уже задние лапки, но лошадь, на спине которой она устроилась, вдруг взмахнула длинным хвостом. Муха взлетела, теплое животное стремительно мелькнуло внизу и снова закружилась вокруг вереница пестрых булыжников площади, каменных стен, красных крыш, плащей… Набежавший ветерок подхватил насекомое и оно унеслось ввысь, напоследок сверкнув зеленым брюшком.

Следом за ним взлетел, оставляя до поры бренную землю, ангел чести, долга и служения, подчинившись громкому приказу “Вольно! Ррразойтись!”, после которого в силу вступал другой дух: скрытая за маской пафоса молодая Дурашливость, весело улыбающаяся коротким моментам призрачной свободы.

Когда Солнце находилось в зените, ее власть становилась безграничной. Колокол городской башни отбивал полдень и город замирал, жадно вникая в этот долгожданный отсчет. Растворялся в абсолютной тишине, отделяющей один звонкий удар от другого.

На улицах мастеров переставали жужжать и гудеть сложные механизмы, останавливалась работа и воздух наполнялся звоном голосов. Подмастерья и ученики, отпущенные, наконец, из-за станков, пылили по домам обедать, обмениваясь грубыми рабочими шутками. Из открытых окон опустевших мастерских доносился запах свежей кожи, древесной стружки, краски и лака, металла… Среди оставленных станков еще блуждал тот неуловимый отзвук, как будто бы молоток ударил по гвоздю и вот вот должен был ударить снова. В нагретом печами и Солнцем воздухе кружилась пыль, мерцая в свете раздутых и еще не погасших углей, мягко оседала на пол.

В одно из окон с жужжанием влетела муха, нарушив тишину. И звенящая пауза в музыкальной игре опустевших комнат была прервана новым мотивом. Муха летела сквозь застывший полдень над столами и между какими-то балками, перекладинами рабочих станков. Среди них не нашлось бы ни одной лишней детали, тут все имело смысл, несло какую-то функцию, значение, отпечаток долгого и упорного труда. Но муха не могла привнести разлад в общую симфонию своей вольностью, сама становясь ее частью, аккордами  жизни среди механизмов, хотя она и не понимала всего этого.

В сумеречном конце зала, куда не пробился сквозь все предметы мастерской ни один луч света, вдруг показался силуэт. Отпустивший учеников и рабочих мастер, хозяин этого цеха, прошел между рядами мебели и станков. Его шаги мерно раздавались в пустом помещении. Когда на него падала тень, его силуэт становился почти совсем непроницаемо черным, но иногда прорвавшиеся лучи отблескивали на значке одного из членов союза гильдий.

Этот человек, безусловно, многого добился своей работой. Начав работать здесь еще подмастерьем, он дожил до власти, признания, того, что сделанная здесь мебель стояла теперь во всех богатых домах.

Мастер сел возле одного из новых сундуков и провел рукой по крышке,цепляясь за крепкие узорчатые переплетения резных цветов и трав. Коснулся вырезанной эмблемы своей гильдии, красиво вписанной в рисунок, и странная улыбка отразилась на его лице. Короткая мысль о звоне монет в собственных сундуках, о всеобщем уважении к его труду, о том, что никто из его близких и работников давно уже не знал нужды сменилась. Лицо мастера потемнело. Ведь было же, должно было быть что-то раз за разом гонящее его сюда, в цех не только руководить и наблюдать за кипящей работой, но и сейчас, когда тут никого нет. Статус уже не позволял ему стоять за станком, вместе с простыми рабочими, стал помехой в любимом деле, которому он посвятил жизнь. И мастер вдруг вспомнил почему-то, как когда-то давно, еще будучи ребенком, он мечтал смастерить что-то необычное, чего еще никто не делал… Он хотел сделать крылья и унестись в небо. Мастер усмехнулся: детские мечты о невозможном. Он, взрослый практичный человек, он ограничился сундуками, шкафами и другой полезной мебелью, оставляя себе небольшую свободу в виде застывших лоз и резных узоров на дверцах и стенках.

Что же дальше? Творчество не вечно, как и идеи. Мастер давно ловил себя на том, что чаще кивает, соглашаясь с молодыми, в том, какую форму следует придать крышке и какой узор будет более удачным. Жизнь постепенно лишала его той способности к творчеству, которое допускала зрелая практичность. За ним останется только витиеватая эмблема в углу крышки. Еще немного, и он сам станет просто штампом, символом своей гильдии, тогда как идеи будут принадлежать уже другим авторам.

Грусть набежала на лицо человека, сидящего возле пустого сундука. Тень набежала на муху. Ей не дано было понять ни смысл работы, ни пользу вещей, ни красоту резьбы. Она, перестав жужжать, быстро проползла по красивой лозе с покрытыми позолотой ягодами, увивающей крышку сундука. Любой оценил бы мастерство рабочих, трудившихся над резьбой. Но никакая красота искусственных лоз не могла заменить мухе живых. Для нее и ягоды, и листья оставались мертвыми. Ей здесь нечего было есть, а запах свежего лака был неприятен.

Рука мастера провела еще раз по резным узорам, вспугнув насекомое. Тонкие дрожащие крылья расправились на фальшивом, мертвом стебле. И зеленое брюшко черной точкой исчезло в бескрайнем полуденном небе, заглядывающем в оконную раму.

Тени удлинились, затопив собой узенькие улочки, бегущие лучами от городской соборной площади. В высоте, под шпилем, пронзающем небеса, тяжелый колокольный звон созывал людей на службу. А где-то далеко, за городскими стенами, ему, тожественному и величавому, вторил звонкий колокольчик сельской церквушки. И потянулся уставший за день люд под призывающие своды. Зацокали по городским мощеным улицам богатые кареты. Запылили по сельским дорогам телеги и надежная деревенская обувь пеших.

Здесь, в пыли у церковной ограды стоял нищий с протянутой в руке шляпой. Просить милостыню он приходил сюда каждый день и знал, наверное, уже всех прихожан. Иные жалели его, иные проходили с презрительной усмешкой. Многие сказали бы, что он несчастен. В деревне часто судачили о том, что бродяга потерял и дом, и семью в огне пожара. Спорили, каким был его сад. Еще больше людей называли его просто бездельником, не желающем трудиться. И лишь единицы считали, что этот заросший волосами человек сам, добровольно, выбрал путь скитальчества. Странную философию юродства во имя какой-то своей, непонятной другим, но важной для него самого идеи.

И те и другие мало волновали бродягу. Он вполне терпел любые мнения и взгляды толпы, лишь бы ему бросали медяк или корку хлеба. С обожженного солнцем и обдутого ветром лица смотрели, щурясь, бледные слезящиеся глаза. Они много повидали в своей жизни.

Бродяга знал пыль дорог, жар солнца, холод зим и ненадежность неба в качестве крыши. Все то, что всегда воспевалось поэтами и романтиками как красота, как отречение от мира вещей, своеобразный эквивалент свободы, было знакомо ему с другой точки зрения. Бродяга понимал, насколько это все призрачно, когда стоишь с протянутой рукой, или когда месишь снег, заставляя себя идти, ползти, только бы не упасть, не замерзнуть, не забыться.

На край протянутой шляпы села муха. Бродяга смотрел на ее зеленое брюшко, как в нем играет вечернее солнце, не прогоняя, а муха смотрела на него. Неизвестно, о чем думал странник, глядя на крылатую букашку. О том ли, что не дана людям такая же воля, как ей, просто живущей день ото дня? Или что, может, воля людей заключена в несколько ином смысле?.А может, он просто смотрел на муху, как на некую странную мелкую деталь, из каких состоял весь увиденный им прежде мир.

А муха перебирала тонкими лапками, ловя прозрачными крылышками игру света и тени, а в ее глазах отражались люди.

Люди, входящие в церквушку, выходящие из нее, проходящие мимо, не оглянувшись на доносящуюся из открытых дверей музыку органа. Кого-то из них звала молитва, кого-то гнало несчастье.

А бродяга, да равнодушная к людской мелочи муха все стояли у ограды, на обочине жизни, ни двигаясь вперед, ни поворачивая назад. Ветер зашумел в ветвях скоро, беспокойно, отвечая медленной и торжественной музыке. На лица витражей слезами легли частые капли дождя. Бродяга посмотрел вверх, на клубящиеся тучи, в которых рождалась гроза. Посмотрел в сторону, на призывно распахнутые двери церквушки. И, сгребя немногочисленные мелкие монетки, надел шляпу. Муха снялась с нее раньше, чем он успел пошевелить рукой.

В резко наступившей темноте вспыхнули огни. Разноцветными пятнами они заметались в тенях, собираясь в одну стаю под большим широким куполом. Ударила музыка, громкая, веселая, отвлекающая и безвкусная. Цирк-шапито услужливо распахнул свой шатер, собирал под своей крышей разный пестрый люд, жаждущий развлечений. И десятки людей, как мотыльки, тянулись к яркому свету.

Задолго до начала действия вокруг слышались шутки, крики, посвистывания, ругань. Толкалось и шумело. Несколько мальчишек в штанах на лямках сновали, меча острыми глазами, в поисках лазейки, чтобы попасть в цирк без билетов.

В тени неподалеку стояли фургоны. Оттуда доносился запах звериных клеток. Среди них быстро мелькнул человеческий силуэт. А потом показался и он сам в пестрой одежде. Быстро преодолел расстояние до сияющего шатра и исчез за небольшим лоскутом, скрывающем вход. Вместе с ним под крышу влетела муха. Ее так же, как и людей, манили тепло и свет.

Людская толчея становилась все плотнее. Скрытые пока еще от глаз публики занавесом, за кулисами толпился пестрый люд. Муха проносилась сквозь толпу ярко одетых людей, уворачиваясь от случайных взмахов рук. Мимо животных, спокойно стоящих чуть поодаль, насколько позволяли им кулисы. Косились на тяжелый занавес, за которым гудел океан чужих, незнакомых лиц собиравшихся вокруг арены. Он подбирался все ближе, но никогда не переступал цветной разрисованный барьер, отгораживающий круг.

Шатер ждал. И близился миг, когда он должен будет вспыхнуть тысячью огней и воскликнуть тысячами звуков пронзительной музыки, хором голосов. Все собравшиеся под его куполом ждали действия. Занавес разделял беззаботный, веселый расслабленный дух одних и напряженное беспокойство других.

И вот, разноцветные фонари приглушили свой свет. Речи и голоса стали тише, смолкли, оставив звенеть в наступающем беззвучии несколько быстрых шуток. Но вскоре и они растворились в пространстве. Царица тишины величественно оглядела сверху причудливый маскарад толпы. Усмехнулась, томно выдерживая секунды, и отдала приказ. Сейчас.

И вспыхнул с новой силой яркий свет, грянула пронзительная музыка. Занавес, не в силах больше сдерживать напор, распахнулся и на полигон арены начали выходить причудливо одетые люди и звери. Множество лиц и масок изгибалось на гранях зеркальных глаз крылатого наблюдателя.

Веселый бал в их отражении был захватывающей фантасмагорией. Гроза аплодировала в отдалении действию странностей, абсурда и нелепицы. Клоунада. Ее быстро заглушил собой хор вращающихся шестеренок, опускающих занавес, направляющих цветные лучи фонарей. В этих скрещенных  линиях изгибались хищники. Разбредались по концам арены, вновь сходились в центр, прыгали сквозь обручи, направляемые движением тонкого, злого кнута. Снова скрип шестеренок. Сцена опять сменилась. И высокий человек в длинном фиолетовом одеянии помог хрупкой девушке лечь в длинный черный ящик. Гроб, украшенный легкомысленными звездочками, захлопнулся и его тут же насквозь пробили, одна за другой, блестящие, острые шпаги. Занавес скрыл за собой поклон фокусника. Цветные лучи скрестились на опустевшей арене, став белым пятном. Над ним тонкой линией вытянулся канат. Рядом с ним, на самом краю вышки, застыла черная человеческая фигурка. Она напряженно смотрела вниз, где тянущиеся вверх многочисленные руки и взгляды были подобны пламени.

Дробь старого барабана разрядила наступившую было оглушительную тишину. Свист из зала.

И человек ступает на сложный путь. Идет. Над бушующим океаном лиц, на привязи одинокого белого луча, вычерчивающего и его, и его тень под темным куполом. Идет, раскинув руки точно птица крылья, а тонкий канат качается под ним. Осторожные шаги. Один. Другой. И вдруг - прыжок. С середины каната, вверх, под самый купол. Акробат взлетел неуловимым пятном, собрался, сжался, мелькнул вращающимся клубком и приземлился точно на натянутую нить.

Замерший зал взорвался хлопаньем. За прыжком следовал еще один, и еще… Человек играл с удачей на потеху толпе. Его прыжки становились все выше, кульбиты сложнее. Казалось, еще чуть-чуть, и нить каната ускользнет, исчезнет в переливах цветов. Но акробат умело находил ее каждый раз.

И толпа была благосклонна. Она требовала еще больше высоких прыжков на раскачавшемся канате, еще более зрелищных и опасных фигур.

Звонкий удар в тарелки потребовал тишины. И зал замер. Все знали, что сейчас произойдет нечто удивительное. Вновь барабанная дробь. Лица, улыбки, восторг, удивление, страх. Близится кульминация, торжественная, значимая, близится полет…

И человек взлетает, оттолкнувшись от тонкого каната. Его легкая фигурка, кажется, будто бы стрелой хотела пронзить купол, но не долетела до материи, отделяющей ее от неба. Один головокружительный поворот, другой, третий, сальто, падение. Стремительное, такое, что даже прожектора не успевают поймать его. Еще сальто, еще поворот. Нога касается каната, но не останавливает полет.

Страх прошелся по рядам, ужас скользнул по лицу акробата прежде, чем он ухнул в темноту. И в наступившей тишине прозвучал страшный хруст…

Женский визг, плач детей, еще не успевших понять, что произошло, гул голосов поднявшейся толпы. Вспыхнул свет. Секунды отделяли его от былого веселья, но арена за них сильно преобразилась. Клоуны, дрессировщики, фокусники все вместе собрались, как будто бы на бис. К ним, из зрительских рядов проталкивался какой-то человек, видимо, врач. Он перелез через барьер и исчез в толпе пестрых актеров, окруживших упавшего друга, но не смевших коснуться его. За кулисами выли и стенали звери, чувствуя страшное.

А он лежал изломанный, смятый, выгнутый в неестественной позе, и пальцы судорожно скребли холодный пол. Изо рта текла розовая пена, чертила жуткие дорожки в веселом праздничном гриме. А глаза, смотревшие сквозь глупые нарисованные ромбики были печальны, глубоки, серьезны. В них отражались лица и свет, но умирающий их не видел, глядя куда-то в недоступную другим даль, в чьи-то чужие, блестящие,  дивные глаза. Умирающий вздохнул, хрипло, дергано, рвано, слабо царапнул пол, выгнулся изломанным позвоночником в агонии и затих. В потухших зрачках отразились звезды. На один их них, скользкий, круглый села муха и радуга брызнула в ее маленьких крыльях. Кто-то наклонился и спугнул ее, закрыл глаза умершему.

Муха с жужжанием покинула цирк. Под холодным плащом отгремевшей грозы она порхнула прочь. Она видела огромную кучу компоста, которую облепили, толкаясь, жужжа, спариваясь и ползая друг по другу большие мухи.

Красный, больной свет заходящего Солнца играл зеленым на их круглых брюшках.


Оцените прочитанное:  12345 (Голосов 3. Оценка: 2,00 из 5)
Загрузка...