Я не красавица и он не чудовище Я увидела банника во второй раз в тридцать девять. Начерпывала в таз горячей воды из котла, шампунь на лавке бани нащупывала. Покашливала. Как десять дней назад схоронила мужа, так кол в горле встал – ни выкашлять, ни проглотить. От пустырника тошнит уже. Не плачется, глаза сухие и чешутся. Отчаяние волной накатывает, сердце замирает – а потом отходит, снова дышу. И тут тень на стене появилась. Голова склонённая, спина сутулая. Руки сложены, как будто охраняют, обнимают, берегут. Полотенцем лампочку задела, она закачалась, а тень не двигается. В голос заплакала: – Ты ли это? Тебе меня жалко? Почему он так рано умер, ещё и внуков нет! Вылила на себя тазик с водой, сморгнула – никого. Вдохнула горячий пар, ветку мяты из кипятка достала, понюхала. Дышу. Сердце ровно бьётся. И в голове как будто щелкает и складывается: – Будем жить дальше. Мёртвым – память. Живым – будущее. В груди уже не кол, а тёплое облако. И жизнь уже не пропастью отчаянной кажется. А про одиночество сама себе придумала – дочери взрослые, внуки будут, начались девяностые, Горбачёв обещает, что вот-вот жить станет легче, переживём. *** Я помню, как в космос полетела Терешкова, первая женщина-космонавт. Мне исполнилось тринадцать, руки и ноги казались длинными и многосуставчатыми, уши оттопыренными, а веснушки яркими. С подругой Женькой послушали Левитана, взяли брошюрку «Моральный кодекс строителя коммунизма». Через год в комсомол вступать, надо все двенадцать пунктов знать наизусть. Не читалось. Достали из корзины кукол. Прабабушка Яковлевна приподнялась на кровати, над нами смеётся: – Девки, замуж скоро, а вы в куклы играете. – Да не играем, хотели сшить или связать, да не из чего. – Идите сюда, я вам расскажу ещё чего-нибудь. Яковлевна научила ставить блюдце с кашей для домового, бояться шиликуна из проруби на закате, гонять коку от зыбки с маленьким братиком Жени, не брать в руки с земли без наговора птичьи перья, пуговицы, монетки и осколки фарфоровых чашек. – Девки, чего я вам расскажу. Вчера у Серопёровых банник расколол два камня на печке. Один камень окно разбил, второй лампочку. Борис виноват – пьяный в баню пошёл. Теперь прощения просить будет. Приходил ко мне, рассказала, как сделать. – Пленум ЦК КПСС избрал председателя президиума Верховного Совета Леонида Ильича Брежнева Секретарём ЦК КПСС, – сказал диктор радио. – В этом году ожидается высокий урожай зерновых. А теперь в эфире песня Пахмутовой «Куба – любовь моя». – Это после прошлогоднего голода высокий, – сказала Яковлевна. – Ой, мне частушку напели, слушайте, только отцу не говорите, он коммунист. Ладушки, ладушки, Куба ест оладушки, мы глазами хлопаем, кукурузу лопаем! – и хлопнула в ладоши. Через полгода, в святки, решили с Женькой погадать. Сначала бросали старый, подшитый просмолённой дратвой валенок. Куда носок покажет – оттуда жених будет. У неё носком показал на лес, у меня на реку Белую. Да ещё кинула я валенок вместе с варежкой, пришлось лезть на сугроб. Солнце садилось в жёлто-лиловую дымку, молодой месяц висел в темнеющем небе. По узкой снежной тропке вдоль забора пошли к бане. От забора тянулись синие тени. Огород пересекали собачьи следы. Задрав подол, Женька сунула зад в дверь натопленной бани. – Мохнатый! Богатый! – закричала. – По мне как мочалкой провёл, значит, жених будет богатый. А у тебя что? А что у меня? Я оголила верхний квадрант ягодицы, как говорила медсестра, когда ставила по восемь уколов пенициллина в сутки. И шагнула задом в баню, придерживая низкую, запотевшую от разницы температур дверь. Постояла так, хихикнула, глядя на Женьку с открытым от ожидания ртом. Не голой рукой к бедности, не мохнатой лапой к богатству. И не к попе, а к ноге под коленкой как будто прикоснулась ветка берёзового веника, в январе месяце – свежего, пахучего, с зубчатыми листиками молодой берёзы. Щёкотно и нежно, как пёрышком. – Да у меня ничего, – ответила Женьке. – Ты ещё, значит, маленькая! – гордо сказала подружка. А ещё через полгода увидела банника в первый раз. Не испугалась. Ведь я уже комсомолка. Изучаю физику и химию, вклеиваю портреты космонавтов из «Комсомолки» в альбом. Вчера рассказывала Яковлевне, почему с неба не падает луна. Яковлевна слушала про законы Ньютона и кивала, а за открытым окном Коля Грачёв с молодой женой Люсей тащили метлу от старого к новому дому, пересмеиваясь и подталкивая друг друга локтями. – Батюшку-домового перевозят, и чего смешного, – сказала Яковлевна. Ветер волнами ходил за окном, вздувая тюлевую штору и сарафан Люси, качал черёмуху в палисаднике. В баню я попала на закате, потому что ходила в клуб на «Юнгу со шхуны «Колумб». Отец, мама и сестра уже помылись. – Вилы потащишь, нет? – спросил отец, посмеиваясь. Он из-за стенокардии всегда ходил последним, в уже приостывшую баню. А четвёртый должен брать с собой вилы и гонять чертей, которых банник в это время, как говорят, моет. Отец по привычке носил вилы, оставлял в предбаннике и всегда говорил: – Банник, просьба у меня. Не пугай чертями, сердце захлопнется – кто девчонок поднимать будет? В бане расплела косы, скручивала атласные ленты на палец. И тут увидела тень за каменкой. – Теперь знаю, на кого ты похож! – подумала. Силуэт врубелевского Демона, на репродукцию которого я смотрела подолгу, до мурашек на загривке. Это тень, но я вижу блестящие глаза и лёгкую усмешку. И вновь вижу только чёрный силуэт, кудри до плеч, мощная шея, сильные руки, сомкнутые в странный замок пальцы. Через два удара сердца ничего нет. Передо мной снова побелённые брёвна бани, эмалированный таз, мочалка из лыка и кусок туалетного мыла «Хвойное». Опускаю в ведро ковш. Хочется делать это красиво, плавно двигая руками. Я научусь улыбаться как Джоконда и держать голову как Нефертити, а руки и ноги у меня уже не мосластые, сгладились за последний год. И волосы оттягивают голову назад – косы мои толще, чем у Женьки. Это приходит юность, и я смеюсь: ещё два года назад услышала по радио новую песню и спросила маму: – А какие три слова прошептал паренёк кудрявый, когда увёл девчонку от крыльца родного? *** Мне семьдесят два. Уже давно не живу в деревне. Студия в райцентре на Советской, а на Беринга живёт младшая дочь. Приезжаю каждое лето. Родительский дом, окружённый брошенными домами умерших стариков, скособочился, но стоит. Баня вросла в землю. Поджигаю рекламную газетку, проверяю тягу. Ополаскиваю перевёрнутый эмалированный бак, наливаю воду. Убираю дохлых мух и сухие травинки из тазика и ковша. Через два часа закрою трубу, пережду время первого угара, и можно мыться. Последние годы залезать на полок не пробовала. Сажусь на лавку, ставлю ноги в тазик с тёплой водой, намыливаю лыковую мочалку, которую купила в салоне «ЗОЖ для вас». Несколько раз глубоко, до звона в ушах, вдыхаю горячий воздух. Плещу кипятком со зверобоем и мятой на горячие камни. Волокна тумана плывут к потолку, на ресницах повисают капельки конденсата. Жжётся на шее серебряная цепочка с янтарным паучком. Этот амулет пролежал в шкатулке полсотни лет, с защиты диплома. Ко мне, как тогда говорили, «неровно дышал» руководитель практики, который стал мужем. – Охохо, – говорю непроизвольно. А потом хмыкаю: – Мне всего семьдесят два, чего в старуху играю, ещё кряхтеть начать и в трусы писать, вот будет номер. Лезу на полок, в клубы горячего пара. Дышу так, что от горячего пряного воздуха щекочет нос и слезятся глаза. И тут касаюсь локтем сухой старческой кожи чужого локтя рядом. Скашиваю глаза, вижу бугристую артрозную коленку, гроздь тёмных выпуклых вен, нечеловеческую ступню. – Ты, банник, теперь не Демон врубелевский, а самый что ни на есть врубелевский Пан. Я пенсионерка, и ты пенсионером привиделся, что ли? – и смеюсь в голос. – Банник классический, в тазике сидящий! Он ещё раз прикасается локтем, и мы смеёмся вместе. Исчезает, клубы пара становятся гуще, и кроме мяты и зверобоя вдыхаю новогодний запах чабреца и весенний аромат крохотных звёздочек жасмина. А ещё мамины духи «Быть может…» и папину «Приму», запах корочек комсомольского билета и квадратика клеёнки с надписью «девочка, 3000,51». Запах болгарских сигарет «Родопи», которые курил муж, новых книг и ночного вокзала. Стройотрядовской курточки с надписью на спине «Глория-68» и старой акустической гитары. Наплывает запах школьных мелков и тревожный креозотный запах метро. Запах оливье и черёмухи. Мимозы и мандаринов. Талого снега и кислых иголочек сосны. Старой кожи от футляра цейсовского бинокля и тальковой детской присыпки, спирта и мёда, запах галош с красной фланелью внутри и запах чехла планшета, который сейчас в кармане плаща в предбаннике. Я живая! Я такая живая, такая мудрая, такая счастливая! А когда умру, зятья увезут тело в областной центр, в крематорий. У меня отложены деньги, написана записка дочкам. Из пепла выгребут два эндопротеза «Смит энд Нефью», зубные коронки, сердечный клапан. Оставшийся пепел мои дочки развеют над речкой Белой и на склоне холма, где проходит граница сорокатысячелетней морены. А одну горсточку – в огороде у бани. Может быть, так я стану ближе к тем, кто появляется рядом с нами, людьми. Обсудить на форуме