Последняя Диса

— Глянь-ка, дочь, что притащили наши сети!

Ульвин сбежала с откоса, по лодыжки проваливаясь в мокрый песок.

Так и есть — отец держал в руке медвежий череп. Точнее, то, что от него осталось, — нижняя челюсть отсутствовала, от здоровенной вмятины на темени лучами расходились трещины.

— И так каждый раз, — запричитал старик Гисле. — Как занесет такую штуковину в сеть — я остаюсь без рыбы. Вот, полюбуйся… — он приподнял край невода, — одни водоросли. Да это, — он кивнул на череп. Отнесем его, пожалуй, Дисе.

Между тем на скалу выходили люди, — встречать рыбаков. Уже спустился по склону, балансируя на скользких камнях, козопас Гранмар. Не так давно он выстроил в горах небольшую кузню и теперь осваивал новое ремесло.

— Опять пойдешь к ней в логово? — тощий, чернявый Гранмар походил на чертенка, только что выволоченного из преисподней на свет божий. — И не боязно? Слыхал, небось, что у нее башка совиная?

Мир опрокинулся в бездну настороженной тишины, словно злосчастная Диса с совиной головой явилась на берегу собственной персоной. Рыбаки замерли, как по команде оставив дела. Окоченевшие пальцы неловко творили крестное знамение.

— Это она мешок на голове носит, — Ульвин вздрогнула, услышав собственный голос. — С дырками для глаз… а здесь кускочки меха нашиты, — она показала на виски. – Что брови у совы.

Девушка осеклась, будто сболтнула лишнего, и быстро склонилась над неводом, делая вид, что выбирает водоросли.

Гранмар поджал губы:

— Да ты, я погляжу, больше меня знаешь… А лет ей сколько? Дед моего деда мальчишкой видел, как Диса охотится… Отчего смерть ее не берет, а?

Рыбаки зароптали. Те, кто стоял ближе, отшатнулись от козопаса, как от чумного. Ульвин оглянулась на отца — тот глазами велел молчать.

— Шумят сосны, шумят ели… — нараспев проговорил старик Гисле и пошел вверх по склону, увлекая дочь за собой. — Уже и шишки стали липкими от смолы.

– Шумят сосны, шумят ели… – повторили рыбаки, но ветер отнес их слова в сторону.

 

Жилище Дисы — супруги одноглазого бога Диса — походило на невысокую башню с конической торфяной крышей. Стена из необработанных валунов отделяла крохотный двор от дороги. В ворота, на столбах которых уже скалились два медвежих черепа, всадник мог въехать, разве порядком пригнувшись.

Только вот мало перед кем распахивались эти ворота. Случись охотнику или крестьянину постучаться в обитую железом дубовую створку, первым делом открывалось зарешеченное окошечко, за которым мелькала рукоять арбалета или копье. Притом, что голос, окликавший незваного гостя, был неизменно женский, — когда молодой и звонкий, как ручеек, но чаще скрипучий и глухой, старушечий.

Просившийся на ночлег, — а таковым мог быть либо чужак, либо сумасшедший, — получал отказ. Приходивший же за советом протягивал в окошечко дары, в обмен на которые, — если они, конечно, оказывались достаточно щедрыми, — после двух или более часов ожидания получал желаемое. Тогда в окошечке показывалась голова в меховом мешке с прорезями для глаз и нашитыми над висками совиными «кисточками», и Диса нараспев принималась пророчествовать.

Гисле поставил конский череп на перекладину.

— Прими наше подношение, королева. По обычаю, мы должны тебе десятую часть улова,  я же отдаю все.

Он вздохнул, постоял еще немного. Потом дернул дочь за рукав и поспешил дальше по петляющей в гору тропке.

— Шумят сосны, шумят ели… — шепотом повторял старик, косясь по сторонам.

Перепуганная Ульвин едва поспевала за ним и быстро отстала.

 

Здесь начинались владения Дисы, — лес, вроде, как лес, и все-таки что-то было в нем не так. Каждый раз он словно оживлялся при появлении Ульвин. Да и она замечала здесь на удивление много, словно оказывалась вдруг в кругу старых друзей.

Вон королек в желтой шапчонке устилает пухом похожее на корзинку гнездо. Снуют дрозды, яркие малиновки. Распластал хвост по стволу деловитый дятел. Заливисто щебечут чеканы. Тяжело переваливаясь, высматривает добычу каюк — гроза жаб и слизней.

И только одно существо в королевстве Дисы внушало Ульвин если не страх, то граничащее с ним почтение. Это была сова, про которую говорили, что она становится валой в долгих осенних сумерках. Одинокая, как лесная ведьма, она будто мерзла при свете дня и сидела где-нибудь в скалах, щуря красно-желтые глаза и не обращая внимания на бесстыжий вороний гомон. Но столило высыпать звездам, как сова вздрагивала и словно откидывала с головы украшенный серыми кисточками капюшон. В штормовые ночи, когда озеро ревело, как бешеный пес, она на бесшумных крыльях спускалась в поселок и ловила по дворам ворон, столь неосмотрительно потешавшихся над ней при свете солнца. Кричали младенцы в колыбелях, заслышав, как топчется она возле дымохода на крыше.

Все это время сова молчала. И много ночей можно было прождать, прежде чем пробуждался в ней голос валы. Когда же такое случалось, сова снова садилась на своей скале, исполненная мудрости, большей, чем у всех птиц вместе взятых. И начинала вопить и стонать голосом заплутавшекй в лесу старухи или выводила трели, похожие на пастушью дудочку, сквозь которые прорывались древние, как лес, слова.

Гисле присел на поваленое дерево на обочине. Его окутанная солнечным светом фигура выглядела одновременно невесомой и отяжелевшей. Ульвин ускорила шаг.

При приближении дочери он поднялся — и столько непривычной торжественности было в этом движении, что у Ульвин подкосились ноги. Он молчал, — величественный, серьезный. Она ткнулась лицом в широкую грудь, вдохнула привычный запах водорослей и рыбы. Застыла — вся невысказанный вопрос. На темя легла шершавая ладонь.

— Сегодня ты все поймешь, — выдохнул рыбак — словно ветер прошелестел в притихших кронах, — узнаешь, почему не старится Диса.

Ульвин подняла голову, вцепилась в отца взглядом.

— Видишь ли, дочка… — он отвел глаза. — Раз в пятнадцать лет на алтаре одноглазого бога вала приносит в жертву молодую девушку…

Отец говорил, но страха не было. Или нет, страх разлился, заполнив собою лес, — от земли до неба, — так, что Ульвин перестала его ощущать. Страх создал этот мир заново, уже из самого себя, и на этот, новый мир Ульвин смотрела со смешанным чувством удивления и любопытства.

Нынче ночью ей предстоит стать валой… Лес впитает ее кровь, жизнь, молодость. Дух ее соединится с древним духом Дисы — королевы, супруги одноглазого Диса, — чтобы оживить его, напитать свежестью новой весны. А тело… как же так? Она посмотрела на свои голые по локоть руки. Они не знали тяжелой работы, — не тесали камней, не дубили кож. Отец запрещал ей даже потрошить дичь, — она не догадывалась почему, предпочитала закрывать глаза на правду.

И вот теперь… Старый Гисле не останавливался, будто решил говорить, пока хватит духу. О том, как тяжело пришлось ему пятнадцать лет назад, когда умерла мать, а Ульвин предложили продать на богатый двор. Он держался. Когда перемерла в озере рыба, стал промышлять охотой. Но потом Ульвин заболела… Он обратился к вале — к кому же еще? И та поставила условие, на которое Гисле согласился, почти не раздумывая.

— Все наделся, что помрет она… не доживет…

Ульвин вздрогнула, — сказать такое в ее лесу? Губы сами собой зашептали защитное заклинание:

— Шумят сосны, шумят ели…

 

Собравшаяся на поляне кучка народу, — в основном древние старики и старухи, — смотрелась жалко. На сложенном из круглых валунов алтаре дымились угли. Диса, — защищенная от дыма и пламени своим мешком с нашитыми кисточками, — склонилась над тушой оленя с перерезанным горлом. Три жрицы, — до того дряхлые, что у Ульвин защемило сердце, — переминались с ноги на ногу, изображая танец.

Она приблизилась. Старухи завыли, запрокинув головы, закружились, движимые невесть откуда взявшейся силой. Диса полила тушу освященной водой и повесила на жертвенное дерево, — высохшую сосну, на которой почти не осталось коры, осыпавшейся неутомимыми усилиями жуков и дятлов.

— Хо-Хоооо! — завыли жрицы. — Выпьем огня! На пир, на пир, подданные Диса! Хо-хооо!

Но молчали лесные жители, не торопились к праздничному столу. Вон сова, отвернув торчащую из пышного воротника голову, нахохлилась над тремя только что вылупившимися птенцами. Заяц насторожился, навостил уши, словно собирался что-то сказать. Лось-молчальник-черный-странник, с вросшим в спину наконечником стрелы, встал под елью да и забыл, зачем выходил из чащи.

Когда вспыхнуло пламя, озарив деревья до самых вершин, ожили, затоковали в чаще тетерева, решив, как видно, что настало утро. Но тут же опомнились, пристыженные, — надо же так обмануться, — и снова скрылись в кустах. Запрыгали, закружились в неистовой пляске журавли на болоте, и стихли.

Даже мохноногому лесовику в теплом дупле не было никакого дела до человеческих потуг. Не трогаясь с места, раскачивался он из стороны в сторону, сложив на круглом животе волосатые лапы. Потому что, хоть и ненавидел с одинаково страшной силой и охотничий рожок, и пастушью флейту, но пение лесных жриц любил до самозабвения. И как только поняли старухи, как мало могут их слабые голоса, достали  украшенные дубовыми листьями арфы, а старички вытащили из сумок рожки и пастушьи дудки.

Тут-то и пошло настоящее веселье. Сотни юрких существ вмиг покинули свои потаенные логова. Тенью прошмыгнула к жертвенному дереву лисица, урча, подхватила кусок мяса и скрылась в темноте. Засверкала глазами притаившаяся в беличьем дупле росомаха. Заурчала рысь и застыла на ветке, вытянув шею, похожая на пестрый древесный гриб.

— На пир! На пир! — завывали жрицы, бросая в огонь пучки душистой травы. — Испей огня, пестрая кошка, иди к нам! За Диса! За Диса… Или не слышите, как воют по дорогам его охотничьи псы?

Прошелестевший в кронах ветерок пахнул в лицо ледяным холодом. В окутавшем поляну белом дыму нарисовалась высокая фигура в надвинутой на лоб охотничьей шляпе. Мужчина смотрел в сторону алтаря и будто подсчитывал людей, загибая пальцы.

— О Дис! — возвысила голос королева. — О несчастнейший из богов! Ты, что искал мудрости и желал людям добра! Дисе, Дисе, зачем ты считаешь нас? Не лучше ли тебе было бы лишиться и второго глаза, чтобы совсем ослепнуть? Было время, когда толпились у твоего алтаря сотни верных, а сегодня нас только одиннадцать. Дай же мне знак, Дис, и я уйду! Дай знак!

— Господи Иисусе Христе… — пробурчал один из старичков, позабыв, как видно, из страха, подходящую случаю молитву. И, тут же опомнившись, опрометью бросился в чащу — уносить ноги.

Дым сгустился, замерцал белыми, снежными искрами, затрещали сучья… Скрылась во тьме Дикая Охота. И когда над поляной взошла луна и пахнувший свежий ветерок разогнал клубящиеся вокруг алтаря белое облако, Ульвин увидела, что на поляне остались только она с отцом, Диса да две старухи. Гисле подтолкнул дочь к алтарю.

— Я сдержал слово, королева, — услышала Ульвин за спиной до неузнаваемости охрипший голос. — Бери ее и будь проклята.

И исчез, впервые в жизни осенив себя крестным знамением. Диса метлой очистила алтарный камень от костей и пепла. Кивнула на стоявший на землей кувшин, закатила рукава холщового балахона:

— Полей мне.

Вымыв руки, королева взяла девушку за плечо, с силой развернула к себе.

— Обещай молчать.

— Обещаю.

Смолкли шорохи, стихли птицы. В нависшей тишине зашелестел беззвучный, нечеловеческий голос:

— Слушай же, дитя, и утри слезы. Слушай, да исполнится радости твое сердце. Много лет назад молодая жрица сшила себе колпак с совиными перьями, дабы уберечь нежную кожу от жертвенного огня и дыма. Но потом она состарилась и никогда больше не снимала его, боясь показать безобразное старушечье лицо своему господину. Ныне она уходит и передает свой убор достойнейшей из дев. Ты должна носить его, не снимая, и во всем походить на умершую королеву, дабы никто не заподозрил, что та мертва. Диса должна жить, пока существует лес и совы в лесу. Скрылся сегодня от меня господин мой, но тем самым подал мне знак. Ныне венчаю тебя на царство. Властвуй над лесными угодьями. Ты — королева Диса. Уже спешат в покои верные слуги, готовя встречу. Они научат тебя всему. Прощай.

Холодные старушечьи губы коснулись лба, а потом Диса водрузила на голову девушки и мешок, украшенный перьями. Лица умершей королевы Ульвин не разглядела, заметила только, что кожа той имела неестественный голубоватый оттенок, — как видно потому, что много лет не видела солнца.

Все произошло быстро.

Как только бывшая королева, обернув Ульвин холщовым плащом, скрылась на спускающейся к озеру тропинке, радостно и легко сделалось на душе у Ульвин. Развела она по сторонам руки, словно крылья, расправила полы плаща, закружилась вокруг алтаря, заливаясь беззвучным смехом.

— Отчего ты кружишься, королева? — удивленно спросила одна из жриц.

— Шумят сосны, шумят ели… — сквозь смех отозвалась Ульвин. — Уж и шишки стали липкими от смолы…

Жрицы переглянулись. Подобрали с земли кувшин, ножи и остатки туши.

 

Когда все трое явились в круглую башню с торфяной крышей, молодая Диса немедленно поспешила в свои покои, которые сразу узнала по узорчатому полотну на стенах и высокому креслу с резными столбиками.

Старухи поставили на стол серебряный кубок с вином и тарелку с жареной лосятиной. Увидев на боку кубка отражение совиной головы, Ульвин не смогла удержаться от смеха. Эта игра в прятки забавляла ее все больше.

Между тем у Дисы-Ульвин появилась возможность повнимательнее приглядеться к своей челяди. У старухи, которая прислуживала за столом, посредине лба торчала громандная волосатая бородавка, а нос и подбородок изгибались навстречу друг другу почти полумесяцем.

«Если она так уродлива, то по крайней мере должна быть толкова как служанка, — рассудила про себя Ульвин. — Иначе зачем королева стала бы держать при себе такую».

— Я свою службу знаю, — проскрипела старуха. — Ты поела, королева?

— Сейчас будет медовый пирог, — подхватила другая, прежде чем Ульвин успела удивиться. — А потом самое главное.

Медовик Ульвин съела до последней крошки, — в жизни она не пировала так сладко.

Убрав со стола, старухи положили перед молодой Дисой замусоленную дощечку для занятий. На полусгнившей древесине, в пятнах сажи и засохшей крови, едва проступали вырезанные рукой древнего мастера руны. Служанки уселись по обе стороны от королевы и, тыча крючковатыми пальцами, принялись наперебой объяснять урок.

Никогда не имевшая дела с рунами, Ульвин морщила лоб, обливалась под меховым мешком потом. В голове мутилось, значки мешались и прыгали в мерцающем свете лучины.

— Это только начало, — не то утешали, не то угрожали старухи. И кланялись, будто хотели пробить подбородками пол.

Ульвин встала, потянулась, широко зевнула на полдороги к двери. Спать легла на лавке, укутавшись в мохнатую козлиную шкуру.

Наутро старухи подали к завтраку все ту же лосятину и медовик, — который Ульвин съела до последней крошки. Не успела она отставить тарелку, как на стол легла знакомая замусоленная дощечка, и старухи принялись спрашивать вчерашнее.

Но Ульвин спала так крепко, что совсем ничего не помнила. Поэтому только крутила пальцами в широких рукавах холщового балахона, пока окончательно не потеряла терпение.

— Хватит, — по-совиному вскинулась она, отодвигая доску. — Вы сами-то хоть что-нибудь в этом понимаете?

Старухи отпрянули, зашушукались.

— Мы знаем руны, — прошепелявила та, что была с бородавкой. — Но многие слова забылись. Это ты должна истолковать их данной тебе властью.

— Идемте со мной.

Она отвела их к озеру, песчаный берег которого был испещрен птичьими следами.

— Это руны! — обрадовались старухи, тыча пальцами в песок. — Вот эта называется «Оз», а эта «Юр». Здесь написано: «Диса, шумят твои сосны». Это птичьи руны.

— Предоставьте же мне самой толковать послания моего господина, будь то на песке, дощечках или древесной коре, — отвечала Ульвин. — А теперь принесите моего сокола и юбку для охоты. Шумят сосны, шумят ели…

Старухи склонились, но забормотали что-то насчет ветреной молодости и королевского долга.

Копье оказалось легким, выкрашенная соком кравельника охотничья юбка едва прикрывала колени. Зато сокол с таким нетерпением терзал подбитую мехом рукавицу, что раскровянил Ульвин палец.

Но ничто не могло омрачить радости юной королевы, вступившей в свои владения. Впервые бросилось Ульвин в глаза, что в лесу даже самое незаметное деревце или кустик имеют свой характер и судьбу, так что называть их все одинаково «осинами» или «кленами» значит не называть никак. И тогда она стала придумывать своим подданным имена, насколько хватало воображения, а когда оно иссякло, присела на камень рядом с девушкой-пастушкой. Та поначалу испугалась, а потом — слово за слово — выдала королеве все, что знала о силе трав и ягод и птичьих голосах.

Воодушевленная, Ульвин отправилась на юг, к муравьяным кучам, — шевелящимся черным пирамидам, каждая в ее рост. Побывала она и на западной окраине своих владений, где в окутанной туманом заболоченной низине слышала недовольное ворчание притаившегося в дупле лесовика.

Вернувшись домой, крикнула старух:

— Не вы ли мои верные служанки? Вы уродливее болотных жаб, так будьте же по крайней мере покладисты и расторопны. Отныне я желаю вставать с восходом солнца. И пусть утром на моем столе лосятины будет сколько вам заблагорассудится, но медовика — втрое больше.

 

Однажды, уже в начале осени, когда Ульвин кормила в горнице сокола, кто-то постучал в ворота. Служанки доложили о бедном пастухе, жаждущем припасть к неиссякаемому источнику королевской мудрости. Юная Диса поправила совиный мешок на голове, вышла во двор и через зарешеченное окошко увидела козопаса Гранмара.

Он стоял так близко, что, протянув руку к решетке, она рисковала быть узнанной. Ее удивило, какой он высокий и широкоплечий. В козлиной шкуре и с сучковатой дубинкой на плече Гранмар смотрелся по крайней мере впечатляюще. Но в темных, без блеска глазах затаилось горе.

— Диса, — (она вздрогнула: лесную королеву не называли в лицо по имени), — поверь, я не пришел бы к тебе без крайней нужды. Всю свою жизнь я как мог дальше держался от твоего проклятого логова, как и пристало всякому доброму человеку.

В этот момент она чуть не расхохоталась. Еще немного — и сорвала бы с себя совиный колпак вместе с холщовым плащом — «Это же я!». Но сдержалась, помня о данном у алтаря обете молчания.

— Не от хорошей жизни прошу я у тебя совета, — продолжал Гранмар. – В моей сумке лежит железное кольцо, которое — коли захочешь, конечно, — я немедленно прибью к твоим воротам. Оно будет моей платой. Слушай же, Диса, — голос Гранмара стал зловещим и тихим. – Три луны тому назад пропала Ульвин, дочь рыболова Гисле. Мы ищем ее. Гисле заперся у себя в хижине — Бог знает, что он может с собой сотворить. Скажи мне, мудрейшая супруга лесного бога, жива ли наша Ульвин?

— Жива! — вырвалось у Ульвин.

И так испугалась она, услышав свой настоящий, молодой голос, что тут же захлопнула зарешетченное окошко и убежала в башню.

Никто больше не выходил с Гранмару, который колотил в ворота весь остаток дня.

Луна сменяла луну. Осыпались дни, — то пожелтевшей хвоей, то снегом, проливались шумными ливнями. Наконец настало утро, когда Гранмар снова явился под воротами лесной королевы. До поздней ночи обрабатывал он кулаками дубовые створки, а когда пустил в ход кузнечный молот, Ульвин не осталось ничего другого, как предстать пред светлы очи настойчивого гостя.

Первым, что она увидела, было железное ожерелье с похожими на кедровые шишки подвесками. Изящная вещица лежала на широкой, черной от сажи ладони.

— Оно твое, — Ульвин подняла голову, встретила тяжелый взгляд Гранмара. — Скажи только, где я могу ее увидеть.

Голос спокойный, глуховатый. Как будто Гранмар только оторвался от работы над книгами, а не колотил в ворота несколько часов подряд.

— Завтра вечером, — отвечала Ульвин, — будь под моим окном. Возле поваленного дуба, ну… ты знаешь. На нем еще зеленеют листья, хотя гроза убила его несколько лет назад. И прихвати с собой свою дудку. Будешь играть — она услышит.

На следующий день королева вернулась с охоты раньше обычного и поспешила в горницу. Она слышала, как под окном Гранмар покрикивал на коз. А когда он поднес к губам дудочку, едва не расплакалась, внимая нежной мелодии.

С тех пор она сидела там каждый вечер. И если Гранмар не приходил, весь следующий день бродила потерянная. Напрасно тосковал, закатывая сверкающие глаза, сокол. Пылилось без дела прислоненное в углу копье. В такие дни королева могла выйти разве к озеру, уже белому от снега и покрытому рыхлой ледяной коркой. И подолгу стояла на берегу, различая в льдистом, режущем ноздри воздухе дымы дальних рыбацких хижин.

В остальном же королевские заботы оставляли мало времени для ностальгии. Ульвин углубилась в чтение древней книги леса, которую проглатывала за страницей страница. Она могла предсказать засуху, видя, что сорока строит гнездо на нижних ветках, и обильный ливень, если замечала розовые капли на шипах ведьминого чертополоха. Плел ли паук паутину вблизи окна — это предвещало теплые, безветренные дни. А накануне шторма пауки прятались, оставляя от своего узорчатого ткачества жалкие клочья.

Раскладывая на камнях у очага серые хвосты бородяника, Ульвин старательно собирала заплутавших в охапке насекомых. А из черного глухарника, — который собирала не иначе как на второй день новолунья, — варила сироп от кашля. Летом, когда двери стояли нараспашку и юркие дубляки то и дело шныряли на кухню перехватить свежих сливок, Ульвин сушила на крыше невзрачные цветы кротовника, помогающие при глазных болезнях.

Служанки — даром что ворчливые да кривые — помогали ей и советом, и делом. При этом успевали оказывать местным крестьянам мелкие магические услуги, — вроде как натереть улей лосиной травой, чтобы мед был ароматней. Или впрыснуть золотушному ребенку в ноздрю сладкой вельвы, чтобы наутро поднялся здоровенький.

День-деньской сновали старухи, — радостные и будто помолодевшие. Носили у пояса кожаные фляги с горькой одуванчиковой настойкой, пахли мятой и терпким тысячелистником. А к вечеру, когда подкашивались от усталости, жилистые ноги, рассыпали по жаровне семена белены и до одури дышали густым, белым дымом.

Народ в округе будто видел это оживление на королевском дворе, но отзывалось оно в нем не радостным сочувствием, а новыми приливами ненависти и страха.

 

Именно ненависть, — будто кипящей смолой заполнившая пропастью зияющую потерю, — и заставила наконец рыбака Гисле заткнуть за пояс лодочный топорик и выйти к людям. Первым делом он направился к монахам, и те преисполнились жалости, встретив под монастырскими сводами измученного бессонными ночами рыбака.

Наутро Гисле повел их к логову ведьмы. Да так разъярился при виде скалящихся на столбах медвежьих черепов, что несколько раз всем телом ударил в дубовую створку, прежде чем обрушить на нее свой топор. Одновременно вгрызлись в трухлявое дерево еще с десяток топоров, ножей и копий. Когда обе створки разлетелись в щепы, толпа ринулась на усыпанный мокрым песком двор.

Вскинулся у окна привязанный сокол. Заметались старухи на тесной кухне, тыча носы в туески и крынки. Где-то должно было остаться снадобье, что делает человека невидимым. Или неуязвимым для железа — Ульвин так и не поняла. В конце концов загалдели, наперебой вспоминая какое-то древнее заклинание, и пропали — в окошко вылетели, что ли? Позже один из участников штурма божился, что собственными глазами видел взметнувшихся над торфяной крышей двух облезлых сорок.

Ульвин схватилась было за копье, но разжала пальцы, услышав во дворе отцовский голос. И заметалась по горнице.

У окна упала обернутая тлеющей тряпицей палка. Ульвин топнула по ней ногой в лосином сапожке, отбросила в угол. Побежала на кухню, в кадках как назло — ни капли воды.

«Я все им объясню, — пронеслось в голове. — Нарушать обет совсем необязательно. Просто поговорить…»

Но это был обман. Открыть тайну Дисы, так или иначе, означало убить ее. Отдать на проклятье и поругание, а самой до конца дней носить венец ее жертвы.

Ульвин поправила совиный колпак, приготовилась к встрече. Но гости не спешили — боялись. Жилище лесной ведьмы заговорено — кто бы сомневался. Вон, над притолокой, прибиты защитные руны. И не нужно быть Дисой, чтобы предсказать, что будет дальше.

Так и есть. Крики во дворе стихли. Крестьяне деловито подтаскивали к башне охапки хвороста, несли корзинки с торфом, бревна. Вот затрещали сучья, взвился у самого окна язычок пламени, а потом все заволокло дымом.

Она распахнула дверь. В лицо полыхнуло жаром. Если бы не совиный мешок, он был бы нестерпимым. В сером облаке замаячила фигура с занесенным топором. Ульвин хотела закричать — но зашлась в сухом, как воронье карканье, кашле. Зажмурилась и шагнула вперед.

 

Первым, что она увидела, когда открыла глаза, было низкое, серое небо, слепящее искорками негреющего солнца. На губу слетел рыхлый снежный комок, растаял, ручейком растекаясь по подбородку. Телега покачивалась, несильно встряхиваясь на кочках. Впереди на скамье скорчилась фигура в надвинутом на лоб капюшоне. Ульвин пригляделась — Гранмар. Он выпрямился, сверкнул белыми зубами на темном лице:

— Очухалась? К знахарю тебя везем…

Ульвин прикрыла веки. Вдруг почудилось, будто плывет она в похоронной ладье по лесной протоке. И столетние дубы по обе стороны склоняют при ее приближении покореженные скрипучие спины. Что им нужно? Или до сих пор высматривают в Ульвин черты лесной королевы, супруги одноглазого Диса?

Нет больше Дисы. Ушла, испарилась. Утекла душистой струйкой дыма в предзимнее небо. Растекаться ей теперь белым облаком над полями и весями, искриться в воздухе хлопьями колючего снега. Заструится она по весне зеленым соком в прожилках молодой листвы. Ляжет туманом на леса и дальние горы.

Ди-и-иса-а-а…


Оцените прочитанное:  12345 (Голосов 3. Оценка: 4,00 из 5)
Загрузка...