пирожные

День 23 декабря 1910 года выдался погожим, ярким, хрустящим, как свежее яблочко с мороза. Еще утро не успело как следует начаться, а на Невском уже было многолюдно и шумно.

Возницы покрикивали на лошадей, дребезжали по булыжникам мостовой экипажи конки, фырчали сладкими бензиновыми выхлопами автомобили.

Во всех соборах и церквях утреню служили, звон стоял – заслушаешься. Выходил оттуда народ торжественным, тихим, полным радостного светлого ожидания.

Спешили в магазины и лавки приказчики – раскладывать товар, поправлять в витринах шляпки и шарфики на дорогих, капризно изогнутых французских манекенах, пересыпать льдом розовую стерлядь и желтую, исходящую жиром осетрину, полировать тряпицей металлические раструбы граммофонов – медные, серебряные, бронзовые. Писать мелом на досках под вывесками: "Уступаем треть цены", чтобы успеть побольше сбыть в эти щедрые предрождественские дни.

Спешили ранние покупатели, запоздавшие с подарками или, скрепив сердце, специально дожидавшиеся возможности закупиться подешевле.

Спешили на рынок домработницы – успеть купить зимнюю тепличную зелень, маловато ее привозят, вдруг не достанется, а что за свежезасоленная рыбка без укропчика, салат без петрушки и молодого перьевого лука?

Многие спешили этим светлым морозным утром, многие, но не все – старший кондитер ресторана гостиницы "Большая Северная", что напротив Московского вокзала, Иннокентий Иванович Бомбузл шел степенно, как ходят люди, достигшие в жизни определенного успеха и отринувшие угодливую торопливость.

Иннокентий Иванович не был директором завода, купцом первой гильдии или товарищем министра, но и те и другие и третьи съезжались в ресторан со всего Санкт-Петербурга ради его воздушных тортов, божественного бланманже и вершины кулинарной фантазии – шарообразного, начиненного шоколадом и свежайшими сливками, политого глазурью пирожного "бомбузл" с неповторимой корочкой жженого сахара.

Ценили кондитера Бомбузла, уважали, каждый год перекупить пытались и большие деньги сулили. Но Иннокентий Иванович не соблазнялся, денег ему в «Северной» хватало с лихвой, ни семьи не было у него, ни страстей дорогостоящих. Даже в карты играть не любил, только книги читал увлеченно да пластинки слушал, особенно романсы.

Кошку держал, звал Варварой, и домработницу Агриппину, звал Груней. Груня была женщина вдовая и вполне еще в соку, первые годы она все к Бомбузлу то норовила грудью в коридоре прижаться, то полы намывать внаклонку, когда он на кухню заходил. Но теперь смирилась, завела себе ухажера, грузчика с Сенного рынка, ростом почти в три аршина, с большими рыжими усами.

Иннокентий усмехнулся, проходя мимо витрины, присмотрелся с профессиональным интересом. Целую рождественскую деревню из шоколада отлили, избы блестели в электрической подсветке, яркие марципановые детки катались на коньках по леденцовому озеру, зефирные сугробы высились по берегам, а сверху из особой машины тихо падал легчайший сахарный снег.

Старый кондитер залюбовался – без зависти, с одним лишь восхищением, на минуту ощутив себя маленьким мальчиком Кешей, и вдруг замер, широко раскрыв глаза и позабыв, как дышать. В стекле отражалась девочка лет пятнадцати, стоявшая прямо за ним, за его плечом.

Она была очень смуглой, цвета свежераспущенной в сливочном масле карамели, голова вся обрита, за исключением темной косички над ухом, глаза сильно подведены черной краской, а из одежды на ней была только короткая хламида, тоненькая, не по петергургскому декабрьскому морозу. Смотрела девочка в отражении прямо в глаза Иннокентию – требовательно, призывно, будто его знала и право на него имела. Да и он вдруг понял, что вот-вот осознает, кто она, вот-вот вспомнит умом, потому что душа и тело уже узнали ее, загорелись неистовой радостью, но тут вдруг как иголка проткнула сердце, дышать стало тяжело. Иннокентий Иванович оперся на сияющее стекло витрины, оставляя на нем потный отпечаток пятерни. С мучительным усилием обернулся. Никого. На глаза его навернулись слезы, будто желанное счастье поманило и спряталось.

Он постоял, отдышался, вытер пятно на стекле рукавом пальто, сунул руку в карман. Пальцы нащупали острые углы картонки в маленьком конверте. Да, хорошо, что он сделал, как надумал – что-то в груди подозрительно теснило последнее время. Положит конверт в сейф, или отдаст кому-нибудь на хранение...

Перевел дыхание и пошел дальше – до гостиницы оставалось еще минут десять ходу.

 

Кухня у кондитера была отдельная – чтобы не мешать нежные десертные ароматы с мясными и рыбными, чтобы священнодействия Бомбузла видело поменьше любобытных глаз, а также чтобы дорогие кондитерские ингредиенты удобнее было запирать под ключ.

– Гутен морген, херр Рутцен, – поздоровался Иннокентий с дежурным поваром. – Хорошо ли холодец застыл?

– Ах, Кеша, какой холодец, ах! – Фридрих Рутцен по-русски говорил чисто, цветисто, будто восторженная барышня. – Ты такого и не пробовал!

– Я семь лет твою стряпню ем, – усмехнулся Бомбузл. – Как же.

– А такого не пробовал! – упрямился шеф-повар. – У меня теперь тоже есть секретный ингредиент, как у тебя в "бомбузле".

– Ну-ну, поживем-увидим.

Иннокентий Иванович прошел через кухню, раскланиваясь и кивая – мимо зевающих утренних судомоек, мимо кухонных мужиков, у которых смена начиналась ни свет ни заря – чистить, мыть, резать, убирать посуду. На топчане в коридоре спал поваренок Валечка – он жил далеко, отпускали его поздно, и он часто забивался в коридор за кухней и там дрых между сменами. Бомбузл покачал головой, подумал, что надо мальчишке подарить на Рождество рубля три. Хороший был Валечка, вежливый и расторопный, не повезло мальчишке с сиротством и пьющими родственниками.

Бомбузл повесил было пальто в шкаф, потом подумал, покачал головой – и накрыл им мальчишку, пусть в тепле поспит, от пальто не убудет. Подумал мельком – не взять ли парнишку в подмастерья, он долго уже вокруг кондитерской кухни крутится, глаза блестят. Да, наверное, стоит попробовать.

 

Достал из поддонов холодильного шкафа первый поднос с пирожными, выбрал одно из середины, потрогал голым пальцем – не мокроват ли бисквит? разломал половину вилочкой – не слишком ли рассыпчат? Понюхал крем – у хорошего кондитера нюх дожен быть, как у охотничей собаки, различать тысячи оттенков и состояний ингредиентов и их смесей. "Бомбузли" вышли идеальными. Иннокентий Иванович был строг к себе, но должен был признать – к этому Рождеству он себя превзошел.

Он вытащил из стенного шкафа особый кулинарный аппарат, выписанный из самого Лондона – блоу-лампу, похожую на паяльник, которым работают сварщики, но не на вонючем бензине, а на спирту и парафине, без запаха. Немыслимо горячее пламя, вырываясь из форсунки, за секунды карамелизировало верхнюю часть сахарной корочки пирожных, а под нею крем оставался холодным.

Иннокентий Иванович осторожно распалил лампу, нужно было пару минут подождать. Он отвернулся к зарешеченному окну, темному, потому что выходило оно почти вплотную на кирпичную стену соседнего строения, и задохнулся – в стекле рядом с ним опять отражалась она, давешняя девочка, знакомая и незнакомая. Боковым зрением он видел, что никого с ним рядом на самом деле нет, видел, как ярко разгорается кулинарная лампа. Но в стекле девочка была, и он насмотреться на нее не мог – на ее продолговатые, кажущиеся огромными от косметики глаза, прямой нос, высокую шею и худенькие плечи, едва наметившуюся под тонким платьем грудь. Он протянул к окну трясущуюся руку. Ее губы дрогнули, он ничего не услышал, но внезапно ответил ей шепотом, на языке, которого не знал, со звуками, шелестящими, как оползающий с дюны мелкий песок.

И тут опять схватило сердце, да так, что в глазах потемнело.

Из живота поднялась, разлилась по груди смертная тоска.

Иннокентий Иванович глухо вскрикнул, покачнулся, пытаясь удержаться на ногах, повалил горячую лампу. Спирт с парафином толчками полились на дерево стола, и тут же побежало по блестящей луже быстрое голубое пламя. Умирающий ахнул, попытался схватить лампу, поправить, но взамен стащил ее вслед за собою на пол и бессильно наблюдал, как огонь бежит к стенному шкафу, где в нижнем отделении хранился спирт для дозаправки, керосин для примуса и уголь, а в верхнем стояли мешки с мукой и сахарной пудрой.

Иннокентий Иванович понимал, что именно сейчас случится, но ничего по этому поводу сделать не мог, потому что не мог ни вдохнуть, ни пошевелиться, лежа щекой на каменном полу, среди разбросанных и раздавленных пирожных с его именем, таких вкусных, получившихся на этот раз идеальными.

Ему было очень больно, глаза наполнились слезами. А страшно не было, потому что рядом легла его Небита – теперь он ее видел ясно, всю, глаза у нее под тушью были ярко-синие. Она тоже прижалась щекой к полу.

– Ты идешь ко мне? – спросила она. – Я долго тебя искала! Ты вспомнил?

И за секунду до того, как страшный взрыв разнес маленькую кухню, пыхнув огнем, проделав брешь в стене соседнего дома и выбросив в кухню из коридора поваренка Валечку – за эту долгую, долгую секунду Иннокентий Иванович всё вспомнил.

 

пирамида

Рыбы в пруду плавали кругами – желто-белая за иссиня-черной, за ними несколько красных поменьше. Толстые были, красивые очень.

– Вы их едите? – спросила Небита, отламывая и бросая в пруд кусочки лепешки.

Сутех пожал плечами.

– Отец говорит – когда-нибудь съедим. Пруд-то копали, чтобы рыба свежая была. Цап – и на стол к празднику. Но что-то жалко. Мать им всем имена дала, как их есть? На рынке речную покупаем.

– Да. Жалко есть тех, кто с именами, – Небита поднялась, отряхнула ладони. – Спасибо за лепешку. Ну что, пойдешь со мной? Я точно знаю, куда она побежала. Мне просто одной...

Сутех знал, что одной ей будет страшно идти через полосу пустыни в перелесок, куда повадилась убегать ее вредная коза Каника, черная, как полагается с таким именем, очень своевольная, но редкой молочности, что не раз ее спасало от гнева отца Небиты.

– Скучно, – закончила Небита. – Одной мне будет скучно. Пойдешь?

Сутех посмотрел на солнце. Если они сейчас побегут, то к ужину вернутся, никто не хватится, никто не узнает, что они ходили в тень старой пирамиды.

– Пойду, – решился он. – Сейчас, воды только наберу.

Дети то шли, то бежали, весело болтая о том о сем. Сутех прихватил свой тренировочный меч, показывал Небите выпады и подсечки. Она, смеясь, уклонялась текучими, ловкими движениями храмовой танцовщицы. Ее синие глаза блестели так, что у мальчишки сердце замирало. В небе над ними кружила пара соколов, высматривая добычу.

– Смотри, – ахнула Небита, когда они вышли на холм над пирамидой.

В стене второго яруса темнел пролом – достаточно большой, чтобы мог влезть человек. Кто-то выворотил несколько камней, пробил внутреннюю обшивку гробницы.

– Грабители? – спросила Небита.

Сутех кивнул. Неизвестно, когда случилось святотатство – может, грабители еще внутри, а может, давно ушли с добычей.

– Каника! – вскрикнула Небита. – Вон она за деревьями, проклятое животное! Ох, жариться ей на вертеле, если отец узнает, куда мне за ней бегать приходится! Пойдем ее схватим и назад.

Дети спустились в перелесок под холмом. Сутех все в пролом смотрел – не мелькнет ли в страшной загробной черноте отблеск факела, не полезут ли оттуда разбойники с мешками добычи и с оружием. Если не побоялись нарушить покой старого наместника, то двух детей ему под бок сунуть, чтобы молчали – даже не задумаются.

– Каника! Ты что же делаешь, морда твоя черная, а душа еще черней?

Черная коза, запрокинув голову от радости, принимала знаки внимания от крупного дикого козла, в роду которого явно были горные шему-эль, судя по его тяжелым загнутым рогам. Небольшое стадо диких коз щипало скудную пустынную траву неподалеку, без интереса посматривая на случку.

– В городе ей, что ли, козлов не хватало? – удивился Сутех. – Далековато бегать за... таким.

– Если сердце хочет, то ноги не спорят, – Небита знала много пословиц. – Садись, подождем. Козья радость недолгая.

Она рассмеялась – как колокольчик над ручьем. Но вдруг смех замер, Сутех почувствовал, как напряглось ее плечо, обернулся медленно...

На склон холма вышли пустынные волки, изжелта-серые, остроухие и отчаянные, вечная несыть. Были они большой стаей опаснее любого другого зверя, даже леопарда. Сутех стоял, замерев, а зверей на холме было уже два десятка, и смерть смотрела из их желтых глаз, верная и жестокая.

Сутех выставил перед собою деревянный меч, потянул Небиту за руку. Они пятились к стене пирамиды. Небита шевелила губами, наверное, молилась Анубису об избавлении от растерзания его зверями, дикими шакалами пустыни.

– Лезь ко мне на плечи, – тихо сказал мальчик. – Уцепись за края пролома и подтягивайся.

Грабителям можно пообещать молчать, запечатать голос двадцатью богами, порезать руку и на крови поклясться послужить им в загробном мире. Могут послушать, пожалеть.

Волки не могут.

Небита без труда залезла ему на плечи. Легкая она была, изящная, вот подскочила, прижав его плечи, и уже на стене. И тут с холма вниз дунул горячий пустынный ветер, и козы, почуяв хищников, заблеяли. Волки двинулись одновременно с ветром, стая разделилась, пятеро помчались к детям.

– Быстрее! – Небита, свесившись из пролома, тянула к нему руки.

Сутех прыгнул, не достал, потом снова – вцепился в узкую ладонь, понял, что сейчас он перевесит и они оба свалятся под ноги волкам, но Небита удержала. Он бросил меч, взбежал по стене, успел еще обернуться и заметить, как волки останавливаются и разочарованно тявкают, но тут оба они, перевалившись в пролом, рухнули вниз, в темноту.

 

Наверное, хорошо было бы лишиться чувств, как Небита, хоть ненадолго. Но сознание держалось за реальность, не удалось пропустить ни удара о камень, ни противного хруста в плече, раскрасившего темноту яркими кругами – красные, желтые, они дрожали на границе восприятия, оставляли во рту соленую горечь. Под спиной было мокро – он упал на мех с водой, тот, конечно, лопнул и драгоценные капли уходили в плиты песчаника.

– Сутех, – позвала Небита шепотом через пару лет, или эпох, или мгновений.

– Я жив, – откликнулся он тихо. – В плече что-то сломал. Мне горячо и всё дрожит, как воздух над печкой. Ты цела? Так темно...

– Сейчас, – сказала она, звякнула, потом в темноте сверкнула искра, другая, и вот уже запахло горящей травой и он увидел лицо Небиты. Глаза казались огромными, черными. В руке она держала кресало со своего храмового пояса, с него же сняла маленькую лампадку. Там еще были какие-то предметы, штук пять. Сутех носил простой пояс, пользы от него было – разве что удавиться, когда начнёт мучить жажда. Рассеивался во тьме над головой слабый серый свет – пролом в стене был теперь высоко, не добраться, они провалились ниже первого яруса, в коридор подземной камеры.

– Думаешь, козу твою сожрали уже? – спросил Сутех, глядя вверх.

– Ну, может защитил от волков... жених её, – оба нервно прыснули со смеху. – Рога-то у него вон какие, пару волков мог поднять. А бегает Каника очень быстро и может на крутые склоны забираться – волки не могут.

Девочка поднялась на ноги легко, а мальчик – со стоном, потом коротким криком, потом закушенной губой. Крохотный огонек лампадки боялся темноты – Небита вытягивала руку вверх и он съеживался, не освещал потолка коридора, по которому они шли, держась за стену.

«У грабителей были веревки и крючья, – думал Сутех, сжав зубы. Плечо стреляло до самых пяток, каждый шаг давался все больнее. – У нас нет крючьев... Нам нужна веревка...»

– Попить бы, – вздохнула Небита. – Давай отдохнем сядем. Голова болит.

– Ты понимаешь, что мы тут умрем? – спросил Сутех медленно. – Гробница построена так, чтобы запутать. Где-то должен быть запечатанный выход, который можно пробить – но надо знать, где именно, и иметь снаряжение, факелы. Грабители, наверное, уже ушли с добычей – я не слышал ни звука, пока мы здесь. Травка твоя вот-вот догорит...

Девочка склонилась к маленькому огню, вдохнула горький дымок.

– Ну тогда нам и терять нечего, – сказала она и сняла с пояса бубен, маленький, с ладонь. На тугой светлой коже был вычернен уджат – глаз Гора. Небита застучала пальцами ритм такой быстрый и странный, что Сутех сразу будто оглох, как от удара по голове.

– На носу ладьи стоит Упуаут, отверзающий пути, – шептала Небита, – за ним – госпожа ладьи Аментет, мать смерти, рождающая жизнь вечную. Ликуют души усопших, ибо прекрасен лик твой, Аментет, и сладостно дыхание. Ветром разносится оно по царству Дуат, гнет ковыли, ласкает посевы, склоняются в его дуновении стражи врат. Услышь меня, Аментет, позволь выйти Тому-кто-здесь. Молю тебя, Тот-кто-здесь, помоги нам, хотя сто двадцать итеру тебе предстоит пройти, а потом сто раз по сто обратно...

Пятна в глазах Сутеха пульсировали белым светом. Горстка травы в маленькой плошке горела столбом огня в человеческий рост. Ритм пальцев Небиты все ускорялся, она откинула голову, коротко вскрикнула и уронила бубен, огонь съежился и втянулся обратно в лампадку, послышался странный звук, будто кто-то огромный, как гора, поцеловал воздух.

– Сутех, дай мне нож, – позвала Небита. Он снял со шнурка на шее ножик для еды – маленький, с мизинец длиной. Почти отдал, но решил спросить, зачем.

– Огонь надо напоить... ну, кровью. Чтобы Тот-кто-здесь в этом мире проявился и мог бы нам помочь. Ну кто-кто... В чьей мы гробнице? Его мумия здесь, он знает свою пирамиду, он с нею связан.

– Наместник Хуфхор... – Сутех замер с ножиком, потом порезал себе ладонь сбоку, неглубоко, но кровь сразу побежала веселой струйкой. – Куда? На лампадку?

Он думал – огонек погаснет от крови, но тот только задымил сильнее, дым пах горько и остро, клубился, светясь в темноте красноватым призрачным светом. И вдруг Сутех понял, что не дым это, а фигура человека – невысокого, коренастого, с бритой головой, лицом почти без косметики. На его призрачной плоти проступали символы амулетов, которые пятьдесят лет назад жрецы вложили в погребальные бинты – скарабей на сердце, джед Осириса на шее, узел Изиды – в паху.

– Досточтимый наместник Хуфхор, – начала Небита, простираясь на плитах пола – в исходившем от призрака свете были видны их стыки и росписи на стенах. – Прости нас, осмелившихся нарушить...

– Не трать дыхание, девочка, – голос совсем не звучал гулко или потусторонне, а похож был на голос отца Сутеха, когда тот объяснял ему, как замешивать тесто, чтобы лепешки выходили мягкими, рассыпчатыми. – Я знаю, какая нужда загнала вас в мою пирамиду. У тех, кто был здесь прежде, была другая нужда – они желали богатства, но не хотели ради него трудиться.

– Они ушли? – спросил Сутех.

– Ушли, кроме одного, – кивнул призрак. – Он свалился в колодец, идущий из погребальной камеры до самого дна моей пирамиды. Там долго вопил среди прежних мертвецов – тех, кого похоронили со мной, чтобы служить мне в царстве Дуат. Сильных мужчин, ловких женщин, гибких юных танцовщиц, как ты, девочка... Дюжину дюжин привели они на мои похороны... Им дали маковое питье, они не кричали. Разбойник кричал так, что камни дрожали эхом его боли. Товарищи сбросили ему на голову пару каменных кувшинов и стало тихо.

– Служат ли они вам в загробном царстве? – тихо спросила Небита. – Ваши посмертные рабы... Они с вами?

– Нет, – ответил Хуфхор. – Это дикое и жестокое суеверие. Каждый уходит в смерть в одиночестве. Пойдемте, дети. Я помогу вам покинуть мою пирамиду. После того, как вы поможете мне...

В стене был лаз, скрытый козырьком – если не знать, не заметишь. Каменный тоннель поднимался вверх, как труба широкого дымохода.

– Иди, – сказал Сутех, толкая Небиту. Он уже понял, что не сможет влезть на козырек и потом ползти на четвереньках – боль в разбитом плече стала так сильна, что дышать не давала. – Уходи, я останусь, мне не забраться.

– Нет, – ответила Небита резко, спрыгнула с карниза, села с ним рядом.

– Уйди, дура, ненавижу тебя – заставила меня тащиться за козой своей драной в смерть и опасность, я бы сейчас дома отцу помогал сладкие лепешки печь. Из-за тебя все, оставь меня в покое и уходи! Дура, ведьма, уродина!

Голос его осекся, истаял, он понял – не получится, не уйдет. Небита плакала, целовала его руку, слезы жгли кожу. Он и сам заплакал, обнял ее здоровой рукой, ткнулся носом в мокрую щеку. От нее пахло пылью, травой, потом, жженым сахаром, сладкими масляными духами. Жизнью, она пахла жизнью.

– Знаешь, я бы ждал, пока ты отслужишь в храме, – сказал Сутех. – Пек бы хлеб, помогая отцу, откладывая каждый дебен. Потом бы выкупил тебя, привел бы в дом любимой женой. Единственной...

– Десять лет бы ждал?

– Тысячу раз по десять лет ждал бы тебя, Небита.

Воздух дрогнул, дымная фигура возникла рядом с детьми, запахло жженой кровью.

– Милые чистые дети со своей глупой любовью, – сказал старый наместник. – Идите за мной.

Они завернули за угол, и Сутех задрожал – в тяжелом, пыльном воздухе гробницы ему послышалась чистая, свежая нота запаха ночной пустыни. Небита тоже шумно вдохнула.

– Да, дети, вы прошли полный круг, – сказал Хуфхор. – В шести локтях над вами пролом и путь наружу. У тех, других, были веревки – они вбили железные крючья между плитами и спустились сюда. Они быстро нашли лаз, пробрались в мою погребальную камеру, где один из них так неудачно оступился. Они унесли церемониальное оружие, обереги, посуду, мою смертную маску из золота и лазурита... Ждали здесь, когда наступит ночь, чтобы уйти. Жевали рубиновую смолку, какой плачут черные кусты в сердце пустыни – от нее человек делается счастливым, боль уходит, горести забываются... Вот у стены кусочек, который они уронили. Подними, мальчик. Положи его в рот и жуй.

– Небита, а я ведь сделаю, как сказал, – глотая звуки, со смехом сказал Сутех, когда они поднимались вверх по каменной трубе. Боль теперь не тревожила его – в плече что-то тянуло и хрустело, когда он опирался на правую руку, но слабость ушла, красный туман рассеялся. – Если мы выберемся отсюда... А может быть мы выберемся... Если ка досточтимого наместника продолжит нам помогать... Мы заведем рыб, Небита... Ты дашь им имена. Каждую неделю мы будем собираться их съесть, но будем ходить на рынок и покупать у рыбаков... У тебя будут драгоценности, Небита, и притирания, и все-все, что может тебя порадовать... Я буду тебя так любить...

– Хватит, Сутех, – оборвала она его. – Красная смолка тебя слишком опьянила.

Она шлепнула его по бедру – она лезла позади него – но в голосе ее был смех, словно обещанное им уже случалось, уже было на расстоянии протянутой руки.

Хуфхор ждал их в погребальной камере.

– Вот факелы из моих погребальных даров, – сказал он. – Зажгите их. Им много лет, но что сделается просмоленной ткани? Она хорошо горит. Мое тело обернуто в слои льна, пропитанные смолой. В нем не осталось жизненной влаги, и оно загорится легко. Также нужно разбить канопические сосуды. Когда вы выполните мое желание, я покажу вам проход в верхнюю камеру, где накрыт мой погребальный пир. В потолке ее есть место, закрытое лишь одной тонкой плитой, вы возьмете кирку, разобьете ее и выберетесь наружу.

– Зачем ты просишь нас о святотатстве, почтенный? – удивилась Небита, обводя факелом разоренную комнату. Росписи на стенах изображали наместника Хуфхора очень высоким, статным мужчиной – вот он принимает доклады от писарей, вот охотится на бегемота с узкой ладьи, вот на суде Осирис держит весы с его сердцем, и по всему видно, что божество довольно чистотой новоприбывшего, что не достанется благородное сердце наместника чудовищной богине Амат, ждущей в огненном озере.

– Я хочу быть свободным от Хуфхора, – непонятно ответил призрак. – Хочу перестать им быть. Но не могу, пока забальзамированное тело лежит здесь, в пирамиде, пока хранят мои органы Хапи, Квебехсенуф, Дуамутеф и Амсет... Дух связан с плотью и не может уйти в новое рождение, пока плоть его держит. А я устал, так устал от прекрасного царства Дуат... Не сомневайтесь в природе моего желания, дети. Помните – вы дали мне обещание поступить по моей воле. Я желаю огня. И, мальчик, мне нужно еще немного твоей крови – иначе я ослабею и не смогу вывести вас наружу. Ночь кончается, я чувствую, как слабеет лунный свет на камнях...

Сутех, дрожа и не смея поднять глаза на Небиту, принес из угла камеры алебастровые канопы, поставил на край саркофага.

– Разбей, – велел призрак.

Канопы разбивались с грохотом, Небита вскрикнула от ужаса, когда разлетелась первая, с обезьяноголовым Хапи, хранителем лёгких. От запаха пыли и извести защипало в носу.

Сутех сложил мешочки с органами в саркофаг поверх завернутого просмоленного тела наместника. Осколки сосудов сбросил ногой в угловой колодец – круглую дыру в полу, которая уходила вниз, в темноту. Веяло оттуда смертным ужасом и запахом разложения.

Небита стояла у саркофага, вытянувшись на носках, откинув правую руку с выставленной ладонью в сторону, левую, с факелом, подняв над головой.

– Славься Анубис, ты, кто смотрит с луны. Славься, Аментет, мать смерти. Дайте вы, чтобы Хуфхор мог пройти среди толп, которые ждут. Пусть он будет вместе с богом Света, пусть выйдет вперед днём, чтобы вновь совершить все то, что он желал на земле, среди тех, кто там живет...

Она опустила факел в саркофаг. Пламя помедлило, пробуя на вкус смолистый лен, мумифицированную плоть, дерево погребальной доски. Потом заплясало на поверхности, горело почти без дыма, ярко, периодически выбрасывая странные зеленоватые языки, лизавшие низкий потолок гробницы.

– Наверное, от щелока зеленеет, – робко сказал Сутех. Небита смотрела в пламя, ничего не слыша, шептала свои заклинания. Сутех подошел ближе, снова провел ножом по руке – плоть резалась, как хлеб, безо всякой боли – покормил огонь кровью. Он чувствовал жар на лице.

– Досточтимый! – позвал он наместника, но того нигде не было, словно старик растворился в языках огня, ушел, оставил их. Красная смолка туманила сознание, нашептывала мальчишке несбыточное – будто бы жизнь у него впереди еще долгая, будто предстоит ему испытать милость богов, отправиться в великий город Мен-нефер, стать там большим человеком, известным пекарем. Вот он склоняется перед фараоном – на пиру подавали выпеченный им хлеб и пряные лепешки, живой бог улыбается мастеру, хвалит его искусство... Вот Небита танцует после их свадьбы – только для него, ее тело блестит от масла и усилия, ее взрослое лицо прекрасно, он горит страстью, вот сейчас протянет к ней руку...

– Сутех, – Небита осторожно тянула его за косичку на голове. – Пойдем. Все почти догорело... Хуфхор показал, где нужно сдвинуть панель... Я нашла кирку среди подношений... Я так устала... Пойдем, Сутех...

Она плакала.

 

Каменная труба, поднимаясь, сужалась, грозила раздавить детей, стиснуть их здесь навеки – Сутех думать не хотел о таком ужасе, но против воли думал. Боль еще не вернулась, но отголосок ее уже слышался в теле, Сутех сжимал зубы и полз. Наконец нащупал над головой дыру, положил на пол и отодвинул кирку и незажженный факел, которые тащил в руках, выбрался и вытянул Небиту.

– Колодец смерти сквозной, – сказал Хуфхор, проявляясь из темноты и слабо светясь. – Отсюда лететь в него еще глубже. Осторожнее.

Что-то в нем изменилось после сожжения тела, Сутех вначале не мог понять, что, потом увидел, что яркие погребальные амулеты больше не видны на его силуэте. Небита молча зажгла факел и села у стены, обмякшая, изнеможденная.

– Я вдруг поверила, что здесь умру, – прошептала она, когда Сутех присел рядом с ней и стал растирать ее холодные вялые руки. – Так пить хочется, что живот сводит... горло болит... в голове барабаны... язык, как дохлая рыба.

– Не умрешь! – сказал Сутех. Всю свою кровь, всю жизнь свою он бы отдал – каплю за каплей, день за днем, прямо сейчас, не пожалев ни на миг – чтобы Небита жила, чтобы жизнь перед нею расстилалась зеленою долиной, теплой и щедрой, даже – мысль мелькнула и спряталась испуганным мышонком – даже если без него.

Сутех обвел камеру факелом – она была гораздо меньше погребальной, и сюда не добрались грабители – стояла на каменном столе драгоценная посуда из золоченой глины, редкого голубого алебастра, черного нубийского дерева. Под столом темнела ловушка – отверстие колодца, вдоль стены стояли кувшины и плетеные корзины с подношениями. Вино высохло, финики окаменели, зерно сгнило – Сутех заглядывал в кувшин за кувшином, вздыхая от разочарования.

– Ляг со мной, полежи немного, – заплакала Небита. – Давай отдохнем, Сутех.

– Девочка слаба, – сказал Хуфхор. – Ей, пожалуй, не выбраться. Не слушай ее, не теряй времени. Тебе нужно перевернуть каменный стол – это тяжелая работа – и разбить киркой плиту с росписью у самого потолка, третью слева. Ту, где я снижаю налоги бедным крестьянам и они, благодарные, возносят молитвы Осирису.

– Вы правда снизили налоги? – спросил Сутех.

– Конечно, нет, – пожал плечами призрак. – Никто никогда не снижает налоги, но нужно же что-то рисовать на посмертных фресках. Ведь именно их увидят боги и потомки.

Сутех повернулся к нему спиной и сел рядом с Небитой, обнял ее.

– Глупый мальчик, – сказал Хуфхор. – Впрочем, мне безразлично.

Небита положила голову ему на колени, дрожала всем телом. Сутех обнял ее, гладил по сухой бритой голове, по спине под тонкой тканью.

– Тихо, тихо, – говорил он ей. – Все будет хорошо, Небита. Мы вернемся домой. Мы будем пить воду, много. Прыгнем в мой пруд с рыбами и будем пить, пока вода из ушей не польется, а рыбы будут тыкаться в нас толстыми носами. Они глупые, Небита...

Она затихла, дышала ровно. Сутех хотел лишь минуточку так посидеть с нею, но уронил на грудь усталую голову и заснул.

Проснулся с криком от резкой боли в разбитом плече, в кромешную темноту – действие смолки кончилось, а факел догорел. Небита вздрогнула, застонала у него на коленях, он осторожно положил ее на пол, поднялся. На ощупь Сутех нашел каменный стол, попытался перевернуть его, но не мог сдвинуть даже на теб. Напрягся сильнее, в плече что-то хрустнуло – будто молния пронзила темноту и он, вскрикнув, упал.

– Сутех? – позвала его Небита.

– Мальчик, – сказал призрак Хуфхора, – ты не послушал меня и потратил невосполнимое время на ерунду. Женщины плачут, дети умирают, но в ходе вещей это не так уж и важно. Женщины успокаиваются или уходят, приходят другие и рожают новых детей. Мужчины же должны делать то, что должно, то, что важно – воевать, спасать, исправлять. Им нельзя раскисать, жалеть, плакать. У меня больше нет тела, мальчик, я свободен от плоти. Этот дым, что ты видишь в моем образе – твоя сгоревшая кровь, с тобою я связан. Я силен и могу помочь. Но ты должен впустить меня в свое тело. Я помогу тебе преодолеть боль. Я открою выход из пирамиды. А потом я верну тебе твое тело и уйду, уйду навсегда, через земли царства Дуат – в великий круг перерождений, что вращается волею Ра.

– Нет, Сутех, – сказал из темноты испуганный голос Небиты. – Обладание плотью сладко для мертвых, а Хуфхор был коварным наместником, искусным во лжи и жестоким. Ты молод, здоров и силен. Если ты его впустишь, он может завладеть твоим телом, а ты станешь лишь эхом в его разуме.

– Тогда умрите здесь оба, дети, – сказал Хуфхор ровно. – Или ты, девочка, можешь попробовать сама перевернуть каменный стол весом почти в кантар. Только осторожнее, не свались в колодец. Он глубокий и из него нет обратного пути.

– Сиди на месте, Небита! – велел Сутех испуганно. – Досточтимый наместник Хуфхор, прошу тебя, раздели мое тело, помоги нам. Перед лицом богов я даю тебе право на мою плоть.

В следующую секунду в голове Сутеха зашумело, реальность дрогнула, будто он был здесь и не здесь, сидел на полу и летел в небе среди звезд. Боль в плече, жажда, усталость, тревога – все это не исчезло, но осталось внизу, видимое с высоты, перестало быть важным. Он поднялся, шагнул к столу, взялся за край шершавого камня. Напрягся, шумно выдохнул – он понял, как сладко Хуфхору чувствовать воздух в легких и напряжение его мышц – и перевернул, привалив к стене, стол весом в двух здоровых мужчин. Поднял кирку – Сутех видел темноту призрачными глазами Хуфхора, будто бы все было залито ярким лунным светом. Посмотрел на Небиту, съежившуюся на полу в углу. Сутех почувствовал какую-то быструю мысль наместника, но та мелькнула и исчезала прежде, чем он смог ее осознать.

Он поднялся по столешнице, ударил киркой в стену – раз, другой, третий. В плече что-то опять сместилось, чавкнуло – но Сутех смотрел на боль сверху, не переживая ее. С шестым ударом плита, где изрядно изуродованному Хуфхору кланялись разбитые крестьяне, треснула, и в камеру хлынул свет, неяркий, утренний, неостановимый, как вода сквозь трещину в плотине.

Небита взвизгнула, вскочила на ноги. Сутех – или Хуфхор? – ударил в стену еще несколько раз, куски плиты упали вниз в осколках разрисованной штукатурки, а отверстие получилось размером в пару локтей – можно пролезть, если подтянуться.

– Давай, девочка, иди первой! – сказал Хуфхор языком Сутеха, а когда Небита, повернувшись, начала карабкаться в пролом, то поднял руками Сутеха кирку, чтобы разбить ей голову. Сутех только и мог, что замычать – Небита повернулась, вбитым в нее танцевальным чутьем в последний миг уклонилась от удара.

– Беги, вылезай, быстрее, – простонал Сутех, пытаясь заставить тело слушаться. Получалось плохо – то рука, то нога начинали двигаться по его воле, но тут же переставали.

– Проиграл, – сказал голос старого наместника у него в голове. – Я сильнее. Девчонка – помеха, но с нею я быстро справлюсь. В твоем теле я смогу сохранить прежнего себя – со всеми знаниями и воспоминаниями... В новом рождении это уходит. А знания и умение править – это сила и власть, как я тебе вскоре покажу, мой маленький влюбленный пекарь. Мы поднимемся высоко...

На секунду обретя контроль над своими пальцами, Сутех выронил кирку. Она упала на ногу, перебивая сухожилие. Он закричал, упал, покатился по наклонной столешнице к черному зеву колодца.

– Сутех! – кричала Небита – она была уже снаружи, держалась за пролом.

– Ты была права, – сказал Сутех и улыбнулся ей. – Хуфхор меня обманул, он не уйдет. Я вижу его мысли – это он приказал убить и похоронить с собою всех этих людей в колодце... Беги, Небита. Живи.

И он перестал держаться за край, разжал пальцы и полетел в темноту – быстро кончился миг свободы и падения, он упал на камни на вершине горы костей и услышал, как ломается его позвоночник.

 

– Глупый мальчик, храбрый мальчик, – сказал ему Хуфхор. – Очень я любил таких, как ты. Когда обнимаешь тех, кто желанен – это сладкая чаша плоти. Сейчас тебе предстоит испить горькую, но и она важна – умирая, запоминаешь, каково быть живым. Ты не можешь вдохнуть, кровь льется тебе в мозг, жжет нервы – но вот-вот откроются перед тобою высокие берега и зеленые холмы земли Херет-Нечер, и будут легки твои шаги по воде. И скоро, совсем скоро, когда плоть, носившая твое имя, истлеет и растворится в потоке времени – ты скользнешь в новую, и будешь кричать в попытке удержать то, что считаешь собой, но тебе будет хотеться спать, женщина даст тебе грудь, полную молока, и будет смотреть на тебя глазами, полными любви – и ты полюбишь ее в ответ, а остальное станет неважным...

Так шептал мертвый наместник умирающему мальчишке, и невыносимо странным казалось тому, что вроде бы только что они сидели с Небитой в его родном дворе, где он играл в городки и сражения глиняных солдатиков, болтали и кормили рыб, а случилось всего несколько событий, и вот он уже лежит в темноте на смердящем разбойнике и слушает, как умирает его тело.

А солнце всходило и заходило над пустыней, и разные жизни проживались под ним, и много в них было боли и несчастья, но была и любовь, и смех, и радость. Рыбы плавали по небу кругами – желто-белая за иссиня-черной, они крутились все быстрее и быстрее, и вот уже не было ни белого, ни черного, а только свет, только мерцающее течение времени.

В нем видел Сутех бессильно лежащую на солнцепеке у склона пирамиды Небиту – ее щеки ввалились, веки слиплись, обожженые безжалостным светом, губы растрескались. У нее нет сил подняться, ей не спрятаться от жара, выжигающего остатки влаги из ее тела. Она очень страдает и думает, что все скоро кончится, и она успеет догнать Сутеха по дороге в царство Дуат – ведь она знает имена и заклинания для всех стражей врат, она быстро добежит до огненного озера, пока твердолобый мальчишка будет мычать и маяться перед стражами порогов. И вместе, они пойдут вместе...

Тень закрыла солнце – черная коза наклонилась к девочке, шершавым языком лизала ухо, глаза, горячую иссохшую щеку. Терпеливо стояла, повернулась боком, когда Небита потянулась, ухватила ее за вымя, приникла губами, жадно пила сладкое теплое молоко. Потом отвалилась, задыхаясь.

– Не уходи, Каника, – попросила девочка козу. Вслепую нашарила обрывок веревки, волочившийся за упрямым животным, намотала на запястье, уронила голову на песок. Потом снова напилась молока, поднялась, попыталась открыть глаза – разрыдалась без слез.

– Я ничего не вижу, Каника, – всхлипывала она. – Веки распухли... не вижу... пожалуйста, Каника, отведи меня домой... Я буду кормить тебя сочной травой, свежим зерном, мой отец будет отпускать тебя пастись и любиться на свободе, моя мать вычешет твой мех, пока он не станет шелковистым и приятным...

Коза натянула поводок. Небита, слепая, ухватилась за шерсть на ее шее, ковыляла за ней в неизвестность и шептала, шептала обещания. Обо что-то споткнулась, подняла деревянный меч Сутеха – на него было удобно опираться. Поднималась на склоны, брела по горячему песку, чувствовала тень деревьев на своем лице. Потом услышала людей – они кричали ее имя, топоча, бежали к ней, мать срывалась на визг, храмовая наставница плакала и возносила благодарности Исиде. Потом Небиту подняли, понесли, положили в родную, домом пахнущую прохладу, и она пила, пила воду, никак не могла напиться.

– Где Сутех? – спрашивал пекарь Нирей. – Небита, где мой Сутех?

– Сутех выйдет чистым днём после своей смерти, – тихо сказала Небита, и почувствовала во рту вкус крови из лопнувших губ. Все вокруг замолчали. – Он получит любое преображение, которое его душа захочет принять. Он узрит диск Солнца, он будет любезен Ра, его слово будет истиной у престола Осириса и никакое зло не обретет господства над ним на веки вечные...

И отец Сутеха заплакал. А Небита смотрела воспаленными глазами в темноту под своими веками. Потом все исчезло, она уснула.

 

Старый наместник Астен гневался, услышав об осквернении пирамиды своего предшественника. Отец Сутеха молил, чтобы ему позволили войти в пирамиду и спуститься в колодец за телом сына, но наместник не разрешил, отправил строителей замуровать проломы.

– Слишком поздно его бальзамировать, – сказал наместник. – Тело уже смердит и разлагается. Смирись, Нирей. Я знаю, ты любил сына – отправься же в паломничество, принеси жертвы двадцати богам... Или отправь жену, иначе я буду скучать по твоей выпечке. Сутех еще не перешел порог взросления, Нирей, а Осирис не судит детей. Трагично происшедшее с твоим сыном, но его посмертная судьба будет счастливой.

 

Небита выздоровела за пару недель – отеки на глазах спали, их синева блестела ярче прежнего. Росла она очень быстро – чуть ли не по тебу в месяц. Прошла посвящение в храме Исиды, танцевала на праздниках и во время жертвоприношений. Родители очень гордились.

Каждый вечер она просила Сутеха ей присниться, но он не снился. Но однажды во сне Небита плыла по реке, легко, почти не двигая руками. Раздвинула камыши и на гладком, розовом от закатного солнца зеркале воды увидела изящную ладью с высокими бортами. На носу ее стоял желтокожий Упуаут с головой пустынного волка – такого же, как те, что загнали их в пирамиду. За ним сидела и смотрела на Небиту прекрасная Аментет, мать смерти.

– Сутех, – спросила Небита беззвучно.

Аментет покачала головой. Взгляд ее был ласков, но Небита гнулась под ним, как трава под ветром. Усилием воли она потащила себя вверх, поднялась над водой, оперлась ногами о ее гладь, поверхность дрожала, но держала. Глубоко вдохнула – и стала говорить богине о себе и Сутехе – тем языком, кеоторый знала лучше всего.

– Хвала тебе, Аментет, – прерывисто шептала Небита, выгибаясь в танце, лучшем из своих танцев. – Хвала тебе, прекрасная Мать смерти, что есть врата в жизнь вечную...

Пятки выбивали из воды светящиеся янтарные брызги, в глубине мелькали гибкие, мощные силуэты крокодилов. Небита танцевала для богини. Последним, немыслимым усилием закрутилась она в прыжке и упала без сил, ожидала, что провалится в воду и начнет тонуть, но взамен ощутила сладость и негу во всем теле. Открыла глаза и увидела, что лежит на ланони Аментет, и богиня, поднеся ее к лицу, внимательно рассматривает и улыбается.

И тут стало темно, как было тогда в гробнице старого наместника. Пахло пылью, рядом сидел Сутех и держал ее за руку, переплетая пальцы со своими.

– Когда придет твой срок, приди и найди меня, – сказал он, – для тебя теперь не будет времени и расстояний. Я буду ждать, Небита...

И она проснулась, мокрая от пота, с ноющими от танца мышцами, с ощущением сухих губ Сутеха на своих.

 

А через два года по стране покатилась страшная нубийская чума, сжигавшая взрослого за неделю, а ребенка – за пару дней. Бальзамировать мертвых было опасно и некогда, жрецы молились день и ночь, пересыпая усопших щелоком в песчаных общих могилах. Выздоравливали лишь трое-четверо из дюжины, но многие не заболевали совсем, словно болезнь не могла их коснуться.

Неделями ухаживая за больными и умирающими в храме, похоронив родителей, наставницу и младшего брата, Небита стала думать, что она – одна из них. Пока однажды вечером, присев на ступени храма и глядя на огромную оранжевую луну, поднимающуюся над черным зеркалом реки Итеру, она не ощутила горячую боль в груди, жжение во рту и не поняла, что пришел ее час.

– Хвала тебе, Аментет, – сказала она, склоняя голову. И потом, – Сутех, я иду за тобой...

Она поняла, что не поправится, когда ее вырвало желчью – если это случалось в первые часы болезни, надежды не оставалось. Она вошла в храм, когда-то пустой и гулкий, а сейчас – полный стонов и шепота тех, кто страдал на тростниковых лежанках.

Небита набрала два меха воды и ушла в пустыню, к старой пирамиде наместника Хуфхора – туда, где звери Анубиса быстро растащат ее мертвую плоть и она станет свободна.

Шла под луной, несколько раз падала, но поднималась, дошла.

– Ты – та, что была до начала земли, – шептала девочка, прислонившись головой к стене, за которой давно уже распалась на части, вернулась элементами в мир плоть Сутеха. – Ты – беззвучное, безграничное горько-соленое море, из глубин которого вечно рождается жизнь... Все это ты, и ты различима во мне. Я слышу слова призыва, слышу и внемлю, и явлюсь к тому, кто любит меня...

Она умерла с рассветом – синие глаза застыли, зрачок расширился, вбирая в себя розовые лучи солнца над пустыней, и туда, как в бездонную воронку времени, полетела Небита – и смотрели ей вслед великие боги с головами зверей, и все те, кого она любила в своей жизни.

 

пожар

Горела гостиница «Большая Северная», сильно горела, второй час тушили.

Постояльцев, успевших выбраться до задымления, владелец гостиницы господин Соловьев распорядился развезти по другим гостиницам, вот и пригодился замечательный пароконный омнибус при кучере, который в обычные дни курсировал ко всем вокзалам Петербурга. Тех, кто надышался, забрали кареты «Скорой помощи» с красным крестом на дверцах. Вроде бы все были наперечет, хотя бегал в первый час, простирая руки к огню, высокий взъерошенный немец герр Рутцен, кричал, от волнения путая языки.

– Холодец мой, холодец, – кричал, и еще, – Кешенька, майн фройнд! Господи, смилуйся...

И еще непонятное слово «Бомбузль». Господин Соловьев сам подъехал на личном автомобиле, обнял немца, тот рыдал ему в плечо, потом согласился уехать. Сразу тише стало.

Степан Антонович, преподаватель математики в гимназии, сидел на кирпичной тумбе, ждал, когда получится на зашибленную ногу наступить и можно будет домой пойти. Держал за руку дочь свою Алевтину Степановну, с сегодняшнего утра – тринадцати лет, ох, видела бы жена Машенька, какая она растет красавица и умница! Не в добрый час решил он отметить дочкины именины завтраком в знаменитом ресторане. Хотя тринадцать лет и несчастливое вроде число, так что можно было ждать неприятностей...

Взгляд его упал на ошеломленного, всеми позабытого ребенка – на залитой черной копченой водой, уже начинающей подмерзать брусчатке мостовой стоял поваренок Валечка, обернувшись в длинное пальто. Так он проснулся, так побрел от жара, ничего не соображая и не слыша после взрыва. Языки пламени отражались в его широко распахнутых глазах.

– Мальчик, – позвал его Степан Антонович. – Мальчик! Аля, он не слышит. У него вид странный, его наверное контузило, может он близко был к тому месту, где взорвалось. Может, он потерялся в пожаре, ищет кого-то... Кажется, кровь в волосах, посмотри-ка.

Аля тоже смотрела на горящую гостиницу, на суету пожарных, будто это был сон, от которого никак нельзя было проснуться.

Девочка подошла к мальчику и взяла его за руку. Мальчик вздрогнул, повернул голову, посмотрел на нее. Потом сжал ее руку своей. Дети повернулись и продолжили смотреть на пожар.

Звенели уже невдалеке колокола дополнительных пожарных разъездов, гудели клаксоны автомобильных карет "Скорой помощи".

Степан Антонович вытер слезы, аккуратно подвинул свою разбитую ногу и поднял голову к небу, высокому яркому предрождественскому небу, в которое уносились клубы черного дыма. Подхватываемые ветром, они вытягивались, принимали странные формы, становились деревьями, животными, птицами, людьми. Вот мелькнули мальчик и девочка. Их руки соприкоснулись, сплелись, изящные фигурки шагнули вместе через все небо, но силуэты тут же подхватил ветерок, размазал по голубизне.

 

– Ешь, – говорила Аля Валечке, подкладывая ему на тарелку рыбного пирога. – Папа сказал – ты сегодня у нас переночуешь, раз у тебя дядька такой пьющий и безответственный.

Валя послушно уписывал пирог – он пока еще ничего не слышал, но понимал, что его, кажется, тут приняли на душевный баланс.

А через неделю Валя нашел в кармане пальто плотный запечатанный конверт. Адреса не было, только в уголке стояли инициалы "И.Б."

– Открывай, – сказал Степан Антонович, к которому он пришел за советом. – Ты, кстати, подумал, о чем мы говорили? Чего ты в жизни хочешь и как туда попасть?

– Хочу быть шеф-поваром, – застенчиво сказал Валечка. – Хорошим. Или кондитером, как Иннокентий Иванович, господи упокой его... Я знаю, есть курсы...

– Разберемся, – кивнул Степан Антонович. Он был сегодня исключительно добр, так как нога наконец перестала болеть. – Ну открывай же, любопытно!

Внутри конверта оказалась карточка с подробным рецептом знаменитого пирожного "бомбузл".

"Удачи! – было подписано в конце. – Храни вас Бог."