Сказ о том, как верный слуга князю игорю Ольговичу молодильных яблок добывал

 

Княжья дружина заняла всю корчму, потеснив завсегдатаев: внутрь то и дело заглядывали местные, обводили мрачным взгядом оружных людей, да и убирались подобру-поздорову. Сам князь Игорь занял лучший стол, а с ним и его ближние дружинники: Свенельд-задира, Велерад, Брячислав и Илдей-степняк. Хаку же за стол не садился, потому что негоже слуге сидеть за одним столом с господином, хватит и малой табуретки позади князя. Опять же случись что, пока еще вскочишь из-за стола, а с табуретки прыг на ноги и двоих уже зарубил. Игорь-то, конечно, обижался поначалу, не любит он чинами считаться, да только у Хаку своя гордость, и на том он стоит твердо. Так что пока за столом шло веселье и мед лился рекой, Хаку знай себе шаблю точил да зорко поглядывал по сторонам: не достанет ли кто из прислуги нож или там топор, да что за окном творится, и вообще. Так-то, конечно, и неплохо бы, чтобы враги вломились, а то от долгого сидения ноги затекают, но на такую удачу нечего было рассчитывать — кто в своем уме нападет на князя, когда тот при дружине? Однако, настоящий слуга с улыбкой переносит любые невзгоды — в том числе и сидение на неудобной табуретке. Хаку не позволил себе выпить даже маленькой чашечки меда, хотя очень хотелось, но пьяный слуга позорит господина, да и меча не удержит. Только и оставалось, что шаблю вострить.

А за столом веселье шло полным ходом. Господин только вернулся из Менеска, куда ездил к отцу на поклон, и так как поездка прошла успешно, самое время было отпраздновать.

— Ты скажи мне, Велерад, — молвил князь, — куда вы Добрыню дели? Не было такого раньше, чтобы он на пир не явился. Разве что к девке какой сбежал?

Игорь хохотнул, но дружинники его веселья не поддержали, только переглянулись мрачно.

— Говорил я, — ответил Илдей, щуря и без того узкие глаза, — надо было ему кишки выпустить да на гусли намотать.

— Кому? — нахмурился князь. — Добрыне? Ты что говоришь такое?

— Да не Добрыне, — вмешался Свенельд, — а скальду этому.

— Отымей его кобыла, — кивнул степняк, вечно путавший слова неродного ему склавского языка.

— Что за скальд такой? Говорите уже путно, что стрялось, — велел Игорь.

— Был тут один бродячий сказитель, — начал рассказ Велерад, — мы ж пока тебя, князь, ждали, заскучали тут, ржавчиной покрылись…

— Это за десять-то дней?

— Нам-то от скуки каждый день за неделю шёл. Словом, заскучали мы, а тут этот сказитель, дедок слепой. Гой ты еси, добры молодцы, вот как завел, так и не остановишь. Ну мы его прикормили малость, он нам спел о том, о сем, про отца твоего… Ну эту: “Вечный Олег собирал тогда рать, идти он удумал на грозный Царьград…” Словом развлек нас малость. А потом, под ночь уже, стал нас стращать: сказы сказывать о леших, да русалках, и прочей нечисти. Мы-то только посмеялись, а вот девки…

— Значит, были девки?

— Так скучали ж мы, — кивнул Велерад. — Так вот, глаголю, девки пужались, мы хохотали, и все было хорошо, пока не завел этот старый хрыч сказ про молодильные яблоки — мол кто такое съест, никогда не постареет. И девка одна, с такой косищей…

— А грудями… — мечтательно протянул Брячислав.

— Ага, так вот девка эта, у Добрыни на коленях сидела и как скажет: ой-ой-ой, вот бы яблочко мне такое, а то жалко красоту свою девичью, ну и дальше все об этом. А Добрыня выпил крепко уже, как вдарит кулаком по столу и говорит: “а вот добуду тебе такое, Баженка моя”. Стали мы у деда спрашивать, где такие яблоки-то растут, тот сначала отпирался, но мы его тряхнули малость, так он нам все и выложил. Живет, мол, в лесу, у подножья Рориковой Скалы колдунья, а у той колдуньи, значит, есть сад, а в саду том растут энти самые молодильные яблоки. Ну вот Добрыня собрался, да и ушел. И с тех пор ни слуху, ни духу о нём, почитай, уже с седьмицу.

— Долгонько… — протянул князь. — Туда-обратно дня за три обернуться можно.

— То-то и оно, — согласился Велерад и опустил глаза.

— Надо бы за ним людей отправить, не дело это, — молвил Игорь. — Да и от яблочка молодильного я б не отказался, что скажете?

Едва он договорил, как Хаку вскочил на ноги, опрокинув табуретку.

— Позволь мне, господин! — выпалил он, порывисто поклонившись. — Я добуду для тебя яблок и Добрыню найду.

— Ну, про яблоки-то я так, — улыбнулся Князь. — Мало ли что этот дед наплёл.

— Все равно! — не разгибаясь, ответил Хаку. — Найду и сад, и дружинника твоего.

— Будь по-твоему, Хаку. Смотри только, возвращайся живым, а не то мне сестра твоя голову снимет.

— Марра никогда не тронет вас, господин, она предана вам до глубины души.

— Да, такой послушной жены поискать, — сказал князь под дружный хохот дружины.

 

Хорошо живется слуге, когда господин у него храбрый воин. Больше всего на свете Хаку хотелось отдать жизнь за князя, чтобы после смерти сестра наколола ему на лицо последний рисунок, вроде тех, что покрывали обе его руки. Хорошо бы бабочку на цветке — такой рисунок наносят кшатри, который погиб в неравной схватке, прихватив с собой всех врагов, потому что эта смерть так же красива, как цветок, и ярка, как крылья бабочки. Или вот две горы, как у Додо Большого — знак того, что в последней битве он сразил два десятка противников, взгромоздив вкруг себя две горы трупов. Но лучше всего, конечно, свой, особенный рисунок, чтобы кожу с лица потом срезали, обработали нужными травами и настойками, и многие покления кшатри любовались бы этим рисунком и вспоминали бы героя, заслужившего его. На службе у Игоря, Хаку знал это точно, он однажды добудет хороший рисунок. Кто знает, может и в этот раз?

За такими приятными мыслями и дорога прошла незаметно. До Рориковой скалы путь быть недальний, для хорошего наездника день в седле. Был бы здесь князь, он бы обязательно рассказал Хаку, почему скала называется Рориковой, кто был этот Рорик и чем был славен. Хаку хотелось думать, что он погиб на этой скале, окруженный полчищами врагов, но зная местные обычаи, он бы не удивился, если бы этот Рорик тут, допустим, родился. Склавы до смешного мало внимания уделяли воинским подвигам, зато любили поминать множество событий незначительных, настоящего кшатри недостойных.

Сама скала была в стороне от торных путей, так что Хаку пришлось оставить большак, ведший в Переяславль, и свернуть в лес. Дорогу ему объяснили, так что не потеряется. Сначала, как и было оговорено, был отрезок пути через густой ельник, где лошадь пришлось вести в поводу. Затем ельник сменился светлым сосновым бором и воин снова сел в седло. Отсюда, говорили, до самой скалы было треть дня ходу. Хаку начал уже задремывать в седле, когда лошадь вывезла его на поляну. Сон как рукой сняло — на поляне стояла избушка, явно жилая — из трубы шел дымок. Избушка был огорожена ровным частоколом, сделанным из все тех же сосен, так что Хаку решил, что перед ним пожалуй что и усадьба. Кто бы стал строить усадьбу посреди леса, вдали от большака? Ответ напрашивался сам собой.

Имелись в частоколе и ворота, над которыми висел рогатый череп — не иначе лося. Хаку спешился и постучал в ворота.

— Эй, кто тут есть? — закричал он. — Открывайте ворота, гость пожаловал!

Сначала было тихо, затем вдруг подул ветер, так же неожиданно стих, и ворота открылись.

От ворот к крыльцу избушки вела дорожка, покрытая щебнем, а вдоль дорожки росли яблони. Не может быть, чтобы все было так просто, подумал Хаку. К тому же, как он ни оглядывался, он так и не увидел, кто бы мог ему открыть ворота. По всему видать, что это и был дом колдуньи.

— Есть тут кто? — снова спросил он.

Дверь избы открылась и на крыльцо ступила девушка в зеленом домотканом платье свободного кроя, с длинными черными волосами и белоснежной кожей. Она как будто не замечала гостя, глянула на солнышко, клонившееся к закату, зажмурилась и улыбнулась каким-то своим мыслям.

— Вечер добрый, госпожа, — поздоровался Хаку, для уверенности сложив руку на эфес шабли.

Девушка, не размыкая глаз, повела головой, как будто прислушалась к чему-то, а затем наконец посмотрела на Хаку. Храбрый воин вздрогнул, встретившись с ней взглядом. “Как есть колдунья”, — решил он, гладя в темно-синие, бездонные глаза.

— Зачем пожаловал? — певуче спросила хозяйка и улыбнулась, обнажив ровные белые зубы.

— Мой господин, князь Игорь Ольгович, желает заполучить… — тут воин замялся, потому что как-то неловко получилось, как будто князь здесь имеет право распоряжаться. — Хм, мой господин, князь Игорь Ольгович, прознал, будто где-то в округе растут молодильные яблоки. Он поручил мне…

— За яблочками явился, — перебила колдунья, игриво поднимая бровь. — Вон они растут, видишь?

Хаку не стал оглядываться, потому что и так уже насмотрелся на яблони, к тому же странная девушка не внушала ему доверия — обернешься, а она как… Впрочем, что именно может сделать хрупкая особа дюжему молодцу, он не придумал, но ничего доброго отчего-то не ждал. “Девчонки забоялся”, — мысленно отругал себя Хаку, — “недостойный, трусливый пес!”

— Видал я уже эти яблони, — ответил он. — Позволите ли…

— Нет, не позволю, — пожала плечами девушка, — не так быстро. Как звать-то тебя, добрый молодец?

— Исиндэй Хакуджи, — поклонился воин, — но можете звать меня просто Хаку.

— Хаку… Странное имя. Откуда ты родом?

— Я родился в Идрисе, что в Благословенном краю, а склавы называют это место Мечами Богов.

— Надо же, горец! Горцы ко мне еще не заглядывали.

— Люди моего племени никогда не покидают родных гор, — с легким поклоном сказал Хаку.

— Ты-то покинул.

— Иначе было нельзя. Однако, это не имеет отношения к делу.

“Не рассказывать же первой встречной про пророчество”, — решил Хаку. — “Тем более этой колдунье или кто она такая?”

— Ишь, дерзкий какой. Пришел в мой дом, яблок моих хочет, да еще и вежливость соблюсти не желает. А ну прогоню тебя?

“Рубануть её, что ли, по шее? Да нет, пожалуй, это всегда успеется.”

— Прошу меня извинить, — нахмурился Хаку, — я не хотел быть невежливым.

— Так-то лучше, — хоязйка сошла с крыльца и подошла ближе.

“Ну и красавица”, — невольно восхитился воин, — “и глазищи-то, глазищи”. Однако господин послал его сюда не для того, чтобы он любовался красотками, так что подобные мысли следовало решительно гнать. Тем не менее, оторвать взгляд от колдуньи оказалось не так просто. “Что это за ухмылочка, одним углоком губ? Смеется она надо мной, что ли?”

— Слушай меня, Хаку из Идриса. Яблоки мои волшебные, кто их отведает, тому никогда уже старым не бывать. Если хочешь добыть их, придется тебе совершить подвиг. За каждое яблочко по подвигу, а всего я тебе разрешу унести их три, не больше. Если, конечно, ты с первым-то подвигом справишься.

Колдунья смерила его взглядом, как будто оценивая, годится ли он для подобного дела.

— Я справлюсь с десятью подвигами! — сказал Хаку, выпятив грудь и хлопнув по эфесу шабли. — Что нужно сделать?

— Дослушай сначала, горячий горец. Коли возьмешься, назад дороги не будет. И если не справишься, отсюда ты не уйдешь. Я заберу твою жизнь!

“Нашла чем пугать”, — подумал Хаку. Интересно, что в таком случае наколют ему на лицо? Красавицу с длинными черными волосами?

— Двум смертям не бывать, — хмыкнул воин. — Я готов.

— Слушай тогда, вот тебе первый подвиг: вокруг моего дома раскинулся зачарованный лес, его населяют многие создания, о которых ты даже и не слышал. Ночью же придут его истинные хозяева. Кого они встретят — убьют, сожрут и косточки обгладают.

Она бросила на Хаку быстрый взгляд из-под ресниц, проверяя эффект от последних слов, но Хаку только презрительно скривился.

— Ты пойдешь в лес и проведешь там ночь, и если жив останешься, приходи сюда с первыми лучами солнца.

— Всего-то? В лесу заночевать? Можно мне сразу остальные подвиги, а то этот больно скучный.

— Ну-ну, посмотрим. Возвращайся к утру, если сможешь.

С этими словами она повернулась и скрылась в доме.

Хаку пожал плечами и зашагал к выходу.

“Ночь в лесу”, — думал он, — “вот ведь придумают. Тоже мне великое дело”.

 

На ночь Хаку расположился со всем возможным удобством: выбрал опушку, заросшую кустами вольчьей ягоды, развел костерок и устроился на поваленном бурей сосновом стволе. Стемнело быстро: луна и звезды скрылись за облаками затянувшими все небо, отчего сделалось вокруг черным-черно, так что только огонь освещал небольшой пятачок вкруг себя. Хаку темноты отродясь не боялся, но тут почувствовал что-то, будто смотрит кто в спину недобрым глазом. Оглянулся — нет никого. Или не видать. Так что он сполз с дерева поближе к огню, прислонившись спиной к стволу, а на ноги положив шаблю в ножнах. Ночь стала непривычно тихой, только потрескивал костерок, да трижды проухал квилин. “Навела колдунья страху”, — усмехнулся про себя молодой воин, — “даже и мне не по себе стало. А на деле-то: ну, темно, ну глухо как-то, но что мне тут грозит? Медведь разве что, лесной хозяин, придет поглядеть, кто к нему в гости забрел. Или стая волков.”

Луна ненадолго показалась из-за облаков, словно подмигнула Хаку, и тут же снова скрылась.

— Пожаловал, значит, — раздался чей-то скрипучий голос.

Хаку подскочил, выхватывая шаблю, повернулся, но никого не увидел, тут же скакнул в сторону, чтобы не стать легкой мишенью и заозирался. И вот ведь диво: у костра сидел старичок в лохмотьях, вроде нищего или бродячего сказителя, с седой бородой до груди, длинными спутанными волосами и крючковатым носом.

— Ишь размахался, — похихикал старичок. — Испужался, что ль?

— Ничего я не испугался, — отозвался Хаку и с силой вогнал шаблю обратно в ножны. — А подкрадываться незаметно ко мне не стоило, мог ведь и зарубить.

— Ой-ёй, — всплеснул руками старичок, — страх-то какой. Ну, хорошо хоть не зарубил, и на том спасибо.

— Ты кто такой будешь-то, старик?

— Я-то хозяин здесь, за лесом присматриваю. Вижу — горец пожаловал, да не напрашиваясь, расположился тут по-свойски, огонь развёл. Тебе разве разрешал кто?

— Мне ничьего позволения не требуется, — ответил Хаку, но тут же поправился: — Только князя моего.

— Слыхали? — спросил старичок, повернушись к лесу. — Ну, горец, сам виноват. Дал я тебе шанс исправиться, напроситься как положено, а ты ни в какую. Молись, потому что смерть твоя пришла.

С этими словами он встал, повернулся и зашагал прочь.

— Сам молись, — буркнул Хаку.

Справа вдруг раздался шум, как будто медведь через кусты попер. Хаку только и успел, что за эфес схватиться, а на опушку уже новый гость пожаловал: здоровенный мужик, раза в два шире обычного человека и на три головы выше. Одет он был в странные штаны какой-то неведомой, но видно очень плотной ткани, а сверху была не то рубаха, не то чешуя из мелких зеленых пластинок.

— У-у-у-у-у, горец, — протянул здоровяк, — готовься, давить тебя буду.

Говорил он странно, очень медленно, каждый слог словно пел, но на одну ноту.

— Попробуй, — ответил воин. — Я смотрю, вы тут только болтать горазды, а я уж заскучал без доброй драки.

— У-у-у-у-у-у, — снова зашумел детина и вдруг начал словно раздаваться, еще увеличиваясь в размерах.

Воин невольно попятился, не зная что делать. Только тут Хаку заметил, что никакие это не штаны и не рубаха, а древесная кора и листья сверху. Стоило ему об этом подумать, как морок развеялся — никакого детины перед ним больше не было, только стоял невесть откуда взявшийся тут дуб.

— Сохрани меня Ши, — все же помолился Хаку, — это что еще за кодовство?

Он подошел к дереву, но дуб был совершенно обычный: ствол да корни, ветки да листочки.

Снова все стихло. Хаку какое-то время прислушивался и вглядывался во тьму, но так ничего больше и не разглядел. Тогда он подбросил сушняка в костер, снова сел и решил закусить: достал из сумки ломоть почти свежего ржаного хлеба, немного белого пресного сыра и флягу легкого меда, какой можно и детям давать, не боясь, что они захмелеют.

Только начал он трапезу, как в круг света, бесшумно ступая, вошел волк. Да не волк даже, волчара: здоровенный, с коня размером, глаза зеленым пламенем горят, шерсть на загривке вздыблена, саженные зубищи скалит.

Хаку только ругнулся с набитым ртом, потянулся к шабле, но волк не спешил нападать. Зверь принюхался, рыкнул, и вдруг заговорил.

— Пришла смерть твоя, человече, — сказал волк и голос его звучал странно глухо, как будто говорил он из-за шлема. — Молись!

— Да что вы все заладили, молись да молись, — ответил воин. — Я на брахму похож по-твоему, чего мне молиться?

— Какого еще брахму? — зарычал волк.

— Ну как по-вашему будет? — Хаку защелкал пальцами, помогая памяти. — А! Волхв!

Волк, видно, крепко задумался, перестал скалить зубы и даже присел.

— Ты чего пришел-то? — спросил Хаку. — У меня тут сыр есть, хлеб, и мёда немного. Хочешь?

— Полоумный горец, какой-то, — удивился волк. — Сожру тебя сейчас, понятно?

— Сыр, говорю, если голодный, и хлеб вот. А попробуешь меня сожрать, живо познакомишься с моей шаблей.

Хаку взял в одну руку хлеб, а другой вытащил шаблю из ножен. Клинок побагровел в свете пламени, засверкал, так что волк попятился.

— Ну, что выбираешь?

— Чтоб тебя, — ругнулся волк. — Нож есть?

— Ну есть, — пожал плечами воин.

— Воткни в ствол, перекинуться хочу.

Хаку решил не спорить, достал нож из-за голенища и воткнул в ствол поваленного дерева. Волк подобрался и прыгнул, а прямо над стволом перекувыркнулся и на землю опустился уже человеком: в годах мужичком, чуть лысоватым и с недостающими зубами во рту.

— Ты откуда такой взялся? — спросил мужичок, потирая поясницу.

— С гор спустился, — ответил Хаку. — Садись, угощайся.

Волкулак послушно уселся напротив воина, принял хлеба с сыром, да и к фляге приложился не один раз.

— Зря ты хоязина обидел, — сказал он, наевшись, — не доживёшь теперь до рассвета.

— Это мы еще посмотрим. Пока-то, вишь, живой сижу.

— Это ненадолго, — пообещал волкулак, — сейчас тобой крепко займутся.

— Кто займется-то? Опять дуб подошлют, чтоб он на меня нашелестел? — Хаку засмеялся, а волкулак только головой покачал.

— Странный ты, горец. Нет, мороков больше не будет. Придёт хоязин, усыпит тебя, да в котле сварит, а из косточек твоих сделает себе свирельку — играть по вечерам, чтоб не скучно было.

— Значит, всего-то и нужно, что не заснуть?

— Э-э-э-э, — протянул оборотень, — это сложней всего. Как наступит самый темный час, так тебя в сон и заклонит. И нет от этих чар никакого спасения.

— Это мы посмотрим, — отозвался Хаку.

— Ну, мое дело предупредить. Благодарствую за угощение, горец, а я пойду.

— Доброй дороги. Может, еще свидимся.

— Это наврядли.

С этими словами волкулак встал, поклонился воину в пояс, да и растворился во мраке ночи.

Спать, конечно, воину хотелось изрядно, но с другой стороны не впервой: сколько раз уже Хаку сторожил господина ночью на привалах? К тому же, настоящий кшатри знает, что дух подчиняет тело. Настоящий воин может приказать себе не спать, даже если очень хочется — вот как сейчас.

Чтобы ненароком не задремать, Хаку стал прохаживаться взад-вперед, пока это не наскучило. Тогда воин взял точильный брусок и хорошенько заострил свой нож, отправленный затем на положенное место в сапог. Проклятая ночь никак не желала кончаться, а занять себя было решительно нечем. Тогда Хаку вспомнил, что Марра, его сестра, всегда напевала песенки, когда хотела себя развлечь, занимаясь скучными и монотонными женскими делами. “Возьму-ка и я пример с сестры”, — решил воин.

Хаку немного посидел на месте, подбирая слова, поморщил лоб и пошевелил губами. Наконец, сложилась у него такая песенка:

 

Стоит в глуши старинный дом

У Рорика горы.

Растут деревья в доме том,

Волшебницы дары.

 

Вот только злой и старый дед

Мне взять их не даёт.

Расколочу его башку

И делу тут конец.

 

“Конечно”, — подумал Хаку, — “второй куплет мог бы быть и получше, но я же кшатри, а не вещий Боян. И так сойдет.”

Так что он принялся распевать её, притоптывая в такт и отбивая ритм по стволу, на который он снова уселся. Однако два куплета ему вскоре показались недостаточными. Чем же продолжить песню? Придумать еще казней старику? Легче легкого.

 

Но тело вредного дедка,

Я не захороню.

Распотрошу его слегка

И воронью скормлю.

 

Так стало гораздо легче, но и три куплета наскучили быстро. Хаку так увлёкся сочинительством, что сам не заметил, как у него вышла целая песня:

 

Тогда смогу к колдунье я

Отправится опять.

И яблоки смогу у ней

По-честному забрать.

 

А ведьма ликом хороша,

И кровь мне горячит.

Была бы добрая жена,

Жаль только ворожит.

 

Стоит в глуши старинный дом

У Рорика горы.

Бывал я в доме древнем том,

Добыл себе дары.

 

Хаку остался так доволен, что спел песню целиком еще разок, а под конец так разошелся, что принялся танцевать, выплясывая вокруг костра. Меж тем, становилось ощутимо светлее. Ночь из черной стала темно-серой, как бывает всегда перед рассветом.

— Что лесной хозяин, съел? — закричал воин во всю глотку. — Лучше бы тебе на глаза мне больше не показываться!

Затем он с аппетитом позватракал, дождался, пока солнце окончательно не встанет из-за горизонта, и пошел к дому ведьмы.

 

— Гляди, кто пожаловал, — засмеялась колдунья, гревшаяся на крыльце в ласковых утренних лучах солнца.

— Я же говорил, ничего сложного, — ответил Хаку. — Доброго утра тебе, госпожа.

— Здравствуй, здравствуй, отважный воин. Не забоялся, значит, лесного хозяина и его чудовищ?

— Там всех чудовищ было: ветвистый дуб, волк облезлый, да риск проспать рассвет.

— Ой-ли, — она прищурилась и лукаво улыбнулась. — Был тут до тебя один недавно, ему так не показалось.

— А как его звали, — тут же догадался Хаку, — не Добрыня ли?

— Он самый. Дружок твой, что ли?

— Нет, дружок моего господина. А где сейчас Добрыня?

— Не скажу, — сказала ведьма, хлопая ресницами. — Ладно, Хаку, добыл ты одно яблоко. Выбирай любое, ешь.

“И что я буду делать с одним яблоком да без Добрыни?” — подумал воин. — “Добрыня-то ладно, ракши его забери, а вот с яблоками дело такое: принесешь одно, господин его съест и будет вечно молодой, а жена его старой станет — вот беда! Хотя, зная господина, он яблоко Марре отдаст, ну куда это годится?”

— Мы на три договаривались, — напомнил Хаку. — Одного мне мало.

— Ишь, жадный какой, — она погрозила ему изящным пальчиком с острым коготком, — Смотри, горец, не справишься со вторым подвигом, не видать тебе больше белого света.

— Нашла кого пугать, что там на этот раз? Провести ночь на курганнике?

— Да хватит уже, храбрость ты мне доказал. Настало время ум твой проверить.

— Ха! — сказал Хаку, горделиво подбоченясь. — Я кшатри, мое дело врагов рубить, но и умом меня боги не обделили. Говори, что делать.

— Загадку отгадай. Готов?

Хаку только кивнул, а колдунья прочитала нараспев:

 

Спасу тебя от холода,

Коль будешь лют со мной.

А пожалеешь — пожалеешь,

И сам умрешь зимой.

 

Пока ты лапоть свой чинил,

Была в твоих гостях.

Теперь беги, теперь ищи.

Мне — мясо на костях.

 

— Я лаптей не ношу, — хмуро ответил Хаку, мало что понявший из этой загадки. — И почему “пожалеешь” дважды?

— Я все сказала, могу только повторить, если хочешь.

Хаку кивнул и ведьма пропела ему загадку еще раз. На этот раз он запомнил слова, но яснее от этого не стало.

— Времени тебе даю до заката, — молвила хозяйка, — а коли не успеешь разгадать до того времени — ждёт тебя верная смерть!

Последние слова она произнесла торжественно, словно поклялась в том перед своими богами, а затем развернулась и скрылась в доме.

“Бессмыслица какая-то”, — решил Хаку. — “Издевается она надо мной, что ли?”

В задумчивости он стал ходить по двору, но сонная голова соображала плохо. “Хоть бы в дом пригласила, ведьма”, — ругался Хаку. Потом махнул рукой и пошел на ту опушку, где провел ночь. Там он расстелил плащ, да и уснул преспокойно. И снилось ему, что он разгадал загадку, и ведьма ему наказала сразиться с трехголовым змеем, но был тот змей глуп и непоротлив, так что Хаку быстренько ему головы поотрубал.

Когда же он проснулся, солнце уже понемногу клонилось к закату. “Ай-я-яй”, — подумал Хаку, — “все проспал, почти совсем времени не осталось на подумать. Что же делать? Может, все же зарубить колдунью? Нет уж, князь говорит, это варварство, нельзя так себя вести, ты теперь не в горах, Хаку, у нас так не принято. Как же быть? Что там она пропела?”

 

Спасу тебя от холода,

Коль будешь лют со мной.

 

“Что это такое? От холода одежда спасает, еще огонь. Только с ними не надо лютым быть нисколько. А дальше что?”

 

А пожалеешь — пожалеешь,

И сам умрешь зимой.

 

“Что ж это за паскуда такая, с которой лучше лютым быть, чем пожалеть её? Может, степняки? Склавы степняков сильно не любят. Но степняк тебя как согреет?”

 

Пока ты лапоть свой чинил,

Была в твоих гостях.

Теперь беги, теперь ищи.

Мне — мясо на костях.

 

“Ну это вообще ракши что. Зачем бежать и искать? От всех этих размышлений у Хаку голова пошла кругом. Вот колдунья, это ведь она намеренно так, поиздеваться надо мной решила. Видит, воин перед ней, наплела слов каких-то, они и не складываются вместе даже”. И так от этого Хаку разозлился, что выхватил шаблю и начал размахивать ей, представляя, как срубает голову ведьме, и как хлещет кровь из раны и…

Пока же он так бесновался, на опушку выбежала осторожная лисичка. Она поглядела удивленно на полоумного воина, рубившегося с невидимыми врагами, потом принюхалась и деловито подбежала к его сумке. Сумка вкусно пахла сыром и вяленым мясом, так что лиса раскрыла её, схватила здоровенный кусок сыра и припустила прочь. Хаку заметил её слишком поздно, увидел только как его сыр исчез в кустах, да кончик белого хвоста.

— Ах ты воровка! — закричал он и бросился за лисой.

Именно этого и ждал лис, пришедший на опушку с другой стороны. Едва Хаку скрылся в кустах, лис быстро подбежал к сумке, все еще вкусно пахнущей мясом, выбрал кусок побольше, так что еле сомкнулась на нем пасть, и тоже дал деру во все свои лисьи силы. Хаку как раз вернулся на полянку, чтобы увидеть второй хвост, уносящий его мясо. Тут уж воин даже ругаться не стал, рассмеялся только. “Вот ведь лисы, хитрюги! Увели из под носа и сыр, и мясо. Хоть мёд-то на месте?” Он проверил сумку, достал оттуда флягу и сделал добрый глоток. И тут ему как будто сам Ши на ухо что-то шепнул, отчего Хаку чуть не поперхнулся медом, потом рассмеяля громко, и довольный пошел к дому ведьмы.

 

Хозяйка вновь встретила его, стоя на крыльце. Она ехидно улыбалась, поджидая Хаку, но тот шёл с таким довольным видом, что ехидство быстро сменилось удивлением.

— Готовь яблоки, хозяйка, разгадал я твою загадку.

— Это мы сейчас узнаем, Хаку. Многие до тебя думали так же, и где они теперь?

— Кстати, где? Я вот Добрыню найти хочу.

— После, все после. Сначала ответ давай, а то солнце вот-вот зайдет.

— Спасет от холода, известно, теплая меховая шапка. А если ты вовремя шапок не наделаешь, эти ворюги у тебя все стащат и обрекут на голодную смерть. Я нашел ответ — лисица!

Чародейка приподняла одну бровь и посмотрела на Хаку вдруг так тепло, что он сглотнул.

— Правильный ответ, — сказала она наконец. — Можешь сорвать два яблока, коли хочешь, ну?

— Мы на три договорились, — стоял на своём воин. — Что там теперь сделать нужно?

— Последний подвиг, — промурлыкала ведьма, спускаясь с крыльца и подходя к Хаку. — Самый трудный будет, и тут уж на удачу не надейся. Бери два яблока и иди домой, пока можешь.

— Справлюсь я, не переживай, госпожа. Что делать-то?

— Ну смотри, Хаку. Жди тут пока. А ровно в полночь, как зажжется лучинка в том окне наверху, входи в дом. Никуда не сворачивай, а иди сразу на лестницу, поднимайся наверх, пока две дюжины ступеней не пройдешь, а там в первую дверь налево входи. Да смотри, не перепутай.

Хаку пожал плечами, а сам подумал: “не такая уж большая избушка-то, как там можно заблудиться?” А ведьма вдруг взяла его за голову, погладила по щеке, а кожа у неё была, что твой шелк. Подмигнула ему и ушла. Так Хаку и остался стоять, только сердце стучало быстро-быстро, словно дятел по стволу.

 

Еле дождался он полуночи, все ходил под окнами да заглядывал, не зажглась ли лучинка? Что внутри будет, даже и не думал, боялся сглазить. С одной стороны, конечно, всякое могла уготовить ведьма, и стоило быть начеку, а с другой… Как вспоминалось ему прикосновение её кожи, тепло её рук, так сразу становилось не до осторожности, а мечты принимали одно, очень ясное направление.

Наконец настал долгожданный момент. Хаку собрался, как человек, отправляющийся в последний бой, из которого живым ему наверняка не вернуться. Исполнившись решимости, он взошел на крыльцо и открыл дверь. И ахнул: внутри избушка выглядела совсем не так, как можно было ожидать. Хаку попал в небольшую комнату, из которой два коридора уводили налево и направо, а один прямо, и были эти коридоры столь длинны, что никак не могли влезть в эту избушку. В центре же комнаты была винтовая лестница, шедшая вкруг чугунного с виду столба, да такого толстого, что памятный дуб из зачарованного леса казался бы рядом с ним тончайшим деревцом. И как такая махина помещалась в крохотную комнатку было решительно непонятно: стоило глянуть на комнату, как лестница казалась не такой уж и большой, а только остановятся глаза на лестнице — снова она огромная.

“Опять морок колдовской”, — решил Хаку. Однако наказ ведьмы он помнил хорошо, так что смело ступил на лестницу, но тут же соскочил обратно. Первая ступенька была на вид сделана из чего-то подозрительно мягкого, а когда воин пригляделся, он с ужасом понял, что вместо ступени то была человеческая спина — дюжий был молодец, между прочим. Но делать было нечего, воин шагнул на спину-ступеньку, а с неё на следующую, сделанную как будто из песка и вдруг очутился в пустыне, а в глаза ударило солнце, по спине сразу заструился пот и рубаха прилипла к телу. Хаку замер, не зная как быть дальше. Ведьма ясно ему сказала, что он должен подняться на две дюжины ступенек, а это была лишь вторая, но третей-то было не видать! Он огляделся, но вокруг не было ничего, лишь песок, лежавший величественными холмами до куда хватало взгляду. Тогда Хаку решил наугад поставить ногу туда, где полагалось быть следующей ступеньке — нога вдруг промокла, а в следующую секунду он уже был под водой, да так глубоко, что сразу заложило уши и стало так на них давить, как будто вода хотела выдавить Хаку изнутри наружу. Он судорожно дернулся, нащупал ногой следующую ступеньку и попал в новое место. Дальше он уже и не мешкал, только успевал дивиться, в какие места его заносило, да не забывал считать пройденные ступени. А навидался он всякого: видел каких-то рогатых ракши, терзавших людей, видел густой лес, только деревья в нем были огромные и совсем незнакомые, каких Хаку и не видел никогда, и множество других странных мест. Наконец закончилась вторая дюжина и Хаку вновь оказался на лестнице, а перед ним был коридор. Воин увидел ряд дверей справа, и были те двери разных размеров, но все величественные и красивые. А слева была одна неприметная дверка, криво сколоченная и вся отсыревшая. Хаку решительно открыл её и попал в комнату, освещенную одной только малой лучинкой, да светом полной луны в окно. И не было в той комнате ничего, кроме одной лишь громадной кровати. А рядом с той кроватью стояла ведьма и была она в чем мать родила, только длиннющие волосы немного прикрывали срам.

Вид женской наготы всегда вызывал в Хаку смесь двух чувств — чего-то очень низменного и невозможно возвышенного, причем второе всегда побеждало, так что ему хотелось опуститься перед обнаженной женщиной на колени и поклоняться ей, словно божеству. Но сейчас перед ним стояла не обычная женщина, а колдунья, так что Хаку оставался собранным и готовым к любым каверзам.

— Меч-то отстегни, — обратилась к нему колдунья, положив руку на округлое бедро. — Тут он тебе наврядли понадобится.

— Я пришел, — ответил Хаку, не спеша избавляться от оружия. — Что теперь?

— Никак не понял? — рассмеялась ведьма, да так зонко и весело, что и Хаку невольно улыбнулся. — Храбрость ты мне доказал, и умом тебя боги не обделили. Третий подвиг же особенный. Покажи мне, что не зря зовешься мужчиной, и я отдам тебе третье яблоко.

С этими словами она бесстыдно откинула волосы, а затем жестом пригласила его в постель.

“Сохрани меня Ши”, — помолился бесстрашный воин, снимая перевязь с шаблей. — “Ну, была-не-была.”

До изгнания у Хаку было целых четыре жены, на зависть всем соплеменникам. Хаку думал, что знает, что нужно сделать, чтобы женщине понравилось, но вот как быть с ведьмой?

Эту последнюю мысль, додумывал уже не он, а кто-то другой. А сам Хаку потерял голову, и даже не помнил потом, как он разделся и разделся ли. Все заволокло жаром страсти и такой невозможной негой, что слова и мысли стали ни к чему, а остались только чувства, касанье губ и её глаза, от которых невозможно было отвести взгляда.

 

Наутро Хаку проснулся в том особом и чудесном расположении духа, какое бывает у воина, когда впервые познаешь жену, которая сама легла в твою постель. Хаку хотелось петь, улыбаться, но больше всего, хотелось продолженья. Однако проснувшись, он не нашел никого рядом и вообще обнаружил себя лежащим на плаще под одной из яблонь, росших во дворе ведьминской усадьбы.

 

Стоит в глуши старинный дом

У Рорика горы.

Бывал я в доме древнем том,

Добыл себе дары.

 

Напевая эту песенку тихонько под нос, Хаку встал и огляделся. Утро было под стать настроению: солнечное, нежное и такое ясное, что не могло принести ничего, кроме радости и удовольствий. На крыльце, как по заказу, появилась ведьма — была она в белом платье, и как будто стала еще прекрасней со вчерашнего вечера.

— Доброе утро, о щедрая моя госпожа, — поздоровался Хаку, задорно поклонившись. — Раз я жив, то, видать, справился с заданием?

— Справился, справился, — улыбнулась колдунья и лениво потянулась, подняв руки. — Ты и впрямь витязь хоть куда, заслужил награду. Куда ж тебе три яблока?

— Одно князю, — начал загибать пальцы Хаку, — одно его жене, сестре моей. А третье…

“А кому третье”, — задумался Хаку?

— А третье тебе, — подсказала хозяйка.

“А в самом деле, почему нет? Будет господин вечно молодой, жена его тоже, и слуга его! Ведь если Хаку вдруг состарится, кто будет защищать господина? Не дружина ведь, их самих вон искать приходится. А что, неплохая мысль…”

— Бери-бери, не бойся, — напомнила ведьма. — Кто яблочко съест, тому старым не бывать, даю тебе слово.

“А с другой стороны”, — размышлял воин, срывая три яблока с ближайшего дерева, — “я ведь и так молодым умру и мне на лицо нанесут мой последний подвиг. Так зачем зря добро переводить? Вот родится у господина сын и что тогда? Князь молодой, жена молодая, а сына-старика они похоронят, что ли? Не бывать такому!”

— Большое спасибо, госпожа, за гостеприимство, — церемонно поклонился Хаку. — Я взял три яблока, как ты мне милостиво разрешила. Позволь же теперь, отправиться в обратную дорогу.

— Съешь яблочко-то, — продолжала настаивать хозяйка. — Мало ли что в дороге случится, вдруг украдет кто…

— Премного благодарен за вашу заботу, госпожа, — снова поклонился Хаку, — но эти яблоки предназначены для моего господина и его семьи.

— То есть, ты сам яблоко не будешь?

— Нет, ни в коем случае.

— Ну а если четвертое тебе дам, что тогда, съешь?

— Буду очень благодарен, но и четвертое яблоко предназначено моему господину.

— Вот упертый болван! — воскликнула ведьма и топнула ногой. — Ты что, не хочешь вечной молодости?

— Прошу меня извинить, но я все сказал.

— Ах так… Ну, будь по-твоему, можно ведь и без яблока для разнообразия, к чему эти глупые традиции? — ведьма говорила тихо, как будто сама с собой, но Хаку все отчетливо слышал. — Ты же Добрыню искал? Пойдем, отведу тебя к нему.

Она спустилась с крыльца и зашагала к небольшому сарайчику, стоявшему справа от дома. Хаку мог поклясться, что его не было тут с утра, но вот теперь был и такой старый и покосившийся, словно простоял тут уже не одну зиму.

Ведьма открыла дверь, но заходить не стала, предложила первым входить Хаку. Тот насторожился, но виду не показал. От входа вниз вели ступеньки. Пока Хаку спускался, глаза привыкли к темноте, и он увидел, что под потолком висят две балки, на которых на странного вида канатах висят какие-то туши — похоже, он оказался в погребе. Сквозь неплонтно подогнанные доски сарая пробивался солнечный свет. Сзади вдруг громко хлопнула дверь, Хаку обернулся, но никого не увидел.

— Ты искал Добрыню, — услышал он откуда-то сверху странный голос, от которого по телу его прошла волна дрожи. — Вот же он, справа от тебя.

Хаку повернул голову и увидел одну из туш, висевших ближе всего: то было человеческое тело, с которого содрали кожу. Добрыня висел повешенный на лоснящемся канате, в котором Хаку с ужасом узнал женские волосы. Воин непроизвольно схватился за шаблю, но только тут понял, что перевязи на нем нет — он же сам оставил оружие в спальне колдуньи. Тут вдруг на его шее что-то оплелось, будто змея, Хаку задрал голову и увидел ведьму: она сидела на одной из балок точно над ним, точно птица на жердочке, совершенно голая, но совсем уже не прекрасная. Её руки удлиннились, а на пальцах отросли огромные когти, рот исказился, превратившись в пасть, полную мелких и острых зубов. Наконец, её волосы отросли до такой длинны, что хватило свесить их с балки заместо веревки и обвязать вокруг шеи Хаку. Ведьма улыбнулась, захихикала, а затем Хаку рвануло вверх, так что хрустнула шея, а на глазах выступили слезы, так это было больно.

— Что, любовничек, не захотел моих яблочек? — шипела колдунья, разглядывая дергающегося в конвульсиях воина. — Все, все хотят молодости, вот я им её и даю — кто умер молодым, тому старым не бывать.

А Хаку едва понимал, что она говорит, потому что воздуха ему не хватало. Он висел так, тщетно пытаясь освободиться от мертвой хватки её волос, сжимавшейся все сильнее и сильнее. Воздуха не оставалось уже нисколько, перед глазами поплыли круги и Хаку подумал напоследок: “ничего мне не нанесут на лицо, просто сдерут кожу да и…”

И стало ему этого так обидно, такая вдруг захлестнула ярость, что он попытался хоть рукой дотянуться до ведьмы, но его кулак лишь скользнул бессильно по её лицу, а колдунья расхохоталась. Тогда Хаку подтянул ноги к подбородку, сунул руку за голенище, выхватил нож и одним махом отрезал душившие его волосы.

Хаку рухнул на пол, кашляя и судорожно пытаясь надышаться, а ведьма пронзительно заголосила, как будто он не косу ей, а руку откромсал. Она прыгнула на него, целясь когтями в лицо, но Хаку откатился, а дальше уж действовал не он, а кшатри, которым он являлся. Колдунья бросилась вперед, Хаку уклонился, почувствовал как её когти расцарапали ему лицо слева, а сам воткнул ей нож между ребер, прямо в её черное сердце. Ведьма дернулась, отпрыгнула, зажимая рану, между пальцев её заструилась темно-синяя кровь, а спустя несколько выдохов, кровь запузырилась на её губах, как бывает при пробитом легком. И все же она была жива и глядела на Хаку взглядом испепеляющим, сулящим скорую и мучительную гибель.

“Как же это возможно”, — удивился Хаку, — “что она жива с раной в сердце?” Но не успел он додумать эту мысль, как ведьма бросилась на него и осыпала градом ударов, от которых он только и мог заслонятся руками, так что предплечья быстро оказались изодраны в клочья, а кровь его щедро залила пол. Ведьма вопила и хохотала, кшатри едва удавалось уворачиваться от её ударов, и он снова почувствовал, как смерть глядит ему в лицо.

Но тут он вспомнил, а может это Ши, покровитель кшатри, помог ему? Хаку догадался, что имел дело не просто с ведьмой, а с упырицей, а у них, все знают, сердце с другой стороны. Тогда он ломанулся вперед, не заботясь о её когтях, и вновь ударил её между ребер, на этот раз левой рукой. Упырица тихонько взвизгнула, отшатнулась, упала на колени и с ужасом на отвратительной морде посмотрела на рану, из которой толчками вытекала кровь. Она глянула на Хаку, зарыдала вдруг, завалилась направо и мешком рухнула на пол.

 

Три дня спустя, он вошел в княжеский дом: покрытый запекшейся кровью, в кое-как наложенных бинтах, серый с лица. С ним шли Свенельд-задира и Брячислав, стоявшие на воротах, а также еще человек десять, бывших в это время во дворе, желавших поскорее узнать, что случилось. Хаку нес в руках большую корзину полную мелких яблок. Увидев израненного брата, Марра бросилась к нему с испуганным воплем и засыпала его градом вопросов, но он решительно отодвинул сестру и подошел к князю, вскочившему на ноги и замершему от удивления.

— Кислятина, эти ваши молодильные яблоки, — сказал Хаку.


Оцените прочитанное:  12345 (Голосов 6. Оценка: 4,00 из 5)
Загрузка...