Акварель

 

- Солнце тоже может чертить узоры, как мороз на стекле, оно чертит узоры на сетчатке. Солнце ласковое и заботливое, когда ты сам беззаботен. Ты радуешься солнцу, когда, к примеру, отправляешься с кем-то хорошим на пикник или идешь на пляж. Радуешься первому весеннему солнцу, если его ждешь. И для тебя солнце становится добром и светом. Ты ведь не раб, которому приходится вспахивать рисовое поле на, прожигающем до костей, прямом ультрафиолете. Ты ведь не выброшенный на берег кит, которому приходится отдать свою плоть на растерзание солнечным лучам. Солнце прекрасно до того момента, пока ты можешь контролировать его проявления, покушающиеся на твой комфорт. У тебя есть свобода спрятаться в тенек в жаркий летний день, в отличие от тех, кто вынужден истекать потом и трудиться за гроши, как я уже сказал, в полях.

- Почему ты говоришь о солнце так враждебно? Неужели ты его не любишь?

- Конечно, люблю, но до тех пор, пока мне комфортно находиться под его излучением. Так же и с холодом, мне нравится свежий легкий зимний холодок и снег, но очень низкие температуры не по душе. Я, кстати, скучаю по снегу.

- Ты же знаешь, я не люблю снег.

- А ты бы сделала снег для меня?

- Получится не так качественно… то есть, извини, я не имела в виду, что я для тебя не стала бы стараться, просто я люблю, когда тепло.

- Просто ты эгоистка, вот и все, - говорит он, улыбнувшись. Не обвиняющая улыбка, скорее подтверждающая для него самого его внутреннее убеждение. - Но я с этим смирился, я ведь тоже эгоист. Все мы эгоисты и хотим счастья, в первую очередь для себя.

Они сидят молча, каждый думает о своем, и им хорошо. Они как никогда близки. Светит умеренно-контролируемое солнце, они благополучно скрыты в тени деревьев. Краски рассыпаются по поляне. Маленькие цветы распыляют в пространство аквамариновый, лиловый, розовый, синий цвета, пространство вокруг пылает красотой и умиротворением. Слишком спокойно и тихо.

- Арчи! – зовет мальчик.

На звук голоса прибегает радостный, тяжело дышащий ретривер. Мальчик оживленно гладит его и говорит:

-Ты мой воин, вместе с тобой мы накажем всех неверных!

- Каких неверных это ты собрался наказывать? – спрашивает она.

- Ну, как каких, тех, кто нас предал! Мы их убьем.

- А зачем их убивать? Зачем быть жестоким?

- А ты разве не знаешь? Тот, кто поступает правильно, тот не жесток, тот спаситель.

- А откуда ты знаешь как правильно поступить?

- Я чувствую это.

- Но убивать не правильно

- Даже плохих людей?

- Да! И потом, убивая кого-то, ты сам становишься плохим человеком!

Мальчик задумывается, потом говорит:

- Тогда я устрою в их честь праздник. Им станет стыдно, что я делаю для них  что-то хорошее, не смотря на то, что они поступили плохо, и они раскаются в своих поступках.

Она лишь смеется, и, погладив его по голове, говорит:

- Люди просто так не раскаиваются. И потом, о ком мы вообще говорим?

- О тех, кто нас предал, - настаивает мальчик, - мы воевали, а потом наши союзники перешли на другую сторону. Они нас предали.

- Ты опять в свои компьютерные игры переиграл?

- Мам! Это не просто компьютерные игры, это нечто большее. Да и потом, нет, я не играл. Я читал книжки по истории. Читал про предателей. И понял, что предавать не хорошо. Я никогда никого не предам.

- Хорошо. Я тебе верю.

- И убивать не буду, потому что тогда ты будешь думать, что я плохой человек. А я не хочу тебя расстраивать. Я никогда тебя не расстрою, - он смотрит на нее своими огромными, детскими глазами, взглядом, в котором светится убежденность в своих словах, взглядом, не познавшем цинизм взрослого мира. В этом взгляде нет лжи, в нем лишь неведение. Но она знает, что ложь проникает всюду, даже в самое доброе существо. Но дело в том, что он-то этого не понимает. Он не понимает, что, когда люди вырастают, они врут. И предают. Но ему еще рано это знать. Рано знать, что он станет таким. Он не должен знать, что человеческое «никогда» - это тоже ложь, так же как и «все будет хорошо».

- Я тебе верю, - повторяет она. Взрослая. Ей можно врать. И она врет.

Ей хочется до последней секунды, отведенного ей времени, насладиться этим упоительным мгновением умиротворения и счастья. Тихий, летний ветер. Ветер? Откуда ветер? Так быть не должно. Она смотрит на мальчика, он играет с собакой. Смотрит на свой мир. С обратной стороны раздается громкий, звук, словно кто-то ударил молотком по металлу. Там что-то происходит. Кто-то распарывает ее акварельный мир. Метрах в двух, от нее с сыном, образуется вертикальная брешь в пространстве. Пространство это, как лист, и кто угодно может разрезать его как захочет, если найдет способ. И кто-то нашел. Из образовавшейся бреши в солнечный акварельный мир ступает некто, кто не совсем похож на человека. Он слишком высок, слишком худощав, только брюхо неестественно оттопыривается. У него длинные тонкие руки и ноги, он похож на кафкианского карикатурного жука. Черная одежда, спутанные волосы, на голове цилиндр. Он пахнет гнилью и железом. Нет, кровью. Он стряхивает грязь со своего сюртука, и она попадает на ее белоснежное платье. Она отшатывается, пытается счистить грязь. Брезгливо, словно опасаясь заразиться инфекцией, которую принес этот человек. Он замечает это и его неестественно огромный рот растекается в отвратительной улыбке. У него черные зубы, черные глаза и черные ногти - запекшаяся кровь.

- Не стоит стараться, барышня, - говорит человек. - Все равно не ототрешь. Это уже стало частью тебя.

Мальчик прячется за маминой спиной. Напуганный, но его одолевает любопытство. Арчи лает на незнакомца, но под проникновенным взглядом последнего притихает, скулит и клонит голову к земле. Она замечает это и понимает, что для собаки поведение очень странное. В этом месте – это странное поведение для ее собаки.

- Вы кто такой? – спрашивает она.

- Я-то? Ха. Ты ведь знаешь. Я – тот, от кого ты убегаешь. Но я нашел тебя. Я всегда буду тебя находить.

- Уходи отсюда. Я останусь здесь.

- Нет, ты уйдешь со мной. Хватит с тебя счастья. И потом, разве тебе нравится это? Этот искусственный, прожженный иллюзиями, мир?

- Нравится.

Незнакомец (незнакомец ли?) снова улыбается. Ей кажется, что вот-вот с его губ начнет капать кислота. Ядовитые глаза заставляют ее усомниться в своей правоте. И, только стоит ей подумать, что он прав, цветы скукоживаются и вянут. Только это похоже не на обычное увядание - цветы видоизменяются, превращаются из настоящих в акварельные. С деревьями происходят те же метаморфозы. Птицы медленно превращаются в акварельные пятна, Арчи становится разводом и он, ее сын, тоже. Нет, только не это. Небо, солнце, все становится акварельным, предательски ненастоящим, лишенным смысла. Она смотрит на своего сына и видит как он покрывается пятнами искусственности, видит как его зеленые акварельные глаза с упреком смотрят на нее. Почему с упреком? Она вытерпела бы его страх, недовольство, удивление, но упрек совсем лишает ее сил. Черный человек в цилиндре больно хватает ее за руку и тащит в брешь, из которой он явился. А она смотрит в лицо мальчика, смотрит даже тогда, когда то и вовсе исчезает.

***

Она просыпается, и ей очень больно. Болит в груди. Болит голова. Болят глаза. Плакала. Ночью. Но в физической боли она находит преимущество – есть таблетки, которые притупляют эту боль. Для души таблетки тоже есть, но она перестала их пить, они притупляли ее разум. Ясно одно – таблетки не принесут облегчения душе, они только могут на время заставить поверить в то, что у тебя ее нет. Она заставляет себя встать и пойти в душ. Зеркала в ванной комнате нет. Она не любит по утрам смотреть на себя. Зеркала, конечно, есть, но в других комнатах, только не в ванной. В конце концов, зеркало необязательно, если хочешь почистить зубы. Уговаривает себя выпить кофе и съесть яичницу. Но в итоге осиливает лишь два глотка кофе и процесс приготовления яичницы. Но не ест то, что вышло в результате. Свежий запах еды вызывает тошноту. Может, удастся уговорить себя поесть в обед. Но ей плевать. Находит пачку сигарет. Вытаскивает одну. Зажигает. Тушит. Нет, курить она не станет. Долго смотрит в окно на то, как маленький мальчик пытается научить свою собаку приносить ему палку.

- Это безнадежно. Разве ты не понимаешь? Глупый, -  сил хватает лишь на шепот. Она часто говорит  с собой, но шепотом. Она боится, что кто-то ее услышит. Хотя никто не может услышать. Она боится, что сама себя услышит, свой голос, это пугает ее. Ей бы лучше молчать. Но привычка шептать с самой собой живет словно вне ее. Она не может контролировать эту привычку.

Она знает, что надо заняться работой. Мальчик  с собакой ушел, и ей становится грустно, потому что, это означает, что все отвлекающие факторы устранены и ей все же придется приступить к работе. Работа ее не успокаивает. Ей больно вспоминать о том, что произошло недавно в ее мире. Поэтому снова начинать работу ей не хочется. Но она знает, что должна это делать. Поэтому она достает чистый холст, помещает на мольберт – призыв к действиям. Она скоро приступит к картине. Но пока не время. Она пока не нашла человека, которому картина нужна.

Она ждет. Сегодня день посещения. Она так это называет. Просто сидит на стуле и смотрит в пустоту. Не видит ничего. Не о чем не думает. Скользит в пустоте и тонет в ней. Забывается. Чувствует себя хорошо, но из недр забытья ее вытаскивает звонок в дверь. Громкий, раздражающий. Она пугается, сердце ее бьется громко и часто, как у маленькой птички. Сидит еще пять секунд, успокаивается. Слышит еще один звонок и идет открывать дверь.

На пороге стоит девушка. От нее веет не привычной радостью и приторными духами. Розово-малиновые краски ее платья атакуют зрительные центры, слишком ярко, это раздражает.

- Привет! – говорит девушка. - Я так рада тебя видеть.

Девушка проходит внутрь квартиры, не дождавшись приглашения. Ей оно не нужно.

- Сестренка! - продолжает девушка. - Моя дорогая, как ты?

- Хорошо.

Девушка направляется на кухню, окидывает взглядом, видит сковородку с яичницей и довольно улыбается.

- Это хорошо, что ты начала нормально есть.

-Ага.

- Агата! – зовет гостья. - Мне хочется чаю. Я уже как три часа ничего не ела и не пила. Представляешь?

- И как ты выжила?

- Для меня эти три часа были самыми ужасными за всю историю человечества. Как люди вообще могут обходиться без еды столько времени?

Агата вымучивает из себя улыбку, как ответ на не нужный вопрос. Так она называет, так называемые, риторические вопросы.

Сестра Агаты, Арина, всегда была любительницей со вкусом поесть. Но она никогда не была пухлой. «Высокий метаболизм», - всегда говорит худая, миленькая Арина, отвечая на бестактные вопросы, касающиеся ее обширных вкусовых предпочтений, словно оправдываясь. В детстве она была похожа на куклу, совсем как их мать: золотистые волосы, огромные голубые глаза, пухлые губы, бледная кожа. Агата же была похожа на отца, и в ней не было ничего столь милого, она всегда была взрослее и биологически и морально. Она часто хмурилась, нервничала и старалась быть ответственной. Она старше сестры на 11 лет и, поэтому, всегда чувствовала, что должна приглядывать за ней и сделать все возможное, что бы маленькая Арина была в безопасности. Сейчас они поменялись местами. Они хорошие сестры – Арина и Агата. Их родителям нравилось играть с именами. Им хотелось, что бы их дочерей звали необычно, они считали, что с такими именами у тех будет интересная жизнь. Но, интересная, не всегда счастливая.

Пока закипает чайник, Арина что-то говорит. Бесконечная, вязкая словесная река, как Стикс. Агата устала от этого, ей хочется остаться одной. Но сестра, видимо, уверенна, что ей необходима поддержка, что ей нельзя надолго оставаться одной, она боится за нее. И Агата это понимает. Она, поначалу, с нетерпением ждала этих встреч, которые могли вытащить ее из забытья, ей хотелось слышать голос родного человека, хотелось видеть глаза, в которых было искреннее сочувствие и желание помочь. Она любит сестру и ей благодарна. Но ее визиты превратились в рутину. Сестра превратилась в заботливого доктора, который приходит проверить стабилен ли больной. Поэтому Агате хочется убежать от сестры, убежать от необходимости соответствовать образу «больного, который идет на поправку». Надоело еще и потому, что у них с сестрой больше нет почти ничего общего, кроме кровных уз. Добрая, суетливая Арина, которая хочет помочь, нагоняет тоску и отчаяние, и, даже, чувство вины. Вины, от того, что в глубине души Агата корит себя за то, что она недостаточно благодарная и благородная. Она так устала. Ей хочется сказать об этом сестре. Она хочет объяснить все, хочет поделиться своей ношей. Но не может. Она обладает тайной, которая принадлежит не только ей. Но есть кое-что, о чем Арина знает, то, из-за чего, она посещает сестру, то, о чем можно говорить, но эта тема обнажает кровоточащие раны в душе.

- Могу я что-нибудь сделать для тебя, сестренка? – спрашивает Арина.

- Нет, - Агата качает головой. – Мне ничего не надо.

- Пишешь новую картину? – указывает Арина на мольберт с оставленным холстом. - Я рада, что ты не останавливаешься. Знаешь, я часто думаю о том, как бы я жила со всем тем, что довелось пережить тебе, как бы я справлялась. Ты очень сильная, что не сдаешься. То, что случилось, так ужасно.

- Прости, но я не хочу говорить об этом снова, - в глазах зарождаются слезы. Больно. Снова больно.

- Ладно. Извини. Но если тебе захочется, я всегда выслушаю, ты же знаешь.

- Да.

- Кстати, помнишь того дедушку, который заказывал у тебя картину? У него еще шляпа такая необычная, с широкими полями?

Агата кивает. Замирает.

- Он исчез. Просто куда-то пропал. Он не забрал свои вещи, не оставил записки. Я общалась с его старшим сыном, он мне рассказал об этом. И еще он мне сказал, что его младшая сестра, дочь этого дедушки, умерла в 12 лет от пневмонии, это так грустно.  Может у него Альцгеймер, и он ушел куда-то, где раньше не был? Потерялся, и ему страшно.

- Да нет у него никакого Альцгеймера! - говорит Агата. - И вообще, почему мы говорим о нем в прошедшем времени? Он же не умер, а просто исчез.

- Ты что-нибудь знаешь об этом?

- Нет, - слишком быстро и взволнованно говорит она, сердце колотится, становится страшно, - нет, - тише говорит она. - Я ничего об этом не знаю.

Взрослым можно врать. У взрослых привилегия.

- Он просто хороший отец, - говорит Агата. Она ни к кому не обращается. Смотрит в  пустоту.

Арина уходит. Напоследок она обнимает сестру, обещает прийти на следующей неделе. Ее взгляд одобряющий и теплый. В таком взгляде хочется затеряться, он вселяет надежду и покой, но Агата смахивает это наваждение. Слишком дорого ей приходится платить за покой, и оплачивают ей его лишь по частям, заставляя хвататься за него клыками голодного зверя, поэтому, если она поддастся на такую успокаивающую ауру сестры, если расплачется и будет просить такого желанного избавления от боли, это будет значить, что она сдалась. Что она перестала быть сильной, а она пока не может себе этого позволить. Поэтому она отпускает сестру, касаясь кончиков ее пальцев, заставляет себя улыбнуться и сказать спасибо.

***

- Закат очень красивый! – говорит мальчик.

Арчи бегает за бабочками, он увлечен своим занятием. Ему не важно насколько красив закат, ему важно лишь насколько красивы бабочки.

- Вот видишь, солнце прекрасно, - Агата достает из маленькой корзинки яблочный пирог и протягивает мальчику. – И пироги прекрасны, и все ради тебя.

- Да ладно? – улыбается мальчик, и берет пирог, откусывает, - Очень вкусно! Пирог, может и для меня, в это я еще могу поверить, ты ведь его испекла. Но солнце – не для меня. Оно существует отдельно от меня, оно автономно. Оно светит для миллиардов других людей, и каждый может видеть закат, если он может видеть, так что солнце не только для меня.

- Но именно это солнце – только для тебя. И меня. И Арчи. Только для нас троих. Потому что оно как этот пирог.

- Ты его тоже испекла?

- Именно.

- Я знаю это. Но лучше не думать об этом, так не разрушится иллюзия реальности, - говорит мальчик.

Она иногда забывает, что он знает, что она все это создала. Она ему рассказала, хотела свести ложь к минимуму. Но искоренить ее полностью у нее не получилось. Кое-что она не может рассказать своему сыну.

- Так ты сделаешь снег для меня? – спрашивает он.

- Опять ты возвращаешься к этой теме. Зачем тебе снег и холод, если сейчас так хорошо. И Арчи радуется.

- Вот именно! Арчи. Он никогда снега не видел, я уверен, ему он понравится. Будет бегать и валяться в снегу. Мы будем играть в снежки, снеговиков лепить. И статуи! Можно научиться делать статуи! Помнишь, мы как-то были в снежном замке, там было очень много статуй изо льда, и тогда я решил, что у меня будет такая профессия – это ведь так здорово создавать прозрачную красоту из зимы.

- Но статуи изо льда рано или поздно растают, - говорит она, - они бессмысленны. Бессмысленно делать то, что в итоге растает.

- Люди тоже умирают. Думаешь, и люди бессмысленны? Потому что они тоже растают, как статуи изо льда?

- Нет, люди – это другое. Мы не статуи. Мы делаем что-то хорошее. Мы ведь испытываем эмоции, в отличие от статуй. Поэтому мы не бессмысленны.

- Вот видишь, сама говоришь, что мы делаем что-то хорошее! Так значит, сделай это! Ты ведь можешь, сделай для меня снег, в этом будет смысл!

- Нет! – кричит она. - Я же сказала! Почему ты меня не слушаешь, никогда не слушаешь?

Мгновенно лицо мальчика стирается. Он растекается, как вода, исчезает, его образ уносит ветер, оставляя после него обожженное пространство в ее душе.

- Нет! Нет! Вернись! - кричит она. - Я не хотела, прости. Прости.

Беззвучное отчаяние окутывает ее, как кокон, слезы текут по лицу. Она видит как ее мир снова видоизменяется. Арчи, ласковый и добрый, превращается в огромного волкообразного черного пса с красными глазами. Его вид становится враждебным, он оскаливается и принимает агрессивную позу. С его пасти стекает кровь, она капает на поляну с цветами, окрашивает в красный цвет маргаритку. Бабочка в его пасти превращается в крысу, у которой перекушено горло. Это ее кровь стекает с его пасти. Пес смотрит на Агату, и, из настоящего превращается в акварельного. Акварелью покрывается весь мир: цветы, деревья, солнце вдали. Настоящее небо медленно закрывается наползающими акварельными серыми тучами, она физически ощущает их свинцовую тяжесть, еще немного и они изольют на землю акварельную воду и обесцветятся. Река возле поляны становится неясными серо-голубыми разводами. Акварель на холсте красива, но когда ты оказываешься в абсолютном акварельном мире, то становится страшно. Ее мир в очередной раз напоминает ей, что он ненастоящий. На месте нарисованного пейзажа только акварель, на месте сына – пустота. Так, как должно быть. Она смотрит на свои руки и платье, и обнаруживает, что она осталась настоящей, лишь она не нарисована. Ей хочется убежать отсюда. Ее сын снова исчез и ей больше не хочется здесь находиться.

- Давай. Ага, убегай. Ты ведь это любишь, - слышит она знакомый голос.

Черный человек в черном цилиндре, который забрал ее в прошлый раз. Он выглядит вполне обычно, акварельная коррозия его не коснулась, хотя он настолько карикатурен, что и не разберешь, нарисован он или реален.

- Почему это произошло? Почему все рушится? Почему он опять исчез?

- Ты сама знаешь, Агата.

- Знаю, - всхлипывает она, - я плохая мать! Всегда была плохой матерью, даже здесь.

- Ты такая тряпка! Ты даже свою собственную иллюзию сохранить не можешь! Правильно, что тебя муж бросил. Как можно выдержать такую слабачку? А еще ты глупая, упрямая и трусливая. И врешь самой себе. И мир твой – это рекурсивная подделка, причем весьма посредственная. Для других делаешь качественно, а для себя не стараешься.

- Забери меня на ту сторону. Ты же за этим пришел, да?

- Думаешь, у тебя хватит сил встретиться с реальностью?

- Я должна. Ради него.

- Конечно, я тебя заберу, тем более ты сама просишь. Только не оставляй свой мир таким неестественным, тебе сюда возвращаться.

- Но как?

- Ну, ты ведь его нарисовала, не я. Чего меня спрашиваешь-то.

Она медлит, но все же касается цветов на поляне, ее пугает мысль, что ничего не выйдет, страх на время парализует ее, но пальцы все же касаются цветов. И мгновенно они превращаются из акварельных в настоящие. Метаморфозы проходят по всем цветам, поляна становится настоящей. Агата подходит к деревьям, касается их, и превращает в реальные. Она прикасается ко всему, к чему может и внезапно понимает, что небо так и останется затянутым серыми неестественными тучами, она не сможет к нему прикоснуться. Оно вне досягаемости. Так же останется акварельным и огромный пес, который был когда-то Арчи, потому что Агата его боится и вряд ли пес ее подпустит к себе, так как, вполне вероятно, тоже ее боится. И Агата понимает, что не в силах изменить то, что не в ее власти и то, чего она боится. Она падает на колени и плачет. Она все испортила, этот мир останется искусственным из-за ее слабости и страха. Начинается дождь. Из-за нее, из-за ее слез. Акварельные капли касаются поверхности мира, и он снова становится нарисованным. Все, что она делала до этого, было сизифовым трудом. Она плачет еще больше и поэтому начинается гроза. Дует сильный ветер и мир становится черным и мрачным. Капли из нарисованных туч становятся кислотными и прожигают нарисованный мир; цветы, река, деревья, истлевают на глазах, они превращаются в ничто. Она сама уничтожает свой мир.

- Пошли! – пытается перекричать ливень и  раскаты грома Цилиндр. - Не реви, новый мир нарисуешь. Ты ведь только это и делаешь. Нам надо валить отсюда.

Ей все равно, ей хочется, что бы этот кислотный дождь поглотил ее, она не хочет больше двигаться с места, не хочет возвращаться. Она так устала. Но кислотные капли изничтожают все вокруг, кроме нее. Цилиндр тащит ее за собой, она видит вновь образовавшуюся брешь, в которую они впрыгивают, спасаясь из ее личного апокалипсиса, и потом ее обволакивает тихая дымка пустоты и тишины.

Она просыпается в темноте. Она все помнит, и ей жаль, что она вновь в сознании. На ватных ногах добирается до выключателя и включает свет. На картине лишь разводы. Некогда нарисованная поляна и солнце теперь являются невразумительными кляксами, там осталась только черная суета акварельных хаотичных линий. Краски уничтожены тоской черного неба. Она выбрасывает холст. Да, Цилиндр прав, она нарисует новый мир, ведь только так она может быть рядом с сыном. Она знает кто такой Цилиндр, и всегда знала, только не хотела признаваться самой себе. Он – это реальность. Он – это ее ответственность. Он – тот, кто заставляет ее делать вещи, которые она ненавидит. Она чувствует, что должна делать то, что она делает, но она очень устала. Ей только хочется быть с сыном. Уйти туда,  где они будут вместе. Но, она знает, что, если прекратит делать то, что от нее требуется, ее сын и вовсе исчезнет. Потому что она воссоздала его, и у воссозданного мальчика точно такой же характер, как у ее сына. И он не любит, когда нарушают обещания. А она их так часто нарушала. Она была плохой матерью. Плохой, плохой, плохой. Она думает об этом каждый день. Эти слова-гвозди в ее голове: «Плохая мать». Она не может от них избавиться. Когда это началась? Когда ему было 12? 13? Может уже в подростковом возрасте? Когда все пошло не так, как нужно? Может тогда, когда она хотела наладить свою личную жизнь, когда мужчины были в их доме, а сын закрывался в своей комнате и демонстративно не выходил. Даже не ел. Он не ел полдня. А ей было все равно. Или не было? Она просто слишком много внимания уделяла тому, что бы понравиться мужчине. Мальчику нужен был отец, так ведь? Или ей нужен был мужчина, потому что она устала от одиночества? Она задает себе эти вопросы снова и снова, и не знает как ответить на них. Кровавые слова скользят в ее сознании: «Ты плохая мать».

Она должна была заметить, что с ним что-то не так. Но она считала, что все подростки такие. Раздражительные, злобные, одинокие. Переходный возраст. Он же сильный парень, он умный. И, раз он не спрашивает помощи, значит не хочет, что бы она к нему лезла. А может, он просто не мог попросить у нее сам? Боялся, что она его отвергнет. Снова вопросы. Она не смогла их задать тогда, когда была возможность, а теперь есть лишь воспоминания и осколки разбитых возможностей. Если бы, ее жизнь была материальным существом и пила каждый раз, как Агата не воспользовалась шансом помочь сыну, то жизнь была бы в хлам каждый день и умерла бы от цирроза печени лет, так, к пятнадцати.

Ухудшения начались, когда он учился в 11 классе. Ему было 16. У него не ладилось со сверстниками. Он приходил домой очень раздражительный и уставший. А у нее был очередной мужик. Они смеялась и пили вино, когда ее сын, который был явно не в духе, пришел со школы. Агата помнила, что тогда этот мужик, видимо, захотел показать ей, что обладает качествами потенциального папочки, спросил сына:

- Эй, парень! Чего ты такой кислый-то? Может с девчонкой проблемы какие? Давай поговорим, как мужик с мужиком!

- Нет,- сказал сын. - У меня все в порядке. Нет никаких проблем с девчонкой.

- А, это, может, у тебя и девчонки-то никакой нет? – спросил мужик и заржал. Ему казалось, что это просто удивительно смешно.

- Ну, нет девчонки, - сказал сын, он был слегка угнетен, заметка этого мужчины задела его, но не настолько, что бы он потерял свое достоинство. -  Вам-то какое дело?

- А ты мне не груби! – рявкнул тот. - Агата, твой парень к старшим уважение вообще проявляет? Такой грубый и неотесанный. Ты запомни, если не изменишься, то бабы у тебя вообще никогда не будет!

Он говорил что-то еще, обидное, а сын просто стоял и слушал. Он терпел, краснел и молча злился. Он не знал, что сказать или не хотел бессмысленного спора. Она не понимала. Она его совсем не понимала. А мужчина все трепался и трепался, он видимо захотел устроить отцовскую беседу, но только в виде монолога, к тому же, его кровь разгорячило вино. Сын даже не мог дать отпор. А что он мог? Но хуже всего было то, что она сидела молча. Она позволяла этому человеку поучать ее сына. Позволяла и молчала. Сейчас, вспоминая это, она хочет взять себя за шкирку, кинуть об стену, надавать пощечин, разбить нос и своей кровью рисовать картины. Использовать всю кровь, до капли, что бы такое чудовище больше не существовало. Но тогда она только тихо сидела, словно была в трансе. Несколько раз сын бросал взгляд в ее сторону, в поисках поддержки или для того, что бы видеть то, как она реагирует на это. Но она только опускала взгляд. Наконец, сын развернулся и ушел в свою комнату. Мужчина был этим возмущен, говорил опять что-то про неуважение, но это она плохо помнит. Но выражение лица сына, смотревшего на нее, она помнит ясно. Она может даже нарисовать его, в мельчайших деталях, но рисовать не станет, это напоминало бы ей про то, какая она плохая мать, а напоминалок и без того хватает.

Она больше не приглашала того мужчину к ним домой. Старалась больше никого не приглашать. Ей было стыдно. Однажды сын пришел домой с синяком под глазом.

- Что случилось? – спросила она.

- Ничего, давай не будем об этом, я хочу побыть один.

- Ты всегда один!

- Заметила, да? Неужели.

- Ты ведь даже ничего мне не рассказываешь! Запрешься у себя и тебе на все плевать!

- Мне плевать? Да ты  хоть когда-нибудь спрашивала как я себя чувствую? Спрашивала, например, а почему я всегда один? Думаешь, мне на все плевать? Это тебе плевать!

Тогда эти слова не резали ее как бритвы, тогда она не понимала, тогда она была глупой, сварливой мамой, которая не слышала то, что ей говорил сын, а слышала только себя, думала лишь о том, что он повысил на нее голос, не видела, что ему очень тяжело, видела лишь то, что он отошел от правил поведения с ней, родителем.

- Да как ты смеешь? Я ведь стараюсь делать все, что в моих силах, - произносила она слова, сама не замечая как переходит на крик. Почему же люди думают, что крик поможет достучаться до собеседника? Это не так. Озлобленный крик разрывает барабанные перепонки, оглушая, а осмысленный шепот имеет акустику колокола.

- Да? – говорил он. - Ты  только работаешь и водишь домой мужиков. Ты даже не рисуешь, просто делаешь какие-то дешевые проекты, ты продаешь себя за гроши. Если бы ты продавала себя подороже, может тебе не нужно было бы связываться со всяким сбродом, который тебя даже не уважает.

- Если бы я не получала за свою работу те жалкие гроши, то у тебя бы, черт возьми, не было компьютера и одежды и еды, в конце концов! Да чем ты не доволен?!

- Ты рисовала раньше. У тебя были такие красивые картины. А теперь ты это забросила. А могла бы рисовать. Ты была счастливее, когда рисовала.

- Это не так много денег стоит. Когда с нами был твой отец, я могла еще себе это позволить, но потом… все изменилось. Ты не понимаешь этого.

- Конечно, не понимаю, куда мне. В детстве ты мне говорила, что надо быть лишь тем, кем ты хочешь и делать то, что любишь и то, что получается. Делать то, что сделает счастливым тебя и других людей, делиться своей мечтой с хорошими людьми. И я тебе поверил. Я хотел жить так же. А сейчас ты продаешь себя плохим людям, мама. И я знаю, что это  не твоя вина. Я знаю, что тебе приходилось врать мне, что бы я рос честным и верил в то, что я смогу быть хорошим человеком. Ты говорила мне, что стоит остерегаться плохих людей, тех, кто может сделать больно, помнишь? Но теперь, я вырос, и понял, что плохие люди – это мы. Это мы делаем больно. И себе самим и нашим близким людям. И мы врем. И так бесконечно.

Она смотрела на него, злилась. Хотела вспылить и кричать, но сказала только:

- Кто побил тебя?

- Почему ты думаешь, что кто-то побил меня? Может это я кого-то побил, и получил за это?

Тогда она увидела в нем слабость. Она была уверенна, что разглядела в нем это, ей было жалко его. Он был такой беззащитный и прозрачный, как аквариум. Ей хотелось обнять его, погладить по голове, защитить, никогда не отпускать. Ей хотелось сделать его сильным. Если бы тогда она сдвинулась с места, может у нее получилось бы уменьшить его боль, его отчаяние, сделать слабость силой, трусость смелостью. Но она не стали ничего делать. Только стояла и смотрела на него, пока он не ушел. Теперь она понимает, что тогда он был не слаб, он был чрезвычайно силен. Слабость проявила она. И глупость. Она всегда видела его не таким, каким он был на самом деле, и он это знал, поэтому ничего ей не рассказывал. Он знал, что она не поймет.

А ей было жаль себя. Ее тошнит от своего эгоизма. Она кляла судьбу за то, что она дала ей такого непонятного сына, а не пыталась его понять. Она ненавидела жизнь за то, что муж ушел от нее и оставил с маленьким ребенком. Ненавидела ребенка, который был теперь обузой для нее. Ненавидела те дни, когда он был еще маленьким. Ненавидела себя за то, что она была всегда слишком слабой. За то, что ее раздражал голос ее сына, его плач, его, вечно грязная, одежда. Он таскал с улицы всяких бездомных животных и просил оставить. А она была категорически против. Ему было 7 лет. Было лето, недавно прошел дождь, сын зашел в квартиру в грязных кроссовках со щенком в руках, который тоже был в грязи, грязь капала на паркет. Тогда она закатила истерику, кричала, что только помыла пол, а он, мелкий пакостник, все портит. Глупая, ее так сильно волновала чистота пола, она не видела, сияющее радостью, лицо сына. Она не хотела слышать восторг в его жизнерадостном голосе, не хотела обращать внимания на его улыбку, она думала лишь о том, что пол стал грязный, что она мыла его целый час, и ее сын не ценит ее труд. Глупая.

- Мам, посмотри на него, - сказал он тогда, протягивая Агате щенка. - У него никого нет. Совсем, представляешь?

- Не может быть такого. Его мама где-то рядом была, а ты его у нее забрал.

- Нет!- настаивал мальчик. - Если бы она была рядом, я бы заметил и ни за что бы его не забрал от мамы. Но я наблюдал за ним очень долго и убедился, что никого у него нет! Совсем один. Давай его оставим, пожалуйста! Я придумал имя…

- Ты с ума сошел? Не будем мы оставлять пса. У нас и денег-то нет на него.

- Ну, пожалуйста!

- Я сказала - нет. Ты слишком безответственный, что бы за псом ухаживать. А еще ему нужно прививки делать и от блох избавлять. А еще купать и все время выгуливать, по два раза в день. И он будет мешать спать. И грязь все время с собой приносить. Нет, однозначно.

- Но я уже придумал для него имя! Как мы можем ему оставить, если имя ему придумал именно я! Он мой! Его зовут Арчи, - просил мальчик.

- Ты меня не слышишь? Нет. Это не обсуждается.

Она ушла. Слышала тихие всхлипывания. Думала, что ничего, успокоится. Переживет. Будет еще у него пес. Только потом, когда вырастет. Ей пес не нужен. Будет у сына своя семья, пусть делает все, что хочет, а ей эти заботы не нужны.

Воспоминания заволакивает пелена боли и скорби. Ей бы хотелось, что бы они стали акварелью и она бы их уничтожила, как картину. Хотела, что бы они больше никогда не находили к ней дорогу. Ей не хотелось больше чувствовать боль. Но она понимает, что это ее расплата за то, что она была плохой матерью.

***

Она находила тех людей, которые ей были необходимы. Точнее, это она им была нужна. Она знала как их найти, как только она добровольно решила помогать этим людям, она стала видеть именно тех, кто ей нужен. Она была уверена в том, что она помогает им. На этот раз она находит женщину на выставке картин какого-то малоизвестного художника. Она знала, что идти надо именно сюда. И только это знание, необходимость поисков этих людей, заставляет ее выходить из своей квартиры, только это заставляет ее двигаться. Женщина, лет пятидесяти, у нее крашенные каштановые волосы, острые черты лица, тонкая шея, она очень худая, почти истощенная. Она делает вид, что рассматривает картину, на которой изображены ангелы, играющие на арфах. Они изображены в образах  детей, с тоненькими ручонками, золотистыми волосами и совсем не детскими глазами, напоминают Агате ее младшую сестру Арину.

- Слишком эта картина небрежно выполнена, - говорит Агата, подходя к женщине.

- Почему вы так думаете?

- Художник нарисовал детей в виде ангелов. Сколько раз это уже делалось? Не счесть. Банально и не интересно.

- Но, мне кажется, что дети – это и есть наши ангелы. Знаете, говорят, что мать для ребенка – это Бог. Но мне кажется, что не все дети так считают. Некоторые дети считают, что мать – это самый настоящий дьявол, который обрек его на страдания в виде бессмысленной и болезненной жизни. Знаете, такое бывает. Не все дети любят своих родителей.

- Да, знаю. А может, родители просто не заслужили любви детей? Бывают же плохие родители?

- Да. Я с вами согласна. Поэтому я и считаю, что плохие родители - это родители – демоны. А дети – это ангелы, которые пытаются родителей спасти от их демонического обличия. Дети пытаются сделать плохих родителей хорошими. Они им помогают это сделать, подсказывают, но родители просто этого не замечают. Они упускают шанс быть хорошими.

- И тогда ангелы, добрые и невинные, сдаются.

- Ангелы никогда не сдаются. И я думаю, что ангелы, это только дети. Но дети вырастают, становятся взрослыми. И потом, если пожелают, родителями. Ангелы становятся демонами.

- Потому что вырастают?

- Потому что устают быть ангелами. Да, в нашем мире это называется взросление.

Агата пытается рассмотреть в одном из ангелов на картине черты себя. Когда-то она тоже была такой. Ребенком. Когда-то она была хорошей.

- Зачем вы со мной заговорили? – спрашивает женщина.

Агата не видит смысла что-либо скрывать и говорит прямо:

- Я знаю, что когда-то у вас умер ребенок. Не знаю как и почему, но  знаю, что его не стало.

- Признаться, я удивлена вашей осведомленностью. Но зачем вы мне об этом напоминаете?

- Я могу вам его вернуть.

- Вы мертвых возвращаете к жизни?

- Нет. Не совсем. Я могу нарисовать вашего ребенка и такой мир для вас, какой вы только попросите. И, если вы согласитесь, вы останетесь там до конца своих дней.

- Такого не бывает, - улыбается женщина. Она удивлена, но так же ей забавно слышать такое. - Вы думаете, что я поверю вам? И зачем мне оставаться в каком-то там нарисованном мире, мне и в этом неплохо живется.

- Но вам хотелось бы вернуть вашу дочь. Я это знаю. Иначе, я бы не стала с вами говорить. Иначе все было бы бессмысленно. Я могу вам помочь. Разве вы не мечтали об этом всю свою жизнь – снова увидеть ее, поговорить с ней. Я могу нарисовать ее в любом возрасте и она останется такой до конца ваших дней. Это будет ее личная Нетландия, в которой она никогда не постареет. И она будет счастлива. И вы будете.

- Это все такая глупость. Хватит издеваться надо мной. Я слишком устала, что бы спорить с вами и доказывать вам то, что вы, мягко говоря, не в себе.

- Нет. Я говорю вам правду. Пожалуйста, подумайте. Вот вам мой номер, - Агата протягивает ей бумажку с цифрами. - Подумайте очень хорошо и позвоните мне. Я помогу вам. Это бесплатно. Я не возьму с вас ни копейки.

Агата быстро выходит из выставочного зала, что бы женщина больше ничего не спрашивала. Женщине не нужны вопросы, ей нужно только подумать. И она позвонит. Они всегда звонят. Им это нужно. И Агата может им это дать. Она исполняет обещание. Она помогает людям, потому что этого хотел он. Тот маленький мальчик, который обладал самыми добрыми глазами на свете. Ее сын. Она чувствует себя виноватой в том, что никогда не замечала это добро в его глазах. Не замечала, когда должна была. Не заметила и то, что это добро иссякало, превращаясь в отблеск отчаяния и боли. Она так и не узнала почему. Не успела у него спросить.

Она узнала обо всем вечером. Была зима. Она шла домой и поскользнулась, чуть не попала под машину. Когда пришла домой, обнаружила, что сына нет дома. Странно. Было уже довольно поздно. Раздался звонок. Подняв трубку, она обнаружила, что звонят из полиции. Низкий, отстраненный голос сообщал ей историю ее сына, далекий, бесцветный голос рушил ее мир. Сквозь пелену оглушительно громкого голоса человека на том конце линии, она пыталась уловить смысл сказанных слов, которые, как паутина, оплетали ее нейроны и синапсы, и было это мерзко и вязко. Огромный паук притаился в середине паутины, он ждал, когда жертва увязнет в липких нитях, он томился в желании вонзить свои хелицеры, что бы выпить кровь, до остатка. И осознание, которое она отталкивала, все же выбило почву из-под ног. От безразличных слов повеяло холодом: «Свидетели видели, как ваш сын оставил сумку на перроне метро, в сумке мы нашли документы и телефон, мы так и узнали, кем он был…». В ушах пел ветер, пел голосами тысяч отчаявшихся потерянных душ: «Потом он шагнул на рельсы… вы должны приехать и опознать…»

И после только тишина. И бездна, в которую она падала. Бесконечно, как Алиса, вверх ногами, натыкаясь на посторонние предметы, которые царапали ее кожу, холодные невидимые пальцы касались ее горла, душили, убивали. В метро. Прыгнул. На. Рельсы. В метро.

Она шла сквозь толпу людей, спотыкаясь, ища в лицах надежду. Свою надежду. Каждый ее шаг  громом отзывался в ушах. Ее ушах. Толпа гудела, жужжала как рой пчел, но она слышала как в сердце стуком отзываются ее шаги, в которых был смысл. Только в этих шагах и был смысл. Она шла и боялась, что пропустит очередное безучастное лицо, боялась, что не успеет спросить, боялась, что они проигнорируют ее главный вопрос. Они, спешащие,  снующие куда-то, казались ей совершенно бессмысленными, и лишь одно ей хотелось от них, лишь одна отделяла ее от желания все бросить и упасть на дно бездны. Она останавливала их и спрашивала:

- Вы не видели моего мальчика? Его зовут...

Люди отшатывались от нее как от сумасшедшей. Их пугало ее лицо, искаженное болью и отчаянием, оно было хуже, чем грязная одежда, чем спутанные волосы. Это лицо делало ее старшее ее лет, оно углубляло печаль, которая была вдавлена в недра плоти. Хриплый, бесконечно усталый и надрывный голос повторял:

- Вы не видели моего мальчика? Он ушел от меня.

Она не показывала фотографию, не пыталась его описать, она только говорила эти слова, и каждый думал, что она сумасшедшая. Но она  не была сумасшедшей. Она потеряла его. Своего сына, она потеряла его в тумане бездушных лиц, она просила их помочь ей, но они молчали. Призраки. Проплывали, уютно спрятанные в своем  суетном мире, разлагающиеся души внутри еще не разложившегося тела. Пустые.

- Вы не видели моего мальчика? Он ушел.

Потеряла последний шанс. Дошла до края. Образовала обрыв. Приподняв покров пространства, как занавеску, вступила в мир, где больше не нужно искать. Увидела его, и поняла, почему он ушел от нее. Поняла, что она его не теряла.

И так она создала мир, в котором ее сын был жив. И в этом мире она старалась быть хорошей мамой. Она нарисовала его ребенком. Это тот его жизненный период, когда он был счастлив. Он останется ребенком. Она приходила к нему в акварель каждый день, и всегда хотела лишь одного – остаться с ним, никуда не уходить. Но человек в цилиндре снова и снова приходил за ней. Она его создала, для того, что бы он напоминал ей, что она должна помогать людям, которые потеряли своих детей. Она должна создавать для них миры, в которых они будут счастливы. Ведь только она может приподнять завесу реальности и стать проводником для несчастных живых душ. Эти люди  исчезали из реальности, но им больше не нужна была реальность. И она не делала выбор за них. Она только предлагала им выбор. Они сами решали отказаться от реальности в пользу фантазии.

После смерти сына она нашла записку всего с одним словом: «Помоги». Она интерпретировала это так, что она должна помочь, в первую очередь, сыну быть счастливым, и другим людям обрести утраченное. Она понимала, что слишком поздно. Она упустила момент, но акварель стала ее спасением и она поверила в то, что нарисованный мальчик настоящий, и лишь когда она сомневалась, мироустройство рушилось, но когда-нибудь, она знала, она убедит себя в реальности обмана и будет счастлива. А пока она должна возвращаться в реальность, ибо есть те, кто нуждаются в ее помощи.

Она рисует снег на чистом хосте. Она должна распрощаться с той зимой, которая предала ее жизни колорит смерти, она должна сделать это ради сына.

- Ты сделала этот снег для меня? – спрашивает сын. Он ловит ртом снежинки.

- Да. Нравится?

- Конечно. И Арчи нравится. Что случилось с весной?

- Весну разрушил дождь. От нее остались одни разводы.

- Ничего. Ты ведь нарисуешь новую весну, если понадобиться?

- Конечно.

- И мы будем помогать людям, да?

- Да, будем.

- Ты обещаешь мне, что всегда будешь помогать тем, кто очень-очень нуждается в помощи?

- Обещаю.

- Я люблю тебя, мам.

Он сказал это. Это воспоминание, это было в реальности. Он это говорил. Она верила в это, верила, что именно эти слова когда-то были частью их настоящего диалога. Она плакала и улыбалась, что бы он думал, что это слезы радости. И он так думал, а она снова врала, потому что ей было грустно.

Она знала,  то ей придется снова бросить сына. Пусть и на время, но все же расстаться с ним. Для того, что бы помогать другим людям.

 

 


Оцените прочитанное:  12345 (Голосов 26. Оценка: 3,69 из 5)
Загрузка...