Пробуждение бога

 

Яркие белые молнии вдали разрывали на части небо цвета опала – оно всегда было таким в этом мире. И именно из-за неба, из-за этого переливающегося всеми цветами неба, Элежиан когда-то влюбился в Анкхайм – и остался здесь, очарованный и небесами, и землей с ее причудливыми и завораживающими пейзажами. И даже молнии, привычное здесь явление, не могли испортить впечатления; а после и они стали родным и неотъемлемым элементом местной природы, без которого Анкхайм был бы пусть и ненамного, но другим. А если он совершенен – разве может существовать два разных эталона?

Элежиана давно уже никто не называл его настоящим именем. Да и он, стоит заметить, и не хотел этого настолько, что ни разу за последние десятки, сотни лет не представлялся так. Не хотел лишний раз вспоминать свою жизнь до того, как ушел в отставку; до того, как лишился официального статуса бога, будучи забытым последними предками своего народа. И пусть у них были теперь другие боги, пусть он, Элежиан, бросил путешествия между мирами, обосновавшись в Анкхайме, он все равно сохранял былую силу и могущество, что передала ему еще при рождении Мать Ильсаана, и сила эта была велика. Оттого местные жители и проявляли к нему невероятное внимание, понимая, что полуэльф Дитмар – такое тело и такое имя он выбрал себе – не такой, как все остальные. И Дитмар поселился вдали от всех крупных поселений и не мог вспомнить, когда последний раз общался хоть с кем-то. Ему вполне хватало природы и собственных мыслей. А для богов, проживающих уже которую тысячу лет, время кажется быстрее, чем тем, чей срок ограничен сотней-другой. И потому он до сих пор не успел заскучать, несмотря на то, насколько непривычен был покой и насколько временами хотелось вновь, как прежде, ворваться в битву или пройти в другой мир по собственноручно открытому проходу. Но войны богов его более не касались, как и не касаются войны любого ушедшего в отставку солдата. А что касается других миров… Пожалуй, он просто устал от постоянных перелетов и суеты, и пребывание в Анкхайме было его старостью. Нет, все-таки не годами определяется старость, а этой смертельной усталостью от всего, что раньше было горячо любимо. А она была близка к тому, чтобы достигнуть своего пика, и отражалась даже в болотисто-зеленых глазах этого совсем еще молодого тела.

Дитмар, до этого мирно любовавшийся бледно-голубым цветком, неожиданно рухнул на землю. Ноги его подкосились от резкой боли, пронзившей все тело, перед глазами все плыло и темнело. Затем – ослепительный чисто-белый свет, заполнивший собой весь мир и будто уничтоживший его. Постепенно боль отпустила, и отставной бог в теле полуэльфа сумел медленно подняться и, опершись одной рукой на ближайшее дерево, повернул другую бледной ладонью вверх. Та была опутана тем самым белым светом, разве что уже не таким ярким. Дитмар отметил про себя, что у этого тела довольно красиво расположены кровеносные сосуды, узор которых повторял свет; ранее он не встречал такого. Но это сейчас было не так важно. Он знал, что означает произошедшее – его вызывают боги; помнил это с тех самых пор, пока сам еще был таковым. С одной стороны, оставив все в прошлом, отвечать на их зов не хотелось. С другой – теперь к нему могли обратиться только при крайней необходимости. Значит, случилось что-то страшное, и не осталось других вариантов. И он должен был идти.

Как открывается проход в мир богов, он заучил еще в раннем детстве – если его ранние годы можно назвать жизнью. Привычно сконцентрировавшись на нужных мыслях, он провел руками в воздухе. Движения, доведенные до автоматизма и совершенной точности. Если бы его попросили научить открытию именно данного прохода, он не сумел бы ничего ответить, поскольку делал это, не задумываясь. Возникшая прямо перед ним воронка выглядела иначе, чем обычно: более узкая, и цвет ее, всегда бывший белым, стал немного серее и грязнее. Или, быть может, Дитмару так только показалось. В любом случае, он не мог не задуматься о том, вызвано ли это изменение самим миром, или же тем, что он не возвращался теперь домой, а был там не более, чем гостем. Но, шепнув тихо «Мать Ильсаана, твой сын возвращается к тебе», что отнюдь не было обязательным, он, некогда любивший с разбега запрыгивать в воронки, неуверенно шагнул внутрь.

 

И тут же едва не споткнулся о плитку на полу. К его визиту были готовы, о чем свидетельствовал тот факт, что проход был направлен сразу в нужное место, где Дитмара уже встречали. Его короткие иссиня-черные волосы растрепались из-за перемещения, а одежда, сшитая из кожи да грубой ткани, выглядела в божественном мире, Ластиале, совершенно ни к месту.

В целом, отставной бог выглядел совершенно не так, как следовало бы ему предстать, особенно здесь, в Комнате Матерей. Лишенное окон, но хорошо освещенное, огромной площади, высотой в двадцать три метра, это помещение не было комнатой в привычном понимании. Вдоль стен по кругу стояли на массивных постаментах колоссальные светлые статуи из материала, на вид напоминавшего мрамор, разве что куда более прочного – боги не делают ничего хрупкого, тем более для таких монументов. Эти статуи были посвящены девятерым Матерям, породившим всех богов. Глаза их светились неярким светом, и глаза Матери Ильсааны блеснули сильнее при появлении сына: Матери всегда видели каждого своего ребенка, где бы они ни находились, и всегда приветствовали их по возвращении домой. Один постамент пустовал, но руны на нем гласили, что он посвящен тем богам, которые создали себя сами и не были ничьими детьми, но считали и называли друг друга братьями и сестрами. Узор разноцветных плиток образовывал три переплетающихся руны: «семья», «единство», «вечность». Дитмар в своих мыслях невесело усмехнулся: даже многие дети одной Матери не считали себя родственниками, не говоря уже о детях разных Матерей; после Войны Пантеонов, разразившейся между богами разных народов, не могло и речи идти о единстве; и кому, как ни ему, знать, что нет никакой вечности, поскольку богов забывают, умирают последние, верившие в них, и боги «уходят в отставку», изгоняются из Ластиаля. Была во всем этом какая-то злая ирония.

Один из богов, встречавших гостя, выступил вперед. Он, как и остальные, являл собой скорее дух, чем тело. Пусть в его облике и можно было с трудом различить человеческие черты, поскольку он являлся богом одного из народов людей, он был нематериален. Длинные белые волосы, сверкающие серые глаза, высокая и тонкая фигура, искусно сделанные доспехи – все это, придуманное его народом и повлиявшее на облик, было полупрозрачным и едва различимым.

– Элежиан, сын Матери Ильсааны, мы рады приветствовать тебя здесь, – начал говорить он. – Как протекала твоя жизнь вне Ластиаля?

Дитмар взглянул на Радана – именно так звали этого бога – с некой насмешкой.

– Неужели вы вызвали меня лишь для того, чтобы поговорить о жизни? – спросил он. – Тем более, что вам это совершенно не интересно. Единственное, что следует знать, так это то, что меня зовут Дитмар. Элежиан погиб сотни лет назад, сразу после того, как покинул этот мир. –  Заметив, что Радан хочет что-то сказать, мужчина сделал жест рукой, прося тем самым ничего не говорить. – Что вы хотели?

Остальные восемь богов, не двигаясь, стояли позади. Дитмар отметил, что стоят они в том же порядке, в каком расположены статуи Матерей, если идти по часовой стрелке, начиная с Матери Антаниль. Не было только кого-либо из других детей Матери Ильсааны: никто из четырнадцати не пришел встречать своего брата. «Семья и единство, говорите?» – вспомнил тот о выложенных на полу рунах.

– Что мы хотели? – сам не зная зачем, переспросил Радан. – Твоей помощи. Та'Наэш умирает.

– Я бог разрушения или, по крайней мере, когда-то был таковым. И чем же  я могу быть полезен в данном случае? – не скрывая насмешки, поинтересовался Дитмар, склонив голову набок. Было несколько странно просить бога разрушения помочь умирающему.

– Ты первый сын Матери Ильсааны, а старшие дети получили немного больше силы, чем остальные. Я ковал себя сам из стали, и я слабее тех, кого порождали Матери. Другие боги были рождены далеко не первыми. Из первых только ты жив и слышишь наш зов, – бог внешне оставался спокоен, но в голосе слышались едва различимые нотки раздражения, поскольку он считал, что его собеседник не мог не понимать этой очевидной, всем известной истины. Впрочем, так и было, но слишком велико было желание лишний раз заставить кого-то обратить внимание на могущество изгнанного из Ластиаля бывшего бога.

– Проведите меня к Та'Наэшу.

Дитмар уже знал, что не намерен помогать ему, своему врагу, и хотел лишь насладиться его страданиями. Когда-то, немногим после завершения Войны Пантеонов, сын Та'Наэша, бога земледелия у зиндаров, хотел взять в жены дочь Дитмара – тогда еще Элежиана. Но всем было ясно, что не жену он хотел, а послушную рабу; да и звучали страшной музыкой отголоски недавней войны, и богиня эльфов отказала богу зиндаров, ведь именно между этими расами началась междоусобица, перетекшая в Ластиаль и, в отличии от земного мира, затянувшая в себя и других богов, о которых никогда и не слышали те народы. И в отказе сын Та'Наэша обвинил отца своей возлюбленной, за что на его глазах, будучи богом воздуха, убил удушьем всю семью: и жену, и старшую дочь, и двоих младших сыновей-близнецов. Дитмар до сих пор помнил, как пытался спасти их, но все доступные ему способы были либо не действовали, либо наверняка бы убили ослабевших, медленно погибающих богов, нанеся богу воздуха только незначиетльные поврежния. И он вынужден был смотреть на их мучения, понимая, что ничего не может с этим поделать. Он тысячи лет защищал свой народ, а теперь не сумел защитить семью, и осознание этого было ужаснее всего, что вообще может существовать в одном из многочисленных миров. Та'Наэш тогда сделал все, чтобы его сына оправдали и не допустили возможности мести главой погибшей семьи. Что же, он отыграется теперь; что бы ни было с Та'Наэшем, от Дитмара он помощи не получит.

Бог зиндаров лежал недвижимо, глаза его были закрыты. Со стороны его можно было посчитать мертвым, но Дитмар слишком хорошо знал, как выглядят мертвые боги. Нет, Та'Наэш, к его сожалению, был еще жив, пусть и в тяжелом состоянии.

– Что с ним? – бог разрушения провел грубой рукой по щеке умирающего. Народ, веривший в него, создал образ четырехметрового антропоморфного существа с копытами, бычьей головой и огромными рогами. В таком виде и пребывал он здесь.

– Никто не знает. Мы обращались ко всем богам медицины, богам жизни, богам смерти… Ко всем, кто мог хоть что-то сказать. Но могущества первого ребенка должно хватить, чтобы создать лекарство, – ответил Радан. Остальные, встречавшие гостя в Комнате Матерей, остались там и не последовали в лазарет.

– Я не хочу его спасать, – отрезал отставной бог, отшагнув от умирающего. – Ваши дела меня более не касаются. Разрушены все храмы, что были воздвигнуты в мою честь. Не осталось ни одного, кто молился бы и приносил жертвы Элежиану, богу разрушения. – Глаза его были пусты и смотрели сквозь стены; он полностью погрузился в нахлынувшие воспоминания, но, слегка тряхнув головой, вынырнул из собственных мыслей. – Нет, Радан. Я не бог более, а о моем отношении к Та'Наэшу ты знаешь.

– Мы все до сих пор скорбим о той утрате. – Радан склонил голову. – Альдана, соткавшая себя из огня, была мне сестрой, а ваши дети – племянниками. Я понимаю и разделяю твою боль, но война осталась в прошлом. Прошу, забудь сейчас о былой вражде.

– Забыть о былой вражде? – Дитмар невесело рассмеялся. – Знаешь что? Я не снимал черного с того самого дня, и мой траур будет вечен, как и моя ненависть. А теперь я вдоволь насладился видом страдающего врага и теперь должен уходить.

Он развернулся и зашагал к выходу, чтобы вернуться в Комнату Матерей, попрощаться с Матерью Ильсааной и переместиться оттуда обратно в милый сердцу Анкхайм. Но его остановил голос Радана.

– Постой! Я бог оружия, выковавший себя из стали, и других богов, создавших себя самостоятельно, я считаю братьями и сестрами, пусть нас ничего и не связывает. Так неужели ты, рожденный Матерью, отрекаешься от своего кровного брата, коим тебе приходится Та'Наэш?

Дитмар замер и, повернув только голову, процедил сквозь зубы:

– Ты ошибаешься. Матерь Ильсаана и Матерь Гилинь были сестрами, а мы – так, двоюродные. И, кстати, – добавил он, пройдя несколько шагов, – тем хуже. Его ненаглядный сынок желал близкородственного брака и не принял разумный отказ.

Радан не сумел ничего возразить и, стоя у умирающего, глядел вслед покидающему лазарет отставному богу, старшему сыну Матери Ильсааны, последнему, кто мог спасти Та'Наэша.

– Если передумаешь, то знай: Ластиаль вновь открыт для тебя! – крикнул он, ни на что особенно не надеясь и даже не зная, услышит ли его достаточно далеко ушедший полуэльф – все-таки это зависело именно от тела, в котором пребывал Дитмар. Но тот услышал. «Вот как,» – подумал он. – «Значит, после изгнания они закрыли для меня проход. Думали, что мне захочется вернуться». Но никаких чувств эта мысль не вызвала; их вообще словно не осталось теперь: не было ни удовлетворения от созерцания умирающего врага, ни ностальгии по бывшему дому. Только скорбь, печальная и тихая, проявляющая себя лишь в том, что уничтожала все эмоции. Теперь, спустя многие годы, не хотелось более кричать, не сдерживая слез, и не хотелось многократно вонзать клинок, проворачивая его в ране, в горло убийцы. Но боль не отступила и даже, пожалуй, не утихла, разве что скрылась глубже и не рвалась наружу, беззвучно гложа сердце и впиваясь в него острыми когтями.

– Прощай, Матерь Ильсаана, – шепнул Дитмар и шагнул в воронку, ведущую в Анкхайм, которую то ли уже открыли для него, то ли и не закрывали. Глаза статуи ненадолго чуть угасли – так Матерь прощалась со своим ребенком.

 

Около пятидесяти лет – ничтожный для такого существа срок – он провел в Анкхайме после того визита. И все это время рассуждал о сказанных Раданом словах. Боги, не имеющие Матери, зовут друг друга братьями и сестрами. Боги, имеющие Матерь, отрекаются от родства. Особенно значительным было то, что две Матери – Матерь Ильсаана и Матерь Гилинь – были сестрами, и их дети должны быть друг к другу ближе, чем к другим богам. Не зря ведь на полу Комнаты выложено святое слово «единство», звучащее столь нежно, сколько грозно, ведь только единством делаются великие дела и одерживаются великие победы. Война Пантеонов же осталась в прошлом, а прошлое надо уметь отпускать и не хвататься за него, как хватается утопающий за брошенную в воду палку, даже если та смазана смертельным ядом. В прошлом, тем более в таком прошлом, пропитанном кровью и болью, не было смысла искать спасения для израненной души. И, быть может, Дитмар сам обретет исцеление, если сейчас дарует его Та'Наэшу, преступив чрез собственную гордость и неприязнь. Да и, в конце концов, не стоит уподобляться его сыну, отомстившего не отказавшей богине, а ее отцу. Нужно слушаться доводов разума, а не доводов сердца, трубившего о мести. Так будет хорошо. Так будет правильно.

И он вновь открыл проход в Анкхайм. Разве что теперь шел туда не с пустыми руками: на поясе был закреплен сосуд с полупрозрачной розоватой жидкостью, напоминавшей скорее масло какого-нибудь растения, чем божественное лекарство от любой болезни. Это было все, что мог Дитмар сделать для Та'Наэша, и теперь он понял, почему Радан говорил о могуществе первых детей: никто, кроме них, не знал, что именно находится в сосуде, и бывший бог разрушения был последним, хранившим это знание.

Матерь Ильсаана вновь приветствовала его сверканием своих глаз, но теперь в этом отставной бог усмотрел, как ему казалось, осуждение. Разве он делает не то, чего желала Матерь? Она учила своих детей слушать в равной мере и разум, и сердце, и не забывать ни о доводах логики, ни о личных принципах. Так неужели он не следует этим наставлениям? Впрочем, осуждение наверняка только привиделось.

Успокаивая себя этой мысль, он прошел в лазарет. Там уже его встречали узнавшие о визите Радан и два других бога: Еканг'Пеак, повелитель животных, и Вилмапаштар, повелительница огня. Дитмар понимал, почему они здесь: боги зиндаров всегда заботились друг о друге, тем более Еканг'Пеак был также рожден Матерью Гилинь и приходился Та'Наэшу родным братом, а Вилмапаштар должна была стать его третьей женой, если бы не неизвестный поразивший его недуг. И они видели в Дитмаре последнюю надежду на спасение того, кого искренне любили. Больше некому было верить и некого просить о помощи.

– Ты все-таки пришел, – произнес Радан.

– Благодарим тебя, – хором ответили Еканг'Пеак и Вилмапаштар и синхронно поклонились. Они переняли это у своего народа, выражавшего так крайнюю благодарность.

– Я еще не знаю, как подействует то, что я принес. – Бог разрушения снял с пояса сосуд и слегка встряхнул, из-за чего жидкость сменила свой цвет с бледно-розового на лиловый. И в его словах не было ни капли лжи: он действительно не был уверен, насколько действие сотворенного эликсира, переливающегося в продолговатом сосуде, будет соответствовать его ожиданиям.

– А теперь пустите меня к Та'Наэшу. – Присутствовавшие разошлись в стороны. – Нет, лучше разойдитесь еще немного. – И они послушались его.

Дитмар рывком кинулся к умирающему, запрокинул его бычью голову и влил в рот все содержимое сосуда. Зеленые глаза его стали, казалось, намного ярче, и блестели безумным блеском, сжатые тонкие губы искривились в улыбке. Он казался одержимым; да, в общем-то, и был таковым, был одержим идеей и жаждой мести, что гораздо сильнее подчиняет себе и без того сломленный рассудок. И вот – совершилось. Но жажда его не была утолена полностью, и хотелось теперь созерцания мучений, и будет получено и это. Жидкость начала пениться и шипеть, по телу бога плодородия прошла судорога. Все шло так, как и было задумано.

– Та'Наэш! – крикнув это имя, Вилмапаштар кинулась к тому, кто должен был стать ее мужем, но Дитмар одним только жестом руки откинул ее к стене. Богиня, сильно ударившись спиной, упала и смогла подняться лишь с помощью Еканг'Пеака, подавшего ей руку.

– Не приближайтесь, – приказал Дитмар грозно, – и не вынуждайте меня убивать еще и кого-то из вас. Радан, помнишь, ты говорил о могуществе первых детей? Ты ощутишь его сполна, если попытаешься помешать мне!

Радан разжал ладонь, и острый меч, возникший из ниоткуда в его руке, с шумом и лязгом упал на каменные плиты. Он понимал, что иначе Элежиан – мысленно он все еще называл его только так – действительно обратит оружие против хозяина. Или, быть может, совершит что-то еще более страшное и жестокое. Массивное тело Та'Наэша, которое сводило судорогами и из которого валил пар, вселяло ужас: обычно боги умирали иначе, сейчас же он явно испытывал такие муки, какие и не мог представить. Вместо бычьих глаз зияли пустые окровавленные глазницы, а остальную кожу яд медленно изъедал изнутри, отчего она покрывалась отвратительными ранами и язвами. Мститель хотел страданий, и он добился этого.

– Я бог разрушения, и я ненавижу этого божка и всех, кто с ним связан. Так на что вы надеялись, когда открывали для меня проход в Ластиаль и подпускали к нему? – Дитмар после этих слов расхохотался и, при помощи опять только одного жеста, объял постель Та'Наэша пламенем. Пляшущие языки огня создавали причудливые тени, и из-за них, тоже движущихся, образовавшиеся раны выглядели еще хуже. В поджоге уже не было необходимости: бог плодородия и так погиб бы, но в это решение был вложен иной смысл.

– Альдана, любимая моя Альдана! – крикнул отставной бог, запрокинув голову вверх. – Ты была богиней пламени, и я, пусть и не умею обращаться с ним так же искусно, посвящаю этот славный костер тебе! А вы, – обратился он к присутствующим богам, – испытайте то, что испытал я. Надеюсь, больше не увидимся.

Радан, Еканг'Пеак и Вилмапаштар могли только стоять и смотреть на агонию Та'Наэша. Вилмапаштар, властительница огня, боялась теперь хоть как-то взаимодействовать с родной стихией, поскольку понимала, что сама же от нее пострадает. Да и, даже если бы она сумела потушить пламя, это уже не помогло бы: его возлюбленный наверняка мертв или доживает в невероятных муках свои последние минуты. Дитмар на самом деле добился того, чего хотел: теперь он был хозяином происходящего, а остальные лишь наблюдали с осознанием, что не могут помочь тому, кто был им дорог. Они, ни в чем не виновные, знают отныне его боль, а Та'Наэш, виновный только отчасти, скончался в агонии. В этом не было никакой справедливости, но на душе стало приятнее и легче от осознания чужих страданий, и именно это и было самым страшным – наслаждение от созерцания боли тех, кто не заслужил ее.

Бог разрушения быстро провел руками в воздухе скорее наугад, чем с четким знанием того, в какой мир хочет открыть проход. И, как и прежде, прыгнул в воронку, которую тут же закрыл, оказавшись по другую сторону. Он знал: за ним будет погоня. Быть может, не прямо сейчас, но как только к богам – настоящим, не отставным – придет окончательное осознание произошедшего, они захотят отомстить. Дитмар сам запустил нескончаемый цикл мести, этот порочный круг, и изначально знал, на что шел. Теперь, после совершенного убийства, он почему-то чувствовал себя иначе: ушла та прежняя усталость и тоска, и снова хотелось жить, именно жить, а не просто существовать в зоне комфорта. Это было его пробуждением после коматоза, пробуждением, вызванным разрушением, повелителем которого он был когда-то – и оставался до сих пор; бог, даже ушедший в отставку, не может быть бывшим, как и не может он жить, лишенный своей стихии. А теперь необходимость убежать от погони даже, пожалуй, нравилась Дитмару: это был брошенный вызов, на который он не мог не ответить.

Очередные взмахи руками, прыжок в открывшуюся воронку и закрытие ее изнутри, из другого мира, оказавшегося грязно-серым и неприветливым. Пусть найдут и догонят его, если смогут. Теперь, после содеянного, словно щелкнул внутри какой-то переключатель, разорвались цепи, сковавшие тело. Отставной бог был готов, как и прежде, к бегу по нескончаемому множеству миров и битвам, порою неравным; кровь его – вернее, этого тела – кипела. И он чувствовал, что по его следу наверняка уже отправились. А значит, эта игра началась.

И Дитмар открыл очередной проход и без промедления нырнул в него.

 

Обсудить на форуме