Спор с отцом

Граница

Великой Ночи

и Рассвета -

навсегда-скоротечно

застывший поток состояния мира.

Намо, юноша не распустившийся, нескладный -

глина необожженная,

Тебе,

вкушающему кровь жизни,

пою песню!

Песню пою юности!

Аули розоперстая

расстилает багровое покрывало

на Востоке,

из ее лона вот-вот явится

Солнце.

Дымок вьется над очагом,

Мать извлекает запахи пищи,

Отец пересчитывает стрелы в колчане,

копье ждет его у стены.

Алемаку – старший брат,

черноволосый – смольнокудрявый,

одевается.

Пучки благословенной жизни,

пропитанные потом

юного тела

кустятся в подмышках.

Смуглая грудь вздымается.

На плотном животе -

от завязи рода Изюбра,

темнея,

вьется дымчатыми узорами

вниз

тропинка мужества.

 

Познавший женщину – тайно,

хотя люди знают –

негласный обычай молодых мужчин.

Синий Изюбр – отец отцов и сыновей.

Рога в лазуритовом цвете.

Род Синего Изюбра – Короису.

Утроба-кровать

кровать-утроба

качает

Речи сквозь материнское

тепло сна

текут…

текут

- Жена, ты все приготовила нам для охоты?

- Хлеб испекла, вот соль, вот нож твой острый железный, вот лук твой звонкий, певучий, пусть Хоту-Моргын направляет его.

- А мне, мама, ты все приготовила?

- Вот и твой лук, сын мой, вот твои стрелы в колчане.

- Мы поели, спасибо, жена. Теперь на Большую Охоту. Эх, много мужчин будет там от каждого рода. Но мы, Короису, покажем себя перед вождем. Белого Зверя изловить – честь Срединной Деревни. Стрелы наши и копья да достигнут цели!

- Мы, жены ваши – ответ по обычаю - будем ждать вас, и готовить пир к возвращению. Наши сердца полны просьбами к Матери Матерей Эхэ-Матри.

Сладкий сон рождает явь,

Намо трет глаза,

сна обрывает пуповину, откинув одеяла.

Вскочил

смугло-гладкогрудый, обласканный

материнским

взглядом.

- Отец – сонный хриплокрик – почему ты не разбудил меня, когда идешь на Охоту?

- Это охота Мистерии. Со мной идет твой брат.

- Но почему не говорили со мной!? Я – Короису…

- Молчи! Только мужчины идут на охоту за Зверем Мистерии! Мужчины, обладающие мужским духом, мужчины, прошедшие путь «У» под землей, мужчины с отметиной на плече!

- На мне нет еще меток взрослого мужчины, но – Я взрослый - Я охотился с тобой много раз - Я убивал кабана – Я один!

- Знаю. Но ты не идешь со мной. Ты будешь мужчиной в этом доме, пока нет меня и брата твоего – ты несешь ответ за мать свою.

Сказав, широкая громада отцовской спины покинула дом.

Смоляные глаза брата -

Превосходство – обдало жаром стыда, и злость закипела в котле грудной клетки.

Мать повесила Алемаку на шею зеленую шишку -

маслянистую, благовонную

– оберег материнский,

знак Эхэ-Матри.

Запахом своим она отпугивает злых духов,

перечащих делу,

духов неудач,

духов поражения и смерти.

*

Вскипела вода в котелке,

и вышла, пузырясь,

через края,

окропила пеной

горячую глину.

Таки и сердце

мальчика-мужчины Намо

захлебнулось яростью, обидой,

и расплескалось слезами.

 

- Мама, почему они так несправедливы!? Разве я не убивал кабана, разве не приносил домой куропаток и пушных зверей? Разве я не…

- Тише, мой сын, тише -

отвечала мать, вздыхая -

не держи обиды на отца и на брата.

Порадуйся, что они представят наш род.

А ты и вправду слишком юн еще, но

будет еще Охота

на твоем веку.

 

- Я старше отца тогда буду - молвил, и, сунув железный кинжал – оберег свой – за пазуху, стал одеваться, готовиться ко дню трудов.

 

 

 

Труды Намо

 

Труды и дни.

Укрепив свое тело

и дух желудка пищей с очага -

материнскою кашей,

Намо взялся за работу.

Прекрасный солнечный день.

Во дворе три дома Короису -

Дом старшего мужчины,

сын которого – Намо.

Дом брата его – по соседству,

Дом стариков.

Старики – пантеон

едва живых мертвецов,

пыльные

серые старые прета -

говорили Намо, молодому юному богу росы,

он слушал и делал:

чинил исщерблённые зубы забора,

Замешивал глину – и щели замазывал у печи,

ногами месил в деревянном корыте – виноград -

кислый сок сочился меж пальцев, с потом мешаясь,

и пена всплывала.

После, умывшись,

отправился он к Гелу из рода Рубинках Куд -

Грызущий дерево Ёж.

 

Побежал, омываемый ветром

юноша – мальчик.

Говорили ему: «Привет, Намо! Хейле Мисто!»

А он – краснел и бубнил в ответ:

- Хейле…

Во дворе Рубинках Куд увидел Намо

улыбкой

топора

секущего

дерево,

И топором

улыбок

секущего

людей

человека – Гелу – плотника.

Три изукрашенных вязью шеста

в два роста взрослого мужчины

взял он, отдав мешочек льняной – где перцы сушеные, гвоздика и кубик масла благовонного – от матери подарок для того, кто благословением Шамана для всей деревни знаки праздника – Мистерии, вырезает из дерева.

Намо взвалил шесты на себя,

веревкой привязавши к спине их,

согнулся, и пошел домой.

 

У дома – у забора

у самого порога

у матери на веке

стоял Старый

Шаман,

старик суровый и смешной.

Седые волосы его до плеч спадали

могучим водопадом,

но маленькие прядки

растрепались, и

выбивались ручейками.

Лицо – солнечный блин,

лучилось лучинками улыбки.

Глаза – темные умные щелки.

Морщинки – горы и реки. Нос высился среди них Мировою Горою,

скулы – мировыми предгорьями.

Благословенная старость -

без пыли!

Ждал Шаман Намо,

и просил его помощи -

удивился юноша, глядя в глаза старика,

отражавшие лишь синеву спелого дня,

и пошел

за путеводным кроличьим хвостиком

на спине халата.

С ними был АвЕлу -

другой юноша, пастух: тонколицый, флейтогубый

и струноголосый,

в сосуде тела его в равной степени смешались

Мужской (У) и Женская (И).

Дружеский взгляд – мирный,

улыбка, прикосновение ладоней

на миг – запахи приветствия,

и нагретый песок под ногами.

 

Шаман привел их к сараю

на краю деревни,

у самой реки,

заглотившей себя

самоё.

Распахнулась дверь.

В темную прохладу

ворвались солнца лучи,

прогнали духов теней, и

пылинки в танце

взметнулись,

и закружились в полете.

 

Ряды глиняных амфор,

сосудов пузатых,

и бочки из дерева

ждали здесь

часа своего.

Винный дух

сладкий сок.

Ах! Пары….

Ах! Аромат… -

Виноград,

Яблоки, сливы, кислица и

пряность -

Духи брожения, славьтесь!

Взявши толстопузые амфоры, виноплескучие,

с метками Дорея,

вышли юноши в жаркий день,

и направились за Шаманом -

К самой вершине

Холма Срединного,

где каменный гребень,

и Длинный Дом племенной.

- Веселье дарит эликсир – поучал их Старый Шаман – прекрасный, сладкий и ароматный. Но губит он человека, если человек сей забудет о мере – винный дух ловит в сети такого. Избороздит он морщинами лоб, волдырями покроет, раздует, тело сделает слабым, дух – безвольным, ум – вялым, дыхание – смрадным, и овладеет вконец, и погубит, дождавшись момента – в огне ли, в воде ли, или просто – на ровном месте.

Помните, безусые юноши, что Вино напитано силой винограда, яблок и слив. А плоды в свою очередь согреты жаром летнего солнца, напоены соками матушки Гиа, овеяны дыханием ветра. Благословляйте вино!

 

Так говорил старик, а юноши, не знавшие вкуса вина,

изнывали под тяжестью амфор,

истекали соками пота.

Но разбудил лукавый Шаман в них любопытство и жажды огонь.

И когда,

пройдя по тропинкам тенистым,

взошли они к Дому

Длинному племенному,

растянувшемуся подобно ленивой полосатой гусенице

на солнцепеке.

Чуть трепетали на площадке обзорной флаги,

красками Гиа и Кхора написанные –

молитвы Богам уносил ветер с каждым прикосновением

к полотну.

Ветер касался натруженных тел

мальчишек-юношей-мужчин,

ведомых путеводным хвостом.

Алые двери отворил перед ними шаман. И, широко улыбаясь, промолвил:

- Войдите, поставьте сосуды – одни в северном, другой – в южном окончании дома.

- Ну же! Входите, чего вы боитесь? – рассмеялся старик и притопнул.

Шаг – и вошли.

…

Онемели руки, несущие тяжелую

винную ношу,

но впились глаза-глаза

и члены тела всего напряглись.

---

То истинно нимфы,

чаровницы,

танцовщицы

и певицы – ароматами неосознанной еще, нераскрывшейся женственности

овеяли вошедших.

---

Стройнотелые ланки – девы Воздуха,

Пышные – девы Земли, словно хлеба праздничные, дрожжевые,

Пахучие, резкие и насмешливые, с веснушками и родинками – девы Огня.

Молчаливо-задумчивые, податливые, волновласые – девы Воды.

Девственные девы, не познавшие мужей!

Девы чистые, не познавшие жизни!

Девы скромные и трудолюбивые,

девочки – девушки – женщины

Юношественные.

Они - полураскрывшиеся бутоны цветов,

ибо цветы жаждут оплодотворения

пчелами и распространяют свой аромат.

Так смешались запахи сладкого юношеского пота

и девичества.

Замерли нимфы в смущении,

ибо никогда не были они оставляемы своими бабками-мамками-тётьками,

гордыми стражами родовыми -

смотрительницами

за целостью бутона,

наедине с мужчинами!

Дюжина и два сердца

прыгают,

неподвластные,

скачут в предвкушении пляски жизни -

замирают, предчувствую всплески любви.

---

Предчувствие

извечного

трансцендентного

соития

животного

огня

---

В глубине Длинного Дома

Намо опустил сосуд в темном лоне Северном,

Авелу опустил свой в темном лоне Южном.

Не смели обернуться,

губы алеют приоткрытые, удивленно.

Кровь переливается в сосудах не из глины,

но из плоти.

Глядя прямо перед собой в туман ума,

прошли юноши,

подмечая сквозь марево -

бугорки

необлапленных мужчиной,

не обсосанных губами младенца,

грудей – горы…

бутоны, вершины, плоть и…

…

Тут же – ветерок девичьих голосов,

вздохи, быстрые-бойкие-звонкие-трели -

румянец – охлаждавший,

и смех и смех и смех,

Ха-ха Хи-хи Ха-хи – звон-звон-колокольчик.

Заставлял краснеть и бежать прочь,

броситься с плато и разбиться,

или, пробежав через Деревню -

кинуться в реку – горячими углями тел -

чтобы с шипеньем остынуть.

 

Старый Шаман хохочет, глядя на мальчишек,

держится за туго перепоясанный живот,

хохочет до слез и хлопает в ладоши,

смеется, гремит раскатами смеха!

 

- Сладко непознанное – сказал старик, отсмеявшись – сладка любовь и священна, весь мир пошел от любви. Но сколько горечи несет в себе безмерная страсть, сколь разрушительна она, сколь много погубила юношей и дев! – вещал он, сгустив брови, но вдруг опять рассмеялся – и женщины, скажу я вам по большому секрету, околдуют вас сильнее вина, сделают рабами своими и сами лягут у ног ваших. О, тайна-тайна! Берегитесь их! – и смолк, лукаво поглядывая на юнцов,

смущенных, молчаливых.

Поманил за собою,

углубились в рощу, отклонились от тропинки большой,

минули уединенный домик Шамана,

шли долго,

и молча -

спускались

среди темных крон,

среди холодных

теней

в жаркий день.

 

- Закройте теперь глаза, в обитель смерти наш путь.

Отвязал от пояса толстую веревку Шаман – взялся за начало её, Намо взялся посредине, Авелу – за другое начало. Так и шли, ведомые,

пока не почувствовали, как солнечный свет их покинул.

Холод

дыханье могилы.

- Откройте ваши глаза.

Темная пещера,

отблески пламени из лона плетеной

лампы шамана.

Вокруг

рядами

забором

частоколом

плечо-к-плечу

Пустоглазые

мертвые

скелеты,

мертвые

старые

кости

сидели.

Иные – с оружием,

Иные – в мирных одеждах,

со свитками пыльными, с табличками

из глины тисненными.

Подле каждого – чаша – и в ней

драгоценные камни, металл.

Липкие лапы

холода

костяшками сомкнулись на

потных шеях.

- Это запретная пещера Ках'а, пещера покоя для старых костей старейшин, героев, певцов – смотрите!

Смотрите – как много их у стен пещеры! Всё это – кости ваших предков, достойных, обретших бессмертие!

Вот Гору – могучий воин, он в пять лет руками своими задушил голодного тигра.

Вот вождь Гет Одноглазый, отстоявший Деревню отсеверных людей – глаз свой он принес в жертву богине Ам-Тити – и получил чудесный дар меткости и прозрения. С каждым выстрелом из лука выпускал он десяток стрел – и каждая находила свою жертву.

Вот Лус-Лу, великий травник, сын человека и дочери Фёхуул, он – первый узнал о Гаа, и чайном листе. И теперь тоже здесь – в этой пещере. И дальше-дальше – Шаман побежал в темную глубь – и пламя его освещало новые и новые кости вокруг.

- Даже я не знаю всех их имен, ибо то седая древность. Смерть! Все эти великие герои здесь навеки бессмертны. Но они мертвы, как и неисчислимое множество безвестных людей, землепашцев, охотников, жен и мужей. Кто-то сказал, то эти герои здесь были отмечены богами – о да, были!

Но – каждый отмечен. Нужно лишь угадать, узнать, увидеть бога – в невидимом! Вот – путь к бессмертию.

- Все эти люди пили чашу жизни до дна в три глотка, и знали, знали! – что на дне ее – их собственный прах.

Они были живы, а теперь дни их здесь уж давно истекли.

- А вы что уставились! – Вдруг волком рявкнул шаман на юнцов, и грозно ткнул пальцем – тоже будете мертвы!

 

Хоть и юность полураскрытая будоражит вашу кровь, хоть вы и не вкусили из горько-сладкой чаши сполна! - Ловите мгновение – пока не остановится время и не будет такого места в пространстве, где не было бы мгновения.

И Шаман приказал закрыть глаза юношам, и, держась за веревку, они направились прочь из царствия Каха. Только Авелу один раз приоткрыл глаза и оглянулся.

На свете дневном Шаман отпустил юношей и сказал им:

- Теперь идите - живите! Ну же, бегите, бегите! – он рассмеялся – Бегите! Ну! Бегите! Хоп-хоп-хоп! – захлопал в ладоши, и рассмеялся, увидев как Намо и Авелу, запинаясь, побежали сквозь рощу вниз – к домам, просвечивающим сквозь зелень деревьев.

*

Бег

по крутому склону,

по переплетенным сосудам

черной земли и медно-хвойным коврам.

Тропа – мимо дома вождя, большого, растущего вширь,

но не к небу.

Щиты, окованные железом,

с медведем – черным; рыжим – охряным

и синим-мохнатым – три щита Вождя над аркой защитной.

Северные, южные, западные, восточные знаки

Шкуры звериные,

и копья – в ряд у стены.

Так много ценного железа

в одном доме.

И младший сын вождя – юноша, курченосый

впалогрудый с выпуклым ожерельем,

тщедушный - дух болезни в нем,

и знаки Гордыни -

сих спутников тотчас бы

распознал Шаман.

Он говорит, юнец:

- Стойте, юнцы!

Принесите воды сюда из реки,

женщины наши заняты очень,

А вы здесь.

Храбрецы? Навлечете беды

на домы свои,

жалкие под этим солнцем!

Мой отец вас всех вождь!

Высоко мы сидим,

но далеко от воды.

Так сходите ж скорей, вы – низкие под солнцем,

говорю вам то я – Варачун,

сын Вождя.

Рядом дядька его, женщин много,

все смотрят глазами.

И, зубами скрипя,

взяли коромысла друзья,

и отправились за водой.

---

Деревня Срединная – Живет!

Биение её неукротимо,

В сосудах – домах – движется жизнь

быт и мистерия.

В сосудах – плещется вода.

В сосудах – плещется вино.

В сосудах – прах покоится.

Сосудоносцы и сосудоносицы – всюду – от каждого двора

стекаются к реке,

чтобы наполниться ее течением.

И Намо с Авелу вдвоем у звенящего синевой

потока реки,

Авелу собрался наполнить сосуд.

Намо же – мрачно нахмурил брови и сказал другу:

- Брось.

Взглядом пригвоздил.

- Бросай!

Авелу замер.

Намо опустил свое коромысло, снял сосуды с крючков, поднял один над головой -

кувшин, украшенный медведем – и разбил о камни.

- Что ты… - выдох.

- Брось, заклинаю! – Намо рассмеялся – Кто Варачун – сам вождь что ли?

И – хватит с меня трудов бесплодных каждый день. Все говорят – что делать! Отец – говорит! Вождь – говорит! Его бизя-сынок, с меткой мужчины, а – не на Охоте – и тот говорит!

А я хочу испить из чаши жизни, здесь и сейчас! Хочу не слушаться глупых приказов, но показать себя перед людьми и богами! Хочу бежать наравне с ветром, и поймать его за хвост! Хочу испить из чаши, пока дышит моя грудь, и кровь жжет мои вены и горит во мне этот дух Фхора!

Бет Ав! Гур Уду!

Авелу, круши посуду!

Глинокрушение второго сосуда. Звон черепков.

- Но что ты скажешь своему роду, своей матери и отцу!?

- Ничего! – рассмеялся Намо – Я отправлюсь в лес и добуду Зверя Мистерии – с одним ножом! Назло всем – отцу, брату, вождю, всей Деревне! Им бросаю вызов! Я вырву чашу жизни у самого Дорея, или умру в борьбе!

А ты со мной? Пойдешь со мной на охоту? Вотэн-Авелу Морибаар, черный тигр, пойдешь с синим изюбром на охоту?

- Да… да! Я с тобой, Намо!

- Тогда круши!

Авелу расколол сосуды.

Юноши смеялись и танцевали, но вот – человечья тень – соудоносец!

Застанет! Испуганными ланями рванули, разрывая легкие в борьбе с железным потоком, пронеслись по краю берега вкруг всей деревни – мимо хижин рыбацких, по пристаням и лодчонкам, мимо домов возвышавшихся и дубов вековых. Мимо женщин с бельем, и мальчишек, состязавшихся в бросании камушков.

Вы

Дох

Лись,

и устали, обогнув всю деревню – глядели на восток – теперь – запад.

Отдохнули.

И взяли – с задором – лодку у МаскУ-рыболова,

вместо того, чтоб пройти по мосту.

Толстый мужчина узнал их – закричал, махая руками.

Гребли веслом и смеялись.

Маску стал бросаться камнями, и кричать:

- Уж вы мне, говнюки, попадитесь!

Морибаар! Короису! Тупицы необузданные – придете вы от Фхора до Кхали, а там уж и – Ках вас возьмет! То и да это! Член моего старого деда обрушится на ваши головы! А семьи ваши – заплатят за лодку!

Причалив у другого берега, вдохнули они

вольный, сырой и пьянящий воздух.

Переглянулись.

Вышел Намо первым из лодки,

А за ним и Авелу.

На покинутой стороне Великой Реки

сотнями коров на пастбище Срединного холма

паслись дома.

А здесь – ветер свободы,

Лес, шепчущий свои тайны,

и даже Солнце – иное.

Дикое, горячее, истинное Солнце юных богов.

Они сами – Намо и Авелу – сильные юные боги, направились в Лес.

 

Чаша вина

Так шли они по лесу,

между сосен – высоких,

тычущих в небо,

под кронами хвои зеленой,

по желтеющей листве

берез диких.

Шишек хруст, и веток -

под ногами.

Большие белеют горы вдалеке, алмазы

Севера.

Ручьи шепчутся меж тенистых склонов,

С поляны цветочной, почуя людей, нимфы сбегают,

и феи прячутся в лепестках.

Но все-равно – то и дело – хихикнет кто-то,

или взмоет в воздух фонтан цветных брызг.

А цветы – жемчужные-белые Луди, красные – царственные Архисы,

мрачные темные Черепа Инония, жизнерадостные солнцеглазые ромашки,

сестренки-тысячекашки, и – роза, одна на всю чудесную поляну,

Слышится напев:

«Звон росинок хрупких

Мы его поем.

С грустью и надеждой

Эндолина ждем

В жаркий день томимся

В полночь не уснем

С милою невестой

Эндолина ждем»

 

Пчелы – медвяеноносицы лениво перелетают

с цветка на цветок,

разносят пыльцу и новости

цветочной страны.

Им нет дела до людей.

Намо и Авелу, вздыхая, озираются, плывя в благоухающем море поляны,

смотрят в яркое, бездонное, неизведанное небо широкими детскими глазами.

Хрустнуло под ногой – кость в траве.

Минули поляну.

Ни следа Большой Охоты – ни одного человеческого следа,

И места – словно знакомые, но – иные.

Так долго шли.

Бежали облака по небу,

Прохладный ветерок

дул,

умиротворяя.

И вскоре юноши забыли

о своей большой обиде, и о Большой Охоте.

Из очарования их вывел

голод,

Усталость уцепилась за ноги,

Вернулись ожидания,

и опасения.

Ожесточилось сердце Авелу, и казал он Намо:

- Сами духи не хотят, чтобы мы шли на охоту -

у нас даже лука нет со стрелами! Один только твой нож из железа!

Надо домой засветло вернуться – во тьме Западного леса разные звери водятся – в ночи бродит Гхопту – уносит в темное подземелье и душит тех, кто без крыши ночует.

Это все ты – Куда нам на охоту! Мы заблудились в трех соснах, и не нашли и следа трех сотен мужчин.

Словами этими выдул он пепел из очага сердца Намо.

Решили вернуться домой,

но заплутали еще сильнее.

Уже в сумерках бродили по лесу,

и слышался – то ли взаправду, то ли – морок -

рык звериный, и дыхание смрадное - ощущали спинами.

Треск ветвей в полутьме – дрожь коленей.

Тень ужаса сказки о Гхопту -

рассеялась,

когда увидел Авелу пещеру

на скале среди леса.

Поспешно поднялись – и с облегченьем вздохнули,

увидев огни Деревни вдали, мерцающие над макушками леса.

Пещеры темная пасть,

Зев, гостеприимно раскрытый -

Луч заходящего солнца

еще окроплял глубины его.

Вошли в пещеру друзья,

Намо увидел кострище, и за камнем спрятан мешок – в нем сухари. Рядом – два бурдюка больших из кожи. И кремни.

Так вызвали искры Фхора из камня,

и разгорелся огонь, приняв подношения из веточек, мха,

и корки древесных грибов.

Поклонились Фхору,

сделали костер.

- Чего испугались мы? – рассмеялся Намо – детских сказок! Как хорошо так сидеть в пещере, привольно!

- Да… жить бы так всегда в лесу одним, охотиться!

- На боровов, медведей, изюбров, даже на тигров…

- Среди деревьев кочевать, нигде не оставаться надолго – иногда бывать среди скал, иногда – в степи, и даже – в пустыне – красив и дивен мир… только бы лук сделать.

- А мы ведь с тобой едва не убежали, как трусливые бизя домой. Би-зя! Би-зя! Ха-ха! Варачун-то бы убежал!

Охотились мы раньше с отцом, но сейчас – когда мы вдвоем с тобой, друг, я чувствую жизнь и природу, я наравне с богами, а не заискиваю пред ними, как делают это у нас, в деревне. Я буду бороться, смеясь, и танцевать!

- А в бурдюках у нас что?

- Вино.

- Вино?

- Вино!

- Подай вина мне, Намо! Пить будем! – пробасил Авелу. Друзья рассмеялись,

и прислушались, отхлебнув – ожидая вкус, боялись друг перед другом опозориться,

поморщившись хоть раз.

Присосались к влаге благословенной,

вызревшей под солнцем,

винограда плодами. Красный

Солнц

Алый.

 

Капли жгучие,

как огонь ночной,

ибо в вине – огонь ночи

и огонь солнца

сплетаются,

кровью упали на Авелу, потекли

струйками по шее его,

в изгибах ключиц задержались,

и скатились на грудь, огибая сосцы.

 

Намо пил.

Был глоток первый - ударил он – жгучий поток, огней глоткопад, дар Дорея – низвергается внутрь огненной рекой Схах и растекается по жилам протоками её.

Тело бросило в жар,

и туман поднялся в голову.

- О, Славься Вино – закричал во весь голос Намо, отнявши уста от сосца бурдюка, поднял его над головой и окропил себя.

- Славься, Дорей Фхорэ! – закричал его друг, кидая брызгив огонь.

После сделали подношения Фхору сухарями – и сами приступили к еде, запивая вином.

Насытившись, гордые хозяева мира – молодые боги встали у входа своего первобытного дома – на грани света и тени.

Укреплял их сердца теплый огонь -

не очага усмиренного – но костра дикого,

Не Фхора-раба, но Фхора-друга.

Влага Дорея растекалась по юным телам,

Умы парили в блаженстве, и туман пеленал очи,

Горло же вибрировало от жажды звука, и языки развязались:

 

Намо затянул песню Ду-Да-Хаку-И-Е-О-ОГО

«О, воинская доблесть

Ду-Да-Хаку-О-Дэ!

Пою я холм

И-Е-ОО-ОГО,

где много лилось

Крови

Срединных храбрецов!

<…>»

 

Закончили так пение

и вольный пересказ,

и стали между собою бороться

Топтали пыль на каменном полу, упали,

покатились в костер,

обожженные,

смеялись до слез, похлопывая друг друга по плечам.

Веки набухли и потучнели, пышнотелые феи повисли на ресницах, и стали тянуть вниз.

Прилетели духи Гису – духи тьмы -

мужские существа облепили тела юношей, обволокли их ощущения в темную кожу.

Вино стало не сладким

и огненным,

но терпким и горьким.

Пили его, и тек разговор

о Синем Изюбре и Черном Тигре,

о делах предков.

 

Налил Авелу вязкотекучего вина

в каменное углубление-чашу, и

сказал:

- Моим предкам!

Намо тогда сказал:

- И моим надо!

- Только нет места еще, плесни в огонь! – ответил ему Авелу.

Вынул Намо нож свой,

сказал тогда Авелу:

- Пусть так, я совершу жертву – и твоим и моим предкам – Срединным людям перед богами. Ты же лей богам – в огонь, за срединных людей!

С шипеньем огонь поглотил подношение.

Второй уж бурдюк подходил к концу,

вливаясь

в тяжелый и тесный грот

желудка.

Ночной огонь Дорея возобладал,

вступили путники в царство его -

Расплескалось пространство.

Тела потерялись во власти Гису,

терзаемые духами.

Стали видеть

объятые винным огнем юноши,

сокрытое.

Говорил Авелу предками, смеялся и плакал от ударов всех предков-отцов, явившихся ему, боялся их гнева.

Намо провалился куда-то, хотя ясно видел и знал, что сидит у огня, и тошнота подходит к горлу его рта. Неизмеримо печально – нагрянет утро, и рассеет опьянение.

Заплакал Намо о непостоянстве, рыдая, словно

уже отлетает за Север.

Он – Намо вобрал в себя всю жизни неиссякаемую радость до этого, а теперь – вся печаль – и корчась от боли, просил о смерти, и бился в раскаянии,

принеся слезы в жертву,

и все беды мира увидел,

и на миг только сострадание кристальное,

ясное полное всемирной любви

Гиа увидел.

А после - исторг изо рта желчные камни,

и черную рвоту,

долго блевал, лежа он на полу,

И тянулся к бурдюку - словно там вся радость – иссякающая,

тянул бурдюк с другой стороны Авелу,

и текло вино по полу,

и вилось речками-ручьями в

сладкую лужу – озеро бескрайнее!

Поднял Авелу-победитель бурдюк над иссохшим,

в жажде алчным синим ртом

потекли капли вина на него, не утоляя жажды и жадно

ловил он их.

Намо же лицом ткнулся в озеро-лужу и увидел в ней,

свое отражение, и знал он, что стоит лишь окунуться, просунуть голову в страну отражения, чтобы вернуться к предкам, великой радости и веселой печали. Печали Короису…

 

Но сомкнул его веки милостивый Дорей. Намо погрузился в темные воды, и болтался он в них, как в желудочном соке, уткнувшись щекой в красную лужу, вдыхая испарения винные,

видел он тяжелые сны, и ничего

после.

Только один образ он смутно помнил на утро -

Дорея, танцующего в тазу с виноградом и смеющегося.

Таз держат шесть Дори – полунагих.

Три головы венчают тело Дорея – Голова пьяная и счастливая, красная, Голова пьяная и печальная, синяя, и – грустно-веселая красно-синяя голова посредине.

Верхняя левая рука Дорея держит чашу с кровью, он подносит ее к радостному рту, и пьет.

Верхняя правая рука держит жаровню с языками пламени в ней.

Нижняя правая держит человеческий череп.

Нижняя левая – змею, с языка которой в таз с виноградом капает яд – лекарство и смерть -

Вокруг – виноград, фрукты, и неисчислимое множество садовников и сборщиков урожая, обнаженные по пояс, они трудятся на земле.

Чаша любви

 

В пещере древние боги,

Пещеры их ртов обратились в пустыню.

И после тяжелых путей в

царстве снов

и видений – очнулся Намо.

Нос – пульсирует

Жажда – Воды!

Скованы – ноги и руки.

Глаза - Яркий свет ослепил и вылепил формы

жестокие в своей остроте.

В тисках голова

сжата.

О, вино! Намо, как ослаб ты под властью Дорея, стал добычей злых духов!

 

Авелу уже сидел в полумраке, согнувшись,

касаясь ожогов.

Так они долго сидели,

бредя из старости в младость.

Плыл мир, и

тошнота – тело дрожит.

и – жажда исторгнуть

суд-д-уэ-ро-о-о-ж-но,

и жажда напиться.

 

Солнце, что прошло уж половину пути, ослепило,

когда вышли – за чашей воды исцеляющей,

живой воды.

Лес – живет, раздражающе ясен,

И запах цветов,

подобен

миазмам болота.

У ручья напились юноши,

омыли ожоги,

поклонились духу воды,

и он ответил журчанием.

Дальше в путь поплелись,

ели жимолость горькую

и розоватые грибы – рядовики.

Так обрели подвижность членов

и силу.

Вечером, когда юные боги пришли испить воды,

послышалось пение:

Юноши переглянулись, и спрятались в кусты,

затаились, как

пугливые зверьки.

---

 

То голос был не духа,

то голос не богов,

то голос юных девушек,

Алайни молодых:

- «О, Кхали сладострастная,

О, Нэми – небоока!»

- «О, Орхидеи горные,

О розы из долин!»

- «Одни мы одинешеньки,

В изгнаньи здесь заточены»

- «По воле и сурового

и строгого отца!»

- «Вдали девчонки милые,

И нимфы ветрокрылые»

- «Танцуют-пляшут парами

с пригожими, удалыми,

И вечно-вечно юными

Парнями из мужчин»

- «Лишь мы с тобой, сестреночка,

Горюем, одинешеньки

Горюем мы о милом, и

о храбром удальце»

- «О ты, ручей звенящий,

О, сосны вековые,

О, Небо безграничное, холодное, как лед!»

- «О, Солнце светозарное,

О, камни безразличные ,

О, ты, всем людям матушка – родящая Земля!»

- «Наш плач сейчас вы слышите,

и горе наше видите,

Одни мы в белом свете

Тоскуем и тужим!»

- «Пусть все молитвы наши

достигнут Нами доброй!»

-«И Кхали сладострастной

Скажите вы о нас!»

Так плакали девушки.

Вдруг – шорох.

Испугались, и побежали.

Одна – выронила кувшин,

он разбился вдребезги о камни.

Но не дикие звери стояли в кустах,

но смуглые юноши:

нескладно-прекрасный

Намо – кудрявый огонь,

и

Авелу – светловолосый пастух,

с женскими знаками Нами.

В листве, с листами в волосах

они показались девушкам

лесными Дору – козлоногими спутниками Дорея.

Так и стояли друг против друга,

не смея шелохнуться.

Старшая сестра с толстой

темною

косою до бедер,

с бедрами, широко раздавшимися под

легкой белой тканью.

Младшая сестра – с растрепанными

волосами, прохладой веет,

меланхолична.

Глаза её – глубокие омуты,

полные темных женских тайн и тинных страстей.

Девы, зачарованные Дору, стали подниматься по склону.

Юноши, зачарованные Дори, привязанные к ним, пошли следом.

Темнело в глазах,

а сердца заходились

в неистовой сладкой тревоге,

готовы юные Дору были отречься уже от богов, от семьи и от дома,

чтобы только славить дев красоту, но -

немели.

Поднялись

к хижине убогой, одинокой, на берегу

высоком у ручья.

Сосны хранительницы

скрывали ее ото взглядов.

Никаких знаков на доме, на арке входной -

нет символа рода.

Девушки – в дом зашли,

юноши – на пороге стояли, не смели войти.

Вышла младшая из сестер

с кувшином,

дала его Авелу,

Вышла старшая,

и дала свой сосуд Намо.

Юноши наполнили кувшины,

принесли их беременными

студеной водой из ручья.

Тогда лишь вошли они в дом.

Внутри пахло полевыми цветами,

маслом прогорклым, гвоздикой.

Запах пищи и

запахи женщин, их тел,

запахи девичества.

Была здесь мужская старая куртка,

полушубок висел на крючке.

Сели юноши у очага. Напротив – девушки.

- Кто в этом доме, прелестные девы, красота роз и фиалок и орхидей, хозяин? – косноязычно и робко восславя их красоту, спросил Намо - Я не вижу никакого знака рода вашего.

- Разве знать о том вам нужда? Вы здесь сидите,

будьте гостями!

- А каким богам вы молитесь? Я не вижу ни алтаря, ни курильниц!

- О, что за занудство! … то забота отца нашего, старого и немощного. Мы не знаем богов, кроме Нами и Кхали – засмеялась старшая, встала, грациозная, но сердце ее тоже билось часто – вы верно голодны? Позвольте нам угостить вас.

- Да… мы с радостью – отвечал воодушевленный Авелу - благоговейно примем дар и с ваших нежных и благоуханных рук!

- Благоуханных!? – засмеялись девы

- Он совсем слеп, Сари, если не видит, что руки мои грязны!

- Я слеп! Но я вижу сквозь покровы и сквозь грязь – я вижу красоту твоих рук, этим наделили тебя боги!

- Боги, боги, хватит о богах! Все о богах мужчины говорят!

- А скоро ль ваш отец вернется?

- Вот, теперь о других мужчинах! Не знаем мы, он давно ушел на охоту и давно здесь не появлялся!

Младшая поднялась, чтобы налить воды, одежда ее заскользила, обнажились плечи, и – на одно лишь мгновение – грудь. Девушка бросилась к ложу, и закрылась руками.

И юноши были готовы бежать.

Но Арья успокоила сестру, и сказала так:

- Постойте, гости! Отец наш не скоро вернется, а мы здесь скучаем, давно одни. Сжальтесь – останьтесь! И разве тело моей сестры настолько ужасно, что смелые мужи, мельком увидев его, готовы бежать?

- О нет! Оно прекрасно – Авелу молвил, и покраснел от стыда.

Сели юноши, перед ними поставлены были хлеба, испеченные руками дев,

и казались они пищей богов.

Сари – младшая из сестер - утренняя фиалка под знаком Никс из томной темной страны.

Арья - старшая сестра – орхидея заката, плотно-телесная, темная, ароматная, грубая, пышнотелая, знаком винного огня и пламенной неистовой страсти Кхали отмечена.

Намо – охотник из рода Короису – Синий Изюбр! Гроза кабанов, ищущий зверя Мистерии в три дня – с одним лишь кинжалом!

Авелу Морибаар - Черный Тигр, смотритель за всеми стадами деревни, отгонитель волков, душивший их голыми руками, грозный защитник овец!

Так

стали знакомы,

и говорили до вечера.

Когда уж стемнело, и загорелся

огонь в очаге, веселый,

осветил сумрак дома,

разгорелась и игра – веселая игра детей,

безумцев, и влюбленных.

Выбежали из дому,

стали бегать у ручья на склоне

в сумерках,

гонялись друг за другом.

Намо ловил то одну, то другую сестру,

поднимал их – визжащих и смеющихся - вдыхал аромат

тел.

Танец под фиолетовой луной,

в воздухе прохладной сгущенной синевы.

Приливы и отливы.

 

Девушки убежали, потерялись в чаще, и только их смех, голоса и шорох одежды

слышал Намо.

Увидел он тень -

так Авелу Сари закрыла ладошами очи -

и он угадал.

Намо побрел один среди деревьев – искать Арью.

Она нашла его сама.

Стала у ствола, и улыбаясь, нагло, в глаза смотрела.

Вдруг – прильнула к Намо.

Закружился мир и

сужается до тонких материй

ее одежды.

Столкновенье миров – ее груди почувствовал,

и живот к животу – жар тела. Рука ищет руки, О, Кхали! – в губах отверстых

зажглась искра, и поднес

Намо ее лицо к своему лицу, как чашу, и

коснулся губ неумелыми губами,

и стал пить поцелуй -

Дорея и Кхали вино.

 

Сплелись. Запрокинула она голову, видела

звезды, он же – от груди вкушал,

и говорил немотой – о жизни и об огне.

Ночью вошли в дом, где на ложе сидела Сари, потупив очи – фиалки и Авелу, обнаженный, стоял.

Длинные волосы его падали на плечи, ручьями журча. Грудь часто вздымалась…

Арья, смеясь и смущая влюбленных, расстелила шкуру медведя – у огня. Жесткая шерсть.

Намо зверем бросился к ней – что скалилась и манила, Матри!

Бросался - самка толкала его прочь со злобой и силой невиданной,

опрокинула раз – затылком о сундук.

Влажный жар – кровь потекла – болит,

Намо не чувствует боли. Он, рыча,

словно зверь, в прыжке,

на алчущую деву,

на чашу полную вина, набросился.

Она брыкалась, смеялась, выгибая тело, била его и кусала, визжа – оставляя шрамы на лице, на груди, на спине, порвала его куртку, и, наконец, пала.

Одежду ее разорвав

Намо приник обнаженной

грудью к грудям, устами к устам,

и чресла сомкнулись.

Влага и крик – о, сладчайшая

чаша, и стоны, рыданья – все вкусы,

и духи слетелись

посмотреть на соитье.

Перводвиженье

Соития

Мира.

Ворс меха – бездонное море

Жизни и смерти

волнуется.

Горные груди,

уста, зубов ряд,

и глаза – такие страшные, и -

чуждые. Захлебнуться волной.

Волны… волны… – жизнеродящие волны

качают колыбель колеблется колыбелится

волн колыбель,

качается шлеп-шлеп-шлеп

плещется жизнь, чаша жизни -

Неуемная жажда -

Выпить, чтобы наполнить!

На

по

л-ни

ииии

ть чашу.

 

 

 

 

 

Ису… Ису… КороИсу.

Яростно двигаясь, она красная как мартышка стала. Отвратная мартышка со складками живота и груди – расплывшиеся. Нет - прекрасные! Дрожь и конвульсия,

лица бросает из

жара в жар

из пекла в пекло – это битва, драка.

Запах соития

Грудь. Гиа. Живот. Сильными. Подземными. Толчками.

И всплеск и хлип и хлюп и

всхлип и

Дрожь. Дрожа. Бороться. Дрожь.

И в тот момент борьбы - одна вспышка и мир взорвался до своей первобытной основы.

Наполнилась чаша,

Поток жизни хлынул судорожно…

*

Так сам Дорей явился с матерью и супругой своей – Кхали – в вечном соитии, в вечном экстазе. Его член в ее лоне. К устам его Кхали подносит чашу – и Дорей пьет.

В верхней правой руке он держит фаллический знак.

В верхней левой руке. – орхидею цветущую.

В нижней правой – жаровню с огнем.

В нижней левой – пуповину.

*

Видение пало.

Расслабление – на смену борьбе -

Выдох – на смену вдоха.

В женском утробном тепле,

опустошенный и полный,

наполнивший и испивший чашу любви,

он -

безымянный уже, не мужчина даже,

покоится в пустоте.

Качается в колыбели материи,

теплой – между грудями.

В объятиях её, безымянной,

унесся в мир снов.

 

Чаша битвы

 

Утром, лишь только признаки ночи рассеялись,

И розоперстая Аули родить готовилась Солнце,

Шаги послышались.

Стук.

 

Оклик громкий.

Пробуждение

из царства сладких грез,

навеянных вином из чаши.

 

- Отец!

- Отец идет!

- Отец вернулся!

- Горе нам!

Намо, сонный, видит только

груди Арьи над собой.

Пощечина.

Поднялся, трет глаза –

Открылась дверь,

старик вошел

Седобородый.

Поставил он копье у входа,

мешок, прошел и бросил он,

Сказавши:

- Вставайте, дочери!

Зажгите здесь огонь,

готовьте завтрак, и работы вам

Порядком!

Много дичи я принес!

Но слышит он – молчанье,

копошенье,

кудрявую фигуру в полутьме

мужскую увидал.

Старик схватился за копье, кричит:

- Кто в дом мой вторгся! Назовитесь перед смертью!

Схватил кувшин Авелу,

бросил метко -

он старику по лбу – широкому,

непробиваемому – сразу видно – тверодолоб,

попал,

разбилась глина.

И кратким поцелуем скрепив

уста, вскочил, и Намо – следом,

сжимая нож свой.

Неслись стремительные тени

в рассвет –

разбойники,

похитившие дев невинности цветы.

Но тени черные – а голые сосцы.

Юнцы

нагие, без одежд,

Неслись в росистом холодке,

И ветви рощи их секли нещадно.

По месту игр любовных

бежать и ветер обгонять.

Стрела взвилась – вонзилася

во древо.

И свист ее так долго

стоял в ушах.

Бежали юноши, пока не выдохлись вконец,

и упали горящие тела в прохладную росистую траву, дышали

свежим утренним воздухом, обжигающим легкие.

Меж крон – прозрачный синел небосвод.

Вдали занимался рассвет,

рассеивал синеву утра.

Жалели юноши подруг своих,

которых

ждет отцовский гнев

и крепкий отцовский кулак.

Опечаленные, полунагие,

мерзли они в поднимающемся тумане.

Но скоро рассеялся туман,

и стал жаркий день.

Нагие, словно первый человек Иу, еще до того, как дали ему боги одежду,

искали в лесу ягоды и плоды и орехи.

Несколько раз юноши возвращались к ручью, чтоб напиться,

искали дом дев – но не могли найти даже рощи любовной.

Так прошел целый день,

и солнце стало клониться к закату,

окрасило привкусом вечера верхушки деревьев.

Намо и Авелу вышли на поляну,

неподалеку от скалы и пещеры своей.

На поляне сели отдохнуть юные боги,

греясь в тепле солнца лучей, на траве

разлеглись, глядя в небо,

и чувствуя радость

от жизни,

от наготы,

радость от

молодости,

готовые петь гимны ей

своим смехом

белозубым.

Мечтали, в облаках видели сонмы

воинств небесных

и представляли, как сами побеждают злого отца,

и уводят Арью и Сари – чтобы жить им привольно

в пещере…

 

Так сомкнулись глаза незаметно,

скрепленные сном…

*

Из пустоты явился Дорей – гневный с красным лицом, зрачки его бешено метались по выпученным глазам. К оскаленной пасти он подносил чашу с кровью.

На груди его сиял доспех и ожерелья из черепов и вопящих в гневе и страхе людских и звериных голов.

В правой верхней руке держал он огненный меч.

В нижней правой – фаллос.

В средней левой - щит кованный.

Дорей закричал гневно, отовсюду послышался неистовый бой барабанов, и

Намо в испуге проснулся.

Уж лунный свет залил поляну.

Небо на границе подземного мира еще догорало -

огонь – фиолетовый – сливовый – призрачно-белый,

переходящий в синеву и – покрывало Никс,

на котором зажигаются звезды.

Шорох – взгляд упал с небес -

на поляне

был

с глазами – духовидящими, блестящими огнем

фосфоресцирующим –

Барс лесной.

Повизгивая, он катался по траве, играясь.

Ветер дул от барса,

спасая юношей,

они стали медленно подниматься.

Сердца – барабаны – стучат,

руки вспотели – но – разве бежать!?

О нет!

Намо сжал свой кинжал – рукоять – деревянная,

отец вырезал, лезвие с половину локтя,

желтой меди – солнца металл,

младший брат

золота

мирного.

Жало искусное – клык человека.

Барс замер, почуял -

или, быть может – уловил вдруг движенье,

или сам Дорей ему указал направленье.

Вот он попятился, рыкнул,

сверкнули глаза, прорезавшие

тьму.

Зарычал, шерсть вздыбилась -

дикий оскал,

маска ярости – беспощадного зверя – охотника.

Усы – топорщатся. Шерсть – дыбом.

Когти – размером с кинжалы.

 

 

Взглядами мерились,

Так встречаются воины -

охотник с охотником.

Нет жертвы.

Прыгнул барс,

Намо – в сторону,

кусты шиповника его грудь оцарапали,

хруст ветвей.

Барс – на Авелу безоружного рыкнул,

глазами к земле пригвоздил,

лапу занес.

Намо – заорал во всю глотку,

поднялся рывком, и с кинжалом

бросился к барсу.

Зверь успел обернуться.

Клык вспорол его шею.

Клык вспорол руку

человека.

Кинжал, проделав свой путь,

нарисовал улыбку.

Барс зашиб Намо лапой когтистой

в грудь, у плеча – упал юноша наземь,

глубокое тепло ощутив

собственной жизни.

Кинжал потерялся.

Смерть зловонно дышала над ним.

Но Авелу барса ударил в хребет

огромным суком.

Зверь обернулся, и стал лапами

бить – промахнулся, еще – в пустоту!

Кинулся,

Авелу – навстречу, крик воина

кинул,

так, что и зверь мог содрогнуться.

Воткнулась в пасть барсову меж клыков желтых,

кровавых полумесяцев,

палка.

Стал Авелу вертеть ее, вгоняя все глубже.

Хрип и визг, вцепился в палку зубами, и лапой перебил

Барс.

Прыжком свалил зверь Авелу наземь,

сцепились.

Юный бог, Черный тигр

- и -

Барс – зверь лесной.

Юноша шею и морду держал,

не давая зубам на лице и на шее своей

сомкнуться.

Барс лапой ударил, сломил так защиту,

разинул пасть, но юноша руку свою меж зубов ему сунул.

Сомкнулась

пасть.

.

Нет боли – эликсир Дорея-Войны

во всей своей силе – Ярость и Страх

первобытный.

Авелу ногтями царапать стал зверя -

Так ослепил его глаз.

Но и зверь яростный выпустил руку и лапой

по груди и по шее

стал бить,

когти вонзая.

 

Намо во тьме нащупал кинжал -

схватил и прыгнул сверху на барсову спину,

сосцами почувствовал

мышц напряженье, и ворс ощетиненный,

дух звериный – злость и желание – страх –

С криком до слез стал вонзать Намо в шею

животного лунного клык солнечный.

Покатились втроем по поляне, визжащим клубком.

Пали.

…

Над мертвым зверем,

под синей холодной луной

кричал голый человек,

Вонзая в сотый раз

жало. Победитель.

Упал обессиленный.

Шумели сосны, трава колыхалась.

Шептались кусты шиповника.

Человек стал пить кровь,

обняв, словно мать, тело зверя,

губами припав к кровоточащим ранам -

чаша победы.

Напившись, приподнялся,

Друг его – под тушею барса,

как будто бы вечно живой

Но как это?

Как, о Кхали!? -

умирает, истерзанный,

теряя сок жизни.

В полуприкрытых глазах -

блеск луны, звездный свет.

Намо к нему сполз,

лицом к лицу.

 

- Плачь, Намо, живи, друг…

Что происходит? Сердце все еще стучит барабаном.

Как, о Дорей!?

- Я рад, дух рад сонму отдать, рад, что познал вино, женщину и не охоту – но битву со зверем.

Горько умирать, и тепло… достойная смерть.

Скажи моему отцу – я был храбр –

и скончался.

Намо один над двумя мертвецами,

взвыл на Луну,

и вторили ему волки вдали,

и огненные сполохи осветили небо.

 

Мистерия

 

В сером сумраке,

словно внутри горшка,

глядя сквозь дырочки – глаза,

тащит Намо Авелу в пещеру.

Тело идет само собой

под луною.

Ожоги глубоких царапин

тлеют, и мышцы напряжены. -

но чуждо пространство.

И тело сзади истекшее кровью -

не настоящее.

Все - винный сон,

а ноги идут,

бредут, словно духом каким-то

одержимые.

Взобрался Намо к пещере,

исцарапав руки о камни,

но затащив и тело

Авелу…

Огонь разгорелся в пещере, осветил

камни жесткие и желтым воском плеснул на лицо

мертвеца.

Намо видел теперь все его раны -

разорвана шея, и грудь так неестественно вдавлена внутрь,

рука перегрызена.

Намо потрогал свои отметины – от когтей,

И…

Восторг!

Чудеса из чудес,

удивление детское:

почувствовал он,

что дышит.

Как входит сквозь ноздри

с шипением воздух, касаясь чувствительной точки, ниже потоком проносится вихорь, и наполняет и грудь и живот – так глубоко – до пупка – напряжения пик – и спадает,

растекается воздух, питает живое,

выходит – блаженное опустошенье.

Долго смотрел Намо на огни Срединной Деревни,

не смея взглянуть на Авелу.

Вдруг ком в горле уперся,

и не настоящее – стало предельно реальным,

Два, три толчка,

и закричал Намо,

зверем взвыл он с волками вдали,

кинулся к телу, и стал оплакивать друга так:

«Авелу, храбрый из рода Морибаар, шестнадцать оборотов проживший, мой друг любимый! Сколько мы с тобой пережили – в деревне на праздниках дрались мы, мальчишки! Ты – пастух, помнишь, как ты побил меня – сына охотника! Зачем ты ушел так, говнюк!

Так и не получишь никогда отметин мужчины,

но стал ты мужчиной, Авелу! Лучше и храбрее иных!

Не из последних ты в Срединной Деревне!

И признаюсь тебе – Я Ли-Ли, сестру твою целовал, в прошлый год, а тебе не сказал! Знай!

О, где мать твоя и брат твой и сестры твои и отец твой!? – Горе им теперь!

Как я принесу им страшную весть?

О, Черный Тигр, ты пал в бою с рыжим барсом,

то была славная битва!

Затихает она в подземном царствии Каха,

Но не туда тебе путь!

В страну Вечной Охоты к отцам своим попадешь,

Авелу! Я не шаман, но говорю тебе так!

Мы пили с тобою чашу жизни!

И вино пили

и дев мы любили!

Сражения чаша стала последней твоей!

О, храбрый Авелу,

Любимый мой друг!»

Намо склонил голову на охладевшей груди друга, и жгуче слезы покатились по его щекам. Растворился Намо в плаче над другом.

Сильнейшие бури разрывали его грудь,

раздувая огонь, охвативший весь череп, и горло.

Землетрясения плоти низвергали его

в темные воды отчаяния.

Когда после смерти возникло время, и слезы стали утихать,

поднял Намо взгляд,

и увидел

перед собою

стоящего

самого

Дорея.

Больше всего поразил юношу лик подарившего людям винное волшебство, лик ввергающего в безумие опьянения, лик хозяина Чаши – всех в жизни страстей – был бесстрастен, блажен. Лучился спокойствием он и вечной улыбкой.

На голове его – венец из виноградных лоз и гроздья тучные.

Дорей взял чашу из-под лица Намо, в ней плескалось соленое море скорби.

- Скажи – молвил Намо тихо - Дорей, зачем явился ты в час моей скорби?

- Я являлся к тебе много раз, разве ты не узнал меня?

- Нет, я только теперь тебя вижу.

- Я поместил свой дар – меха с вином сладкопьяным для вас в этом месте – и вы причастились мною, и были со мной. Но не узнали меня. Я был в облике дев сладострастных и ты и твой друг познали меня в любви, и были со мною, но не узнали меня. И я же явился вам в облике барса свирепого – пил ты кровь мою, но не узнал меня!

Костер в пещере горел радужным пламенем, и доставал до самого верха пещеры своим языком.

- Не кори меня в смерти друга, таков удел ваш, людской – умирать. Утешься -

Дорей накрыл Намо своим плащом,

стало тепло и легко, и спокойно. Все верно.

Пред Дореем явились три чаши больших, и две малые чаши.

 

Сорвал он гроздь винограда красного со своего венца, и стал давить сочные плоды – полился сладкий сок – отбрасывал Дорей жмых, и брал новую гроздь, тут же выросшую взамен старой. Так наполнилась первая чаша, взбурлила, покрылась вся пеной – пена рассеялась, успокоились воды. Так стало вино.

Напрягся Дорей, исторгнул изо рта семя, полученное им в образе дев – и наполнил так чашу любви – чашу вторую.

Третью же чашу наполнил он кровью битвы – барса – своей, погибшего Авелу, Намо – живого.

Две малых же чаши:

Чаша слез – чаша скорби.

И

Чаша трудов – чаша, полная пота.

«Смотри, Намо, вот пред тобою пять чаш:

В трех больших: Вино, Семя и Кровь

в двух малых – Слезы и Пот.

Я, Дорей, пред тобою, изготовлю напиток невиданный!»

Содержимое чаш всех Дорей соединил в прекрасном сосуде. Сосуд он помещал то в огонь, то закладывал в землю, то к ветру взывал, и в ручей окунал. Так прошла ночь.

«Теперь все готово» – молвил Дорей пред рассветом – «Но еще лишь один ингредиент нужен нам – без него – весь напиток никуда не годится»

«Поступи так с телом Авелу, друга своего -

Возьми сучьев и веток великое множество,

устрой из них ложе на голой скале у пещеры,

Положи туда тело храброго мужа,

И зажги погребальный костер»

Так и сделал Намо. На ложе из веток сухих положил он бледного Авелу. И от костра из пещеры зажег костер погребальный. Тот вспыхнул радужным пламенем, объял тело юное.

Сказал пожелание Намо:

- Желаю тебе, испивший со мною из чаш Дорея, достичь земель Вечной Охоты, что за Северным краем.

Пламя возносило дух Авелу и поднималось с ним в танце к угасающим звездам, а ветер подхватывал дым – и нес его то к заснеженным северным пикам.

…

Взял Дорей горсть пепла с кострища – и положил на дно чаши пустой. Массивной, простой и очень древней чаши. Он откупорил свой прекрасный сосуд, наклонил его, и струей потекла благословенная влага.

Текла очень долго, и не переливалась за край, казалось – сосуд вместил море – а чаша – весь океан.

И наконец, когда Аули вот-вот готовилась разродиться,

поток перестал.

Дорей встал перед Намо – высокий прекрасный спокойный пустой по природе своей.

- То чаша Жизни – молвил бог – в ней заключено все, что только возможно пережить человеку.

Первый глоток – все величайшие радости, будоражащие кровь. Пиры, любви, страсти, сраженья. Радости тихие – дружба, очаг семейный, теплая пища.

Второй глоток – и придут все печали и слезы этого мира. Все уныние, все болезни и горечь. Страдания суть.

Третий глоток – и последний – то смерть.

Чаша безгранична, безмерна, каждый глоток ее подобен морю, и никогда она не иссякнет, никогда не кончится в ней вино жизни!

Но не обманывайся этим многообразием, не обманывайся неистощимостью, ибо ты знаешь что на дне – только прах. Смерть – вот основа жизни. Вот – неизменный итог пьющего мою кровь, а нет никого из людей, кто бы не был жив ею.

И лишь те из людей, кто познал себя-не-себя, знают, как правильно пить эту чашу. Их глоток – за пределами вкуса. Пить его – равно тому, чтобы вглядываться в невидимое, и слушать неслышимое. Когда пьешь так – чаша не иссякает.

Напротив же, необузданный человек быстро и жадно пьет свою долю, и вот перед ним – последний и мутный глоток, полный горечи.

Я дарю тебе эту чашу, Намо Короису из Срединной деревни – иди, и неси своему народу дар Мистерии. Как ею распорядишься ты, и каждый из вас – ваша воля, людская» - так сказал Дорей, передал чашу в руки юноши, и исчез с первыми лучами Солнца.

Мужчина же сидел обновленный, словно тысяча жизней прошла.

 

Рассвет, холод ручья. Намо улыбнулся – немного горько, немного – весело, и сердце его, спокойное, радовалось восходу солнца и новому дню.

 

 

Обсудить на форуме