Круг

Тот июнь Денис Валерьевич провел в больнице, присматривая за отцом. Больница стояла за городом, в лесу, изрезанном грунтовыми дорогами. Лес, как ни странно, был грибным. Денис Валерьевич, скучая, по утрам собирал грибы, в основном, молодые тугие зонтики. Не мог он оставить такую прелесть пропадать. Зонтики росли полосками, а чаще целыми кругами и, найдя один, Денис Валерьевич знал, что рядом прячутся еще десятка два или три. К обеду он возвращался, кормил отца, который с каждым днем ел все меньше, пробуждался тяжелее и все больше кашлял, издавая тонкие, безнадежные, какие-то птичьи звуки. Затем он читал до вечера или спал, кормил отца снова и заставлял его принять лекарства, затем следовала бессонная ночь. Грибы он отдавал жене, которая приносила передачи каждое утро.

Отцу должно было исполниться девяносто в декабре, но сейчас он угасал, и оставалось совсем мало шансов отпраздновать зимний юбилей. В палате не было никого младше восьмидесяти четырех и, по правде говоря, все они были не жильцы. Просто когда-то приходит время, вот и все, а время не обманешь. У кого-то откажет сердце, у кого-то почки, чей-то кишечник перестанет проталкивать пищу. Такая вот была палата и все это понимали. Впрочем, врачи старались, и все было по-человечески. Что может быть более по-человечески, чем умирать?

Хотя теплые дожди шли регулярно, грибов в ближнем лесу становилось меньше, и с каждым утром Денис Валерьевич уходил дальше от больницы, заходя в незнакомые места. В то утро он прошел мимо недостроенной кирпичной церквушки, затем вдоль бетонного забора, за которым слышался шум автомобилей, и углубился в нехоженый лес. Он любил глушь, была в глуши особенная тайна, как будто бы заросли могли скрывать что-то волшебное. Конечно, не могли.

Раздвигая папоротники, он двигался дальше, но, к сожалению своему, вскоре заметил впереди просвет. Никакой настоящей глуши вблизи от города не имелось. Выйдя из лесу сквозь кусты сирени, он увидел трамвайную линию, заросшую лопухами, и неопределенная боль от узнавания и неузнавания одновременно вдруг защемила в душе.

Рельсы делали круг, подходя к бетонному павильону конечной остановки. Голые стены в бархате грязи, остов скамьи, окно, матовое от пыли. Разлив то ли пива, то ли мочи. Кипенье мух в воздухе, желтом от солнца. Рядом с павильоном стоял неожиданный в таком захолустье киоск, обвешанный надувными игрушками: шарами, крокодилами, плавательными кругами. В этот момент Денис Валерьевич вспомнил, что уже неделю как собирался купить надувной круг и подложить отцу под спину. Знающие люди говорили, что это хорошо помогает от пролежней.

Продавала надувную мишуру девушка лет восемнадцати, жующая банан. Денис Валерьевич попросил у нее надувной круг, маленького размера.

- Для мальчика или девочки? – улыбнулась она, продемонстрировав восковую мягкость банана на зубах.

- Что? – не понял Денис Валерьевич. Усталое сознание отказывалось принять, что где-то в мире еще есть простое счастье бессмысленного бултыхания в воде. Где-то есть люди, которые валяются на горячих пляжах, и все они так далеки от смерти, будто ее не бывает.

- Для мальчика или девочки? Для девочки подойдет розовый, а для мальчика вот есть и синий. Вам же для мальчика, я угадала?

- Да, - согласился Денис Валерьевич, ощутив укол стыда. Он не мог назвать отца девочкой, но вдаваться в подробности он тем более не хотел. – Да, - повторил он, - для мальчика.

Купив круг, он почувствовал, что не знает, что делать дальше. Место казалось смутно знакомым.

- Никогда не думал, что здесь ходит трамвай, - сказал он юной продавщице, все еще чувствуя себя неловко.

- Не знаю, я не местная, - ответила та лунатическим голосом, щупая что-то пальцем на экране смартфона. – Работаю первый день… Хорошо здесь… Столько сирени… Наверное, красиво цветет весной.

Некоторые кусты все еще цвели, хотя была уже средина июня, цвели чахло, редко, уже сдаваясь времени.

По кругу медленно двигался старый трамвай, с шумом, будто грохот ливня по крыше, цепляя стеклами ветки, ломая самые длинные, аккуратно подстригая границу разросшихся кустов. Круг был похож на циферблат, и трамвай двигался против часовой стрелки, будто обращая время вспять. Было что-то особенное в этой картине. Вот еще одна ветка чиркнула по стеклу, и все вдруг стало на место. Старик вспомнил. Казалось, это было невозможно вспомнить, но он вспомнил.

Он был здесь однажды, мальчиком лет трех или четырех. Был здесь вместе с отцом. Его отец, молодой профессор мединститута, видимо, имел большой перерыв в занятиях, и вот он сел с сыном на трамвай и просто поехал по городу, чтобы убить время. Единственной частью того пути, которую Денис Валерьевич помнил, был круг, именно этот круг, где он сейчас стоял. Тогда круг казался волшебным, волшебным был и трамвай, двигавшийся будто стрелка по циферблату, и волшебными были плотные заросли сирени по краю круга, сплошная зелень без просветов, ветви чиркающие по стеклам, скрипение колес, толчки вагона, вращающийся зеленый мир так близко, что можно коснуться его рукой. В тот давний день он отломил цветущую ветку, которая лезла прямо в окно.

На самом деле это не было воспоминанием о трамвае или сорванной ветке сирени. Это было его первое ясное воспоминание об отце. И вот сегодня или завтра, шестьдесят три года спустя, похоже, будет и последнее воспоминание о нем. Сейчас Денис Валерьевич понимал, что отцу остались дни, возможно, даже часы. Но какая же сила привела его именно в это место? Почему замкнулся круг? И главное, зачем? Хочет ли немая судьба подсказать что-то на понятном лишь ей языке жестов, старается ли от скуки, или красоты ради?

А ведь он пытался вернуться сюда. Пытался раза два или три. То детское воспоминание было ярким, не позволяющим отмахнуться. Школьником, потом студентом, он просто садился на трамвай и ехал до последней остановки. Но трамваев в городе было слишком много, и перепробовать их все было невыполнимой задачей. Задачей для сумасшедшего. Для одержимого. Никак не для нормального во всех отношениях молодого человека. И вот теперь, когда жизнь прошла, он снова здесь. Может ли это быть случайностью, что начало и конец пути так точно, прецизионно наложились друг на друга?

Трамвай, качаясь и скрипя, подползал к остановке. В вагоне было всего двое: маленький мальчик, прилипший к стеклу, и кто-то старший на дальнем сиденье. На мальчике - белая рубашка в горошек и голубая кепка поверх соломенных волос. И рубашку, и кепку, и это лицо Денис Валерьевич прекрасно помнил по единственной черно-белой фотографии, которая сохранилась с тех времен, когда время, – каждый день, час или минута – еще имело плотность и фактуру, а не тянулось мертво, словно разматывающийся рулон оберточной пленки. И хоть кепка на том давнем фото была серой, сейчас Денис Валерьевич точно знал, что по-настоящему она была голубой. Была голубой и тогда, и сейчас.

Трамвай остановился. Старый, совсем дряхлый вагон, густо облепленный понизу слоистой, засохшей грязью. Сейчас Денис Валерьевич стоял прямо напротив мальчика, глядя в свои собственные, глубокие, словно зимняя ночь, глаза. Сомнений не было. Нельзя обознаться, видя самого себя. Это также невозможно, как обознаться, глядя на себя в зеркало.

Двери вагона открылись. А что, если я войду сейчас? – подумал он, и сердце вдруг забилось.

- Нет, даже и не думай об этом, - произнесла девушка, разговаривая по мобильному, и энергично рассмеялась.

Но почему? – мысленно спросил Денис Валерьевич.

- Слишком много хочешь, - продолжила она. - Даже и не надейся!

Двери вагона закрылись. Мальчик в голубой кепке отодвинулся от стекла, встал и пробежался к задним сиденьям, чтобы еще раз посмотреть на плотные кусты, которые трамвай только что раздвигал, разрезал как зеленые волны. Внутри трамвай был совсем новым, и деревянные сиденья еще пахли лаком и, отчего-то, мылом. Окна - прозрачнее воздуха, зеркально чисты. Мальчику было три с половиной года и отец его, молодой профессор мединститута, катал его на трамвае, не зная, как убить время, не зная, что время не стоит убивать, даже если оно тебе не нужно сейчас. Какой-то старик неподвижно стоял на остановке, напряженно всматриваясь в окна вагона, так, будто он забыл или потерял что-то. Ларька с надувными игрушками и девушки, болтающей по мобильному не было видно изнутри вагона, ведь ни мобильных, ни китайской надувной дряни в тысяча девятьсот пятьдесят втором еще не изобрели. Зато изобрели пышноусые портреты душегуба и мужикоборца, пока еще живого, и один из них висел прямо над трамвайной остановкой, в компании белых квадратных букв на красном фоне, которые мальчик не мог прочитать, потому что пока не умел читать. Мальчик жил в лучшей на свете стране, в лучшее на свете время, с лучшим на свете отцом, а мир был праздничным и бесконечным. Время было заколдованным, спешащим на месте, не заставляющим никого взрослеть или стариться.

Мальчик помахал ладошкой старику, стоявшему на остановке, взобрался на заднее сиденье, высунул руку в окно и отломил цветущую веточку от куста. Дома он поставит ее в воду и забудет о ней, чтобы вспомнить лишь шестьдесят три года спустя. Да и как не забыть? Столько в жизни забот: ссора с соседским Сашкой, живой скользкий угорь, плавающий кругами в тазу, зеленая машинка, забытая в детском саду, страшные сказки, что старшие мальчики рассказывают во дворе по вечерам, пока взрослые лупят по столу костяшками домино.

- Но что же мне делать? – тихо спросил судьбу Денис Валерьевич, глядя на уже закрывшуюся дверь.

- Я ж тебе не мама, чтоб за тебя решать, - щебетала девушка в телефон. – Делай то, что душа подскажет.

То, что подскажет душа. Денис Валерьевич плюхнул кулек с влажными, душистыми грибами на бетонный пол остановки, подошел к кустам, и отломил несколько коротких цветущих веток, которые показались ему самыми красивыми.

Вернувшись в палату, он сунет сирень в банку с водой, а банку поставит на подоконник, прямо над кроватью отца. В эту ночь отцу станет хуже, поднимется температура, дежурная сестра сделает укол, но укол не поможет. Сестра разведет руками и скажет, что просто пришло время. В ее голосе не будет ни грусти, ни сожаления, ни даже простой человеческой усталости. Время – оно время и есть, оно для всех одно. Но утром температура спадет, отцу станет лучше, еще через три дня он начнет вставать, ходить и улыбаться, и вскоре его выпишут из больницы. Пять лет спустя он будет еще жив, а дальше – Бог знает.

В день выписки из больницы Денис Валерьевич спросит одного из пожилых врачей о трамвайном круге в лесу, но врач скажет, что круга того уже тридцать лет как нет. Поэтому иначе как на автобусе или автомобилем до больницы не доберешься. На кругу том когда-то поворачивали седьмой, шестнадцатый и тридцать третий трамвай. Но рельсы разобрали; поляна, где трамвай поворачивал, заросла кустами. По кустам только теперь это место и найдешь.

Ветки сирени на окне простоят до самого августа, оставаясь свежими, будто сорванными сегодня. Старики будут шептаться, выясняя причину такого явления, и придут к выводу, что виноваты в том чудодейственные таблетки, которые кто-то растворил в воде. Антибиотики, пожалуй, да еще смешанные с гормонами и Виагрой. До самого августа в палате никто не умрет. В августе палату выселят, чтоб перекрасить стены в полезный медицинский цвет, цвет разрезанного огурца.

С этих пор Денис Валерьевич перестанет страшиться смерти, зная, что время лишь кажется линейным, а на самом деле оно плавно ходит широкими кругами, возвращаясь, петляя, дробясь, никого и ничего не теряя по пути. А может быть, время движется по спирали, и просто ты должен держать глаза открытыми в нужный момент, когда витки подходят совсем близко друг к другу. В любом случае хорошо, если ты знаешь об этом.

 

 


Оцените прочитанное:  12345 (Голосов 27. Оценка: 3,89 из 5)
Загрузка...