Яблоки Аннотация (возможен спойлер): Соседями людей издавна были злобные орки. Но судьба повернулась -- и место злодеев заняли эльфы. Облик их – совершенство, голоса – мед, слова – золото. Эльфы мудры и миролюбивы. В их землях растет Великое Древо, что исполняет желания и питается злом.Стало ли людям лучше?Спросим честнее: есть ли у людей шансы выжить?Молодому княжичу Ростиславу придется найти ответ… [свернуть] … Лунная ночь пахнет травами. Сады спят. Буслая не видно, но стоит мне спрыгнуть с крыльца, как он возникает рядом: зеленоглазый мальчишка с торчащими серыми вихрами, в такой же, как у меня, белой рубахе. Только взгляд уже начал взрослеть: становиться пристальным и серьезным. Мы с ним ровесники, но оборотни растут быстрее. И то, что он живет у нас один, без родных… Лишь с того дня, когда гридень Большак привез весть о победе над орками и гибели отца, я начал понимать, отчего Буслай иногда грустит, сложив голову на передние лапы. ... За городской стеной волчонок вдруг замирает. Шерсть на загривке встает дыбом, он скулит, поджимает хвост. Я вглядываюсь в темноту, и ночной ветерок доносит до меня слабый запах… гари? кожи? чего-то, в лесу совсем неуместного. Я сую другу рубаху – оборачивайся! В людском облике Буслай встряхивается и бормочет, приходя в себя: -- Там кто-то… Какие-то … странные… Не сговариваясь, мы несемся обратно к городским воротам. Бежим под луной, как никогда быстро, а за нами, уже не таясь, ломая кусты, шумит на подходе орда… Мы успели до первых стрел. Но Сады это не спасло. В толкотне и сумятице я потерял Буслая. Мчался к нашей усадьбе, гонимый мыслью о родных. И поспел в последний момент, чтобы увидеть эльфа. Честно сказать, вначале я увидел коня. Наверное, потому, что конь был для этой ужасной ночи слишком хорош – высокий, соловый, золотистого цвета. Красив был и всадник: белые волосы сложены в косу, лицо непривычное, без бороды и усов, но широкие плечи указывают на мужскую стать. -- Скорее! -- командует всадник, -- Выходите! На крыльцо выбегает мама, держа на руках Томилку. Эльф легко поднимает их в седло. -- Ростик! Ростик! -- зовет мама, оглядываясь. Потом кричит эльфу: – Где княжич?! Почему я тогда не выскочил из кустов? Почему промолчал? Доселе не знаю. Один вздох всего и промедлил, а потом услышал, как эльф отвечает гласом чарующим: -- Не беспокойтесь. Сын князя уже у нас. А в следующий вздох золотистый конь прянул с места и скрылся. *** -- Рысь, ты опять за своё? Воевода Большак Большакович положил на стол ложку и воззрился на меня с удивлением. Давненько он так не смотрел. Пожалуй, с того дня, когда я лошадь поднял и в сторону с дороги отставил. Никак не привыкнет, что я уже воин – всё отроком видит. -- Ну что ты нашел в этой девчонке? Делаю удивленные глаза: -- Чего же я в ней найду – посреди улицы-то? Так, коромысло помог донести… Стоящие рядом парни ржут, как кони. Но воеводу такой мелочью не пронять. -- Ты опять выбрал самую неказистую замарашку в селе! И не говори, что Доля твоя такая! Вон, толкутся – одна другой глаже! И опять он прав. На нашу дружину девки слетаются, как на мёд. Подавальщицы в корчме, где мы обедаем – те, понятно, куны сбирать настроились. Ишь, как задами вертят. Но и простых селянских молодок на нас глазеет немало. Еще бы – не каждый, поди, день, к ним два десятка княжеских воинов-гридней заявляется! Я отшучиваюсь: -- Так у меня, сами знаете, богатства – конь да меч в ножнах. Помри я завтра, в домовину взять нечего будет. Чем мне девок одаривать? Большаку, видно, уже надоело. Бурчит: -- Чудной ты, Рысь, молодой – а чудной. В каждой деревне за самой что ни на есть последней нескладехой увязываешься… Я уплетаю ботвинью и поглядываю на дверь. Не на улицу – внутрь корчмы. Оттуда тянет вкусными запахами и печным дымом. Там скрылась моя замарашка. *** К вечеру я уже знал о ней всё. Село, где мы стали, начиналось от храма Матери Урожая. Ведала Мать и женской работой – пряденьем, тканьем, отсюда и название села: Прорехи. После Явления Эльфов, сокрушительной победы над орками и гибели старого князя, село, как и всё Злоречье, осенило Светом. Возжелав уподобиться благому народу, жители Прорех начали с самого простого: изрубили в щепу и сожгли деревянную капь с лицом богини. Заодно спалили и тело жрицы. Старуха не пережила крушения своего божества и выпила отраву, стоя в дверях священной храмины. Болтали, что она где-то зарыла клад – ожерелье из самоцветов, – да где ж его теперь сыщешь! В разоренном храме осталась внучка старой ведуньи. Селяне подкармливали её из жалости. Звали в семьи, но девчонка оказалась упрямой. Тем временем эльфы высказали отвращение к людским городам, полным грязи и мерзости. Люди вняли и устремились. Города заполыхали, в села потекли беженцы. Многие, впрочем, бежали заранее, основательно, с добром и слугами. От таких переселенцев Прорехи расширились, и даже сменили название – хватит со старым позориться! Теперь это были Новые Прорехи. Одна такая семья заняла бывший храм. Бойкая вдова привела с собой двух дочерей и несколько служанок. Вдова звала себя жрицей и даже показывала сосуд с тремя ручками -- якобы для священных молений, но оказалась, скорее, даровитой торговкой. Вскоре из окон дома-требища снова вкусно запахло – но не праздничными жертвами, которые богиня делила с людьми, а просто едой. Так появились в Новых Прорехах постоялый двор и корчма. В прохожих людях недостатка не было. От пепелищ городов шли погорельцы. Потом побрели жившие средь оборотней – те почему-то невзлюбили людей. На полдень шли одиночки. Про каждого такого судачили дня по три, и непременно сходились на том, что это счастливчик, который идет жить к светлым эльфам, в их землю, где исполняются желания… Хозяйка звала себя Эланор, но в селе её быстро прозвали Выжигой. Работники за головы брались, расписывая, сколько ловили от нее подзатыльников -- на них она была щедра, а на добро – скуповата. Сирота Маковка взяла на себя стряпню. Болтали, что она тайком всыпала в огонь горсть пепла с погребального костра бабушки-жрицы, и теперь печь не терпит рядом никого, кроме неё. Так оно или нет – кто ж знает? Девицу видели мало – в село она выходила редко, а еду подавали дочери Выжиги. Зато Эланор Жирославовна то и дело орала так, что на улице слышно было: -- Макушка! Уродина криворукая! Похлебку пересолила! Пироги пригорели! Верченое засохло! Гости наворачивали похлебку с пирогами, снимали с вертела сочные куски мяса и не понимали – за что девице такое поношение? Вкусно ведь, как съешь -- пальцы облизать хочется! *** Вот и сейчас в храмине собрался народ. За столом в углу – хозяйка: глядит за прислугой да зыркает, чтобы миски не крали. У окна -- проезжий торговец, по виду – из оборотней рода Коня. Или, скорее, предки были из Коней. По вольной степи хорошо скакать, пока орк петлю не набросил. Вот Кони к людям и отбежали. Говорят, их и не осталось почти – смешались все. Дети людей и оборотней для облика Предка негожи, потому – люди. А всё-таки, взглянешь на иного человека – ну точно, Конь! Или Лось. Или Медведь. Дальше жители сидят. Грузный, сивоусый Ляпун, Мешков сын -- рубаха из тонкого льна, на пальцах перстни с каменьями. В село явился с тремя холопами, а сейчас их у него чуть не сотня. (…) А вот новый староста. Рядом с селом земли Волков начинаются -- вот и в нём волчья стать просвечивает: повадка тихая, глаза хищные, лицо недвижное. Поглядывает исподлобья. На чем богатство нажил – не скажет, а спрашивать – охотники повывелись. Вроде бы, мехами торгует. Еще двое хапуг попроще. Затем – наш Большак Большакович, княжий воевода и мой наставник. Лицо загорелое, усы сивые. Сызмальства в ратном деле. Всякий язык понимает, всякую примету знает, огонь и воду прошел, седин на голову добыл. Когда новый князь дружину стал набирать, первым явился. Так и служит: не любит, но чтит. Еще десяток селян, из тех, что слухи жуют, сплетнями запивают. Им такое собрание – праздник. Шумят, на спор наводят, потеху творят. Глядишь, и угостит кто из богатых, чтоб самому язык не трепать. И сидит в уголке черным вороном Последний волхв. Не с того последний, что других нет, а с того, что лучше бы не было. Когда Свет эльфов Злоречье озарил, волхвов-то бить стали, потому как у эльфов их не велось, а значит – и нам не надобно. Остались только у князя парочка ближних, да самые чернокнижники, с которыми связываться страшно. Вот он -- из вторых. Тем временем, беседа своей тропинкой идет. Местные Большака о жизни в стольном селе расспрашивают. Новый князь эльфов хоть и всей душой уважает – а всё-таки без стола не обходится. А поскольку города есть скудель болезней и мерзости – осел у Святой горы. Горы все чтут, они к небу ближе. Вот князь и решил: пока боги совсем людей не забыли -- на Святой горе моленья восстановить, да суд судить. Тут, конечно, по храмине гвалт покатился. Как же так, да охти нам, да что ж это будет, если старое возвращать, да так нам вовек эльфами не сделаться. Понятное дело, в эльфы пробиться любой мечтает. И живут они веки вечные без болезней и старости, и собой хороши, и ловки, и разумны. А главное – Правда с ними, от самого верхнего бога через меньших богов получена. И попасть к ним любой может, только трудно это. Нужно эльфу какую службу сослужить, чтобы дал тебе эльф граненый алмаз. И ты уж не зевай – беги на мыс Алмаойра, прямиком к Древу Желаний. И будет тебе счастье по твоему велению, Древа исполнению. А коли обидеть эльфа захочешь, силой или хитростью камень выманить – беда будет. И доползешь живым, а не примут. Уж такая благому народу мудрость дана – неправду зреть. -- Ну, отчего же так сразу – не стать, - Большак говорит, -- князь у эльфов обычай и перенял. Посему вот его воля: буде кто из его подданных кому беду учинит – на месте не бить, а вести на княжий суд. Да будет вина его смерена и должно наказана! И тут поднимается Последний волхв. И пока он вставал, я уже понял – пакость задумал. И верно. Сказал он вроде тихонько, а все услышали: -- Значит, решился князь людскую жертву принесть. Большак аж взвился: -- Что ты городишь! А волхв этак спокойненько: -- Жертву, точно. Ловить живого, вести к князю. Как раз к Громовому дню дойдешь. А в Громовый день – это всякому ведомо (тут волхв обвел глазами притихшую корчму) – до Явления эльфов жребий метали среди дружины и на кого падет – в жертву резали. А теперь, значит, гридней жалко стало. Решили за нас, сирых, приняться. Мы с Большаком сидим, как грязью облитые. Не отмыть теперь чести. Всё обгадил старый ворон. А в корчме гвалт до крыши. Селяне стенают: - Охти нам! Что ж это будет! -- Какие же люди сволочи! --Криворукие! – кричит какой-то селянин, потрясая кулаком. На кулаке не хватает двух пальцев. -- Воруют все! – вопит мельник. -- Рабы от века и дети рабов! – это Ляпун. -- Никчемные люди, никчемушные, порты дырявые, сами корявые! А в том месте, где капь когда-то стояла, сгущается Зло. Густая серая дрянь клубится под крышей. Сначала как дым, потом гуще, гуще … Собралась в огромную каплю, потом растянулась в пуповину меж стропилами и земляным полом. Блестящая перемычка, как кривое зеркало отразила людей – и пропала. Сверкнула серая лужица. Зло втянулось под землю, потекло питать Злую реку … Я тихо взял Маковку за руку и вывел на двор. *** Вечер встретил нас ласково. Древний Ящер, живущий под краем мира, летом ленив и не тащит Солнце глубоко в землю. И теперь светили из-под небокрая лучи, намекая, что день скоро вернется. От села долетал запах цветущих яблонь, и я волей-неволей вспомнил Сады. Какие там яблоки были! Огромные, желтые, они словно светились на ветках. А мягкие, а духовитые! Нигде я потом таких не встречал. Мы неспешно побрели вокруг огородов. Я взял Маковку под локоток – словно и впрямь любимую провожаю. И с радостью заметил, как она приосанилась, расправила плечики. Ай да я, ай да молодец! Теперь следовало завести разговор. -- Ох, и вкусна у вас кулебяка, -- говорю, -- Кто ж такую испек? Она, конечно, ответила. Ровно то, чего я и ждал. -- Я пекла. Тебе вправду понравилось? Выжига … то есть, госпожа Эланор сказала -- отрава, свиньям дать стыдно. -- Да тебя, похоже, нечасто хвалят. -- Хвалят? Да ты смеешься! Изругают без крика – вот и вся похвала. Да я уж привыкла. Хуже, когда жалеть начинают. Вроде как ласково – ах ты, сиротка, ах ты бедняжка, что ж тебя боги так наказали, неумеха ты колчерукая, да сама кривобокая, да глупая, да беспутная… -- Беспутная? -- Ну да. -- Тут она спохватилась и залилась краской, видной даже под слоем золы на щеках. – Ой. Я… я не про то… У меня не … То есть, Выжига смирилась уже, наверное, что кун с меня не дождешься. Да кому я нужна – такая неказистая… -- закончила она тихо-тихо, опустив взгляд к земле. Я пригляделся. По правде говоря, смотреть не на что. Темные волосы скрыты тряпкой, густо усыпанной пеплом. Коса хоть толстая, да недлинная – по пояс. Серое лицо без румянца, лишь глаза неожиданно большие и яркие. В вороте платья, которое на пугало надевать, торчат худые ключицы. Оберегов, конечно, нет – кто их подарит нищей девчонке? Я смотрю на неё и чувствую, как теплеет в сердце. -- Что ты! – говорю, -- Где же ты неказистая? Ты очень даже ладненькая! -- Неужто? -- Да вот, погляди! --Собираюсь огладить её по бокам, но она почему-то оказывается на шаг дальше, чем я ожидал. Улыбается робко и счастливым голосом тараторит: -- А я всё не пойму, чем я их так обидела? Живут в избе, где мы с бабушкой жили, я служу им, служу, а доброго слова не дожидаюсь. Работаю с утра до ночи, а они, кажется, только сильнее злятся. А чтобы похвалить – так ни разу. Почему? Я беру её за руку и решительно веду дальше. -- Ты сама уже всё сказала, – говорю ей. – Изба твоя, и они это знают. Ты в силу войдешь – живо им покажешь, где дверь искать. Вот и гнобят тебя, чтоб боялась, сама жить и думать не смела. Она улыбается: -- Будто смогу? Я уверенно: -- А чего же не смочь? Ты вон какая разумная. И хозяйка хорошая. Замуж выйдешь, детей наведешь... Эх, любви бы тебе, как у эльфов… Она на меня смотрит. Я, конечно, молчу. Наконец, не выдержала: -- А как у эльфов? -- Хорошо! – Отвечаю. – Живут, горя не знают. Не болеют, не старятся, всё у них ладится. Целыми днями счастливые песни поют. Она перебивает: -- Да я не про то! Что у них с … любовью. Так, так! Сама слово молвила! Дело идет! -- А с любовью у них, душа моя Маковка, воля вольная. И коли парню девушка нравится, и он ей люб, не нужны им ни клятвы, ни обещания, ни благословения. Творят, чего хочется, и в счастии пребывают… -- Только ждут того счастья, бывает, тысячу лет… Я как в стену влетел! Какая тысяча?! А она поясняет: -- У нас три весны назад эльф проездом был. В тот год, как Медведи на людей обозлились, в их земли ездил. К нему дочери Выжиги и так, и так подкатывали – а он лишь улыбнулся и на них поглядел… ну, будто они кошки глупые или курицы. Я потом спросила тихонько: чем они тебе, господин, неладны? А он ответил, что эльфу любовь – что песня, только душой, а людские души той песни не слышат и лада не разумеют... Так они и бродят одинокие, пока не вырастет та, что богами назначена. И я впервые подумал, что у эльфов тоже бывает горе. *** Пока гуляли мы -- село кончилось. Впереди лужок меж деревней и лесом, на нем кони пасутся, пастухи огонь теплят. Я оставляю Маковку у крайней избы – подожди меня, дескать. Сам пошел к пастухам. Подмигнул сидевшему у костра гридню Миляю, тот кивнул понимающе – вон телега стоит, чтоб подремать было где, и сена в нее насыпано ... И тут … Выть как настоящие волки оборотни не могут, но у них и по-своему неплохо получилось. Лошади взвились и заржали, когда серые тени выметнулись из леса. Я еле успел схватить с телеги жердину и вздеть рукавицы. Волки примчались в мгновение ока, пастухи юркнули под телегу, и мы с Миляем оказались спиной к спине против наседающих врагов. Вот один прыгает, метя в горло, я встречаю его кулаком в нос. Сзади кричит Миляй, и тут двое враз повисают у меня на руках. Бью их хребтинами о телегу, один отрывается, унося в пасти кусок стеганой ткани. Второго я сую новому наглецу -- держи, рви! Но «наглец» -- желтоглазый волчара-вожак – не стоит на месте. Щелкнув зубами, он пытается ухватить меня за опорную ногу, уворачивается от туши подельника (тот получил под ребра ножом), отскакивает, пытается зайти слева… Краем глаза я замечаю, что на луг бегут гридни, таившиеся в засаде. Волк это тоже видит, метит ударить в ногу … и вдруг резкий прыжок в лицо! Пасть щелкает перед глазами, и я, не думая, хватаю за эту пасть обеими руками, рву в стороны… Дикий вой разносится над лугом. Волки бросают задранных лошадей, и несутся, поджав хвосты, обратно к лесу. На поле брани остается покусанный Миляй, пастухи и я. А передо мной лежит старший сын Вожака Волков в людском обличье. Здравствуй, друг. Давно не встречались. *** Давно Прорехи не слыхали такого шума! Крестьянки выли в голос, оплакивая лошадок-кормилиц. Крестьяне ругались. Ляпун считал убытки и охал. Один староста молчал и недовольно косился на пленника. Воевода Большак был доволен. Он верно почуял, что Волки захотят показать, кто Прорехам хозяин, и не зря мы запасли рукавицы. И то, что вожака удалось взять живым, было удачей. На радостях он приказал одеть пленника по-людски, и только после этого спросил: -- Кто таков есть? Какого рода и племени? Оборотень глядит исподлобья. Но понимает, что делать нечего. Отвечает нехотя, через губу: -- Горгом зовут. Отпустил бы ты меня, воевода. -- Это зачем? -- Здоровее будешь. -- Ты обо мне не тревожься. Зачем волков своих на село привел? Горг не спешил с ответом – и не ответил. Потому что селяне вдруг замолкли и расступились и выехал в круг, освещенный костром, всадник на гнедом коне. И был он прекрасен ликом, изящен и широкоплеч. А волосы его – белей белого…. *** Конечно, все сразу обрадовались: эльф! Селяне радостно загудели, наши заулыбались. Ну, теперь-то все будет по Правде! Большак аж вспотел: засуетился, колени дрожат, пот с лица катится… А эльф стоит у костра и улыбается. То есть, губы его изящные в улыбку сложились, а вот глаза … удивительные у них глаза, что и говорить! Прямо как звезды: не освещают, но светятся. Лицо красоты и благородства исполнено, брови – темные, тонкие, как два соболя. Кожа почти прозрачная, ни родинки, ни волоска. Широкие плечи, прямой стан, воинская повадка. Штаны сидят, словно кожа, рубаха бела – как минуту назад из рук мастерицы взял. В общем, все бабы его… коли Маковка соврала. -- Геруманэ Линтулиэ! – всхлипывает от счастья наш Большак, -- Друг мой, как же я рад тебя видеть! Раскрывает руки -- эльфа обнять, но тот вдруг перестает улыбаться, и взгляд его делается, как ледяная стена. Руку, впрочем, пожать не побрезговал. -- Рад встретить вас, дорогой Большак Большакович, – отвечает, а голос – как снег зимой. -- Сколько лет! Сколько дней! Куда же вы сейчас …? – бормочет наш воевода. -- Ездил поглядеть на наших лесных друзей … И что вижу? Вы напали на молодого Волка! Связали его! – говорит эльф с такой глубокой печалью, что утопиться хочется. На Большака смотреть жалко стало. Глядит, как обманутая девка. Усы обвисли, губы дрожат. Но старый воин сбирается с силой и произносит: -- На сем оборотне вина немалая. Он со своей родней на село налет совершил. Должен я его на княжеский суд доставить. Эльф кривит губы, и на его прекрасном челе, словно паутинка, мелькает морщина. Голос его звучит, как печальная песнь: -- Люди! Горько смотреть на вашу жестокость! Разве вы забыли, что зло порождает зло? Большак, старый друг! Ты пришел в деревню с оружием и воинами – как было соседям-оборотням не испугаться вас и не возмутиться? Разве не несешь ты вины за то, что здесь приключилось? Тут уж я взвился: -- Мы с миром пришли! А Волки – напали! Селяне очнулись и зашумели, подтверждая мои слова. Но эльфа так просто не взять. - Кто из вас напал на Волка? -- спрашивает он, и горечь в его голосе берет за душу. Большак на меня глядит. Я бурчу: -- Никто. Сам он меня загрызть пытался. -- А ты, юноша? Что ответишь в свою защиту? – спрашивает эльф. -- Я лугом бежал, никого не трогал. Они сами на меня напали, жердями отколотили! – брешет, как заправская собака, наш Волк. Селяне шумят. Эльф обводит толпу своими звездами-глазами и изрекает: -- Итак, меж двоими мы видим спор. Один – княжеский гридень, ближний слуга. Другой – оборотень с окраины. Кому князь отдаст предпочтение? Кого осудит? Не видно ли уже здесь, что неправым будет такое судилище? Все затаили дыхание: что же делать? Правда-то где? -- Отпустите с миром беднягу! – возглашает эльф, -- И пребудьте в покое. И тут меня как по башке поленом хватило! Сейчас Волка развяжут и побежит он к своим, смеяться, как дураки-люди ему налет с рук спустили! -- Стойте! – ору, -- Я требую Суд Богов! Эльф поморщился. Но во мне уже поднялось упрямство дикого тура. Руки, в укусах и синяках до локтей, вперед вытянул и кричу: -- Коли ранам моим не верите, пусть рассудит нас поединок! Пусть увидят его Вечно Юная весна и Мать Урожая, Скорбная Желя, Ведущий Воинов и Дед Ветров! И Творец, что богов в Себе пречудесно вмещает – пусть видит, и дарит победу правому! Вы, эльфы, тоже веруете в них – так пусть свершится Их воля! Эльф вздыхает, словно ему зуб больной потревожили. Зато у Большака глаза веселеют. -- Да будет так! -- радостно говорит он. – На Святой Горе, от сего дня на второе полнолуние. *** Поздний вечер. В корчме Выжиги тихо. На полу спят умаявшиеся гридни. Мы с Большаком сидим при лучине. Старый воин глотает холодный квас и говорит, говорит… … Никто, кроме орков, не видел, когда у берега встала огромная, до неба, туча. Серое облако накрыло воду. Чайки свободно летали сквозь, но солнце уже не давало бликов. Когда месяц сменился, о стоящий туман начал разбиваться ветер. Птицы и рыбы не рисковали касаться клубящейся серой горы, в которой всё яснее угадывался силуэт огромного древа, растущего на холме. К весне Древо сделалось зелено-золотистым – от корней до кончиков листьев. Обрела изумрудный цвет трава под ним, яркими мазками белого, красного, черного обозначились утесы. Стало видно, что Мыс-под-Древом разделен невысокими изгородями белого камня и такого же белого гравия дорожками. Ступить на него никто не мог, туман отталкивал руки и не поддавался оружию. И, наконец, в летний солнцеворот орки застали Мыс населенным. Ветер шевелил ветви, и птицы садились на Древо. Радостные кочевники хлынули на новую землю, ища рабов и богатств, но частью полегли, сраженные стрелами, частью же – отступили и стали лагерем у основания Мыса. В ту же ночь двое рабов-людей из плененных отроков перебежали от орков к их неведомым врагам. *** Большак вспоминал, как неслись они, ног не чуя, к сиянию Древа, а оно никак не приближалось. Как услышали голоса, исполненные силы и величия, и рухнули в страхе на камни. Как тряслись, когда приблизились к ним пришельцы. И насколько был рад Большак, когда эльф дал ему перо и пергамент! (Их с товарищем сразу же разделили, у того спрашивали отдельно). Он нарисовал, как знал, берег, Мыс, земли орков, Злоречье… И счастлив был до печенок, когда эльф отметил изящным ногтем грубо нарисованное Древо, и повел рукой, показав на золотистое чудо на холме… Через месяц люди уже говорили на смеси своих и эльфийских слов. Эльфы освоили наречье людей еще легче. Довелось Большаку взойти и на Мыс, увидеть чудесный город, чистый и светлый, как священная роща, в котором живые деревья сплетаются в дома, камни издают колокольный звон, а жители смеются, как дети и говорят, как мудрецы. Перед великим Древом Большак пал на колени и плакал, не стыдясь слез, от охватившего душу восторга… Спустя два полнолуния белый лебедь эльфийского корабля заскользил по волнам на полночь. Бывшие пленники взялись провести судно к людским землям. Послом к князю ехал Линтулиэ, взявший себе по такому случаю имя Геруманэ. -- А я… учил его, рассказывал, как у нас что…,-- бормотал Большак, вытирая украдкой щеки. А он мне: напали, связали… Я же другом его считал, единственным среди них! А он мне … пальчики протянул… *** А когда я уже и на страже отстоял, и заснуть собрался, заметил, что в сапоге мне что-то мешает. Вытряхнул обувь -- и обмер. На полу блеснул прозрачный камешек, с горошину размером. Бока затейливо огранены. Когда я царапнул им по стеклянной бутыли, на бутыли остался след. *** -- Почему я должен взять именно тебя? – удивился Геруманэ – Есть и другие. Было росное солнечное утро. Во дворе у корчмы переминались четверо молодых ребят, вооруженных луками и топорами. -- Эти? -- отвечаю я, глядя на юношей, как на поленницу дров, -- Так это же оборотни! -- И что? – эльф спрашивает. -- То, что для них выгода выше правды. Доверитесь им, господин – сами не поймете, как уже в яме сидите, а родня ваша выкуп готовит. -- Но какая же это выгода? Ведь их племя утратит доверие, а значит – они потеряют много больше, чем получат за меня! – говорит эльф и даже, вроде бы, слегка удивляется. -- Да им много и не надо. Это вы веками живете – веками и мысль ведете. И людям деваться некуда: ни клыков, ни меха. Надо поле пахать, жито сеять, одежду ткать. Мы весной об осени думаем, зимой – о лете. Оборотню проще: день сыт – и ладно. Геруманэ мой ответ, похоже, понравился. Сошел он с крыльца, руки отряхивает. - Ну, что же, испытаю тебя… Мечом владеешь? -- Еще бы! – говорю я, ловко выхватываю меч… То есть, пытаюсь выхватить. Потому что у эльфа в руках что-то сверкнуло, и друг мой железный с ножнами вместе к нему птичкой перелетел. На острие эльфийского меча стоя. Я пытаюсь ножны схватить, а эльф то отступит, то вбок уйдет – и всё держит и держит мой меч на своём, как блин на сковородке. Умаялся я, хотел уже бросить всё, но тут на крыльцо Маковка вышла. Глядит, как мы с эльфом танок выводим. Тут меня осенило: в ноги противнику метнулся. Он мне, понятное дело, не дался, но свой меч я всё же поймал. Оглянулся: как там замарашка моя, поглядела? А её и нет на крыльце. Эльф тем временем оборотням рукой махнул – дескать, идите, откуда пришли. Меня рядом с собой на бревно усадил, и спрашивает, как Большак давеча, только серьезнее: -- Почему ты выбрал её? Вздохнул я с досады, но признался. -- Да жалко мне вот таких – чумазых и неказистых. У иных девок счастья – лопатой греби: и парни-то вокруг них вьются, женихов-то они перебирают, и приданого им наготовлено. А она, сирота – чего в жизни увидит? Чему порадуется? Хорошо, коли вдовый какой или старик за себя возьмет. А со мной загуляет – так хоть на три дня, но счастлива будет, что такой удалец на неё внимание обратил. На всю жизнь запомнит, гордиться начнет … Плохо ли? -- Что же, -- эльф бормочет, как бы под нос, -- У нее хватило ума спрятать себя под пепел, чтобы хозяйка не пустила на ветер её красоту. Посмотрим, что будет дальше… И говорит, уже громко: -- Охраны я с тебя вряд ли дождусь. А вот слугой возьму. Конь у тебя есть? … В душе у меня пели соловьи и жаворонки. Прощайте, побратимы-гридни, прощай, Злоречье, земля людская! Прощай, воевода Большак! Не зря ты меня по-эльфийски балакать учил – теперь пригодится. Лежит предо мной такая дорога, что из ста одному, может, открывается – так разве ж я с неё соскочу! *** Конечно, Волки пожелали со мной сквитаться. Не остановило их даже то, что мы ехали людскими землями. С первого дня пути мы слышали перекличку. Кони дрожали, но от эльфа исходило такое спокойствие, что заводить разговор об опасности казалось донельзя глупым. Наконец, в полдень четвертого дня на тропу из подлеска вынырнули трое. Сели поперек хода, вытянув хвосты и недобро глядя на нас. Я быстро оглянулся – так и есть: сзади вышли еще четверо. С боков тоже показались волчьи спины. Я оглядел деревья… Вот он, голубчик! Я сунул руку за пазуху, и метательный нож скользнул в ладонь. Держись, хозяин, я прикрою … Но тут эльф меня удивил. Я думал, что он выхватит лук и нанижет врагов на стрелы. Или в мгновение ока порубит всей стае головы мечом. А он набрал воздуха и … запел. Нелюдская была та песня, да и не людям пелась она. Не слова, но звуки пеленали души Волков, укачивали их, как непослушных детей. Не знаю, сколько прошло, но окружившие нас серые воины улеглись, положив головы на лапы, и в глазах их явилось что-то собачье. Мир сделан из холода Воздух сделан из камня Застывает всё Ничего нет на свете Только Голос … Так пел Геруманэ Линтулиэ. А, может, и не так вовсе – слов-то не было. Мне казалось, что посреди лета вдруг наступила зима, кроны деревьев стали холмами, их покрыло палой листвой, и мы будем стоять здесь вечно. Но я всё-таки обернулся и метнул нож в сидящего на дереве человека, который, как и я, преодолел колдовство песни и тихо натягивал лук, чтобы выстрелить в эльфа... Тело ударилось оземь, Геруманэ осекся, но тут же повел мелодию дальше: Жизнь висит меж землей и небом Жизнь ищет, не находит покоя Покой не надо искать Он здесь Нужно лишь замереть Ты окажешься в нём… Я подъехал и осмотрел убитого. Был он коренастым и седовласым, в добротной тканой одежде, в правом ухе – златая серьга. Он мало переменился с тех пор, как привозил к нам своего сына. Вождь оборотней, Седой волк, принял смерть от слуги эльфа. *** Второй раз я услышал пение эльфа через седьмицу. Мы пробирались вдоль Злой реки. Река текла под землей, но её след был легко заметен: сухая трава, деревья без листьев. Тропа шла вдоль сухостоя – ходить над Злом никому не хотелось. Подошли к концу запасы еды, и я завел разговор про вкуснейшее верченое, которое подавали в Новых Прорехах. Про себя я надеялся, что хоть сегодня можно будет не трястись в седле. Хотелось оставить коня пастись на поляне, а самому поохотиться, сготовить обед из свежатины и валяться у костра, давая отдых спине и ногам. Геруманэ, похоже, услышал мои желания. Или догадался – кто его знает? Заглянул в мешок с едой, покосился на сухари. Потом отошел от костра шагов на двадцать, набрал воздуху в грудь… Я был готов, что меня приморозит. Но вышло иначе. От трелей, вылетающих из уст Доброго Хозяина, хотелось плясать. Столько радости было в них, столько веселья! Будто весна вернулась, будто родник вырвался из-под корней и блеснул под ласковым солнцем. Я рот растянул мало не до ушей, в животе щекотно – так хорошо! Не удивительно, что вскоре из леса стали выходить звери. Не оборотни – обычные. Пара волков с выводком, медведь, ласки, куницы, зайцы, белки – все осторожно выглядывали из-за деревьев, а потом, осмелев, выходили на свет и садились около эльфа. Вывалился кабан, за ним – свинья и два поросенка. И, наконец, выбежала косуля, а за ней вышел на тонких ножках рыжий, сбрызнутый белыми пятнами олененок. Геруманэ оглядел собравшихся, взвесил на ладони кинжал и быстро, в одно движение, перерезал олененку горло. *** -- Чем ты недоволен? – спросил эльф. Я молчу. Я сегодня неразговорчив. После того, как хозяин окончил песнь, и животные разбежались, ни слова не обронил. Свежевал тушку, готовил – всё в тишине. -- Разве вы не охотитесь? Не режете скот на мясо? – в голосе Геруманэ мелькает намек на раздражение. И возразить-то нечего. Охотимся. Режем. Едим. Шьем из шкур, сапоги тачаем. -- Эльфам дана Творцом власть над животными. Я хочу поесть свежего мяса. Почему я не могу это сделать? Я не знаю, что и сказать. Опять мы, люди, дураками вышли. Размечтались про Благой народ, что девка про жениха, придумали сказок. Или в том дело, что я сам вдруг себя олененком почувствовал, радостно скачущим навстречу смерти? *** Не бывает такой белизны. Не бывает такой зелени. Не бывает такого неба. Но вот оно! Сойди с холма, пересеки долину, нырни под белокаменную арку – и мыс Вечного Счастья станет твоим. И великое Древо, пронизавшее его корнями, откроет объятья своих ветвей, и дозволит шепнуть о заветном… Я спросил у хозяина: -- А когда люди эльфами делаются, это … трудно? Геруманэ надо было видеть! И без того крупные карие глаза распахнулись на пол-лица, рот чуть приоткрылся. Сиди он верхом – с седла бы свалился, наверное. -- Почему ты решил, что нас делают из людей? – еле выговорил эльф, недоумевая. -- Хозяин, вы не так поняли! – Я покраснел. -- Я не сомневаюсь, что вы … То есть, что у вас … Ну, то есть, что эльфы и сами по себе рождаются! – наконец, скрутил я слова в какую-никакую мысль. -- Просто ведь оборотни – они же становятся людьми, пройдя Посвящение в воины. И дети их и людей … или дети оборотней разных племен… К Геруманэ вернулось его вечное спокойствие. -- Ты ошибаешься. Говоря по-вашему, разная доля суждена Творцом людям и эльфам. Вот скажи, куда уходят в посмертии души оборотней? -- Обратно уходят, возрождаться, -- отвечаю я, -- Если жил по Правде: не грыз своих, не прятал еду, радел о детенышах и стариках – родится вновь оборотнем. Нет – будет зверем. -- А эльф? Я отвечаю, как Большак рассказывал: -- Души погибших эльфов летят в чертоги богов, дабы очиститься от горя смерти и через года возродиться в своей семье, среди родных и близких… Ой. Замолкаю в страхе: не оскорбился ли эльф? Но он глянул так, что понятно: к тому и вел. И продолжил: -- Правильно понял. Ни мы, ни оборотни не можем уйти за пределы Мира. Много столетий назад мы пытались это сделать… Ты видишь Древо? Я обернулся. На месте оно, стоит на небокрае, как огромная башня. А он продолжал, говоря словно не со мной, а с кем-то более мудрым и понимающим: -- Исполнение желаний – тьфу, мелочь. Мы задыхались на нашем острове, хоть он и велик. Истоптали все уголки, все закоулки. Сложили все заклинательные песни. Соткали все гобелены, воспели все радости, оплакали все горе. Кругом мы уперлись в границы. Что нам было делать? Без конца делить нажитое, ссориться из-за блестящих камней? Рубиться мечами из-за того, чья песнь лучше? Чтобы с тоски не отвергнуть благость, нам нужно было затеять нечто великое. Начать общее дело, что сложит стежки одиночек в дивный узор. И тогда мы решили вырастить Древо… Я слушал, затаив дыхание. -- Тысячу лет пели мы над ним. И вот, когда оно выросло, зазеленело, смогло принять и исполнить нашу мечту … -- эльф замолчал. -- Не … вышло? – осторожно спросил я. -- И да, и нет. Нас окружает другое море, и другие земли лежат за ним. Жизнь здесь сложна и питает душу – одни орки чего стоят! -- но это лишь грань того же мира, что мы тщились покинуть. -- А люди-то? – спохватился я. -- Люди покидают мир легко и навсегда. После смерти. Неведомыми путями уходят они. Поэтому никто и не думал делать из людей эльфов. Нельзя отнять дарованное Творцом. *** К белым Вратам я подъехал смурной. И пока мы коней на постой определяли, а я оружие оставлял – нельзя человеку на Мыс иначе -- мелькнула думка: может, загадать желание у Древа, да и вернуться? Как раз к Громовому дню успею… Но потом увидел Врата, каменные лозы которых сплетались с живыми. Вошел в город, похожий где на весенний сад, где на уютный двор, где на храм высотой до неба. Глядел на резные листья и резные камни, изумрудные поляны без единого палого листика, огромные цветы и крошечных птичек. Красота была всюду, она жила здесь, она вошла в каждый уголок, в каждую жилочку на листе. Напоенный ароматами воздух хотелось пить. Счастье объяло меня. Я радовался, я пытался петь, я хохотал, а на траве не валялся только потому, что стыдился хозяина. Я буду жить здесь! Я приду к Древу и загадаю желание – остаться на Мысу навсегда! Буду служить эльфам, хоть с теми же орками воевать! … Тут я вспомнил, как хозяин «держал» мои ножны, и засомневался. -- Пойдем. Переночуешь в деревне людей, – позвал Геруманэ. …Прекрасная Венцеслава, вдова старого князя. Красавица с пшеничными косами. Твои руки – надежней крепостных стен. Твои слова – закон. Твой стан – лесная сосна, глаза – синие озера… Мама, что с тобой сталось?! Обрюзгшая седая старуха. Взгляд скользит, не узнавая, возвращается к чаше с вином… …-- Кто сейчас княжит? – спросила мама. -- Молодой Милослав. Эльфы почитают его сыном старого князя… Лицо старой княгини искажается злобой: -- Сын этой б…. Дарьки! И я поверил, что новый князь и вправду мне брат. *** От ночлега я отказался. Честно сказать: страшно мне было. Казалось: прикорнешь на минуту – проснешься старым пропойцей. Я вызнал дорогу к Древу и пошел, зажав в кулаке граненый алмаз. Древо, как и всё кругом, было прекрасно. Среди темно-зеленых листьев распускались золотые цветы – словно ласковые звезды вспыхивали в мягком небе. Когда я подошел, виден стал и ствол: он состоял из множества мощных, покрытых корой побегов, и все они сплетались, держали друг друга, возносили на высоту… От прочего Мыса Древо отделял ров. В нем блестела и переливалась тягучая жижа – притекшее сюда из людских земель Зло. Огромные, с хорошее бревно толщиной, корни Древа уходили в него. В одном месте через ров был перекинут ажурный мостик. Возле него недвижимо застыли два эльфа: у каждого на руке сидит огромная сова. Третий сидел рядом на корне Древа. К Древу взошла процессия человек в десять в запыленных одеждах, ведомая эльфом. Увидев мостик и караульных, люди повалились на колени и завопили: -- Эльфийской земле – здравия! Эльфам – процветания! Да стоит Древо вечно! Золотая пыль поднималась от них. Пыльца желаний, надежд, веры в счастье… Вскоре люди охрипли и принялись подходить к воротам по одному. Каждый держал алмаз, блестящий в свете цветов. Я тихо пристроился к веренице. Человек отдавал алмаз стражу Древа, тот давал отмашку воинам, и те пропускали страждущего на мостик. Человек простирал руки к Древу, и где-то в необъятной кроне золотым костром вспыхивал плод. Тогда один из эльфов шептал сове, подбрасывал её, и вскоре та приносила в когтях сияющее «яблоко». Люди шептались: -- Дашь съесть больному – любая болезнь пройдет; врагу поднесешь – отравится; захочешь продать – златом осыплют, отдашь эльфам – будешь жить у них, горя не знать… Наконец, подошел мой черед. Я протянул алмаз, и … второй раз в жизни увидел удивленного эльфа. Только Страж казался еще и встревоженным. Он крутил мой камень, смотрел сквозь него, хмурил брови… Совы заволновались, заухали – и эльф, наконец, объявил: -- Это не эльфийский алмаз! Он огранен руками людей! Наверное, мне нужно было повернуться и смиренно уйти. Может быть, даже, прощения попросить у добрых хозяев, хоть и в мыслях не было их обмануть. Но скопившиеся неудачи встали в груди вешним половодьем, и держащие душу скрепы рухнули, как плотина. Я повел шальными глазами – и бросился в ров. *** Вслед мне свистнули стрелы – не одна или две, от стражей, а пять или шесть, да с разных сторон. Но и тайные охранники Древа, видно, не ждали, что кто-то по доброй воле канет во Зло. И правильно, что не ждали. Меня ожгло и заморозило враз. Пробрало такой болью, что все горести жизни сказались мышью против горы. Хуже того: прохватило самоё душу, и тяжелый страх, тоска и желание сдохнуть рвали её на части... Меня спас корень Древа. Беспомощно дергая руками, я наткнулся на него, пополз слепо, цепляясь… и вдруг ощутил, что могу дышать. Я подтянулся на руках, вытаскивая себя из кошмара и боли, пошарил, боясь приоткрыть глаза … пальцы щупнули землю. Тогда из последних сил втянул себя в эту нору – и разум накрыла тьма. Не ведаю, сколько я провалялся так. Разбудил меня холод, пробирающий до костей. Мысль о том, чтобы скатиться обратно в ров, вызывала ужас, и я пополз вверх, не ведая, какой жребий на сей раз судили мне боги. *** Мир явился мне шелестом листьев, огнями цветов и совиным уханьем. Надо мной, словно море, шумело Древо. Я думал, как выбираться отсюда – и вдруг увидел эльфа, который сидел, прислонившись к стволу. Вначале я даже не понял, что это эльф. Потому что не знал, что у них может быть такая кожа – серая и с морщинами, как кора. И волосы с зеленым отливом. И пальцы рук, узловатые, будто корни. Но тут он открыл глаза… Цвет я в сумерках не разобрал, зато разглядел безмерный покой. И как-то сразу подумал, что эльф не будет звать стражей или убегать по построенному для него ажурному мостику. -- Ты нырял в поток Зла, -- произнес мудрец с едва заметным оттенком улыбки, -- Зачем? -- Сдуру, -- огрызнулся я, но тут же застыдился своей грубости, -- Простите, что потревожил. Я и не знал, что здесь кто-то есть. И … разве эльфы старятся? -- Нет, -- отозвался Хранитель Древа, -- мы не стареем, мы … уподобляемся. Если очень долго вкладывать душу, приобретешь сходство с тем, кого любишь. Садись, поболтаем. Ко мне редко приходят гости. Я уселся на корень. И вдруг понял, что совершенно не знаю, о чем говорить. Всё, чем я жил, казалось донельзя глупым. -- И всё это…, -- я показал на крону над нами, -- это Вы? -- Что ты! Тысячи эльфов создавали Древо. Я лишь посвятил себя заботе о нём. Тут в моей голове, как цыпленок, проклюнулась мысль. -- Это что же выходит, -- спросил я Хранителя, -- Из нашего Зла ваше Добро получается? Тот улыбнулся: -- Добро может питаться Злом. Но чтобы вышло Добро, нужно хотеть Добра. Растить его из мечты, как из семечка. -- Как теперь быть? – осенила меня еще одна мысль, -- Я всю жизнь думал, что эльфы нам – братья старшие, которым уподобиться нужно, а вышло … -- Чужой ум надумает чужое счастье, -- ответил эльф, -- Никто не может захотеть и решить за вас, как вам жить. В груди у меня стало пусто и грустно. -- Так что же, люди и эльфы будут врагами? Орков вы добьете, оборотни у вас с рук едят, а мы – палка в колесе? -- Посмотрим, -- улыбнулся Хранитель Древа. И мне на ладонь медленно опустилось светящееся золотое яблоко. *** Геруманэ ждал меня на площадке перед ажурным мостиком. Был он свеж и бодр, как будто и не его подняли посреди ночи. -- Тебе придется уехать, -- строго сказал он. -- Возьми свой алмаз. -- Спасибо тебе, Геруманэ, -- ответил я, -- Спасибо за всё. Он посмотрел на меня с подозрением: -- Ты… ты всё-таки сорвал плод с Древа? Что ты с ним сделал? Что пожелал?! Я улыбнулся. Не одним же эльфам играть в загадки! *** Рассвет Громового дня на Святой горе был ясен и светел. Кучевые облака белели по небу, не мешая златому Хорсу согревать землю. В огороженное валами святилище понемногу собирались люди. -- Ладно ли будет, княже? – пощипывал бороду ближний советник Гладыш. – Старых богов поднимать, сердитых … не было б худа… -- А что делать? – отвечал Милослав, -- Эльфьими словесами котел не наполнить! Людям надо, чтобы понятно: вот – бог, а вот – порог. Тогда и селяне сеют, и купцы стыд имеют, и оборотни людей стерегутся. Вот мы их и остережем! И князь отвернулся к дальнему краю святилища, где на веревках с колесами поднимали деревянную капь Повелителя Воинов. Наконец, идолы были воздвигнуты. На всякий случай, вкопали их слабо, и потому поставили вплотную друг к другу. Затем двенадцать мужчин добыли священный огонь, и князь провозгласил: -- Вызываю правды истцов! Гридни вывели связанного Горга. Толпа заволновалась. Среди Волков, стоявших единой стаей, послышался ропот: молодой вождь смотрелся хоть злым и сильным, но обреченным. Понуро шел он, и было видно, что решил дорого продать свою жизнь – но всё же продать. С другой стороны вышел я. Разбирательство затянулось до полдня. Облака успели собраться в тучу, а та – набрякнуть дождем. И то правда: Громовому дню без грозы не бывать! Князь выслушал мой рассказ, потом выдумку Волка. Двое крестьян из Прорех настолько осмелели, что решились поплакаться о загрызенных лошадях и подтвердить сказанное мной. Волки тоже выставили двоих, твердивших, что Горга там не было, а на него злодейски напали гридни. Из толпы начали орать, что все оборотни – родня, и видоки из них никакие… Геруманэ Линтулиэ сидел в сторонке и глядел на князя, прищурившись. Наконец, Милослав объявил: -- Восстали вы друг на друга, и миром вас не утишить. Да разрешат боги вашу тяжбу! Пусть сойдутся на поле истцы, и жив останется правый! Пока жрецы чертили священный круг, я поискал глазами Маковку. Мне даже показалось, что увидел её. Не отпускало странное чувство, что из толпы на меня глядят не с одним любопытством, и даже не только с надеждой – с любовью и ожиданием. Я и Горг одинаково сняли лишнюю одежду, оставшись в одних портах. Князь и жрецы осмотрели оружие поединка – ножи: нет ли на них изъяна или, напротив, наложенных чар? Мы подошли назвать князю истинные имена, и я негромко сказал Горгу: -- Твой отец, Седой волк, погиб. Он пытался убить нас с эльфом. Горг кивнул. В отличие от меня, он не мог облегчить души. Но теперь у него появилась месть. Он подошел к князю, тихо провыл своё имя на языке Волков, и вернулся к границе круга. Я опустился пред князем на одно колено. И сказал тихо, но ясно, чтобы слышали ближние княжеские советники: -- Я -- Ростислав, сын старого князя Всеволода и княгини Венцеславы. Прими службу мою, старший брат! В глазах князя мелькнула буря. Страх, удивление и облегчение слились воедино. Спасен из горящих Садов и посажен на княжение эльфами, долгие годы он был уверен, что сын княгини живет где-то на Мысу Вечного Счастья, чтобы Благой народ мог, в случае ссоры, сменить старшего брата на младшего. И теперь явившийся потаённый страх открыто признавал его главенство! Милослав покосился на Большака. Тот кивнул, подтверждая. … Я шел к священному кругу. Если погибну сейчас, душе моей будет легко. Она вознесется в небо, или, как думают эльфы, уйдет неведомыми путями. А вот если суждена мне победа… В ушах словно каркнул опять старый волхв-ворон: «Жер-ртвоприношение!» Старые Боги взирали на суд, и лики их были -- дерево. *** … Выбить у Горга нож мне удалось с третьей попытки. Владел он им хорошо, не хуже меня, но приемов боя ведал поменьше, и, один раз ловко отбившись, а другой -- чуть не перехватив мою руку, на третий пропустил удар: не ножом – свободной рукой. Мой кулак сбил его правую руку с внутренней стороны, чуть выше локтя, и кисть Волка не выдержала – разжалась. Длинный нож с оковкой у рукоятки вырвался из неё и ушел остриём в землю. Оборотень прекрасно понимал, что поднять нож я ему не позволю, и рванулся ко мне с утроенной быстротой. Я поймал его руку, прикрылся коленом от удара в пах, заломил… В толпе взвыли оборотни. Горг лежал, ожидая своей участи. Я поднял руку с ножом. Обернулся к князю и сказал деревянным ликам за ним: -- Я прощаю его! Толпа ахнула. Князь вскочил с места. Я рывком поднял Горга с земли и выпустил его руку, прижимая босой стопой упавший нож. -- Взгляните! -- заорал я, -- Взгляните на капи! В этот момент верхушку Святой Горы накрыла гроза. Надо мной раскололось небо, и ослепительный блеск верхнего мира ослепил всех, кто был там. Сплошная стена воды скрыла свет, не давала дышать, била по головам кузнечным молотом. К счастью, это держалось всего несколько вдохов. А потом просияло солнце, и все увидели то, о чем я кричал. Резные идолы дали корни. Почки с зелеными листьями проклевывались из стволов, клейкая зелень рвалась из того, что еще на рассвете было мертвым обрубком дерева. В наплывах коры угадывались лики Матери Урожая и Повелителя Воинов, Светоносного и Скорбящей – и они составляли вместе образ Творца мира. Князь опомнился первым. -- Восславим богов! – произнес он, -- Они повелели нам: жить вместе и мирно. Так возблагодарим их! Горг, младой вождь рода Волка, подтверди клятву верности, данную твоими предками! *** -- Зачем ты с ним дрался? – спрашивает Геруманэ. – Если всё равно собирался простить? -- Чтобы прощенье прощением было, – отвечаю, -- Надо, чтобы до всех дошло, а до него -- первым: я мог его убить за вины его. А иначе – это не «простил», а «забросил дело». *** -- Это ведь твой? -- спрашиваю я Маковку, протягивая ей граненый алмаз. Поначалу я её не узнал. Она смыла с головы жир и пепел, осевшие при готовке, и переоделась в новое. Когда серая повязка на волосах сменилась венком, а умытое лицо разрумянилось – какая она оказалась красавица! Сорочка облегает стан, на котором – вот чудеса! – проявилась грудь. Клетчатая понева тоже обтягивает … гм … в общем, есть на что посмотреть. Гордо поднятый подбородок, тонкие брови, в глазах-омутах пляшут искры. Да, гулял бы я на закате с такою девицей… этак ведь Буслай-Горг меня бы и вовсе не дождался! -- Да, -- отвечает она, глядя мне в глаза. -- Зачем? -- В благодарность. -- Да что я сделал?! -- Многое. Ты восхищался мной – от души. Разглядел во мне красоту, и теперь я верю себе. Я хотела, чтобы ты тоже был счастлив. Хотя бы три дня – пока эльфы не распознают подделку. Чтобы потом всю жизнь вспоминать. Теперь тебе есть, что вспомнить, правда? -- Теперь мне не до того. -- Ты хочешь стать новым князем? -- Нет. Садовником. *** -- Это здесь, – сказал я Маковке, -- Погляди. Я нарочно вывел её такой тропинкой. Не было никаких примет, что здесь раньше жили. За прошедшие вёсны свалились заборы, заросли огороды. В землю ушли остатки домов, оставив поросшие травой проплешины. Деревья стояли по ветви в густом бурьяне. И яблоки. Круглые, желтые, с удивительно сладким запахом. Они висели на страшных, поросших лишайником ветках. Казалось, они немного светятся в наступающих сумерках. Обсудить на форуме Обсудить на форуме Просмотров: 2 241