Голова Квинтилия Вара

Историческая справка:

В сентябре 9 г. н.э. восставшие германские племена под предводительством Арминия (варвара по происхождению, но римского гражданина и всадника) уничтожили три римских легиона, находящихся на территории новообразованной провинции. В битве в Тевтобургском лесу помимо 20 тыс. легионеров, погиб римский командующий Квинтилий Вар и множество офицеров. Никогда ранее Римская империя не испытывала подобного поражения. Урон был столь существенным, что римляне больше не предпринимали попыток захватить и удержать германские территории за Рейном.

Не желая ограничиваться, хоть и выдающейся, но локальной победой, Арминий отправил голову Квинтилия Вара Марободу, вождю маркоманов. Но создать коалицию не удалось: Маробод предпочел нейтралитет. Арминий с переменным успехом боролся с римлянами до 21 г. н.э., когда был убит своими приближенными.

 

*****

 

Последние часы, может быть даже минуты. Позади пять лет лжи и притворства. На пиру я с трудом удержалась, чтобы не кинуться, не вцепиться ногтями в самодовольную жирную рожу. Арминий сжал мою руку, словно понимая, что я чувствую. Я никогда не говорила ему об Ари. Ему незачем знать причины. Главное, что сегодня первый шаг моей мести. «Война рождает только войну», говорил Ари. Но он никогда и никого не любил по-настоящему. Его отвлеченная доброта всегда отдавала равнодушием. С самой нашей первой встречи и до последнего дня он смотрел на людей с сожалением. Он говорил о любви, но его любовь никогда не была связана с живым человеком.

Кажется, началось. Крики и суета за стеной. Солдатов подняли по тревоге. Ари, я знаю, ты бы не хотел мести, но ее хочу я. Я не успокоюсь, пока не уничтожу проклятую империю. Маний убеждал, что империи создаются и разрушаются идеями, а не оружием. Он ничего не говорил о том, сколько столетий требуется, чтобы идеи перешли в действия. Я хочу увидеть, как Арминий растопчет римлян. О, встать бы самой во главе войска!

Ари. Вспоминаю первый раз, когда увидела его. Как он смотрел своим спокойным отчужденным взглядом, на проходящих мимо полуобнаженных женщин в лупанарии [i]. Рядом хитро смеялся Маний, ковыряясь в своей козлиной бородке. Прошло всего пять лет, а, кажется, будто все это было в другой жизни.

На каждом углу тебе вопят о величии империи, но ты вынуждена выживать в каком-то уродливом мире, где можно положиться только на самых близких людей. А когда с этими людьми случается беда, дорожка не просто бежит вниз, она срывается в пропасть. Зато освежающий полет дает тебе возможность понять: ты здесь не для того, чтобы распускать сопли, как избалованная принцесса. В какой-то момент ты осознаешь, что никто не вправе осуждать тебя. Ты перестаешь стыдливо покоряться судьбе, поднимаешься с колен и говоришь: "Мне плевать на ваши проклятья. Ничто не заставит меня склонить голову". Обыватели начинают — нет, не уважать — но опасаться тебя. Называют ведьмой, делают мелкие пакости и прячут глаза, когда проходят мимо. Мужчины не липнут больше, как раньше. Теперь они считают твое безупречное тело нечистым и придумывают еще миллион причин, почему они тебя ненавидят. Хотя реальная причина так же проста, как и умы этих людишек: ты просто не боишься говорить правду. О, как им хочется видеть себя героями, этим глупцам. Не то чтобы ты не колдунья, но вся их ненависть не поэтому, не поэтому. И конечно лупанарий, который по хорошему стоило назвать последним убежищем отвергнутых, — тех, на судьбу которых наплевать нормальным людям. А вся вина большинства несчастных состоит в том, что они оказались менее приспособленными к хитрому миру, чем добропорядочные ханжи, которые так кичатся праведностью днем, а ночью бегут от своих скучных жен. Все они одинаковые.

Кроме этих двоих. Вместе с собой они принесли еще больше беспорядка в мою и без того неустроенную жизнь. Маний в бродяжьих обносках, — ну кто в таком виде приходит в наше заведение? Наши посетители все сплошь корчат из себя благородных, даже если под мышками пятна от пота и сандалии на три размера больше.

— Госпожа, там какие-то странные гости, — шепнула мне Одри.

Увидев козлиную бородку и дырявые штаны, я удивилась такой наглости:

— Врядли тут тебе что-нибудь по карману, бродяга.

— Пошли, Маний, — молодой человек лет двадцати пяти потянул своего спутника за рукав.

Мания не смутил мой презрительный взгляд. Не каждый на такое способен. Он улыбнулся и сказал:

— Так это ты — Лукреция. А я представлял тебя старой каргой. Сколько берешь за ночь?

Девочки зашептались у меня за спиной. Они не знали какие оскорбления мне приходилось выслушивать в свой адрес, до того как я перестала искать одобрения людей.

— Скажешь еще слово, вылетишь отсюда вместе со своим сопливым дружком.

Потом я жалела, что оскорбила Ари, еще толком не узнав его. Но в тот момент он был для меня лишь одним из тех щенков, которые приходят сюда, чтобы потом похваляться перед друзьями. Как будто те три минуты, что они проводят в комнате девушки, делают их мужчинами.

— Остынь, — оборванец потряс мешочком с золотом. — Все, что нам надо — красивую девочку для моего друга.

Мне очень хотелось позвать охранника и все-таки отправить козлобородого кувыркаться в пыли. Плевать мне было на его деньги. Но есть кое-что, чем нельзя пренебрегать, когда ведешь дело: репутация. Как бы я не презирала клиентов, они давали нам средства к существованию и защиту от императорских законов.

Потом случилось то, в чем я долгое время видела руку хитроумного философа. Могут ли быть не связаны два события: бродяга с карманами, набитыми золотом, и полицейские, устраивающие погром? Позже я узнала, что приходили не по мою душу. Зачем им соваться ко мне, когда все уплочено вперед, а начальник полиции не только прекрасный семьянин с тремя замечательными детишками, но еще и любитель нетрадиционных любовных утех? Оказалось, что наш безобидный философ, всего то и умеющий, что болтать языком, вызывает необъяснимое отторжение у имперской власти. В какой бы город не пришел, он неизменно оказывается в тюрьме, если не успевает вовремя сбежать. В этом смысле он ничем не отличается от обычного уличного жулика, с той только разницей, что обвинения, по которым его задерживают, выглядят нелепее самых бездарных сказок. Чаще всего среди них встречаются: "возмущение общественного спокойствия" и "развращение молодежи". Причем само общественное спокойствие и развращаемая молодежь присутствуют только в голове судьи. В реальности это либо пара таких же бородатых любителей философствовать, либо несколько образованных и всегда вежливых молодых людей. Да, он притащил Ари в лупанарий, но тут я могу его простить: первое время он, как и я, совершенно не понимал своего нового знакомого. Дом терпимости — не более чем крик отчаяния человека, испробовавшего все возможные способы разгадать загадку. Как и я, он был уверен, что Ари лишь умело маскируется; что на самом деле, он ничем не отличается от нас: дай ему свободу — станет таким же маленьким и жалким. Тогда мы еще не знали, что Ари всегда тот, кто он есть. Он прозрачный, как вода, но его прозрачность обманчива. Нырни в эту воду и задохнешься раньше, чем коснешься дна.

В тот вечер мне оставалось только смотреть, как полицейские, обрадованные безнаказанностью, лапают девочек и крушат все подряд. Никто из них не решался глядеть в мою сторону, но их количество помогало им преодолеть страх. Даже самая сильная колдунья бессильна перед толпой.

— Я помню лицо каждого из вас. Особенно твое, — сказала я офицеру. Он недовольно дернул усы и нашел себе срочное дело в одной из комнат.

— Ведьмочка разбушевалась, — бросил один из полицейских, вываливая на всеобщее обозрение кривые зубы. — Смотри, мы и тебя оприходуем.

Его товарищи дружно заржали. Я улыбнулась своей самой очаровывающей улыбкой, а для надежности еще подвела губы ярко-красной помадой, которую всегда ношу с собой.

— А ты горяч. Может быть, для начала поцелуешь? — вокруг поднялась буря восторгов. Только улыбка кривозубого скисла. — Что ты? Боишься?

Да он боялся, но вокруг друзья. Как ударить в грязь перед ними? Через полминуты он корчился у моих ног, изрыгая изо рта желтую слизь.

— Кто из вас еще, черви, желает испытать себя? — зашипела я на притихших, словно кролики полицейских.

В том, что я сделала, не было никакого колдовства. Всего лишь ядовитая помада. Колдовство не для того, чтобы размениваться на всякий сброд. У меня оставалась еще пара трюков подобного рода, так что отдавать свою жизнь за так я не собиралась. Они трусили, но оскорбления и плевки придавали им сил, — шаг за шагом они подходили все ближе.

Неожиданно, кто-то взял меня за руку. Я не думала, что в такой ситуации можно спокойно реагировать на неожиданное прикосновение к себе, но оно было настолько естественным, настолько спокойным, что вся моя ненависть улетучилась без следа. Я повернулась и увидела Ари. Бородатый бродяга держался за его правую руку. Он приветливо помахал мне, словно мы встретились на прогулке.

— Пойдем, — сказал Ари.

— Но... — я перевела взгляд на подступающую толпу. Они смотрели на нас с любопытством, как зрители. Плевки и оскорбления прекратились, — …как?

Вечером, пока Ари гулял по лесу, мы с Манием согревались у костра. Посасывая дешевое вино из вытертого бурдюка, философ рассказывал:

— Он внушает людям, что они лучше, чем есть на самом деле. И пока он рядом, они действительно становятся лучше. Самое странное, что ему ничего не надо говорить. Он делает это одним своим присутствием.

— Да его любой может убить, — возмутилась я.

— Я думаю над его философией день и ночь, — пожал плечами Маний, — разбиваю ее в пух и прах со всех возможных позиций. Но, одного я не могу понять.

— Чего?

— Почему они, черт возьми, не трогают его. Я бы назвал его глупым ребенком, но он иногда подсказывает такие удивительные выводы, что я чувствую ребенком себя.

Тогда мы еще не шли к варварам на восток. Скажи мне кто в детстве, что побегу прочь из нашей великой, охраняемой всеми богами, империи, я бы посмеялась. В детстве никто не видит свое будущее в качестве изгоя: все сплошь счастливые жители со своим домом и речкой, которые охраняют непобедимые легионы. И даже, когда мне пришлось бежать из лупанария с бродягой философом и странным Ари, я надеялась найти пристанище в другом городе империи.

Через три дня мы пришли в Асгенцинум. Там я поняла, что возможно никогда не найду спокойного места в жизни, если останусь рядом с Манием. Он немедленно повел нас на философский диспут, где люди с морщинистыми лбами болтали все об одном, но разными словами. При этом они спорили друг с другом до изнеможения, а двое даже успели оттаскать друг друга за бороды, пока их не растащили в разные стороны немногочисленные последователи:

— Barbam video, sed philosophum non video[ii]! Barbam video, sed philosophum non video! — кричал один из них своему оппоненту, тыкая костлявым пальцем. У того в ответ находились только проклятья.

— И кто сюда пустил женщину, — громко возмутился старик, когда мы с Ари подсели к нему на лавочку. — Вот до чего докатились. Кругом разврат!

Ветер развевал несколько длинных седых волосков, которые еще держались на его облысевшей голове. Он напрягся так, что казалось, толкни, упадет и разобьется, как дешевый глиняный горшок. Я придвинулась к нему как можно ближе, дотронулась до его грязного балахона и, наклонившись к бесформенной лепешке уха, прошептала:

— Может быть, ты еще не так стар, как кажешься?

— Ведьма! Ведьма! Прочь от меня, прочь! — закричал он, замахнувшись своим посохом. Потом тяжело поднялся и медленно пошаркал в противоположный конец залы.

Несколько человек оглянулись на крик, но никто не решился открыто протестовать против моего присутствия.

Я быстро пожалела, что как следует, не расспросила Мания о его намерениях. Взойдя на возвышение, он объявил, что хочет представить новую философию, совершенно непохожую на ту, что почтенные философы видели ранее. Затем, он пригласил на возвышение Ари.

— Все люди — братья, — начал Ари.

На него посыпались многочисленные вопросы: "Являются ли также женщины и варвары братьями?", "Может ли твой сын быть тебе одновременно братом?", "Если все люди братья, значит каждый может претендовать на наследство?", "Если допустить, что император — который, как известно, есть бог — мне брат, значит, и я могу назвать себя богом и требовать соответствующего к себе отношения?" Тут все начали хохотать. Ари и Мания прогнали с возвышения, обругав их и наказав не путать ученых мужей своими "новыми философиями".

— Еще в старой философии не разобрались, как следует, а ему новую подавай, — ворчал старик с кривым орлиным носом, почесывая немытую шею.

Мания совсем не смутило презрительное отношение со стороны других философов. «Lavo manus[iii]» бросил он, выходя из залы. Мы с Ари поспешили за ним, но не успели дойти до выхода, как он вернулся в сборище, словно ничего не случилось. Ари же продолжал глядеть на окружающих, сохраняя на лице спокойную улыбку. Ему тоже не было дела до случившейся неудачи.

Весь следующий день после философского диспута Маний пропадал неизвестно где, а под вечер заявился на наш грязный постоялый двор в великолепной новой тунике. У него нашлась новая одежда и для нас. Неизвестно, откуда он взял денег (кошелек, которым он тряс в борделе, там же и остался), но он спустил их все в тот же день на дорогие наряды, чтобы сходить в музыкальный театр.

— Что мне эти ахи-вздохи, — злилась я, полагая, что деньгам можно было бы найти лучшее применение.

Само действие не впечатляло. Если бы не торжественная музыка и трагичные голоса актеров, от него осталась бы банальная история про любовь и ревность. Такого рода наивностями пудрят мозги глупым барышням. Но, что вправду поразило меня, так это люди. Многие из них выглядели точь-в-точь как посетители моего лупанария. Самое время саркастично улыбнуться и сказать: посмотрите на этих лицемеров. Но и я сама чувствовала необыкновенное умиротворение. Я была уверена, что большая часть из них ничего не смыслит ни в музыке, ни в театре. Маний, пожалуй, один из тех немногих, в ком я не сомневалась, — ему доставляет удовольствие искусство, как оно есть. Мы же — большинство — молчаливо признаем превосходство искусства над нашими мелкими дрязгами и на время откладываем их, становясь вдруг все вместе на одну более низкую ступеньку, откуда можем смотреть на других, как на ровню и даже снизу вверх, потому что они то наверное понимают, зачем сюда пришли. В чем-то поведение этих людей напоминало тех полицейских в лупанарии, когда они глядели на Ари. Из нашего стройного хора покоренных искусством выбивалась только пара критиков. В антракте они стояли друг напротив друга, как два напыщенных петуха и обменивались уничижительными замечаниями о бездарности музыкантов и фальшивости актеров. Оба нервно почесывали руки, видимо нетерпеливо дожидаясь конца, чтобы броситься писать разгромные статьи. Что же, такие люди тоже нужны. Не будь их, артисты и музыканты не старались бы изо всех сил, а дурили почтенную глупую публику дешевыми кривляниями.

Кажется, именно там, в театре, я в первый раз почувствовала укол ревности, когда заметила, с каким восхищением Ари посмотрел на какую-то разукрашенную матрону. Волоски уложены один к одному, голубой сарафан, широкий белый пояс охватывает тонкую девичью фигурку. Мне так хотелось заслонить ее, встать перед его взглядом: "Смотри, вот я — молодая и красивая. Почему ты глядишь на нее?" Ари повернулся и улыбнулся мне. Моя ревность заслонилась привычным недовольством: нет, он на всех смотрит одинаково.

Первое время я инстинктивно пыталась влюбить его в себя — неловкие движения, притворно-скромные взгляды, даже приворотное зелье (которое так и не решилась использовать) — но его потусторонняя отчужденность, смягченная доброжелательностью, все перевернула с ног на голову.

— "Душа моя трепещет от любви", — на следующий день после театра пел Маний. Его отражение в зеркале подмигивало мне.

— Знаешь, чем ведьмы отличаются от философов? — спросила я.

— Чем?

— Я могу навести на тебя порчу, проклятие, приворот и еще кучу всяких гадостей.

— Оставь сказочки для темных людей из своей деревни, — улыбнулся Маний, но петь и подмигивать перестал.

Асгенцинум нравился мне своей солнечной погодой, неторопливой жизнью и красивыми домишками, разбросанными по невысоким холмам. Только я начала присматриваться к одному из них, соображая, как устроить прибыльное дело, как Маний все испортил. Такие люди никогда не находят покоя. Они всегда чего-то ищут, часто сами не зная чего. Кажется, поиск их занимает более чем результат. До меня дошел смысл обвинения "возмущение общественного спокойствия". Обществу действительно приятнее находиться в расслабленном покое, а в таких людях, как Маний покоя меньше, чем скромности у Цезаря. Вот и пытается общество от них отделаться. Говорят, некоторые города вобще закрыли вход философам, чтобы не отвлекали людей своими спорами. В Асгенцинуме до этого еще не дошло, но увлеченность Мания, улыбка Ари и мой пол приводили к тому, что на диспутах на нас с каждым разом смотрели все более раздраженно. Однажды, нам преградили вход два стражника.

— Вы не имеете права закрывать мне путь к Истине! — возмущался Маний.

Мне стоило большого труда убедить его отступиться. В тот вечер он объявил, что Истину нельзя запечатать как кувшин с маслом. Если они не хотят разговаривать с ним, он создаст свою собственную академию. Это было слишком. Впереди замаячили «нарушение общественного спокойствия» и «развращение молодежи».

— Хорошо, — сказала я, — мы пойдем в другой город.

Тогда я уже не представляла свою жизнь без Ари. Я хотела быть рядом с ним, видеть его сдержанный взгляд, слышать его ровный голос. Вечерами мы сидели под шапкой раскидистого бука. Хозяйка постоялого двора шумит посудой, готовя ужин. Запах жаренной форели заставляет Мания часто сглатывать слюну, но ни голод ни долгий жаркий день не способны выбить из него одержимость познанием. Он словно пес обсасывает каждое слово, сказанное Ари и обязательно находит изъяны: «Если все от бога и бог есть любовь, то откуда зло?», «Если истина есть благодать, то почему все люди не стремятся к истине, а если стремятся, то видят ее по-разному?»

Маний спорит до тех пор, пока не запутывается окончательно в своих собственных определениях.

— Как же все-таки понять, кто прав, а кто нет? — спрашивает он.

— Один царь захотел узнать, сколько звезд на небе, — говорит Ари.

Мы с Манием поднимаем глаза. Солнце уже закатилось, лишь слегка подсвечен горизонт. По небу рассыпаны светящиеся точки. Ари продолжает:

— Он пообещал награду тому мудрецу, кто даст ответ. Первый взял палочку с папирусом и принялся отмечать каждую звезду: одну за другой. Второй разделил небо на равные области, сосчитал звезды в одной из них, а потом помножил на количество областей. Третий построил прибор, и увидел те звезды, которые не заметил второй. А четвертый просто ляпнул наугад, что звезд бесконечность. Кто из мудрецов получил награду?

— Про последнего я тебе сразу отвечу, — говорит довольный Маний, — что, если бы звезд было бесконечное количество, на небе было бы светло, как днем. А сейчас ночь, значит он не прав. Умнее всех поступил третий. Он и получил награду.

Даже мне становится любопытно. Мы смотрим на Ари, ожидая правильного ответа.

— Каждый ушел с наградой, — говорит он, заставляя нас разочарованно выдохнуть.

Маний немедленно принимается спорить:

— Эй, это не честно. Если так, то царь несправедлив, наградив и тех, кто честно трудился и тех, кто ничего не делал.

— Что может заставить тебя перестать философствовать? — вдруг спрашивает Ари.

Маний не понимает, как это связано с загадкой, но отвечает не колеблясь:

— Ничего! — и, секунду подумав, добавляет, — кроме смерти.

— Что может заставить лжеца не лгать?

Молчание. Потом Маний словно срывается с цепи:

— Нет, ты объясни мне, объясни, почему он наградил всех? Где справедливость? А если нет справедливости, то нет и бога, или же он несправедлив. Значит, я могу взять и убить тебя и все равно получу награду?

— Да, — отвечает Ари, — Тысячи преступников по всему миру подтверждают твои слова. Каждый выбирает сам. Но ты не сможешь никого убить. Скоро мы встретимся с теми, кто может.

— Если они убьют нас, ты тоже скажешь, что это справедливо?

— Каждый уходит с наградой.

Тогда я не придала значения словам Ари. Мы постоянно балансировали где-то на грани закона, но если дело доходило до реальной опасности для жизни, Ари брал нас за руки и мы уходили, спокойно поглядывая на притихший народ.

Маний никак не мог успокоиться пытаясь доказать, что нельзя за все получать награду. Он дошел до того, что однажды стащил корзину фруктов прямо на глазах у продавца. Его сильно побили и он, гундося в окровавленный платок и тыкая пальцем в огромный фингал под глазом, вопрошал:

— Видишь? Видишь? Я украл и получил наказание. Теперь я знаю, что красть нехорошо. А если бы они мне еще одну корзину в придачу дали, так я бы только и занимался воровством. Что ты смеешься? Давай отвечай.

— Ты философ и украл ради поиска Истины. Если бы они узнали это, то без сомнения, дали бы тебе еще корзину в придачу.

— Твоя философия глупа, глупа и еще раз глупа.

Так и проходили дни в нашем неторопливом движении на север. Вскоре мы покинули Италию и добрались до Галлии. Империю не очень волновало наше присутствие, гораздо серьезнее людям виделось восстание германцев. Ходили упорные слухи, что они собирают огромную армию, чтобы ворваться в Галлию. Что у них сотни колдунов, которые в мгновение ока сотрут с лица земли нашу культуру. Мы оставались странным образом равнодушны ко всем зловещим предсказаниям. Близость Ари ли так влияла или наша самоуверенность закрывала нам глаза и уши? Так или иначе, Ари не раз доказывал, что нам нечего бояться.

Августа Треверорум звалась небольшая крепость, в которой нам суждено было расстаться. Город был заложен не так давно самим императором. Он еще не восстал из пыли строительства, хотя богачи уже успели облюбовать лучшие места на холме, с которого открывался вид на извилистую линию реки, медленно ползущую по равнине.

Маний сильно изменился. В Августе не было философских диспутов, и первое время мне казалось, что он долго не выдержит без споров. Но он, наоборот, приосанился и ходил важный, словно какой-нибудь трибун. Он решил, что в полной мере понял философию Ари и ему незачем вступать в бесполезные диспуты с «узколобыми» философами. Невооруженным глазом было заметно, что в его понимании было больше надменности и самодовольства, чем у самых упрямых ослов. Мне бы заметить неладное, но я была слишком занята налаживанием быта. Маний и Ари уходили утром и возвращались под вечер. Первый немедленно садился писать какие-то трактаты, а второй, поужинав, приглашал меня прогуляться по вечернему городу. Если бы кто-нибудь другой делал мне такое предложение в городе полном легионеров, я бы уверено отказалось, но с Ари я чувствовала себя спокойной.

Я уже давно махнула рукой на обоих своих мудрецов. Пока кто-то философствует, другому нужно зарабатывать на хлеб. Маний никогда не благодарил за угощение, но, надо отдать ему должное, добыв денег переписыванием законов или сочинением привлекательных фраз для торговцев, он отдавал их мне без всякого сожаления. Если только ему на пути раньше не встречалась таверна.

Мы поселились на уютном постоялом дворе, из которого можно было легко дойти в любую точку крепости. Только одно раздражало меня: количество солдат, которое придавало и двору и городу казарменный дух. И если кому-то доставляет удовольствие быть объектом постоянного похотливого внимания, то точно не мне. Самые несчастные женщины из нашего рода, как раз те, которые обслуживают солдат. Нигде не видела людей более наглых и недалеких, но в то же время считающих себя особенными.

— Я проливаю кровь за императора! — орут они, требуя к себе уважения. А потом отказываются платить, снова прячась за своего императора.

Я не обращала внимания на отлучки Ари и Мания. Соскучившись по уюту, я с яростью принялась расставлять горшки и кресла. Купила маленький кипарис и устроила его на балконе, надеясь, что он будет первым среди многих других. Я никогда не любила детей, но вдруг стало так интересно смотреть, как соседские малыши играют на площадке под балконом. «Ари, почему ты такой равнодушный», думала я, облокотясь на перила. «Разве может быть больше удовольствтие, чем жить вдали от людей. Заботясь только о своих близких, не сталкиваться каждый день с дрянными людьми».

Но Маний, почему меня не взволновало его спокойствие? Почему я поверила, что он бросил споры. Рваные лохмотья сменились длинной тогой и новыми сандалиями. Он стал больше интересоваться внешним миром. Целый час, рассматривая мой кипарис, он вдруг произносит:

— Интересно, ветки дерева повторяют все дерево в целом. Оно словно копирует само себя.

Я недоумеваю, что он имеет в виду, и какие делать выводы из такого заявления. В конце концов, ограничиваюсь пожатием плечами.

Последнее беззаботное воспоминание перед тем, как все рухнуло: Маний, подбрасывающий монетку:

— Как думаешь, если бросить монетку десять раз сколько раз выпадет орел, а сколько решка?

Вид у него такой серьезный, словно он проникает в недоступные простым смертным глубины. Я, смеясь над его серьезностью, ловлю динарий:

— Тебе лишь бы ничего не делать. Пойду, схожу на рынок.

В тот день беззаботное голубое небо затянуто ровной серой простыней. Я напеваю песенку Анакреонта, пытаясь прогнать смутное волнение, которое часто служит знаком приближающейся бури. Вчера у меня появилось второе деревце: молодая акация держит на стройном стволе облачко листвы. Мне кажется, я начинаю понимать, почему Маний любит рассматривать деревья. В беспорядочном переплетении ветвей можно увидеть гармонию, далекую от человеческих страстей. На секунду мне кажется, что я приобщаюсь к совершенству природы. Но секунда уходит, и я лишь пытаюсь удержать воспоминания о ней.

В комнату вбегает запыхавшийся Маний. Тога висит на нем бесформенным мешком, на лбу блестят крупные капли пота.

— Они забрали его! Они!

— Что случилось?

Я понимаю: он снова натворил что-то. Почему, почему ты всегда все портишь мерзкий бродяга? Снова срываться с привычного места, бросать все и бежать неизвестно куда. Как же мне надоело вечное скитание.

Маний не может ничего толком объяснить. Я спешу за ним по гладким теплым камням мостовой. На улице столпилось множество людей. Несколько дней назад в Августу пожаловали какие-то приближенные к императору всадники из Рима. Крепость, и без того переполненная солдатами, теперь походит на выставку породистых собак. Скрипящие свежей кожей нагрудники, хрустящие чистотой плащи, выставленное напоказ оружие, дорогие лошади, — все атрибуты военной гордости. Город вытянулся по струнке в неудержимом желании служить отечеству. Я держусь подальше от пышущих здоровьем и выправкой солдат, не дай бог решат, что я им что-то должна.

Пробираясь сквозь толпившихся вокруг зевак, я все больше падаю духом. Когорта солдат отгородила от людей небольшой прямоугольник, в центре которого стоит Ари. Перед ним выстроилось блестяще-пурпурное общество, пахнущее свежестью и самодовольством. Впрочем, может быть, вся свита видится мне так из-за своего предводителя, который снисходительно улыбается, задрав подбородок. Его пухлые щеки слегка подрагивают, когда он декларирует:

— Империя пребудет во веки веков.

Ари как всегда спокойно улыбается:

— Нет никакой разницы между людьми, в империи ли они живут или нет.

— Получишь столько плетей, сколько тебе понадобится, чтобы признать, что граждане Рима стоят несравненно выше варваров, — беспечно бросает всадник, вызывая одобрительный гул толпы. Он кивает зрителям, но разговор перестал увлекать его.

Свита содрогается, как огромная гусеница, собираясь двигаться дальше. Не помню, что я наобещала солдату, стоящему передо мной, но он ослабляет свое внимание и я проскальзываю в квадрат, где стоит Ари. Я успеваю подойти к нему быстрее, чем пара легионеров, намеревающихся исполнить приказ легата.

— Прости его, — обращаюсь я к толстяку. — Он всего лишь сумасшедший. Позволь мне увести его.

Легат уже шагнул в коридор расступившихся подчиненных. Он оборачивается и беззаботно по-мальчишески смеется:

— Мне наплевать на твоего безумного муженька. Нечего было распространять глупую философию среди моих солдат. Он хочет превратить их в таких же слизняков, как и он сам. Я удивляюсь, что ты в нем нашла, — его глаза загораются от неожиданной мысли. — Бьюсь об заклад, он ничего не сможет сделать, чтобы защитить себя. Арминий! Дай-ка свой меч философу.

Молодой белокурый варвар, стоящий рядом, отрицательно качает головой:

— Наши обычаи запрещают давать чужаку свое оружие.

На его руке я замечаю всаднический перстень. Какими подлостями германец заслужил римское гражданство? Ему не больше двадцати лет на вид, но мутные голубые глаза светятся той хитростью, которая заставляет стремиться к власти. Кажется, за этими глазами прячется сознание пиявки каким-то неведомым способом завладевшее способностями человеческого ума.

— О, Юпитер! — театрально произносит толстяк, — тогда натягивай волчью шкуру вместо торакса [iv].

Варвар недовольно хмурится. Видимо, необходимость подчиняться легату раздражает его. Это то раздражение, которое появляется в людях, когда они считают, что человек с меньшими способностями, чем они, занимает слишком высокое положение. Варвар вытягивает меч наполовину, но, неожиданно передумав, резким движением закидывает оружие обратно в ножны. Затем, отвязав пояс целиком, бросает его к ногам Ари.

— Найду другой, — говорит он, улыбнувшись. Только глаза светят все так же холодно.

— Молодец Арминий, молодец, — командир наслаждается своей маленькой победой над упрямым варваром. — Ну что, философ, теперь мы проверим, насколько ты верен своей философии.

Он шагает нам навстречу. Змеей шипит меч, выпрыгивая из ножен. Ари не шевелится. «Почему магия не действует на легионера?» думаю я. Еще никто не кидался на Ари с оружием в руках.

— Поднимай меч, — командует всадник.

Он стоит в полуметре от нас, направив лезвие Ари в лицо. Маленькие глазки смотрят упрямо. Перья на шлеме колеблятся от легкого ветра. «Сейчас, сейчас он обязательно что-нибудь сделает», но Ари только качает головой:

— Извини, я не умею обращаться с оружием.

— Так и знал, — толстяк презрительно кривит тонкие губы.

Он отворачивается, собираясь вернуться назад к своей почтительно застывшей свите. Я облегченно выдыхаю: у нас есть время убраться из этого города. Еще дальше, туда, где нас не достанет кулак империи; туда, где мы никого не будем раздражать своим присутствием.

Но я ошибаюсь. Легат медленно поворачивается. У него задумчивое выражение лица, словно он пытается решить какой-то сложный вопрос.

— А ведь у меня теперь нет выбора, — говорит он. — Ты ждешь, что я отступлюсь, подтвердив твою философию. Как ты там говорил: все люди братья? Даже если теперь я велю отвесить тебе тысячу плетей, ты скажешь, что я пожалел тебя и значит, признал наше с тобой равенство. Решил загнать меня в угол, хитрец?

Он шагает на встречу Ари. Коротким и быстрым движением он выкидывает вперед руку с мечем. Я вижу окровавленное лезвие, струйка крови стекает по подбородку моего любимого. В его глазах удивление, которого я никогда не видела раньше. Я стою над ним, упавшим на колени, не желая верить в то, что произошло. До моего слуха доносится непринужденный мальчишеский смех:

— Я победил философ. А, впрочем, тебе уже неважно.

Кровь на руках, кровь на подоле моего платья, кровь на подошвах моих сандалий. Холодная голова Ари лежит у меня на коленях.

— Нам надо идти.

Я поднимаю глаза. Это Маний. Я не вижу его лица в темноте. Оглядываюсь вокруг: я сижу посреди пустой улицы. Куда все ушли? Куда делось Солнце?

— Нам надо идти, — повторяет Маний.

Он садится рядом со мной, пытается поднять Ари, но его руки дрожат. Его лицо — обтянутый пергаментной кожей череп, из которого редкими тонкими червяками лезет борода. Он совсем не похож на того Мания, которого я помню.

— Не трожь, — хриплю я, понимая, что это Меркурий пришел забрать душу Ари в царство Плутона.

— Нам надо идти, — в третий раз говорит он.

Тени подземного мира помогают ему. Они поднимают Ари и уносят его в темноту. Кровь высохла и почернела. Она покрывает руки мелкими чешуйками, которые отваливаются от малейшего движения. Ни одна слеза не скатится по моей щеке, пока ты жив, Вар. Ты получишь свою награду, вы все получите свою награду. Я поднимаюсь и бреду в дом, на балконе которого стоит два маленьких деревца: кипарис и акация. Сегодня я срублю их под корень и выброшу во двор. Потом, я смою с себя кровь и грязь, надену свое самое красивое платье, накрашу губы и подведу глаза. Среди моих вещей есть склянка с красноватой жидкостью. Я никогда не использовала зелье, сваренное, чтобы приворожить Ари. Но мне больше не нужна любовь. Мне нужна месть.

Заботы отнимают у меня всю ночь. Я засыпаю у зеркала и просыпаюсь, когда вместо тьмы над городом висят тучи, такие же фиолетовые, как тени под глазами Мания. Он смотрит на меня исподлобья:

— Куда собралась?

— Кажется, ты забыл, кто я, философ.

— Ведьма, — он хмурится еще сильнее.

— Я женщина. Никто не смеет забирать у меня любимого.

— Война порождает только новые войны, — говорит он и отворачивается, но я успеваю заметить слезу на его щеке. Это слова Ари. Мне самой хочется разрыдаться, но я помню обещание.

— Эту войну начала не я.

— Знаешь, что я думаю? — спрашивает он. Я равнодушно киваю. — Демокрит говорит: «Все течет, все изменяется», но все не просто течет. Оно течет куда-то и изменяется в ходе своего течения. Понимаешь? Ари был лишь первым из многих, которые придут в будущем.

— И их всех убьют солдаты, или варвары, или просто те, кто предпочли никуда не течь и не изменяться.

Он задумывается. Подходит к балкону, на котором стоят два горшка с торчащими из них обрубками. Он долго смотрит на тяжелое небо и спрашивает:

— Можешь остановить дождь?

Я понимаю его, но не хочу вступать в философские препирательства.

— Куда ты пойдешь? — спрашиваю я.

— В Сирию, в Иудею. На Восток.

— Почему туда?

Он пожимает плечами:

— Надо куда-то идти.

Нам больше нечего сказать друг другу. Я прощаюсь с Манием. Дождь разбивался в мелкую пыль, ударяясь о камни, когда я спешила к Арминию. Дождь идет сейчас, когда я пишу эти строки. Голова Вара смотрит на меня глазами, в которых навсегда застыл предсмертный ужас. Ты проиграл, Вар, но не думай, что откупился. Вся ваша империя, топчущая человека ради напыщенного могущества, также вывалит язык, когда ее достанет варварский меч.

— Почему ты плачешь? — спрашивает Арминий.

— Меня пугает эта мерзкая голова, — лгу я в ответ.

 

 

 

 

Примечания:



[i] Публичный дом в Древнем Риме.

[ii] Бороду вижу, а философа не вижу (лат.)

[iii] Я умываю руки (лат.)

[iv] Кираса.

 

 


Оцените прочитанное:  12345 (Голосов 20. Оценка: 3,65 из 5)
Загрузка...