Туманное утро.

 

Старая служанка зачерпнула ковшиком темное, густое масло. Её тощие руки скользнули по коже Анники, втирая пахучую жирную смесь, и все их движения были медленны и торжественны. За всё это время она не проронила ни звука, и, если бы Анники всё ещё могла слышать, тишина раннего утра показалась бы ей столь же отвратительной, как и то, чем Нунэ, служанка, вновь и вновь смазывала её тело.

 

В узких окнах клубился туман, сквозь который совсем не было видно ни леса, окружавшего королевский дворец, ни маленького города, жители которого, потирая глаза, тихонько вставали со своих постелей. Свет, забрезживший было, скрылся за густой стеной тумана, обволакивавшей и низкую коренастую башню, и острокрылые маленькие домики, нарядно украшенные и высоко поднятые над землей, домики, в которых в то утро все уже были на ногах, побледневшие, мрачные и безмолвные.

 

Нунэ провела холодными пальцами по ладони Анники, подняла с красного, блестевшего киноварью пола голубую неглубокую чашу и достала целую связку серебряных колец. На каждом из них были тысячи знаков: заклинания, считавшиеся древними, заклятья от злых духов и злых чар, которые, конечно, должны были защитить королевскую особу, для которой эти кольца были сделаны. Их содержали в таком идеальном порядке, что серебро блестело уже истершимися письменами, которые могли прочитать лишь служители культа, прекрасно знавшие, что именно было начертано там их предшественниками. Кольца были все в масле и отдавали холодом огромной каменной ниши, в которой хранились королевские сокровища.

 

Вокруг, на серебристой ткани, то и дело скользившей от нечаянно неловких движений Нунэ, лежали и другие вещи: изящные жемчужные заколки, в которых королева, мать Анники, молилась в деревне, больше всего пострадавшей от страшного пожара, охватившего всю страну; блестящие жесткие кольца ожерелий, туго сковывавших шею той, что была достойна носить их, белые браслеты на запястья, серебряные на ноги; браслеты, на которых черные цветы каниды, уже набравшей бутоны, начинали распускаться, источая сладкий, восхитительный аромат блаженства.

 

Служанка провела по черным, лишь чуть-чуть отливавшим болотной зеленью волосам Анники, собирая их в сложную прическу, и украсила жемчужными заколками. Анники слабо шевельнулась.

 

Жизнь оставила её, как оставили её и добрые духи, столкнувшись со слишком сильными смертными, против которых не действовало ни одно заклинание. Кто мог бы ей помочь? Отец был мертв, мать околдована старшей дочерью… Кто посмеет даже и подумать о том, что Киннугэ, светлейший Учитель и верховный Служитель, мог быть неправ? Ведь это добрые духи открыли ему тайны мира и именно от них он узнал, как можно остановить невиданной силы пожары.

 

Нунэ обмотала её талию белыми лентами, поддерживая безжизненное тело сильными, крепкими, несмотря на худобу, руками. Она делала то, что велел ей Киннугэ. Она тоже участвовала в обряде, её руки не просто поднимали с пола королевские драгоценности и надевали их на девушку с пустыми, будто застывшими глазами, она была полна Духа, каждое её движение было пронизано волей тех сил, веление которых прекрасно и совершенно даже тогда, когда оно жестоко.

 

Каждая деталь королевского облачения была важна, сакрально значима и полна того тайного смысла, который, верно, можно постичь полностью только тогда, когда сами Духи откроют его, и Нунэ была так серьезна и сосредоточенна, как, верно, ещё никогда в жизни. Она тоже служила Духам, она делала всё, чтобы остановить пожар.

 

Всё было готово: белое пышное платье, расшитое бисером, как влитое село на дочку короля, а маленькие туфли из жесткой прошитой ткани скользнули ей на ноги. Осталось только дождаться приказа Киннугэ.

 

Тонкая пленка упала на глаза Анники, большие, почти треугольные глаза с островатыми углами, она качнулась, вскинув голову на спинку кресла, и Нунэ, боясь за прическу, поддержала её, поправляя сдвинувшуюся было заколку. Если что-то будет несовершенно, примут ли Духи жертву?

 

Дух огня.

 

Кадоки, что жили в окрестностях дворца, называли это Духом Черного Леса. Лес был полон гарей, и дым и жженый запах пожаров уже давно был более чем знаком жителям низин. Пожары не стихали даже после дождей, и, хотя Чистый Верховный Учитель и говорил, что приближение Ритуала даровало им спасительный ливень, кадоки, качая головой, ожидали зарева костра, который, как считали все, должен был, наконец, прекратить жар и гарь, гибель маленьких деревень, полыхание деревянных и соломенных домов городков и удушливые смерти детей. Дочка короля, верили они, должна стать женой Духа Огня, столь сильного, что даже знания тридцати трех Служителей не могли побороть его, и умилостивить его ненасытимую утробу своей чистой плотью. Тогда, как верили простые кадоки, он прекратит пожирать их посевы, лес, дома и их обитателей.

 

Дух Черного Леса являлся им иногда похожим на кадока, огромного и укутанного в серовато-черную дымку тлеющих углей, и знахари, собиравшие в лесу травы, видели его огненные следы. Порой они слышали и его голос, похожий на треск, а некоторые утверждали, что Дух пел, но зачем огню петь, они не брались судить.

 

Как-то раз к одному из послушников Киннугэ, младшему Служителю, пришли три крестьянина, собиравших в лесу хворост, и наперебой принялись рассказывать о своей встрече с Духом Огня, о котором поговаривала теперь вся страна. Они были все вместе, и видели и слышали его тоже все вместе, но каждый рассказывал разное. Один, едва дыша, утверждал, что слышал громыхание и треск деревьев под его ногами, и будто бы видел, как огромная белая голова с угольной копной волос, из которых поднимался черный дым, склонялась над горевшей неподалеку деревней. Другой, стоявший в трех шагах от первого, говорил о том, как будто бы заметил фигуру, сотканную из дыма прямо за спиной у третьего, а тот, в свою очередь, верещал о том, что слышал пение Духа Огня.

 

Что он пел – а такие рассказы были совсем не редки – никто толком не мог объяснить. Слова, кажется, слышанные кадоками, различались ещё больше, чем облик Духа, и многие утверждали, что он пел как будто бы обо всем сразу, обнимая всё мироздание одним лишь звуком своего голоса, другие же возражали, что и вовсе не слышали слов, лишь мелодию, превосходившую по красоте все мыслимые трели смертных, даже тех, что играли для усопшего короля. Некоторых товарищи находили без сознания, и уже давно никто не отваживался идти в лес поодиночке.

 

Даже городские жители, собиравшиеся в то туманное утро у подножия башни и низких стен, окружавших остроконечные крыши королевских покоев, шептались о Духе Огня, опасаясь его отказа принять такую великую жертву.

 

Было прохладно, и кутавшиеся в свои шерстяные плащи кадоки держались вместе, едва различая в густом тумане даже тех, кто был рядом. Их голосов почти не было слышно, будто кто-то запретил им говорить, и их испуганные взволнованные лица выдавали царившее в городе смятение. Появится ли на обряде Дух Огня, как о том возвестил Чистый Учитель? Услышат ли они его голос? Донесется ли до них жар костра? Проронит ли королевна хоть звук? Прекратятся ли пожары?

 

Они смотрели куда-то вверх, где, кажется, просматривались фигурки на башне Очищения, пытаясь разглядеть сквозь стены и туман Служителей, королеву, всю королевскую семью, чашу с трепетавшим пламенем и скрытую под полупрозрачным покрывалом «драгоценную» Анники, младшую дочку усопшего короля. Она спасет простых кадоков, спасет их леса и пашни, она насытит Духа Огня.

 

Дух пустоты.

 

У него не было ни глаз, ни ушей, не было и тела, оно видело и было невидимым, понимало и не могло воспринимать, существовало и было никем и ничем. Оно перетекало из пространства в пространство, из измерения в измерение, нигде не находя себе применения, изгнанное из своего исчезнувшего мира, кипевшее от слившихся воедино душ и сил взорвавшейся жизни. Везде оно было ни к месту, везде что-то прогоняло его, толкая вновь и вновь куда-то в никуда, в неизвестность, а сила взрыва была так сильна, что, казалось, оно никогда не будет знать покоя.

 

Как коснулись этой силы слабые голоса Служителей культа, собравшихся как-то раз на вершине башни Очищения при свете обеих лун? Как вняло оно их речам, таким туманным и путанным? Как, словно космический ветер, скользнуло оно по верхушкам деревьев, вспыхнувшим и затрещавшим от невиданного прежде жара? Когда впервые осознало оно, что воспринимает звуки? Как впервые определило оно, что то, что охватывает его порой, и есть Мысль? Как впервые «услышало» данное ему кадоками имя?

 

Кияри. Именно так звучало оно, именно так кричали они, когда до них доносился дым горящих чащ, именно это шептали они в молитвах, призывая добрых духов о помощи, именно это слово оставалось навек на устах у тех, кто терял рассудок после встречи с ним. Дух Огня.

 

Будь этот мир иным, оно могло бы стать Духом Воды. Огонь был так же чужд ему, как и все прочие виды материи, оно не знало ни пространства, ни времени, но оно замерло, оно стало тем, чем помыслили его кадоки. Безумный полет остановился, и у силы, бесплотно бродившей по мирозданию, вдруг появилась Мысль.

 

Нужно ли оно было этому миру, в котором оно так внезапно обрело форму и имя? Что из себя представлял этот мир? Какое место могли бы найти для него эти маленькие зеленые существа с треугольными глазами, облаченные в многослойные шерстяные белые плащи?

 

Они говорили о Божественном Свете. Их кровь текла по телам, сердца бились, один из них был страшно голоден, и все трое до безумия хотели спать, но этот спор был для них куда важнее, чем все эти несущественные мелочи. Был ли Свет кристально чист, когда раскрылся в цветок этого мира или в нем уже изначально были темные пятна зла, которые непосвященные глупо именовали злыми духами? Присутствовала ли идея мира в Свете изначально (о, как расширялись узкие глаза того Служителя, который защищал эту идею, когда он доказывал свою правоту!) или появилась у него позднее? Способен ли Свет к различающему мышлению? Участвовал ли он прямо в жизни смертных?

 

Где же они нашли этот Божественный Свет?

 

Дух тумана.

 

Кияри, облаченный в туманно-серую ткань, склонил черную голову с длинными косматыми дымящимися волосами, лаская тонкими пальцами черную флейту, оброненную одним из охотников. Его глаза были огромны и горели непрекращающимся пожаром, настолько страшным, насколько его мог представить себе кадокский паренек. Из его губ то и дело исходили струйки дыма, клубившегося в тот густой туман, которым был окутан ныне и королевский дворец, и кадокский город, и деревни неподалеку, и Черный лес, в котором, несмотря на дождь, тлели островки огня.

 

Там, где сидел Кияри, помысленный охотниками, воздух был чист и свеж, полный тонкого аромата набухших бутонов каниды. Озерцо, над которым нависло облако тумана, не тревожил ни один ветерок, и его блестящая гладь отражала лишь густые клубы стелющегося молочно-белого пара, то рассеивавшегося, то вновь уплотнявшегося. На его берегах склонялась к воде зеленовато-синяя трава, длинная и слабая, падавшая в озеро, и из неё то и дело проглядывали синие цветы, круглые, словно одна из лун. В эту траву упиралась корнями тонкая канида, окружавшая всё озеро, канида, готовая зацвести.

 

«Кадоки недостойны Божественного Света».

 

Последнее, что пронеслось в мыслях королевской дочери, всё ещё было на устах у Кияри, глядевшего бушующими пожаром глазами на маленькую флейту. Он произносил это про себя всеми мириадами голосов, которые слышал в своих странствованиях, пытаясь разгадать тайну этих маленьких кадоков, казнивших дочь своего бывшего господина по одному лишь велению своего нового властителя, возвещавшего что-то о Духах, огне и священных жертвах.

 

Сначала он и не думал чувствовать к ней жалость; как и прочие кадокские чувства, она не была знакома силе, из которой он состоял: всё было дико для него: их гладкие холодные кольца, которые они зачем-то носили на пальцах, их домишки, сваи, башни, слова, мысли, их охота и эти обряды… Но этот Божественный Свет. Как могли эти существа рассуждать о таких вещах? Кто дал им право хватать друг друга за горло из-за того, в чьем существовании они не были уверены?

 

Он не имел никакого права вмешиваться в тот миропорядок, который существовал у кадоков. Кто был «он» сам? Он был лишь энергией, облаченной в их мысль, он не чувствовал ничего, кроме страшного любопытства, кроме страшного желания, исходившего ниоткуда, желания понять и исполнить то неизвестное ему предназначение, которое носило его по всей Вселенной. Эти кадоки, и действительно, были недостойны Божественной милости, о которой так молили своих Духов простолюдины и которую требовали у своего Божественного Света Служители. Они были слишком глупы, слишком ограниченны и мелочны для того, чтоб их Свет мог помочь им. К чему? Разве ценят они Добро? Да и что есть Добро? Разве ценят они разум? Они говорят одно, а делают другое: так ли должно всё быть в этом их мире?

 

С тех пор, как он почувствовал в себе Мысль, он знал, что нет. Они так слабы, так недолговечны, что так легко сходят с выбранного пути, так легко становятся жертвами своих слабостей, так легко верят другим, столь же ослепленным, как и они сами, сами создают себе кумиров и страдают из-за них… Быть может, им нужен кто-то, кто мог бы помочь им?

 

Нужен ли был им он? Спас ли бы их Дух Огня? Он мог прекратить пожары. Но к чему? Эти существа нашли бы другой предлог, чтобы жечь тех, кто им не мил. Что бы он ни сделал, они не смогут жить просто и мирно. Их глупость впечатана в них так крепко, что…

 

Было ли в этом мире Добро и Зло, о котором так спорили Служители? Где были их границы? Были ли злы те, кто стоял сейчас под башней Очищения и ждал пламени Священной Жертвы ради сохранения чего-то большего, чем одна из них? Но ведь они сами поделили мир на две части, отчего же их жизнь была так не похожа на их верования?

 

Так мог ли он им помочь? Кияри поднес флейту к губам, выдохнув дым.

 

 

Божественный Свет костра.

 

Последняя ступень каменной лестницы, ведущей к открытой площадке на башне Очищения, далась Анники труднее всего. С двух сторон её поддерживали две служанки, старая Нунэ и её дочь, полная круглолицая кадочка, тяжело вздыхавшая от усталости. Тугие туфли жали её ступни, ожерелья впивались в кожу на горле, а зрение совершенно оставило её, как оставил ранее и рассудок: к чему были эти последние мысли? Она не могла спастись. Она не могла и спасти хоть кого-нибудь. Кроме, пожалуй, мужа своей сестры.

 

Она, показавшись в проеме лестницы, качнулась, и лишь сильные руки Нунэ не дали ей упасть головой вниз. Она не чувствовала ничего, не понимала, жива или мертва, не знала, кто вокруг и что происходит, не знала, прошла ли она уже через костер. Её глаза, наполовину прикрытые розовато-зеленой пленкой, смотрели куда-то вглубь, туда, где что-то, неведомое самой Анники, всё никак не могло поверить в то, что она действительно должна умереть сейчас.

 

Разве в этом милом мире существовали Духи? Разве могла её смерть хоть как-то помочь прекратить буйство стихии?

 

Быть может, то, что Киннугэ станет новым королем, есть Добро. Возможно, она лишь мешает ему, ведь что есть она? Но разве мог бы Божественный Свет, если б он действительно существовал, допустить такую наглую страшную ложь? Муж её сестры хотел власти, и его священный сан лишь подсказал, как избавиться от неё, Анники. Но что же он станет делать, если пожары не прекратятся?

 

Разве имело это для неё хоть какое-то значение? Зачем кровь не остановилась в ней в то самое мгновение, когда Киннугэ повелел отправить её в темницу? Зачем продолжала она жить? Нет, не существовало никакой высшей Справедливости, ни абсолютного Добра, и, даже если, раскрывшись, словно цветок каниды, Божественный Свет сотворил этот мир, он вовсе не мог оказывать на него хоть какое-нибудь влияние. Всё было бесполезно. Молитвы лишь сотрясали воздух, подношения уходили в никуда. Если Свет существовал, он оставил кадоков наедине с жестоким миром и самими собой.

Трон, вырезанный из дерева, возвышался над ворохом веток и соломы и ждал её. И, живая или мертвая, она должна была взойти на него, чтобы стать женой Духа Огня, оставив совершенно свободным трон своего отца для сестры и её мужа.

 

Рикэ, облаченная в белое пышное платье с черной полосой на подоле, приняла её руку от Нунэ. Её лицо было торжественно и печально, и каждый взгляд её был взором Королевы, совершающей великую жертву Духам. Она крепко держала руку сестры, заставляя её идти вперед, к трону. Анники шла, едва-едва переставляя ноги, не видя перед собой ничего, не понимая, куда её ведут. Полупрозрачная матовая накидка, за которой было скрыто её лицо, покачивалась при каждом её движении и, казалось, сливалась с туманом, сквозь который её вела Рикэ.

 

Служители и Киннугэ, безмолвные, стояли возле трона, созерцая эту медленную процессию, и тлеющий огонь черноватой струйкой пронизывал белые сгустки тумана. Чистый Учитель держал эту чашу в руках, и она покачивалась на тонкой цепочке, проблескивая золотыми боками сквозь белое полотно дыма.

 

Мир, раскинувшийся под башней, почти перестал существовать, замерев в волнительном ожидании, скрытый завесой белого одеяла тумана, и все его обитатели замолкли, вслушиваясь в медленные трудные шаги Анники. Не было видно ни неба, ни земли, и всем, кто был на башне, казалось, что обряд происходит не здесь, не в смертном мире, а где-то в обиталище Духов, за десятью небесами.

 

Рикэ подвела сестру к трону, и один из служителей легко поднял её наверх. Её белая фигура лишь едва-едва прорисовывалась сквозь туман, но взгляды всех, кто собрался на башне Очищения, остановились на ней. Королева, опустившись на колени, молила Духов о принятии жертвы, не заботясь о том, что материнские слезы застилали ей глаза и падали вниз, на белое, вышитое бисером платье. Рикэ, сложив почтительно руки, взволнованно смотрела наверх, стоя возле матери, и из-за неё, схватившись за пышную юбку, выглядывали два её маленьких сына, испуганно озиравшихся по сторонам, то и дело останавливаясь на скрытом белым полотном лице Анники. Служители в белых шерстяных плащах и слуги, сложив руки, замерли, глядя вверх.

 

Киннугэ кивнул своему помощнику, и тот, склонив голову, подал Анники голубоватую чашу с молочно-белым питьем. От него исходил странный, неприятный, но такой удивительный запах, что Анники, всё это время совершенно отсутствовавшая в этом мире, вдруг, вздрогнув, протянула руки, принимая чашу. Все опустились на колени.

 

Одной рукой приподнимая полотно, скрывавшее лицо, Анники поднесла чашу к губам, и её руки чуть заметно дрожали. Обряд совершался. Другая чаша тоже не пустовала, и Киннугэ ждал только её глотка. Ободок чаши коснулся её губ, обжигая их своим холодом.

 

Анники замерла и, зажмурившись, разом выпила всё, что было в чаше, уронив её вниз, на ветки и солому. Питье растекалось по её телу, оживляя его, возвращая ему вкус жизни и силу, и туманило её разум, трескавшийся вновь мириадами красочных осколков. Внезапно она сорвала полотно, закрывавшее ей лицо.

 

Флейта в тумане над озером.

 

Так мог ли он им помочь? Был ли в этом какой-то смысл? Не нарушило ли бы это ту гармонию, которая уже с давних пор установилась в этих краях? Разве было у него право вторгаться в их жизнь?

 

Но разве можно было это назвать гармонией? Какая жестокость, бессмысленное убийство, а какие глупые, странные рассуждения у тех, кто сейчас, склонив головы, почтительно ждал огня? Божественный Свет?! Он не знал, существует ли этот Свет и был ли он причиной появления миров, но разве не ясно было, что те, кто посылал к нему свои молитвы, существовали в абсолютной тьме невежества, ложной веры и бездеятельной жестокости? Он знал, что не так среди кадоков. Он читал их мысли, чувствовал их телами, проникал в самые их сердца, он был телесно плоть от плоти их представлением. Он мог бы сделать их мир куда разумнее, куда справедливее и мудрее. Он мог бы.

 

Кияри, Дух Огня, замер, и туман, дымом струившийся из его уст, рассеивался, истончаясь и редея, оседая белыми клубами на траву, в воду, просачивался в корни тонких деревьев каниды, проникал в набухшие бутоны её распускающихся цветов, скользя вниз, к кадокским деревням. Его глаза, горевшие до этого пламенем пожара, остановились на озере, в котором отражались сероватые стволы каниды и её нежные бутоны, которые так скоро должны были раскрыться черными лепестками. Флейта коснулась его губ, почти бесцветных, и, тихонько свистнув, Кияри заиграл.

 

Мелодия, которая рождалась из неё, была проста, удивительно проста, как рожок пастуха, лишь иногда прерывалась на изысканные трели, напоминавшие о дуновении свежего утреннего ветерка или пении ранних птиц, но в ней было всё: печаль неприкаянной силы, тот момент, когда Свет, о котором так много спорили кадокские ученые мужи, был всего лишь в секунде (которая, быть может, длилась вечность) от творения мира, была в ней и гармония планет и звезд, взрывов и вспышек, разреженная пустота космоса, течение воды, треск огня, капли росы в утренней траве, ветер в горах, эхо в ущельях, смех кадокских детей, плач оставленной женщины, отчаянный писк погибающей в лапах хищной птицы мыши… Всё мироздание, казалось, слилось в этих то нежных, то вновь яростных звуках, никогда ещё не слышанных кадоками, вся сила погибших планет и звезд перебирала этими кажущимися пальцами все ноты и полутона, выжимая из простенькой флейты охотника ту самую гармонию вечного круговорота сил.

 

Лишь только он заиграл, как белые массы тумана, расходившиеся во все стороны, вдруг застыли, обнажив лишь озеро, Кияри, флейту и благоухающий круг каниды, обступившей озеро. Как просто, как чисто было сознание Духа, как сосредоточенна была его игра! Рыбы, подплывавшие ближе к поверхности воды, замерли, остановленные первыми трелями, и, будто слушая, подняли свои головы вверх, словно пытаясь увидеть чудесного музыканта. Птицы, разбуженные первыми звуками, застыли в полете, уносясь куда-то далеко-далеко своим внезапно проснувшимся воображением. Звери, выглядывавшие из леса, будто окаменели, притаившись за мощными стволами высоких, следовавших за канидой деревьев. Огонь, тлевший в чащах, также застыл, будто нарисованный в воздухе.

 

Кадоки, смотревшие напряженно вверх под стенами дворца, вдруг, разинув рты от неслыханной мелодии, остались в том положении, в котором их застали первые звуки флейты, и Киннугэ, готовившийся поджечь трон Анники, окаменел, склонившись к веткам и соломе, с протянутой рукой и спадавшим с головы венком. Слова, которые Анники была готова произнести, остались у неё на устах.

 

Мир был на весах, он очутился там под звуки чудной музыки.

 

Все, кто слышал её, очутились вдруг в мире сил, стягивающих планеты и звезды, в мельчайших частицах и огромных расстояниях, услышали и взрывы старых звезд, и собственные голоса, и скрип обращающейся вокруг их звезды планеты, на которой они существовали. И свет, ту энергию, которую они так любили. И тьму.

 

Добро было слишком относительно. Божественный Свет, если б он даже и существовал, никогда не смог бы определить раз и навсегда границы этого Добра. К чему ему было и выполнять тысячи просьб, поступавших к нему от тысяч маленьких кадоков? Разве не противоречили они друг другу? Ведь смерть юной Анники была добром для Киннугэ, но злом для неё самой. Как должен был решать этот Свет? Да и мог ли он решать? Разве было в нем то, что могло судить, что надлежит делать? Разве он существовал?

 

Но он, Кияри, столкнувшийся с кадоками и их материальным миром, мог судить, он знал, что в их мире благо, а что зло. И он мог сделать так, чтобы благо было всеобщим. Ведь разве эта энергия, из которой он состоял, не нуждалась в применении? Разве кадоки не нуждались в помощи и опеке?

 

Как звала свой Свет на помощь эта маленькая кадочка в белом покрывале! Как отчаянно боролся за жизнь её слабый ум! Как справедливы были её требования! И как жаль, что в последние мгновения своей жизни она столь тщетно обращалась к Божеству, которого не существовало! Разве мог он остаться здесь, на одной из плоских гор, у горного озера, в окружении каниды и со своей флейтой?

 

Быть может, ему и вовсе не прерывать игру? Но мир не может бесконечно оставаться на весах.

 

Раздался чуть слышный шорох, и первый бутон каниды, осторожно разбивая тишину и покой, царивший в царстве кадоков, выпустил первый лепесток, а потом и остальные, наполняя озеро своим прекрасным ароматом, впуская с мир сладость, блаженство и восхитительный покой цветочного сада в утреннем тумане. Аромат этот сплетался с волшебной музыкой, доносился до ущелий и небес, до башни Очищения и до тюрем, до птиц и до озерного дна, наполняя и самого Кияри невообразимым восторгом. Он творил этот мир заново. Он изгонял из него глупость и лепет ложных преданий, он был тем Божественным Светом, той музыкой звезд и ароматом жизни, силы и радости, которые не могли оставаться на берегу туманного озера в тот момент, когда невинная жертва должна была вот-вот загореться во имя власти и зла. Чем дольше пребывал Кияри в своем материальном теле, чем дольше он играл на флейте, сотканной из дерева каниды, тем ближе, тем понятнее, тем живее становились для него обитатели этих лесов, гор и рек. Он мог помочь им.

 

Все эти бессмысленные споры о несуществующих вещах, все эти жертвы и молитвы, вся эта неразумность их обычаев, эта безумная восторженность перед несуществующими Духами и слепая вера в их жрецов… «Он» должен стать тем Божественным Светом, что рассеет темноту их сердец.

 

Легкие его ноги несли его прочь от озера, в расступавшийся туман, в прохладу утра, по росе и зеленой косматой траве, по цветам, по каниде и ещё безжизненным деревьям, он играл и летел к башне Очищения, сквозь улицы пустого кадокского города, полный радости быть полезным, радости быть на своем месте.

 

Лишь только он проходил сквозь них, кадоки оживали, падая на колени с восторженными возгласами, кланяясь ему, словно Богу, словно новому королю, и пели какие-то странные, пока не слышанные им песни о Духах и Свете, а он играл и играл, возносясь к башне, и мир, пробужденный ото сна, подхватывал эту безумную песню славы, к которой присоединялись и голоса Служителей, и королевы, и Рикэ, и даже Киннугэ, павшего ниц при появлении Духа Огня.

 

Туман рассеялся, погасли и огоньки, как в лесу, так и в чаше Киннугэ, потухли и глаза Кияри, исчез дым из его волос. Его лицо светлело с каждым взглядом, что бросали на него кадоки, и мелодия его вторила теперь мелодии гимна, который пели ему маленькие зеленые существа, одним из которых он стал теперь. Он больше не был Духом Огня, он был Духом их царства, их мира и их народа.

 

Он вывел последние ноты, и, схватив Анники за руки, спустился с ней на землю, а следом за ним по каменной лестнице с высокими ступенями бежали Служители, королевская семья и Киннугэ, склонившие головы, восторженные и испуганные одновременно. Тот свет, что вывел их из тумана, был Светом нового Божества, Светом нового царства, и ему никто, даже Чистый Учитель, не мог ничего противопоставить. Он, как и все остальные кадоки, выводил ту песню, что сотрясала теперь всё их государство, и, думая о спасении своей жизни, всё ниже склонял голову.

 

Нет, эти молитвы, что так печалили Духа Огня, не исчезли, о, нет! Их Духи были теперь слугами Единого Духа, их молитвы ныне были только к нему, и их сердца и души, весь мир их теперь принадлежал ему. Свет ли, Духи ли услышали их молитвы, достойны ли были они их милостей? Теперь, мыслившие все единого Бога, они знали, что были услышаны, знали, что обрели то, что долго искали, и, распростертые на земле и нижайшем поклоне, поющие, как один, страшно благоговейный гимн, они были достойны, бесконечно достойны своего нового Божества, что проходило ныне в том земном облике, что они, его слуги и рабы, дали ему своей творящей Мыслью. Он был совершенен, чист и бесконечно, абсолютно справедлив. Он был Светом, просиявшим во тьме, осветившим туман, мелодией совершенства в тишине пустоты и хаоса.

 

Канида, окружавшая цветущей стеной королевский дворец, благоухала, и черные цветы один за другим распускались, приветствую своего нового господина, совершенного Небесного Короля кадоков, Кияри, звавшегося Духом Огня, и его потрясенную и устрашенную молодую Королеву, дочку усопшего короля, Анники.

 

 

Обсудить на форуме