Вверх по реке

1

 

Тиеро не знал, что завтра проснётся богом.

Он сидел у заводи, смотрел на тихую гладь воды и думал, как глупо было застрять в рыбацком посёлке. С досадой поглядывал на старческие, почти ржавые руки отца. Волосы и борода старика были белы, и на фоне загорелой кожи казалось, будто лицо осыпано кокосовой стружкой. Сети совсем прохудились, и отец тщетно пытался увязать нити между собой. Год за годом дряхлели его руки, дряхлела стариковская лодка. Речная заводь скоротечной Ив, что слыла великой перворекой, – и та заросла камышом.

В душном воздухе густел запах рыбы. Улов был невелик, но его хватит, чтобы накормить семью, да ещё и соседскому мыту, что околачивается на заднем дворе, перепадёт.

Поречье ютилось на пологом склоне, окаймлённом грядою скал; узкая тропка убегала от речушки вверх к трём десяткам изб с покосившимися тростниковыми крышами, что тонули в лучах солнца и зелени садов.

Тиеро взялся тащить рыболовные снасти и вёдра с уловом. Старик отправился к Бахусу расплатиться за вино свежей рыбой. Дом винодела выделялся среди остальных красной черепичной крышей и широкой верандой с голубыми рамами окон. Парадный вход обвивала виноградная лоза с гроздьями ягод, сочащихся соком. Вот уж год как Тиеро обещался к виноделу в работники, но идти не спешил, нарочно избегая встречи.

– Так и будешь всю жизнь таскаться по мелководью или ко мне пойдёшь? – посмеивался чернокудрый Бахус всякий раз, когда видел Тиеро.

– Ещё успею, – нехотя отговаривался парень. Рыбачить до конца дней он не собирался, как и оставаться в посёлке. Тиеро мечтал уйти вверх по реке, чтобы увидеть однажды новые края, высокие города.

Если кто и покидал Поречье, то по воде, что подпоясывала селение у низины. Милостиво принимала Ив каждого, будь то чуждый или беглый, будь то бродяга, ищущий лучшей жизни, или усопший, лодку которого осыпали цветами и пускали по течению в нижний мир. Долгое время Тиеро злился на реку: когда-то по ней ушла его мать – прекрасная Нефер-Неферу. Почему она покинула дом, он не знал. Помнил только её лучистые глаза и трепет, что разливался в груди, когда слышал её тихий голос, расцветающий в часы заката колыбельными.

Полдень морил нещадно. Дождя не было с весны. Босые ноги Тиеро тонули в придорожной пыли, что поднималась при ходьбе мелкими облачками. Смуглое тело лоснилось от пота. Еще недавно вдоль дороги благоухали пышные розоцветы, теперь их листья свисали дряблыми тряпками, не надеясь на живительную влагу. Длинные волосы, несмотря на безветрие, не били Тиеро по плечам в такт шагу, а мерно раскачивались в воздухе, подобно золотистому нимбу. Была ли то причуда златогривой Тхала-Се наградить ребёнка живыми прядями, только жили они своей жизнью, извиваясь, будто водоросли на морском дне.

Каждый в посёлке имел пристрастие к ремеслу, которое получалось у него лучше остальных. Кто-то чинил крыши ладнее других, кто-то слагал песни. Один Тиеро не владел особым талантом. Когда отец с братьями уходил в заводь, он без дела слонялся по окрестностям.

В залитых солнцем виноградниках, что раскинулись на востоке от селения, полногрудые девы нагишом собирали в корзины спелые плоды. Резвясь и звонко смеясь, красавицы проводили в рощах дни напролёт, а вечером приносили ягоды Бахусу, который делал лучшее в посёлке вино.

Растянувшись в тени кряжистого вековета, на свирели поигрывал пастушок. Вместе с лёгким мотивом в раскалённый воздух вплетался запах скота. «Не криви нос, то – ходячий кебаб», – подмигивая, смеялся музыкант. Он был лучшим пастухом.

Старуха Тальвира лучше других пекла хлеб. С ранних зорь сиживала она у порога, раскатывая на глиняном кругляше тесто. Пёстрые юбки Тальвиры лепестками стелились по земле, узловатые пальцы с ласкою входили в податливый замес, то погружаясь, то взметаясь над ним, будто творили колдунство. Прежде трелей утренних птах разносился по посёлку запах её медовых лепёшек. А вечером поречанцы собирались вокруг старухиной лачуги и, лакомясь выпечкой, слушали тальвирины сказки.

«Комьями-брызгами бьёт-бурлит, вскипает пеною, вырывается из-под земли первобытная мощь. То восходит к небу перворека – истовая, предлунная, – сказывала старуха, всякий раз начиная с одних и тех же строк древней поэмы. – И растекается река в три рукава, и расходятся те во множество рек, как ветви у дерева. Счёту рекам тем – девятьсот, как именам первопришедшей. И ступает по глади воды Тхала-Се златогривая, о четырёх ликах, о девяти хвостах. Сплетены хвосты в косы длинные, золотыми нитями опоясаны, а на нитях, будто ягоды, нанизаны миры-бусины. Гонит ветер лихой вслед за нею, первопришедшей, опалённые солнцем души. То стражи миров буйные. И не пройти мимо часовых зрячему. Потому закрыты миры для глаза праздного».

Завороженные льющимся песнословием, и взрослые, и ребятня встречали у порога Тальвиры ночную пору. А когда звёздный саван затягивал небо, старуха под стрёкот цикад рассказывала страшные истории. Самими жуткими были истории о тёмных сущностях – стражах миров. Тальвира звала их спящими. Сказывала, что стоит иномирцу ступить на чужую землю, часовые набрасываются на него, утаскивают преступившего границы миров в глубокие пещеры и высасывают приблудную душу.

И не было счёта старухиным сказкам. Каждая новая становилась длиннее и жутче предыдущей.

 

Рядом с пасущимися стадами резвились дети. Тиеро брёл мимо, когда шишка вековета угодила в затылок. Разозлившись, он хотел погнаться за мальчуганом, чтобы надрать тому уши, но передумал. Тиеро и сам не так давно был тем ещё хулиганом. Он помнил, как носился сломя голову по лужайкам, радуясь солнцу и каждому трофею в виде мычьего хвоста или рога жука-песчаника. До чего ж чудесной была пора детства! Каждый день мальчишки сбегались к заводи и обменивались добытыми за день сокровищами. Вот это были деньки! Порой Тиеро заскакивал в проезжающую телегу, зарывался в сено и катался весь день, представляя себя путешественником, который едет в далёкие края. Бывали дни, когда он убегал в горы. Подолгу исследовал ущелья и гроты. Тиеро верил, что, пройди он ещё немного, залезь ещё глубже, – непременно откроется потайной лаз, который выведет в сказочную страну. Но горы оказывались хитрее. Они не спешили открывать секреты, застыв мудрыми лицами морщинистых стариков.

Вместо тайных троп Тиеро то и дело набредал на Сафиру – нескладную девчонку, что ходила как мыт, сама по себе. Бледная и тощая, она слонялась по пустырям вместо того, чтобы играть с другими детьми или водить хороводы у вечерних костров. В мешковатых одеждах девчонка напоминала огородное пугало с палками-ручками и торчащими, точно оперенье встревоженной птицы, клоками волос. Однажды Тиеро застал её в отцовской лодке. Нелюдимка бормотала что-то себе под нос. Мальчик подкрался ближе, чтобы разобрать, что лопочет нескладуха, но та тотчас замолчала, зло уставившись на непрошеного гостя.

– Что ты там шепчешь? – беззастенчиво окликнул её Тиеро. – Кто пустил тебя в нашу лодку?

Девочка в ответ только дёрнула угловатым плечиком и отвернулась. Повела рукой в воздухе, будто собирая звуки, которые только что рассыпались над водой, и молча соскочила на берег. Река была ей единственным другом. Тихая и кроткая, она всегда готова была принять и выслушать. Радовалась приходу девочки, встречая приветливой рябью, и провожала тоскливым журчанием, будто расставалась на целую вечность.

– Постой! – позвал Тиеро, чуть было не ухватив за запястье, но вовремя одумавшись, – дотрагиваться до девчонки было глупым до неприличия. – Что ты здесь выплетаешь?

– Я пою реке, чтобы та баюкала часовых, – призналась Сафира. – Они как удильщики, которые вытаскивают нас из снов. Только часовые. Спящие, – уточнила она.

«Тальвирины сказки», – поморщился Тиеро.

Вслух он насмешливо буркнул:

– Петь реке? Что может быть глупее!

– Ц! – гордо цокнула певунья, оскорбившись. С тех пор она не заговаривала с Тиеро. Да и он не искал встречи.

 

У калитки Тиеро встретил мыт.

– Что, проныра, пришёл поживиться? – усмехнулся парень, сбрасывая поклажу.

Выудив несколько мелких рыбешек, Тиеро кинул их прожоре. Тот с жадностью принялся уплетать угощение, чавкая и недовольно порыкивая.

Обездвиженный, воздух густел, будто стоячая в болоте вода, только золотистые волосы Тиеро продолжали неугомонно трепыхаться. С востока надвигалась неясная хмарь. Резкий порыв – не ветра, но чего-то иного, того, что нельзя почувствовать или увидеть, как если бы в полдень почудилось дыхание сумерек, – пронёсся в воздухе, оставив в душе прорезь тревоги.

– Уходишь всё же?

Тиеро обернулся.

– На рассвете.

Отец кивнул.

– Что не несёшь в дом-то?

– Несу, – мрачно отозвался Тиеро, сгребая снасти.

Ветер усилился.

Вечером пошёл дождь.

Под барабанную дробь капель с кухни раздавались сетования старухи, огорчившейся вороватой уловке мыта, который умудрился перетаскать почти всю рыбу, пока Тиеро прятал снасти.

– Что ж я не углядела-то?

– Кабы знать… – виновато зарделся Тиеро, укоряя себя за беспечность.

 

В ночь двойного полнолуния, когда Афарий и О’рис висели во тьме, будто очи соглядатая, Тиеро вышел из дома. Из-за пробегающих время от времени по небу сероватых лоскутьев марева казалось, что луны покачиваются на тонких нитях, готовые вот-вот сорваться вниз.

В листве вековетов ухал урух – ушастый ночной хищник. Река дышала сыростью. Хлюпающий звук шагов распугивал квакш, и те с шумным плеском прыгали брюхами в воду.

Тиеро шёл к лодке.

Раздвинув заросли рогоза, он обомлел – в лодке призраком затаилась дева с длинными волосами. Тиеро не сразу узнал в незваной гостье Сафиру.

«Махт-Веду… Мора-Се… Тхала-Се…» – шептала она, перебирая имена первопришедшей.

Голос Сафиры казался устрашающим.

– И что ты в чужие лодки всё лезешь? – не слишком вежливо окликнул её Тиеро.

Девушка не шелохнулась.

– Эй, с тобой разговариваю!

Сафира только сверкнула невидящими глазами, серыми, как ночные хмари, и снова ничего не ответила.

­­– Уходи, слышишь? Мне нужна лодка.

– То отцовская.

– Да, но не твоя ж.

По воде пробежала беспокойная зыбь.

– Нельзя тебе идти, – вдруг сказала Сафира.

Вот ещё! Будет она указывать. Тиеро упрямо направился к лодке, намереваясь вытряхнуть из неё странную девицу.

– Тхала-Се ходит сейчас по реке.

– А мне-то что?

Пререкаться он не хотел. Какое ему дело до сказаний о первопришедшей? Пусть болтают, что вздумается.

– Нельзя зрячему смотреть в глаза Тхала-Се, – продолжала девушка.

– Так и не буду, – нетерпеливо одёрнул Тиеро, а пушистые пряди возмущённо взъерошились копьями.

– Сгинешь, – совершила последнюю попытку Сафира, сходя с лодки.

– Тебе ли не всё равно? – буркнул он, отводя лодку от берега.

 

Перед взором Тиеро расстилалась спокойная гладь реки. Впервые за долгие годы сердце застыло в сладком предвкушении. По обе стороны проплывали изумрудные в свете лун заросли, вовлекая в новый мир, полный загадок и чудес. Низко проносились ночные пичуги, почти касаясь странника крыльями. Они казались ему волшебными проводниками.

Над рекой ещё не занялась заря, как вдали – там, где Ив поднималась к небу, – Тиеро завидел сияние. Оно постепенно надвигалось. Сначала в свечении нельзя было ничего различить, но с приближением всё чётче угадывался силуэт гигантского, в несколько человеческих ростов, чудища. Свирепый оскал полыхал искрами, гривой развевались огненные языки пламени. Тело разрасталось тысячью хвостами, которые подобно змеям струились над водой. Казалось, будто не чудище движется, но огненная песня льётся над рекой.

«Тхала-Се, – пронеслось в голове. – Не смотреть в глаза, не смотреть… – забилось в сознании, но Тиеро не мог отвести взор от чудовища.

В тот миг, когда глаза странника поднялись к бьющим белым светом глазницам Тхала-Се, непослушные пряди пугливым зверьком прильнули к лицу, не позволив соприкоснуться взглядом с первопришедшей.

Тиеро хотел стряхнуть волосы с глаз, но те не подчинились.

– Назови себя! – полыхнуло божество.

– Моё имя Тиеро, – проговорил незрячий странник.

– Что ты делаешь в моих водах?

Едва удерживаясь в лодке от потрясения, Тиеро ответил:

– Я иду познать иные земли, о, первопришедшая… Я слышал о многих мирах.

– Нет для тебя иных земель, кроме той, что вскормила, – ответила Тхала-Се. – Не думаешь ли ты, что любой из миров может стать тебе домом?

– Я не ищу дом, – неуверенно проронил Тиеро.

– О, правда? – в голосе божества почудилась насмешка.

Первопришедшая обогнула странника, обдав волной жара. Волосы схлынули с глаз Тиеро, и он увидел проносящиеся мимо хвосты Тхала-Се. По ним шарами рассыпались миры. Божество обогнуло Тиеро ещё раз и ещё, выписывая круги. Вокруг странника в бешеной скачке пролетали миры-бусины, переливаясь всеми цветами радуги, словно мыльные пузыри. Сначала они были не больше шишки вековета, но вдруг начали расти. Один из шаров налетел на Тиеро, ударив сбоку, чуть было не выбив из лодки. Но упругая оболочка пузыря вдруг продавилась, заглатывая странника внутрь. Тиеро попытался вдохнуть, но воздуха больше не было. Лёгкие заполняла вода.

 

2

 

Тиеро очнулся от шума прибоя. Кругом была темнота. Вязкая жидкость поглотила тело, колотя по ушам ударами колокола. Гул нарастал, пока сильная волна не вытолкнула Тиеро околоплодными водами на свет.

Спасительные глотки воздуха, резь в глазах. Лёгкие расправились, и Тиеро смог дышать. Пытался совладать с телом, но оно не слушалось. Короткие конечности беспомощно болтались, горло выдавало пронзительные бессвязные звуки.

Тиеро с ужасом осознал, что очнулся ребёнком. Младенцем на руках у незнакомой женщины.

Её глаза полнились слезами счастья. Уголки губ подрагивали в робкой улыбке, водопад тёмных волос кулисами струился над Тиеро. Рядом возникла голова чернобородого мужчины. Его глаза светились той же потаённой радостью. Тиеро не мог поверить увиденному. Казалось, разум взорвётся от потрясения.

«Не может быть! Я снова ребёнок?» – пытался произнести Тиеро вслух, но изо рта вырывались нечленораздельные звуки, которые, похоже, умиляли мужчину и женщину.

«Да. Ребёнок. Только что вышедший из её лона», – ответил Тиеро самому себе, раз уж диалога с внешним миром не выходило.

«А не этого ты ли хотел? Кто сокрушался по ушедшей поре детства?» – язвительно отозвался третий голос.

«Но быть беспомощным мальцом?» – возмутился первый.

«Дети растут», – рассудительно заметил второй.

«Надеюсь, тебе хватит терпения, а им – пелёнок», – не удержался от издёвки третий, кивнув на новоиспечённых родителей.

 

Знойное лето клубилось полуденным паром, что поднимался от пропечённой солнцем земли. Невыносимо было сидеть в одеждах, приходилось скидывать их, чтобы омыться в Иордане. У кромки вода казалась чёрной, а в середине блестела золотом от света яркого солнца. На берег поднимались мужчины и женщины, валясь на иссохшую траву разморенными телами. Казалось, ничто не способно поднять их.

Неожиданно всех всполошил бесноватый ор. Голосила рыжеволосая дева. Она срывала с себя одежды, хватала камни и швыряла в людей.

– Вяжите её! – спохватилась старуха, которая полоскала в реке бельё. – То ж бесноватая, её у Хермона вязали.

Трое рослых мужей кинулись ловить девицу, но та оказалась на удивление прыткой. Она рычала, кусалась, исцарапала ловцов, пока те не исхитрились повязать её, приспособив старухино бельё.

– Да что ж вы бельём, – недовольно бурчала та, – её ремнями сковывали, и те порвала.

– Бес, бес! – кричала перепуганная дородная дева, сотрясая телесами. – Я видела её! Шаталась на перекрёстках дорог. И третьего дня на кладбище на людей кидалась. Топить её!

– Топить, – подтвердила старуха.

Бесноватая смотрела на всех невидящим взглядом и, казалось, не понимала, что происходит.

– Топить! – подхватила толпа, вооружаясь камнями.

– Постойте, – вдруг окликнула их темноволосая женщина, пробираясь к ополоумевшей.

– Куда? – изумился плечистый парень, пострадавший от ногтей рыжеволосой.

– От неё уж и родные отказались, – пояснила старуха. – Говорят, бес в ней!

– Какой бес?.. – огорчилась темноволосая, оттесняя ловцов. – Не видите, что ли, у неё просто удар. От солнца.

– Хорош удар, – буркнул оцарапанный. – Зачем мы ловили её?

Не обращая внимания на толпу, темноволосая обняла бесноватую, прикрывая её наготу.

– Мария, в своём ли ты уме? – упрекнула темноволосую старуха.

– В своём, – ответила Мария, поглаживая рыжую по голове и подавая одежду. Та подняла глаза на спасительницу; казалось, в них появилась осмысленность. Руки, безвольно вытянувшись, обмякли. Резкие черты приняли плавные линии, обнаруживая мягкую красоту девушки.

– Смотрите-ка, бес оставил её, – неуверенно сказал плечистый, ослабляя путы.

– Оставил, – кивнул второй.

– Где твои родные? Домой тебе надо, – проговорила Мария.

Из толпы вышел веснушчатый парень.

– Твоя сестра? – спросила Мария. Тот кивнул и, взяв под руку бесноватую, повёл от реки.

Тиеро наблюдал за Марией. За её верными движениями. За тем, как поднимаются ровные дуги бровей и опускаются уголки губ, когда она уличает мир в несправедливости. Мария казалась ему олицетворением женственности. Всё то, что Тиеро желал бы видеть в матери, было присуще этой женщине. В ней умещались и строгость, и природная кротость, доброта и теплота души. Мария казалась матерью, и всё же не была ею. Память о прежнем мире не истиралась, как бы Тиеро иной раз ни желал этого.

Вернувшись, Мария потрепала сына по голове и поцеловала в макушку. Непослушные пряди встопорщились, будто им была неприятна нежность.

– Йешу? – осторожно спросила она, замечая недовольство ребёнка. Её голубые, как озёра, глаза, подёрнулись тревожной поволокой.

Мальчик молчал, а Мария не знала, как подступиться. Что-то остро кольнуло в грудь женщины. Ещё свежи были воспоминания тех дней, когда семейство в спешке покидало Вифлеем, надеясь в египетских землях скрыться от гнева иудейского царя, который приказал убить всех новорожденных. Она помнила путь через пустыню и тот злополучный привал, когда их обступили дикие звери. С содроганием вспоминала мгновение безотчётного страха, когда Йешу вдруг соскочил с колен и побежал к рычащим тварям. Нимбом на ветру всколыхнулись золотистые пряди. Мальчик протянул руку вперёд, и звери неожиданно отступили. Тогда ребёнок повернулся к Марии и произнёс первые слова. Он не назвал её матерью, не назвал Иосифа отцом, а сказал: «Не смотрите на меня как на младенца. Я совсем не ребёнок, а взрослый муж».

В тот день Тиеро впервые осознал, что мир, в который был вовлечён, отличается от его родного. Он мог чувствовать материю и влиять на неё: протягивал ладонь, и пальмовая ветвь склонялась, отдавая плоды; вскидывал руку – и под корнями пальмы пробуждался источник ключевой воды. Он видел болезни и мог изгонять их силой мысли. В своём мире Тиеро был обычным, – здесь он мог быть всем.

Он ощущал могущество каждой жилкой.

Закрывал глаза и чувствовал незримые нити, связывающие сущее: ткани и мысли, пространства и времена. Он видел события, произошедшие многие века до того, как древние города рассыпались в песок, по которому теперь ступали его ноги, оставляя цепочку следов, что сотрутся ветрами ещё до заката. Видел грядущие эпохи, что придут на смену погибших цивилизаций, и то, как новые времена обернутся в прах.

Изумлению Тиеро не было предела. Он снова смотрел на мир распахнутыми глазами ребёнка, которому открыты все горизонты. Удивление было тем свежим чувством, которое пробуждало живую тягу к свершениям. Когда-то Тиеро слышал от отца фразу, смысл которой раскрылся только сейчас: «Тот, кто не удивляется – не живёт, но увядает стариком, ещё не успев состарится».

Сегодня Тиеро ожил. Бестелесным духом погружался в слои мироздания, будто запечатанные чешуйки временной луковицы. Ему открывались невиданные края, о которых раньше не мог помыслить. Он видел края, которые трудно было вообразить. Но в один миг Тиеро остановился. Он увидел свою мать – прекрасную Нефер-Неферу, – ту, которая была его матерью в прошлом мире, и царицей – в этом. Тиеро считывал дуновение ветра, подхватывающего чёрные волосы Неферу за триста лет до его пришествия в этот мир. Видел очертания дворца, богатые комнаты и благоговейные взгляды подданных, что умащивали тело царицы благовониями и маслами. Видел её дочерей, цветущие сады, тропинки, по которым она гуляла. Но потом следы исчезали; Неферу так же внезапно покинула мир, как и пришла в него.

Была ли это случайность или прихоть Тхала-Се, но они с матерью оказались в одном и том же мире, пусть и разминувшись в три сотни лет.

 

Когда семейство вошло в Сотин, Мария и Иосиф направились в Капитолий. В храме они могли раздобыть еду и устроиться на ночлег. Тяжёлая дверь подалась, со скрипом разевая пасть. Из утробы храма веяло долгожданной прохладой, но Мария не спешила входить. На каменных ступенях сидел калека с протянутой ладонью. Женщина склонилась к убогому, чтобы отдать последние гроши, но Тиеро остановил женщину.

– Он может ходить, – отрезал мальчик, пресекая её жест.

Увечный с безысходностью уставился на ребёнка, но тот уверенно заявил:

– Встань и иди.

Калека, не помня себя от отчаяния, поднялся на ноги и вдруг обнаружил, что может стоять. Сделал несколько шагов и радостно воскликнул:

– Я иду, я могу ходить!

– Да! – улыбался Тиеро. Ему нравилось, какое впечатление он производил на окружающих. В душе клокотало пьянящее ощущение всесилия.

Когда Мария и Иосиф переступили порог храма, Тиеро, поддавшись лихому чувству вседозволенности, незаметно вытянул руки к земле, сотрясая её. Твердь дрогнула. Каменные плиты заходили ходуном, растрескиваясь и наслаиваясь друг на дружку. Скульптуры богов падали одна за одной, храм полнился грохотом разбиваемых вдребезги идолов. Сквозь взметнувшуюся пыль и шум раздавались беспорядочные крики:

– Святые небеса, помогите!

– Землетрясение!

Люди в страхе покидали Капитолий.

Родители Йешу с испугом переглянулись. Мария прижала к себе ребёнка.

– Нам ничто не угрожает, – успокоил их Тиеро, едва удерживаясь от того, чтобы не рассмеяться. Душу охватывал неописуемый восторг. Мальчик готов был прыгать от радости.

Вскоре они увидели появившегося в атриуме храма градоначальника Сотина. Несмотря на щедрый загар, покрывающий и без того бронзовую кожу Афродисия, он казался побледневшим. Ему уже доложили о ребёнке, который своим присутствием исцеляет тяжелобольных. Землетрясение показалось градоначальнику знаком. Сотинцы уже долгое время ожидали пришествия мессии, как и предсказывали пророки.

– Если бы этот ребёнок не был Богом, наши боги не пали бы на лица свои при виде его и не простёрлись бы перед ним, – заключил Афродисий, оглядываясь на толпу зевак. Золотистые волосы мальчика светились над головой нимбом.

– Нам нельзя оставаться здесь, – шепнула напуганная Мария мужу, опасаясь внимания к Йешу. – Вернёмся…

– Но как же кровавые расправы Ирода?.. – качал головой Иосиф. Иудейскому царю было предсказано, что родившийся в том году младенец займёт его место.

Мария вжалась в мужа.

– Милый, он не станет больше искать…

Через некоторое время Иосиф поддался на уговоры жены, и они вернулись в Иудею.

 

3

 

Неровные мостовые, сточные канавы, толпы нищих и лоточников, тонущие в смраде прожаренных полднем нечистот. Тиеро едва передвигал ноги под тяжестью креста на спине. На губах оседала красноватая пыль. Процессия неповоротливой гусеницей двигалась по улицам Иерусалима.

Раз за разом перелистывая временные слои, взгляд Тиеро останавливался на одной и той же картине. Его поведут на распятие. Но за что? Неужели он недостаточно сделал для них? Он творит чудеса, исцеляет, даёт пищу и веру в светлые времена. Что может случиться с толпами, восхваляющими его ныне?

Тиеро душили фантомные боли. Нет, не боль ладоней, пронзённых гвоздями, а боль несвершённой жизни. Почему он должен уйти из мира, который только что обрёл для себя во всей красе?

Тиеро пытался прочесть мысли тех, кто поведёт его на погибель. Но их головы застилала пелена, и ему никак не удавалось разобрать, что за ней скрывалось. Нечто инородное, не отвечающее природе мира, липкой паутиной сковывало сознание людей. Тиеро не мог пробраться сквозь эту субстанцию, но мог изменить ход событий, ведь будущее предопределялось законами мира, которые подчинялись ему. И он искал способ.

Тиеро совершал невозможное. Превращал воду в вино, обращал к жизни тех, кто готов был отойти в мир иной. Он одаривал нищих хлебом, а рыбаков таким уловом, о каком те не мечтали. Тиеро рассказывал, что смерти души нет, и для того, кто вершит добро, открыты врата рая, но кто учинит зло – будет подвергнут вечной каре. Люди повторяли его слова, нарекали учителем и следовали за ним повсюду. Тиеро снискал любовь толп, но будущее по-прежнему оставалось неизменным.

 

В дверь постучали.

– Войдите, – откликнулся Йешу.

Двенадцать взрослых мужей, учеников Тиеро, сидели подле него на тростниковой циновке, что составляла всё убранство комнаты. Будто гнёзда ласточек в неровных стенах виднелись углубления для свечей, которые несносно чадили, озаряя лица тусклым светом. Три небольших окошка под низким потолком врезались в звёздное небо.

В комнату вошла девушка. Неубранные волосы, бегающий взгляд, – она казалась беглянкой, ищущей прибежище.

– Могу я поговорить с… – незнакомка запнулась, – учителем?

По комнате пробежал осуждающий ропот.

– Тебе не место в этом доме, – проговорил Марк, сидящий к вошедшей ближе остальных. Он узнал в ней блудницу.

Девушка с отчаянием воззрилась на Йешу. Слёзы прозрачными ручейками струились по щекам.

– Она нечиста и только осквернит тебя своим присутствием, учитель, – добавил Иоанн, хмурясь и ёрзая на циновке, будто ему было неловко находиться в одной комнате с вошедшей.

– Она останется, – сказал Йешу, указывая ей место подле себя. И, обращаясь к девушке, спросил, – что привело тебя ко мне?

Незнакомка хотела что-то произнести, но вдруг разрыдалась, рухнув на колени.

– Я грешна… – проронила она, ползая по полу. – Я раскаиваюсь перед тобой, учитель, я раскаиваюсь…

– Тише, тише, – произнёс Йешу. – Никто не хочет твоего наказания. Пусть тот, кто безгрешен, первым кинет камень в меня.

Слёзы незнакомки лились ручьями. Она утирала глаза волосами, ползая в ногах у Йешу, и вдруг принялась целовать стопы учителя. Девушка осыпала поцелуями ноги и тут же вытирала их волосами. Он не отгонял.

Ученики, кто с удивлением, кто с неприязнью, наблюдали за происходящим, не в силах пошевелиться или произнести хоть слово. Казалось, девушка была готова проплакать всю ночь – столь нескончаем был поток её слёз. Иоанн поднялся первым, направившись к двери. Затем разошлись и остальные.

Тиеро закрыл глаза, дожидаясь, пока девушка выплачется. Она плакала, не переставая отирать волосами ноги Йешу. Бережные прикосновения незнакомки расслабляли, постепенно увлекая в мир сновидений. Вскоре Тиеро увидел реку, шумные воды которой прокладывали себе новые русла. Была ли то Ив или Иордан – Тиеро не знал. Он ступал по воде, ощущая себя Тхала-Се нового мира. Быть может, он и был ею, а первопришедшая была им, спустившимся сюда из высших слоёв реальности.

На берегу Тиеро увидел Сафиру. Она стояла на коленках и зачерпывала ладошками воду, поднося ко рту. Поймав взгляд Тиеро, девушка замерла. Её губы что-то произносили. Но как ни старался, он не мог разобрать слов.

Тиеро вынырнул из сна, будто рыбёшка, вытянутая, как в сказках Тальвиры, удильщиком. Он проснулся в духоте ночи, чадящей доживающими свечами.

Блудница всё ещё утирала Йешу ноги. Её глаза были полны слёз и молчаливой благодарности. Поймав взгляд учителя, девушка поднялась с пола. Откинула волосы на спину, не сводя с Тиеро глаз. Её губы блестели влагой, взор затуманился. Учитель понял, что незнакомка сейчас скинет одежды. Тут же мысленно пробежал на несколько мгновений вперёд, заглядывая в будущие слои: девушка и впрямь скинула одеяния, обнажая высокую грудь. Ещё мгновение – и она упадёт в объятия Йешу. Но внезапно раздался стук в дверь. Требовательный и непреклонный, заставивший девушку вздрогнуть. Она пригнулась к полу, ища рукой одеяния.

Тиеро вернулся в реальность, в момент, когда девушка несмело прикоснулась к тесёмке платья.

– Ты красива, – сказал Тиеро, останавливая её рукой. – Для того, чтобы видеть внутреннюю красоту, необязательно обнажать тело. Ступай. Сюда сейчас войдут.

Девушка с удивлением воззрилась на учителя. А Тиеро силился понять, как миг раскаяния мог так скоро обернуться новым блудом. На губах выступила горькая улыбка. Люди верят, что становятся иными, но сами не меняются.

Через мгновение дверь сотряс стук.

Не дожидаясь приглашения, в комнату вошли латники. Блики от свечей отразились на позолоченных доспехах, прикрывающих мускулистые тела. Бесстрастные лица с выступающими подбородками и редеющие волосы выдавали в вошедших бывалых вояк. По складкам плащей было видно, что латники при мечах. Незнакомка выскользнула в дверной проём той же мышкой, какой пришла сюда. Только теперь её взгляд озарялся светом.

– Следуй за нами! – приказал один из вошедших.

Тиеро поднялся. Он мог вскинуть руки – и тех снесёт с места, расшибив о стены. Но вместо этого он пролистал временные слои в головах латников, нить за нитью восстанавливая событийность, которая привела их к Тиеро. Он видел иудейских священников в золотых мантиях и старейшин с седыми бородами. Гул и гомон синедриона.

– За ним идут толпы! Его нарекают мессией, царём иудейстким! – громогласно вещал Каифара. Янтарные глаза первосвященника вспыхивали огнём, будто дыхание Тхала-Се прожигало их изнутри. Всклоченная бородёнка тряслась от негодования. – Укажи Йешу – и народ поднимется вослед!

– Неслыханная дерзость… Мятежник, самозванец, – кивали в унисон Каифаре седобородые старцы.

 

Лоджия утопала в зелени и гроздьях цветов, пробравшихся сюда из сада сквозь колоннаду светлого мрамора. Высокие пилястры венчали изящные завитки капителей, напоминающие взбитые сливки. Понтий Пилат возлежал на подушках красного шёлка, расплывшись в кресле, будто студень. Потный и толстый, он походил на глубоководную рыбу с круглыми навыкате глазами. На позолоченном столике перед ним стояли блюда с фруктами и графины с вином. Чернокожий араб, обмахивающий игемона опахалом, то и дело подливал вино в тотчас опустошаемый бокал.

Несмотря на душный полдень, лоджия дышала свежестью. Тиеро не без удовольствия вдыхал аромат цветов, заполонивший пространство.

– Зачем вы мне? – устало спросил римский префект у латников, нехотя отрываясь от созерцания солнечных бликов в хрустале бокала.

Латник с готовностью подал игемону свиток, скреплённый печатью. Пилат развернул его, чтобы прочесть написанное. Тиеро проследил за мыслями префекта. В письме говорилось, что синедрион во главе с первосвященником Каиафой обеспокоен тем, что мятежник Йешуа, «один из тех пророков, которыми наводнена Иудея», готовит бунт против власти римлян, в связи с чем Пилат должен незамедлительно принять меры по устранению сих неправомерных действий. Далее приводился длинный список деяний мятежника.

Лениво пробежавшись по письму, Пилат поморщился. Даже для непосвящённого взгляда список «злодеяний» казался расплывчатым и недостоверным.

«Скоты. Трусливые гиены, привыкшие сваливать всю грязную работу на меня».

Пригубив вина, он нехотя обратился к Тиеро:

– Так ты и есть тот, кто именует себя царём иудейским?

– Ты говоришь, – уклончиво ответил арестант.

– Охо-хо, – Пилат чуть не подавился вином. Оказывается, «мятежник» не так-то прост. Хотя игемон и славился вспыльчивым нравом, сейчас отчего-то пришёл в благодушное состояние. Не каждый день ему доводилось слышать дерзкие выпады от арестанта. Префект Иудеи расплылся в хищной улыбке. – Похоже, мысли нашего борца за справедливость далеки от понимания сути вещей, и он даже не подозревает, чем таковые могут обернуться.

Тиеро едва подавил проступающую ухмылку, скромно потупившись в мраморный пол. Он знал, чем чреваты подобные речи. Но хуже того, что предвидел Тиеро в будущем, уже не придумать.

– Я не желаю зла Иудее. Только лишь процветания, – промолвил Йешуа, поднимая взгляд.

– О, в этом наши помыслы едины, – елейным голосом пропел игемон, провожая пухлыми пальцами в рот виноградинку.

«Удивительно, спектакль по нутру нам обоим», – Тиеро выдержал паузу, качнувшись в смиренном поклоне.

Игемон также выждал паузу, прежде чем приступить ко второму акту комедии:

– Как же так? Мы печёмся об одном, в то время как находимся по разные стороны: я – здесь, на диване, в шелках и с бокалом вина, ты ­– там, босой, в тряпье, на холодных плитах пола моего дворца. Где справедливость?

Араб, обмахивающий игемона, застыл в священном трепете. Ему нередко доводилось слышать этот медовый тон крадущейся кошки, провоцирующей жертву на неверный шаг, чтобы в следующее мгновение впиться когтями в её горло.

– Каждому даётся по делам его, – безропотно ответил Тиеро.

Колкая улыбка мелькнула во взгляде Пилата. Его забавляла игра, которую повёл с ним Йешу.

– Означает ли это, что письмо, которое составили достойные мужи синедриона, изволит быть лживым? – сощурился Пилат, подавшись вперёд так сильно, что кресло под ним жалобно хрустнуло.

– Возможно это означает, что достойных мужей ввели в заблуждение злые языки, – предположил Йешу.

– Охо-хо, – вздохнул префект. – Где же мне найти управу на все эти языки?

Тиеро скромно склонил голову, признавая сим жестом, что в решении столь весомых вопросов нет головы мудрее, чем голова игемона.

Словесный поединок Тиеро и Пилата продолжался около двух часов, доставляя обоим немалое удовольствие. Наконец, последний ослабил напор, уверившись, что мятежник не представляет для власти угрозы. К тому же в покоях ожидала супруга, изнывающая без ласки игемона. Пилат смял поданный латниками свиток и вяло отмахнулся:

– Уведите его. В деяниях Йешу нет ничего достойного наказания.

Отхлебнув напоследок вина, префект не забыл рыкнуть вдогонку удаляющимся стражникам:

– Не сметь тревожить меня по пустякам!

Тиеро неспешно спустился по ступеням дворца, кинул последний взгляд на балкон префекта, выходящий на городскую площадь. Из распахнутых окон знамёнами развевались тюли. Сколько раз с этого балкона звучали слова, вершащие судьбы людей! Сегодня оттуда веяло благостностью и спокойствием.

Толпа, которая по обыкновению собиралась у дворца префекта, когда к тому приводили арестантов, вяло расходилась.

Жара продолжала держать город в заложниках. Это была не та жара, что томила Тиеро в Поречье, – но чуждая, душащая жара, лишающая воли и сил. Тиеро задыхался. В этот мир его привела река. Но ни одна из рек нового мира не могла привести обратно, в родной край. Тиеро мог быть царём, мятежником и богом, но вместо этого чувствовал на шее петлю, которая стягивалась с каждым днём всё туже. Мир казался погребной ямой, куда втолкнула его Тхала-Се, запечатав выход. Хотела ли она посмеяться над мальчишкой, наделив властью? Или то был дар глупому несмышлёнышу? Мечтателю и покорителю новых миров?

Солнце палило нещадно. На миг Тиеро представил его обжигающим глазом божества, который наблюдает за миром сквозь замочную скважину неба. И сколько не отворачивайся от него, оно не исчезнет, не уйдёт. Тиеро вскинул руки, желая скрыть небесное светило. И то дрогнуло. Огненный диск постепенно тускнел, погружаясь во мрак. Ярко-синий небосвод поглотила тьма.

Люди в страхе запрокидывали головы, застывая, будто вкопанные. Тиеро хмуро глядел на толпы, не испытывая прежнего восторга от чудодейств.

Но что-то неуловимое пронеслось в воздухе. Что-то холодным лезвием пропороло слои атмосферы. На мгновение у Тиеро перехватило дыхание. На тёмном небосводе сгущались тучи. Бурые, мясистые, неповоротливые, они толпились, словно торговки в базарный день.

Грянул гром. Затем хлынул ливень. Он смывал с неба остатки красок, сметая хлёсткими струями толпы ротозеев. Площадь пустела. Народ ринулся искать укрытие в домах и торговых лотках, обтянутых цветными тканями, что пугливо трепыхались на ветру. Ливень усиливался. Хлипкие навесы готовы были развалиться под напором дождя.

Острые струи колотили по плечам, лицу, но Тиеро так и не тронулся с места. Он всматривался в дождь и чувствовал нечто большее. Не ливень и не гром заставили людей вздрогнуть, – но ледяное потустороннее дыхание, которое ворвалось в мир беглым псом.

Густая пелена перекрыла небо и землю. Нельзя было различить ни очертаний домов, ни край горизонта. В воздухе сквозь потоки воды метались рваные клочья тьмы. Закрыв скважину, сквозь которую проглядывало солнце, Тиеро будто провернул ключ, запустив в мир нечто инородное – то, чего здесь ещё не было.

«Спящие», – понял Тиеро, ухватывая взглядом хвосты скользящих меж дождевых струй тварей.

Люди в ужасе разбегались, им хотелось вопить, но Тиеро знал, что никто из них не видит тварюг и не осознаёт природу страха.

Лихорадочно вспоминая Тальвирины сказки, которые внезапно обернулись чудовищной явью, Тиеро понял – люди не могут видеть спящих, потому что те не подчиняются законам этого мира. Стражи пришли за ним, иномирцем, беспечно открывшим врата.

Тиеро замер. Он готов был отразить нападение тварюг. Он выше материи. Он над нею.

Твари бросились на Тиеро одновременно, со всех сторон. Тучей копий, смертоносным вихрем. Тиеро даже не закрыл глаз. Спящие пронеслись сквозь странника, точно сквозь воздух, не встретив преграды. Тиеро был в прежнем для мира облике, но для тварей он будто растворялся в пространстве.

Им не взять его. Не в этом мире.

Спящие осознали это. Взвившись пчелиным роем, они взвыли. От бессилия кинулись в стороны, расплескавшись тьмой, норовящей вонзиться в живую плоть бегущих от дождя людей. Спящие вгрызались в глазницы мужчин и женщин, их распахнутые рты, прорывались к ним в глотки, а те не чувствовали ничего, кроме животного страха.

Дождь затих.

Твари исчезли тоже.

Люди стали выбираться из-под навесов и крыш. Но никто не уходил с площади, не расходился по закоулкам. Каждый из вышедших на свет медленно шагал к Тиеро. Опрокинутые и потерянные, они казались пустыми горшками с изломанными конечностями, которые болтались плетьми. Ни один из них не был живым человеком, но был марионеткой, выпитой куклой, внутри которой скалилась тёмная сущность, подчинившая себе разум.

Мертвецы надвигались на Тиеро. И они не были той материей, на которую странник мог влиять. Они были чем-то иным – совокупностью плоти и потустороннего духа. Ещё несколько мгновений – и толпы мертвецов, одержимые спящими, сомнут его своими телами. Разорвут Тиеро, чтобы выудить душу. Завладев плотью, часовые вступили во взаимодействие с материей мира, восходя над законами. Спящим нужно было умертвить пришельца, чтобы высосать душу приблуды, преступившего границу миров.

– Высосать до остатка… – повторил Тиеро Тальвирины слова, глядя в пустые глаза мертвецов.

Неожиданно на балконе дворца показался префект. Он вышел из опочивальни, сладко потягиваясь, вдыхая свежий после дождя воздух. Заметив странное поведение людей, Понтий Пилат насторожился, критично осматривая площадь, чтобы понять, что происходит.

А спящие, заставляя тела передвигаться, размеренно и не спеша приближались к Тиеро. Он метнул взгляд в префекта.

«Стража!» – мысленно выкрикнул Тиеро первое, что пришло на ум, внушая игемону повиноваться.

– Стража! – марионеткой повторил игемон. – Мне нужна вся стража!

Прежде Тиеро веселила способность порождать в людях самые нелепые мысли: рыбакам – что ступает по воде, уличным бродягам – что обратил козла в человека; и все верили в видения безоговорочно. Теперь этот дар не казался забавой, но стал инструментом.

Стражники подбежали к Тиеро, оттесняя толпу мертвецов.

– Этот человек арестован и будет подвергнут каре, – продолжал Пилат озвучивать мысли Тиеро.

«Мне нужно время… Выиграть немного времени, чтобы найти способ убрать их», – крутилось в голове Тиеро.

Толпы не останавливались, они вгрызались в латы стражников, царапали тем глаза, принимая ответные удары копьями в небьющиеся сердца. Мертвецы продолжали наступать. Обезумев от живучих тварей, латники сносили тем головы. Повсюду раздавались стоны, хрипы. Обезглавленные тела оседали на землю, испуская дух спящих, и те, норовя обрести новое жилище, тёмными росчерками кидались на стражников, проникая в глотки и подчиняя себе.

Стражники убивали людей, бросались друг на друга. Окровавленные наконечники мелькали в воздухе, точно писчие перья, рисующие историю. Тиеро понял, что живым отсюда не выйти. Спящих не провести. Если только… В голове промелькнула мысль.

– Я отдаю вам мятежника на растерзание! – озвучил игемон. – Хотите ли вы распять Йешу или даруете ему жизнь?

– Распять, распять! – взвыла толпа спящим воем.

– Так тому и быть! – заключил префект.

Мертвецы остановились. Если Йешу будет распят, они смогут до него добраться.

Тиеро ликовал. Спящие согласились с решением префекта, а значит, у него будет время. Никто не хотел бессмысленной бойни – ни Тиеро, ни часовые. Каждый жаждал своё: спящие – душу иномирца, иномирец – возвращения домой.

Вереницы войск стягивались ко дворцу, окружая Йешу. Понтий Пилат приказал не убивать, а только теснить толпы, не позволяя приближаться к арестанту.

В этот день должны были казнить трёх преступников, но префект освободил одного из заключённых, чтобы отдать крест Йешу.

Взвалив тяжёлый деревянный крест, Тиеро шёл по улицам города, ограждённый от спящих стражниками. На губах оседала красноватая пыль раскалённого в смраде и жаре воздуха Иерусалима.

 

4

 

Тиеро висел на кресте под палящими лучами солнца, изнывая от боли и жажды. И только светлые пряди продолжали трепыхаться, устремляясь куда-то вверх, отказываясь подчиняться законам мира… Законам миров.

Плотное кольцо стражи окружало гору, на которой распяли Йешу, приколотив к кресту гвоздями. Спящие терпеливо выжидали, пока тело иссохнет, чтобы броситься на добычу.

Тиеро терял силы, падал духом. Несколько раз впадал в беспамятство. Голову заполняли быстрые воды реки, утопив все мысли. Тиеро куда-то плыл. Течение кружило лодку как лепесток, то замедляя, то ускоряя движение. Он сидел, ухватившись за борта, и ощущал себя песчинкой. Он видел мудрую Тхала-Се и нескладную девчонку, тихо бубнящую что-то под нос; они были всего лишь сном, а новый мир – страшной реальностью.

Солнце клонилось к закату, пропоров небо алыми полосами. Почувствовав какое-то движение, Тиеро с трудом разомкнул веки. Рядом стоял один из стражников. К губам страждущего он поднёс на копье тряпицу, смоченную в воде.

– Пей, – сказал подошедший.

Тиеро жадно впился в кусок материи.

– Меня прислал Иоанн.

Тиеро не мог отвечать стражнику, но тому и не требовалось слышать ответы.

– Мария, и Иосиф, и Марк… Все скорбят о тебе.

Тиеро устремил взгляд вниз, на долину, туда, где за чертой латников и людских тел, начинённых, как пироги, спящими, сидели его друзья. Иосиф был хмур и тёмен, будто опрокинут в чернильные воды; Иоанн рыдал, не скрывая слёз от собратьев; уголки губ Марии были опущены, взгляд напоминал непроницаемые льдины.

И тогда Тиеро решился. Пока в нём ещё теплился огонёк сознания, а бдительность спящих угасла, Тиеро мысленно приказал стражнику проткнуть копьём сердце. Он должен вырваться. Должен найти путь в свой мир.

Во взгляде латника сквозила нерешительность. Руки, стиснувшие древко вспотели, лоб покрылся испариной. Он верил в пришествие мессии и не мог собственноручно учинить расправу.

– Делай, – процедил Йешу, теряя способность к внушению.

Тот повиновался. Последнее, что он увидел в открытом взгляде учителя, была благодарность.

– Смерти души нет, – судорожно сглотнул стражник, облизывая сухие губы.

Золотистые волосы Тиеро в последний раз встрепыхнулись, рассыпавшись веером в лучах уходящего солнца. В ту же секунду странник испустил дух. Голова упала на грудь, тело обмякло.

Душа Тиеро взмыла ввысь. Незримый поток поднимал её выше и выше. Тело осталось бездыханно висеть на кресте, – Тиеро видел его вместе с латниками и куклами, наполненными тёмными сущностями спящих, что окружали Голгофу. Внизу оставались дороги и города, виднелись очертания соборов, лента Иордана, широкие пустыри, – всё казалось далёким и ненастоящим. Тиеро поднимался выше облаков, в пронзительную высь неба. К звёздам. Он летел в открытый космос, который через две тысячи лет примутся покорять люди, надеясь отыскать жизнь на других планетах, а ещё спустя тысячу – назовут буфером, карманом между ячейками миров, великой перворекой, что межклеточной жидкостью соединяет миры. Тиеро летел вверх, зная, что вот-вот выскочит наружу, прочь из покинутого мира.

 

5

 

Тиеро вынырнул из реки.

Он оказался у берега, поросшего рогозом. Здесь было мелко и топко. Вода едва доходила до пояса. Пахло илом и сыростью. Внезапно рогоз раздвинулся, и перед Тиеро возник силуэт девушки. Он был тонок как тростинка, пепельные волосы струились к талии, на личике играли блики солнечных зайчиков.

– Сафира?

Девушка несмело протянула руку.

– Долго же ты купался. Как водичка? – спросила она, покраснев.

– Тёплая, – смутился Тиеро, выбираясь на сушу.

– Я знала, что ты вернёшься.

– Я знал, что ты знала, – парировал Тиеро. Он смотрел на девушку и не мог понять, почему никогда раньше не замечал, какой грацией исполнены её движения, каким светом озаряет улыбка.

– Как ты провернул это? Спящие редко упускают добычу.

Тиеро и сам не знал ответа.

– Наверняка не обошлось без удильщика, – пошутил он. Столько событий крутилось в его голове, обо всём хотелось рассказать… Ей. Хотелось говорить о дальних странах и городах, дворцах и дорогах. О том, что каждый край имеет свой, особенный аромат, и только запах дома один – родной.

– В том мире была моя мать, – сказал Тиеро. – Лет за триста до моего прихода. Но потом её следы потерялись.

– Возможно, она обрела новый мир… Существует же сотни!

«Девятьсот, как имён первопришедшей».

– А отец? Он здесь? – спросил Тиеро, вспоминая его натруженные руки и кокосовую стружку волос.

– Рыбачит, – кивнула Сафира. И вдруг добавила, – старая Тальвира покинула нас.

– Давно?

– Минуло три оборота.

– Кто же теперь будет вещать ночные истории?..

– Ну-у, – протянула Сафира, неуверенно закладывая за ухо непослушную прядь, – могу попробовать. У меня как раз есть знакомый путешественник, о котором можно слагать поэмы.

– Тоже мне – сказочницы, – притворно буркнул Тиеро. – Даже ни слова вымысла!

– Вымысел за отдельную плату, – рассмеялась Сафира. Смех окатил полдень фонтаном речных брызг.

– Буду приносить весь свой улов, – пообещал он.

– Прежде всех зорь!

– А то!

Они шли вдоль берега, не глядя друг на друга и ловя краем взгляда каждый жест спутника. Тиеро срывал травинки, цветы и подавал Сафире, а та складывала их в букет. Тиеро не мог поверить глазам. Он был в своём мире! Он вернулся. В эти пропахшие сеном и скотом дворы, с драным мытом, шкодливой ребятнёй и самодовольным Бахусом. И ничто не было милее его сердцу, чем этот невзрачный посёлок и рыбная заводь, куда он отправится на рассвете за своим первым уловом.

Тиеро улыбался. Он вернулся домой.

 
 
 


Оцените прочитанное:  12345 (Голосов 9. Оценка: 4,22 из 5)
Загрузка...