О пугалах и душах

Это не мой дом.

Открывая утром глаза, мы знаем, проснулись мы у себя дома или в малознакомом месте.

Не моя кровать.

Я перевернулся на спину, не ощущая затёкшего плеча. Обычно если это происходит посреди ночи, мне не по себе, и я спешу растереть руку, но сейчас я почему-то без тревог просто откинул её другой рукой, чтобы наливалась обратно кровью. Я лежал на соломенном тюфяке, местами продавленном до самой ткани. Ныла ключица.

Я уставился на потолок из грубо обработанных досок, на котором суетливо порхали тени. Мотыльки, кажется. Они пробовали коснуться прикрытого стеклом огня, и этот шум мне нравился и одновременно раздражал. Освещение было тусклым, маслянистым и тягучим, словно свет давала керосиновая лампа или свечи.

Я поднялся на скрипучей кровати. Рука стала покалывать и больше не казалась бесчувственным куснем мяса.

Чёрт, где же я?

Я хмыкнул.

Я вдруг понял, что у меня ни капли самоидентификации и, кажется, личности. Я не помнил, как меня зовут. Это осознание пришло единовременно и свободно, словно щелчок пальцем. Так ррррраз! – я никто.

Не обеспокоило, не напугало. Всё как надо.

Зачем-то я решил продублировать мысли вслух:

- Чёрт, где же я?

Снизу послышался шум.

- Если тебе интересно, я могу тебе кое-что объяснить, - сказал кто-то снизу, из-под половиц. Я снова не испугался.

Ну и хладнокровный же я чертяка!

Топнув ногой, я удостовериться, что подо мной ещё целый этаж, и деревянные настилы на ладан дышат.

Я встал и бегло осмотрелся.

Просторное помещение напоминало сразу студию и спальню деревенского коттеджа, удивительно запущенного коттеджа. Керосиновая лампа стояла на письменном столе, притягивая с десяток мотыльков и мелких летающих букашек, проникающих в дом беспрепятственно – деревянные оконные рамы стояли без единого стекла. По этажу гулял сквозняк, и когда он стихал, пахло сырой древесной трухой и жжёным парафином.

Лестница, ведущая в нижние комнаты, сопровождала каждый мой шаг оглушительным скрипом. Невольно почувствовал себя неуклюжим воришкой.

Внизу я никого не обнаружил.

В комнате стоял обеденный стол на несколько персон, два гардероба, посудные шкафчики без стёкол и выход в сени, если не ошибаюсь. Возле давно обсыпавшегося камина висело зеркало. Всё в пыли, паутине и забвении.

На каминной полке стояли фотографии в изящных оправах. На них - неизвестные мне люди, блёклые и бесцветные, как мебель, камин и вся эта комната.

- Кого-то узнаёшь? – раздалось сзади.

Я не подпрыгнул. Очень странно.

Привыкнуть ещё придётся к этому моему новому свойству. Мне кажется, не мог я раньше так спокойно реагировать на тревожные возбудители. Когда вернусь домой, пошью костюм и стану супергероем.

- Нет, - просто ответил я и повернулся.

За время моего созерцания фотографий в комнате никто не воплотился.

- Ты где?

- В зеркале.

Блин, тип совсем не интригует. Я бы из этого раздул целое театральное представление.

Я подошёл к огромному пыльному зеркалу в мой рост.

Тип в зеркале, естественно, отсутствовал. Меня рассматривало только моё собственное отражение.

- Заканчивай, - сказал я.

- Повернись так, чтобы видеть своё отражение периферийным зрением.

Самое интересное, тихий вкрадчивый голос действительно звучал так, словно его источником служило зеркало.

Я завертелся как волчок и послышался вздох.

- Не крутись. Стань правым плечом ко мне и смотри на тот чайник в паутине на полке. А на зеркало смотри так, словно следишь за кем-то, но не хочешь быть замеченным.

Тогда я увидел.

Отражение вроде всё ещё принадлежало мне, но уже мне не подчинялось. Оно вяло махало руками.

Удивляться я не разучился.

- Кто ты? Как такое возможно?

- Хороший вопрос, - фигура в зеркале перестала мельтешить и, кажется, уселась куда-то, возможно, на стул или кресло. – Давай стразу так: все вопросы о самоопределении оставь при себе. Я не знаю, кто ты, кто я, и кем будут почти все те, кого ты ещё здесь повстречаешь.

- Повстречаю?

- Почти наверняка повстречаешь. Во всяком случае, ты далеко не первый человек, с которым я поведу сейчас эту короткую беседу. Короткую, потому что сам знаю чрезвычайно мало, но несомненно больше тебя. Задавай вопросы. Только помни, твоих паспортных данных и всех эпикризов у меня нет.

- Тебе не надоедает?

- В смысле? – Мой собеседник удивился.

- Повторять одну и ту же беседу по многу раз?

Его голос потерял былое безразличие и нотки вечной разочарованности, начинавшие меня допекать.

- Ну… нет, не надоедает. Здесь особо нечем заниматься. Я далеко не сразу научился находить других людей.

- Где они?

- Кто?

Я увидел краешком глаза, как мужская вариация Алисы заёрзала в кресле. В этом и состоит фокус бокового зрения – я вижу размытую общность, но как только присматриваюсь к деталям – картинка исчезает совсем, и я начинаю подглядывать за своим отражением.

- Другие люди.

- Стоп, - фигура в зеркале показала «Т» руками. – Ты сначала должен спросить меня, где ты находишься. Так заведено.

- Здесь сейчас есть другие люди? – Я сделал ещё одно открытие, определяющее меня как личность: мне нравится раздражать людей.

- Эм… нет. Сейчас рядом только ты.

- Рядом?

- Я… не всех вижу и могу отыскать. Далеко не всех.

Я помолчал.

- Где я?

- Тебе блядь что, не интересно?! Я тебя утомляю?! – Мой собеседник откровенно вспылил.

Что ж, мой тон меня выдал. Я пошёл на примирение:

- Мне интересно. Где я?

Теперь он помолчал.

- Умер ты. – Неохотно буркнул обитатель зеркала.

Я понял, почему меня это не интересовало. Мне это было известно. Просто забыл.

Я помолчал.

Эту комнату освещали две лампы. Одна на обеденном столе, другая – на сохранившемся участке каминной полки, засыпавшей мелкой галькой весь пол. Мотыльков было больше, чем наверху. Гул от них стоял невообразимый, электрический, но слух быстро к этому привыкал. Во всяком случае, носиться за ними с тапочком (которого, кстати говоря, на мне не было) я не собирался.

Я подтянул стул к зеркалу и сел. Пока делал это, отметил, что мои мышцы привычно работают, вены пульсируют под напором крови, и я дышу. Не ощущал я бестелесности и неосязаемости, изображаемой в фильмах. Да и ключица по-прежнему ныла. Утомляло только отсутствие ярких цветов и сумерки, которые, кажется, проникли даже в закрытые шкафы.

- Ты тоже умер? Или ты медиум? Сдираешь деньги с бедолаг, и собираешь их кружком где-то в клубе?

Я опередил его ответ:

- Я сейчас на сеансе и говорю через тебя, а тебя так покорёжило и глаза закатаны? – Я изобразил гримасу одержимого и добавил громче для потенциальных слушателей, - сиськиииии!!!

- Прекрати! – он хмыкнул. – Я умер, как и ты, и проявления твоего слабоумия должен терпеть только я.

Я опять помолчал.

- Это рай, ад, чистилище? Другая религия? Нирвана?

- Ты верующий?

- Я не з… - я хотел сослаться на полную потерю памяти и отшутиться, но вдруг понял, что ответ на этот вопрос знаю. – Да. Я христианин. Но… в тонкости никогда не вникал.

- Ты знал, что будет после смерти?

- Откуда?

- Представь, что тут ничего не изменилось. Почти все, кого я тут находил, знали, что они мертвы, знали, что здесь ненадолго, - тут я мысленно согласился с тем ощущением кратковременности происходящего, которое чесалось, но я не мог его достать, - но никто не знал и не знает где мы.

Я выудил ещё одно странное ощущение:

- Все кого-то ждут.

- Да, - он кивнул. – Не знаю, кто или что, но это грядёт. Все это чувствуют. Прибывшие не задерживаются тут надолго, я ни разу не замечал, как они исчезают. Тут время идёт странно, может, вообще не идёт, но какое-то ощущение прошлого и будущего присутствует. Я делаю чисто субъективный вывод, что всем здесь отведено разное время. Вполне возможно, что каждый из нас, уходя, просто дожидается своего личного индивидуального Пришествия.

- Ты здесь долго? – я внезапно почувствовал жалость к этому человеку. У меня появилось не ощущение, нет, не впечатление или вывод, а скорее знание, что он тут находится уже очень долго. Знание. Я решил свои телепатические способности придержать при себе и не распространяться о них. Опять же, если я вернусь в мир, и пошью себе костюм супергероя (который теперь придётся немного изменить согласно новой обретённой способности), мне будет необходима анонимность.

Чёрт, у супергероев-телепатов обычно блестящие шлемы. Шлемы - отстой.

Он молчал.

Мне вдруг пришло ещё кое-что в голову:

- Слушай, а как же… родные?

- Твои умершие дяди, тёти, родители и отпрыски?

- Да, - я кивнул. Я хотел пошутить, но судорожные расширения памяти сбили шутку с губ.

Они действительно должны здесь быть. И я их вспомню. Я не помнил даже своей сексуальной ориентации или когда мой день рождения, но это знал точно: едва мой взгляд найдёт их, ширма приоткроется.

Алиса понял моё замешательство.

- Они где-то рядом. Если поищешь, ты их обнаружишь. Но учти, они… не совсем настоящие.

Я уже поднимался со стула, когда обернулся и уставился на своё отражение.

- Ненастоящие?

- Короче, сам всё поймёшь. Говорить с ними бессмысленно. Я знал людей, которые пытались просить прощение, упрашивали показать путь отсюда, жаждали получить ответы на вечные вопросы. Ты, кстати, гораздо сообразительнее и спокойнее всех, кого я тут встречал. Не разочаруй. Со многими совершенно не интересно. Иди, поищи.

- Где?

- У каждого по-разному, но у всех где-то недалеко.

- Окей, никуда не уходи!

Человек в зеркале засмеялся.

 

Я их нашёл, едва открыв входную дверь коттеджа. Сначала я старался увидеть что-то через окна первого этажа, где стёкла стояли целые, но в двойниках были сотканы целые постели из паутины и пыли, мешающие что-либо разглядеть.

В сенях было темно и намусорено, будто в неубранном чулане. Ржавая щеколда еле поддалась - этот дом бесконечно долго никто не покидал.

Над верандой ещё держался покосившийся козырёк, у рынды висели ржавые запотевшие лампадки, стёкла которых также брали приступом мотыльки. Лампы светили неправдоподобно ярко, может, освещая путь умершему исследователю загробного мира, на случай если тот решит отойти от дома подальше. Я не собирался.

Коттедж стоял на улице, вероятно, на единственной здесь улице. Вдоль неё тянулись такие же брошенные архитектурные бедняги. Улицу не потрудились вымостить даже булыжником – коммунальные службы, видимо, попадали прямиком в рай, здесь не задерживаясь.

За дорогой начиналось поле. Бескрайнее поле стройной травы, уходящее в почти минувший закат. Солнце не так давно село, но я их разглядел на фоне светлого горизонта.

Пришлось сложить руку козырьком от слепящего света ламп, но я точно их видел.

Их были сотни.

Люди стояли по пояс в траве, по колено, дети и сутулые старики прятались по шеи.

Мои близкие стояли на самой дороге, словно встречая меня, боясь пропустить. Впереди стояла мама и бабушка. Чуть поодаль - дедушка по матери и двоюродная сестра с тёткой, разбившиеся в автокатастрофе. Другой мой дед был жив, пил как конь и не собирался сюда даже в самых далёких планах. Он и отца переживёт.

Мать было жалко. На шее всё ещё был виден след от верёвки. Любовник стал чем-то больше чем увлечение, а затем в мою маму вселился тринадцатилетний подросток, решивший, будто жизнь пуста и бессмысленна, когда безответность непреодолима. Отец едва держится по сей день, а поэтому, дорогой дед, я тебя узрю здесь, похоже, нескоро и не первым!

Я не ожидал, что они окажутся такими.

Даже не стану описывать, на что это похоже.

Их глаза блестели слезами (мои только начинали), губы что-то шептали, ноги норовили шагнуть ко мне, но… это были манекены. Плачущие манекены. Плачущие, словно люди. Движущиеся неестественно, словно больные частичным параличем.

Ну вот. Таки описал.

Их тут не было на самом деле. Я их вызвал.

Для своих нужд.

И они приходили всегда. Каждый раз, когда сюда кто-то попадал, они приходили по зову, но только частью своей, запахом, очертаниями.

Мне было непонятно лишь одно.

Мать и родственников позвал я посмотреть на них в последний раз, попрощаться, перед тем как обняться с ними скоро навсегда.

Но кто, чёрт возьми, были другие сотни людей в траве, заслонившие собой горизонт?

Либо я всю жизнь занимался исследованием своего генеалогического дерева и у меня отменная память, чтобы призвать все веточки и листики, или творится нечто необъяснимое. Во всяком случае, способности супергероя молчали и я недоумевал.

 

Я вернулся к Алисе за зеркалом.

Может, он что-то знает.

Но мой проводник в зеркале не отзывался. У меня ушло несколько минут, пока я понял, что моё периферийное зрение работает исправно – просто Алиса покинул зеркало. Чёрт, я же сказал ему никуда не уходить.

Подойдя к обеденному столу в центре комнаты, я огляделся. Мне стало немного грустно. Я почувствовал себя одиноким ребёнком вечером в песочнице. Я не знал где я и что здесь делать.

Я обыскал ветхие шкафчики и гардеробы. Ни книг, ни игр, ни алкоголя. Развлечений нет.

Я вновь испытал пронзительную жалость к человеку, разговаривавшему со мной из зеркала. Хотя не исключено, что он дождался своего часа, и теперь я займу его место – рассказывать проходящим путникам об их участи, успокаивая их, знакомя заново с родными.

Что же мне, спрашивается, теперь делать?

- Поднимись наверх!

Можно и так.

Может и он в состоянии читать мысли? Как бы то ни было, я невообразимо обрадовался, услышав единственный здесь голос.

Мой друг позвал меня откуда-то сверху.

Я заскрипел на второй этаж, в комнату, породившую меня.

Мотыльки, сквозняк, лампадки.

Его тут не было.

Голос раздался по-прежнему сверху, но гораздо ближе. Теперь он не звал, а просто громко говорил:

- В потолке люк на чердак. Но осторожно, не думаю, что его вчера установили.

- Что ты там делаешь?

Я отыскал очертания люка - квадрат света в потолке. Моими усилиями он заскрипел как кости моего деда.

- Я тут отыскал кое-что. Знаешь, у тебя тут прямо по-спартански всё. Завидую.

- Почему? Даже почитать нечего. – С люком опустился складной механизм лестницы с выломанными двумя ступеньками и подозрительной третьей. Я откашлялся от целых циклонов пыли и перешагнул провалы, попробовав подозрительную ступеньку на ощупь.

- Ох и тупой же ты, ничего пока не понимаешь! – крикнула простыня голосом Алисы и закружила по чердаку.

Я как раз поднял голову немного над уровнем чердака, когда простыня погладила меня по лицу и унеслась в угол, взметая опилки.

Откашливаясь, я помахал рукой протестующе:

- Заканчивай!

Простыня замерла в углу, опускаясь, принимая форму человека под ней, а я открыл небольшое круглое окошко, чтобы проветрить помещение от пыли.

В месте, где под углом сходились деревянные брусья крыши, висела самая тусклая лампадка из всех в этом доме. Под ногами хрустели стёкла, бусы, вездесущая труха и денежная мелочь. По углам валялась чердачная всячина: патифон (хм… если работает, это уже что-то), шкатулки, картонные ящики, солдатики и прочее.

Я принялся перерывать углы, буркнув назад:

- Ты нашёл простыню?

- Тут это – редкость. Благодари Бога, за то, что тебе здесь нечего почитать, - фигура под простынёй нашла крепко сбитый деревянный ящик и села на него.

- Почему ещё?

Он вдруг ответил тихо:

- Там, где сейчас я, есть телевизор, - я прекратил возиться, обернувшись, - он показывает только старые чёрно-белые сериалы. Ещё у меня целая библиотека. Двухэтажные стеллажи с беллетристикой и научной литературой, грампластинки и проигрыватель.

Я молча ждал, хотя начал уже соображать, куда он клонит.

- Понимаешь, те, кому здесь дано, что почитать…

- Задерживаются тут надолго, - я поджал губы. Мой друг здесь бесконечно долго.

- Я не думаю, что ты успеешь тут попривыкнуть. Даю тебе совсем немного.

Я сделал шаг к нему.

- Зачем ты напялил на себя простыню?

- А может, просто нравится? – оскалился Алиса.

- Тогда тебе и то жёлтое пятно на плече понравится. Учти, оно насыщенное и большое.

Видимо, он хотел сказать что-то, но лишь хмыкнул, и скинул с себя простыню…

…под которой никого не было.

- Хе… - я крякнул. Всё по-старому, не испуг, а удивление. Супергерой всё контролирует. Кроме простыни.

Простыня взмыла снова в воздух, и опав медленно, обрела силуэт моего знакомого привидения.

- Ты прав, тут пятно.

- Объясняйся, - повелел я, нацеливая на него палец, - или я вызову охотников за привидениями! Тадада-дада-да!

Он засмеялся:

- Ты мне нравишься. Наверное, ты самый адекватный из всех, кого я тут встречал. И один из самых досягаемых.

Я спросил, как он входит в поле зрения человека, как говорит с ним, и он попытался объяснить, хотя меня всё время не покидала мысль, что он алчно бережёт самые важные секреты. Я очень сомневался, что мне доступны все те приёмы, используемые моим новым и единственным подозрительным другом.

Он задумчиво вздохнул:

- Люди тут не пересекаются. Я во всяком случае думаю, не должны. Я тут давно и нашёл разные лазейки, как подсмотреть, заговорить, дать знак. Ты от меня совсем недалеко, но я встречал таких, до которых докричаться не мог.

- Это и всё? – я пристально смотрел на простыню. Мне стало невообразимо тоскливо.

- В плане? – не понял Алиса.

- Ты смотришь чёрно-белые телесериалы, читаешь, и общаешься с редкими гостями через чайники и горшки?

Человек под простынёй замолчал и сел на ящик.

Мы надолго замолчали. Очень странно говорить с человеком, не зная себя, своего прошлого и ничего об окружающем мире. Мне пришло в голову, что когда у меня была кучка моих достойных друзей, наверняка любивших меня не чая души, разговор с ними сводился к делению. Я отсекал что-то от себя и делился с ними, они поступали подобным образом. Здесь мне нечем делиться – у меня ничего нет.

Внезапно он сказал, словно вынашивая это долго, но осмелившись только сейчас:

- Ещё я часто к родным хожу.

Я кивнул и усмехнулся, вспомнив внезапно:

- Хоть тут мне повезло – мне и за вечность со всеми не переговорить.

- Что ты имеешь в виду?

Я уже почти научился угадывать по форме простыни и её наклонам выражение лица собеседника. Теперь он прищурился, я был в этом уверен. Или приподнял брови. Эта наука не точная.

Я рассказал ему о сотнях людей в траве за домом.

- Что ты думаешь? Кто они?

Как раз, когда я начал привыкать к его воплощению в этом доме, простыня вдруг потеряла форму и опала на пол, словно по велению искусного иллюзиониста. Он не просто скинул её в сторону, как в прошлый раз, а исчез из-под неё.

- Эй, - позвал я громко и возмущённо, - ну что блин за дела???

 

Я сбежал вниз по ступенькам на первый этаж.

Несколько минут улавливал движения в зеркале, но всё было тщетно – единственный, кто мог скрасить моё пребывание в этом странном месте, бесследно исчез.

Я сел за стол, пытаясь собрать себя в кучу, не в силах оторвать взгляд от шумных плясок мотыльков.

Я не был голоден. Это радовало, поскольку я не обнаружил ни намёка на еду.

Пить я тоже не хотел.

У меня ничего не было. Я был одет в грубую хлопковую рубашку и какие-то безразмерные штаны из мешковины без карманов.

Я в сердцевине самого ничего, ни капли не ведая о себе, в месте, где мне необходимо выжить, но причин жить уже нет.

Каковы шансы, что я сошёл с ума, и сейчас какой-то добрый санитар пичкает меня психотропными препаратами, надавливая на щёки, дабы я послушно открыл ротик?

Мотыльки начали донимать случайными столкновениями с моим лицом, постоянным гулом, и я встал, чтобы выйти на веранду.

Мертвецы в траве до самого горизонта и мои родные у дороги. Ничего не изменилось. Даже горизонт не потемнел ни на тон. Солнце зашло, но тьма не занимает своего места окончательно. Я собирался повернуть назад в дом, но был заворожён движениями моих близких. Они были настолько ненатуральными, словно ими действительно управлял кукловод с расстройством психики. Жутко не было, как я уже упоминал ранее, но казалось, что между нами возведена невидимая, неведомая стена. Прошло немного времени, и я признал в источнике ощущений те самые супер способности.

Я смотрел на них и думал, что они вернули одним своим видом маленькую, почти невесомую частичку меня, мою память. Я знал, кого я любил, а кого ненавидел, я знал, что обо мне думали. Я не был уверен, правильно ли помню, как завязывать шнурки, но морщины на моём лице стали моими, проложенными лично мной, а не тем, кто владел этим телом до меня. Даже мой голос стал другим, моим, вынянченным моими переживаниями. Совсем каплю себя я ощутил, но этого было много.

Я уже сделал шаг к моей матери, тянувшей руки ко мне, но откуда-то совсем близко послышался голос моего друга Алисы:

- Возьми лампу, и зайди в прихожую.

Я обернулся и направился в сени, размышляя, а не слишком ли сильно я доверился человеку, которого даже не видел толком. Можно ли в этом месте причинить реальную боль? В конце-концов, я дышу, ключица ноет, по венам струится кровь. Можно ли тут убить? И отправить, таким образом, человека в ещё более далёкое от святого рассудка место?

Проходя мимо тёмной прихожей, я спросил:

- Ты тут?

- Да, - ответил он мне тихо, будучи совсем рядом. – Возьми лампу и иди сюда.

Я взял со стола лампу, и зашёл в сени.

Куча барахла, как и на чердаке. Разломанная клетка для птиц, мышеловки, шкафчик с крючками для одежды.

И большое разбитое зеркало-близнец того, что стояло в гостиной. Оно было небрежно опёрто об стену с облезлыми грязно-зелёными обоями.

Его половина валялась осколками на полу, а другая всё ещё держалась в раме, удерживаемая, очевидно, самими трещинами. В нём почти ничего не предоставлялось возможным разглядеть – пыль, трещины, тёмные провалы на месте выбоин и сильный крен вверх, благодаря которому виден крюк для люстры в потолке. И ноги. Не мои. Это первый раз, когда я увидел хоть фрагмент Алисы открыто, не подглядывая за ним боковым зрением.

- Там пугало.

Я опешил.

- Ты о чём?

- Я не вижу из твоего дома мертвецов, о которых ты говоришь. Но в поле, где по твоим словам стоят люди, есть чучело для отпугивания ворон. Достань его мне сюда, на веранду твоего дома.

- Зачем?

- Я… - он задумался и я почувствовал, что он не скажет правду, желая сокрыть её. Не хочет делиться теми тайнами, которые держат его на безопасном расстоянии от меня? – Я уже говорил тебе, что у меня есть лазейки и я научился говорить с вами и находить вас. Но я не могу открыто пройтись по той земле, на которой сейчас стоишь ты. Если это действительно земля. Не спрашивай почему, просто не могу. Мне нужны… окна, проёмы.

- Зеркала…

- Да, например. То пугало, о котором я говорю, будет в самый раз, наверное.

- Наверное?

- Я не уверен. Это будет нелегко. Пугало – не простыня.

Я не двигался.

Он раздражённо заметил:

- Ты тоже похож на пугало, особенно сейчас, но для моих целей не подойдёшь.

- Ты… тебя заинтересовали мертвецы в поле. Ты что-то подобное тут видел?

Алиса помолчал.

- Не только я. Я ни от кого подобного не слышал. Это уникально. Возможно, встретив тебя, я дождался чего-то особенного.

- Чего?

- Да не знаю я! – воскликнул мой друг в разбитом зеркале, его ноги нервно переминулись. – Но возможно, буду знать точнее, когда ты приволочёшь то пугало, о котором я тебе говорю.

 

Уточнив местоположение, я развернулся, и вышел на веранду.

У меня ничего тут нет. Ни подсказок, ни «окон». Единственное мой ключ – это он. Человек в зеркале был со мной тут с первых субъективных секунд моего пребывания здесь, и нужно быть осторожнее, но не терять его из виду. Если же я почувствую опасность, я могу положиться на моё чутьё. Думаю.

Я с минуту вглядывался в застывший горизонт.

Затем я увидел то, что вначале принял за тень старика в соломенной шляпе. Чучело завалилось вперёд, поэтому было в один рост с фигурами иных чучел, гораздо более жутких.

Всего десять метров от дороги. Прямо и направо за моей матерью.

Я покачал головой, и спустился с веранды.

Хотелось крепкого горячего чая. Не потому что я проголодался, а просто так.

Но имеем чучело.

 

Я остановился у края дороги, в двух шагах от девушки, которая родила меня, уверила за несколько лет в своей уникальной нежности и красоте, а потом бросила меня, отправившись в вечное путешествие неприкаянности. Говорят, самоубийц на небе не принимают и даже быть похороненными на кладбище они не могут. Мою мать похоронили. Отец рассказал мне, когда я вырос, всю правду. И о причинах, и о том, как сделал внушительное пожертвование в церковь. Он бы и в милиции что-то придумал, но мать сделала это громко, с запиской, в парке – скрыть не получилось. Только имени укравшего рассудок моей матери, он мне не выдал. Лишь сжимал губы до побеления.

Она плакала сейчас. Или это я хотел, чтобы она лила слёзы? Но, кажется, я ничего не хотел. Я просто смотрел ей в глаза. Она что-то постоянно и упорно шептала, будто существовал ничтожный шанс того, что на пятисотый, тысячный раз у неё получится произнести это вслух. Я не слышал. Лишь видел её губы. И чем дольше смотрел на их судорожные движения, тем менее охотно хотел оторваться.

Я сжал кулаки, выдохнул, и мотнул головой, пытаясь унять щекочущее чувство в глазах и какой-то надрыв в груди.

Признаю. Я разозлился.

Не знаю на что. На сумбур в голове.

Если бы я в полной мере ощущал то, что происходило вокруг, я бы выл как зверь на коленях сейчас.

У её колен.

Но вместо этого я отправился за пугалом.

 

Я обошёл мать, держась лицом к ней, а она поворачивалась вслед за мной, но не могла сделать ни шагу, сотрясаемая попытками сдвинуться или манипуляциями несносного кукловода.

По бокам от чучела стояли два мужчины, один худой и невысокий, другой – детина со смещённым локтевым суставом. Он наклонял голову всё ниже, по мере моего приближения, но двигаться не мог, как и всё усеянное мертвецами поле. Я решил держаться от него подальше – его руки напоминали коромысла, которыми женщины воду таскали в вёдрах.

С пугалом пришлось повозиться. Всё было видно, но глаза быстро уставали – свет с веранды сюда не пробивался сквозь тела и траву. Брус, на котором вся фигура была закреплена, пришлось доломать у основания, а клетчатую рубашку, обнимающую мешок с соломой, снова застегнуть на все пуговицы. А ещё приходилось постоянно поглядывать на соседей чучела. Шляпу я временно одел на себя, чтобы не потерялась по пути. Рубашка оказалась ветхой, протёртой донельзя, а само чучело - тяжёлым, будто солома была мокрой.

Помучился и с установкой соломенного тела для моего друга. Шест, на котором висело распятое пугало, стал короче во время изъятия из земли, но при наличии ямки его всё ещё можно было установить. Подобное отверстие в земле нашлось прямо у веранды, где ранее был вкопан какой-то столбик, возможно, коновязь. Если порывы ветра усилятся, шатающаяся фигура соломенного человека рухнет.

Вот где все логические преимущества смерти?? Здесь с меня течёт пот в три ручья и появляется вполне смертная одышка.

Я переводил взгляд с поля на чучело, с него на веранду, не зная дальнейших своих действий, отдыхая, переводя дух.

Мать непрестанно двигалась, так, если бы это всё-таки оказался ад и её наказанием назначили вечные попытки крикнуть что-то, добраться до чего-то. Я гнал мысли о том, что именно я обязан был услышать слова её наказания, что ко мне несли её ноги. Мысли спутывались, когда она находила мой взгляд, и хотя я не ощущал тут тревоги, болезненная грусть заползала мне под кожу лица, начинавшее кривиться помимо моей воли.

Я помотал головой, подумывая о том, что если через несколько субъективных минут мой странный друг не сможет овладеть телом соломенного наблюдателя, мне придётся бегать от зеркала к чучелу и назад, как с телевизионной антенной, чтобы выровнять расстояние до поля.

А потом последовательно произошли два события.

Во время первого, я всматривался в проём дома, угадывая очертания зеркала отсюда. Я просто понял, что не один больше на улице.

Я перевёл взгляд на соломенного человека, распростёршего руки вдоль поперечной палки, на его голову – подушку из мешковины, с намалёванной углём улыбкой.

Он не делал никаких движений, но я знал теперь, что в соломе отныне течёт соломенная кровь, а рваная рубашка прикрывает соломенное тело моего друга.

Шли секунды, и мой взгляд кинулся к матери. Она молчала, и её ноги больше не размывались в парадоксах местного времени и её стремлений. Её взгляд стал сосредоточенным и обрёл осмысленность. И впервые за всё моё пребывание тут, она смотрела не на меня, а на пугало.

Потом я вдруг понял, что чучело молчит.

В этом не много удивительного, но я знал, что оно способно говорить волей моего проводника из зеркала. Но оно не двигалось и не подавало признаков жизни.

Мой друг не знал о моих супер способностях, хотя сейчас почему-то эта аналогия больше меня не забавляла. Он притворялся чучелом, уже будучи в нём. Как ребёнок притворяется, будто спит, но чуткий родитель всё понимает. Он видел толпу мертвецов. Но прятался от меня.

Потому что это конец.

Я озадаченно хмыкнул.

И повторил вслух, как когда только очнулся в этом месте:

- Это конец.

Шест, на котором пугало было установлено, с оглушительным треском переломался, да с такой силой, будто по нему дарили топором.

Во все стороны полетели щепки, и я закрыл лицо руками, невольно попятившись назад, к полю.

Опустив руки, я увидел разваленное надвое пугало. Ноги вылезли из-под ветхого крепления под рубашкой и остались с нижней частью шеста.

Верхняя часть двигалась.

Поперечная перекладина, державшая распятые руки соломенного человека, треснула ровно пополам, дав небольшую мобильность телу. Обрубок шеста чертил за собой в глиняной дороге линию, когда туловище поползло ко мне.

Я осознал силу Алисы. Она была кошмарна. Она потрясала. Это не явление отражением в зеркале, а ожившие палки и солома.

Движения были скомканными и нелепыми, словно человек с плавниками вместо рук старался ползти по земле, но делал это упорно и целеустремлённо.

Затем я услышал всхлипывания и рычание. И что-то ещё. Многоголосье. Каждый голос принадлежал Алисе, и звучал из открытой двери в дом.

Он двигался ко мне.

 

Во мне царил хаос, и быть может, даже проще было бы ощущать всеобъемлющий страх, но я не боялся.

Чувствуя себя соломенным, как и мой преследователь, я пятился назад.

Вернулась в голову мысль, что это всё не по-настоящему и на самом деле мне делают уколы где-то в карете скорой помощи, подобравшей меня после автокатастрофы. Что когда пугало доберётся до меня, хотя на это уйдёт определённое время, я просто очнусь, увидев глаза перепуганной живой матери надо мной, в полной мере познаю страх за своё состояние и буду жить дальше. Возможно, без руки. Или ноги.

Затем я хотел что-то сказать Алисе, но почему-то слова показались бессмысленными.

Ведь это конец.

Слова можно произнести, но они ничего не изменят.

Потом произошло второе.

Мама.

Её руки внезапно обхватили сзади мою грудь, и я чуть не задохнулся от нахлынувшей на меня жизни. Моей жизни.

Я не заметил, как подошёл спиной слишком близко к краю дороги.

Мать возвращала мне жизнь. Меня, мои воспоминания, оставшуюся часть того, что все именуют душой. В конце концов, именно поэтому мы все, участвующие в этом, берём с собой своих умерших близких – только им под силу хранить в себе две души.

- Он силён, - сказал я, полуобернувшись к маме.

- Он боится, - едва слышно ответила она мне на ухо. Стало щекотно и больно. Я забыл её голос, мелодичный и звенящий, словно маленький тихий колокольчик. Я каждый раз забываю её голос, и он каждый раз вновь жжёт мне что-то внутри. Но это всегда действует – я вспоминаю. Ещё больше. Нить за нитью, паутина прядётся виток за витком. Её руки пылали.

И она была права. Он захлёбывался ужасом – я стал первым, кто его нашёл и потому что он не помнил всего, как и я вначале. Он пытался в своё время заговорить со своими родными, но они его слишком хорошо знали. Они не хранили его душу. Никто не был способен на такое. Тут все прячут себя по маленьким кусочкам по щёлочкам и тайничкам, но все по-своему.

И я не просто был сильнее. Я был инструментом, я не мог быть сильнее или слабее - я являлся предопределением, ответом, от которого он увиливал.

Я отстранился от матери, кивнув ей через плечо в знак благодарности – её роль выполнена, она отдала мне то, что я попросил сохранить – и, махнув перед собой рукой, сказал тому, кто на самом деле не являлся мне другом и не мог им стать:

- Заканчивай!

Пугало замерло в нескольких шагах от меня, вытянув голову в шляпе, напоминая потревоженное животное, знающее свою участь. Задыхающиеся стоны из дома стали откровенным нытьём.

Подойдя к истерзанному временем чучелу, я подбил его правую руку ногой, чтобы лишить равновесия. Потом носком перевернул его лицом вверх. Шляпа слетела и откатилась в сторону.

Я присел над ним и с видом полевого хирурга сорвал рубашку с пуговиц. Мешковина обветшала настолько, что руками я разодрал корпус от шеи чучела до самого низу, не напрягаясь. Его руки дёрнулись, но как будто стремясь закрыть лицо. В доме кто-то рыдал.

Он мог препятствовать, но не стал. И я был благодарен ему за это. Иногда на это уходит много времени и море усилий.

Разведя края разорванного мешка в стороны и убрав немного почерневшей соломы то ли от старости то ли от чёрной души, которую она в себе приютила, я увидел его лицо.

Простой мужчина, с редкой неопрятной бородой. Его нижняя губа дрожала, а всё лицо было мокрым от слёз. Его должно быть жалко. Внешне он сразу ассоциировался с учителем или священником, с хорошим отцом и мужем, семьянином.

Но не с убийцей.

Звуки многих стенающих существ в доме стихли окончательно. Услышав свои голоса так близко впервые, мужчина замолчал, словно придя в себя. Он открыл запухшие глаза, и я смахнул ещё несколько соломинок, чего он не смог бы сделать – руки я ему оставил в перчатках пугала.

Ему всё ещё сложно было совладать с голосом после истерики, но он попытался:

- Ты… заберёшь меня в ад? Это ад?

Я покачал головой:

- Не так всё просто.

Он подумал:

- Кто они? Те люди в поле? Они… я их знаю.

- Конечно знаешь, - я спокойно кивнул. – Это те, кого ты лишил жизни.

Он начал хватать воздух ртом, словно рыба, так же медленно, словно ища силы зарыдать вновь.

Затем осмелился:

- Все?

- Нет. Они со своими родными, с друзьями. Мы тут никогда не одиноки. Но тех, кого ты убил, - я поджал губы. Это всегда странно: наблюдать как крупица за крупицей к человеку, к зверю или чудовищу возвращается он сам, весь, как я минуту назад. Среди всех мельчайших частиц души попадаются достойные или просто искалеченные, которые хочется прижать и укачать, напевая что-то, усыпляя, как маленького ребёночка. – …тех, кого ты убил, их сотни.

Он заскулил, закрыв глаза. Но было видно, как зрачки под веками метнулись вверх, словно умоляя Всевышнего, и оставались там некоторое время.

Затем зрачки вернулись, и открыл глаза другой человек.

Я наделён супер способностями. Я инструмент. Мне не положено бояться. В этом отсутствует смысл. Страх – не более чем предохранитель, а тут все прячутся от меня, а не наоборот. И мне ничего сделать не могут.

Но иногда я боюсь.

Боюсь, когда в человеке искра становится изуверством. Когда глаза за долю секунды вбирают в себя немыслимое зло. За долю секунды. Быстрее чем умножить два простых числа в голове. Почти всегда. Редко робкая наивность остаётся хоть в самом незримом количестве, когда душа, распростёртая и разобранная, как старый механизм, снова сшивается воедино, давая шанс решить самому – ансамбль зла или добра получится в итоге.

Люди в большинстве случаев выбирают то, что уже выбирали.

Я ввергаюсь в ужас при виде этого превращения - единственного и не отрицаемого доказательства зла.

Совсем другой человек смотрел мне в глаза.

Его голос изменился. Стал глубже, грубее, выразительнее. Голос не Алисы.

- Это конец?

Впрочем, такому тонкому инструменту, как я, никто не запрещал злорадствовать. Он всё ещё был в ужасе. Просто теперь умел это скрывать и овладел тайнами греха.

- Для тебя? Далеко не конец.

- Что будет дальше? – он попытался достать взглядом поле с убитыми людьми.

- Наказание? – уточнил я его опасение. Я повторился, а что мне ещё делать, – Не так всё просто, - я назвал его по имени, он вздрогнул. – Наказание не является издевательством. Это выяснение.

- Я многих обошёл, ты первый, кто понял меня!

Я горестно вздохнул, и почти ощутил, как точно так же вздохнула моя мать. Голос убийцы звучал гордо – почти всё напрасно.

Я покачал головой. В этих случаях, это всё, что мне позволено.

- У тебя ещё много дел, - сказал я, закрыл ладонью его веки и забрал его.

Затем я встал и сел на веранду. Хотелось курить. При жизни я курил, было славно.

Некоторое время просто думал.

У меня, знаете ли, немного тут времени подумать своей всецелой и завершённой головой. Хотя как всегда, ни о чём.

Я помахал мертвецам, которые сейчас мне казались уставшими жнецами в период сбора урожая. Только вот заработались они допоздна.

Жнецы помахали мне в ответ. У них тоже ещё много работы. Но времени ещё больше. Несоизмеримо больше.

Мама подошла и остановилась терпеливо в паре шагов от меня. Я решил перед следующими пробуждениями с мотыльками и лампадками сделать небольшую паузу.

Я отпустил всех мёртвых, сложил на время с себя полномочия супергероя и кивнул матери. Она улыбнулась в ответ. Я давно с ней не беседовал. Расскажу ещё раз об отце.

 
 
 


Оцените прочитанное:  12345 (Голосов 8. Оценка: 4,13 из 5)
Загрузка...