Высота

- Тримога!

- Чего изволите?

- А построй-ка ты мне, братец, корабль летучий, да чтоб и по земле ходил, и по морям-окиянам плавал!

- К завтрему будет, хозяин!

Тьфу на тебя, ирод.

Но заказ есть заказ, волшебство есть волшебство.

Гей, помощники, гей, залетные! Сюда ко мне, кто ни есть на земле, в воздухе и в воде!

 

Иван-царевич ковырял в зубах соломинкой. Я вбил последний медный гвоздик, плюнул на голую бабу на носу, пополировал ее чуток рукавом, утер со лба пот и распрямился.

- Лестница, развернись!

Развернулась она, родимая, сошел я вниз. Стал рядом с хозяином и посмотрел на корабль глазом придирчивым.

- Хорош, собака, - сказал царевич. – Уж теперь царь Всеволод не выкрутится. Отдаст, жмот старый, дочку-малинку.

- В путь?

- Ну.

 

За тридцать шестой переменой блюд я ее увидел.

Она вплыла в зал белой лебедью, потупив прекрасные очи. Села рядом с отцом, поднесла к сахарным устам куропачье крылышко и откусила кусочек.

Гости мед-пиво пили, дичиной и рыбиной закусывая, после грянули песни с плясками, скоморохи кубарем катались по залу, веселя народ, гусляры исправно всех распотешивали. А я страдал, неволю свою оплакивал, кулаком щеку подперев и тяжкие вздохи по временам испуская.

И вдруг сжалилась надо мной судьба. Подняла Любава-царевна ресницы шелковые и так глянула на меня, что всего как огнем опалило.

Был парнем вольным – и пропал за милую душу в синих глазах. В глазах чужой невесты.

Лада моя разлюбезная!

Краса ты моя ненаглядная!

Тебя – и запросто дубине стоеросовой, бестолковщине-белоручке отдать?

Ой, не дело это, не дело…

Выпрямился и кулаком по столу припечатал – так, что треснул дубовый стол, и гости аж вздрогнули. А там закричали радостно и попросили еще показать силы молодецкой.

Думаете, не согласился? Ха!

Всех царских опричников поборол с первого заходу, да самому царю Всеволоду руку едва-едва не сломал. Кому позор и поношение, кому жаркие взгляды Любавушки и кислые – Ивана-царевича…

 

Выволакивая упившегося хозяина на собственном горбу после пира, я и так, и эдак прикидывал. Ничего не выходило складного. У него волшебный ларец. Я от ларца завишу? Завишу, факт. Одно ослушание – и пошлет меня заклятье туда, куда не только что Макар, а и Гэндальф теля... то есть, хоббитов не гонял. На веки вечные.

Что же придумать? Вот разве что он ларец подарит по доброй воле, тогда...

- Мфф, - хрюкнул хозяин, когда я безжалостно вывалил его тело на пуховую кровать. – Свадьба завтра... побудишь там...

И зевнул, осля волохатое, мерин длиннобудылый.

Заснул так крепко, что ларец под подушку не ухоронил, как положено. На виду оставил.

И тут меня озарило. Ай да Тримога – помощник! Ай да я!

 

Спала она, аки дитятко малое – на боку, ручку под щеку бархатную подложивши и носиком посапывая – фью-фью. Я малой мушкой обернулся и ей на ухо начал жужжать:

- Проссси у жжжениха ларец! Ларец!

Она повернулась на другой бок и потянула на себя одеяло.

- Жжжених не дассст – откажжжи! Откажжжжжи!

Она улыбнулась, ямочку на щеке выказав, и так я изнемог от любовной горячки, что ударился об пол, обернулся добрым молодцем и впился в ее губки сильней, чем пчелка в духмяный цветок.

- Ах!

(А за дверями семь мамок, восемь нянек, девять братьев, тридцать три богатыря, и сам дядька Черномор на дежурстве. Один звук – и не сносить мне головы, да не от их рук, а от хозяйской...)

- Ах, мужчина, - и вся так и затрепетала в моих руках.

- Только не кричи, Любава моя, - стал ее уговаривать. – Сама расказни лютой казнью, но допрежь дай слово молвить.

Она ротик закрыла, поморгала, отодвинулась к другому краю. Смешная малинка моя, будто это ее спасет, ежели я...

Но тут я прервал свои любострастные помыслы – не время, не место – и заглянул ей в глаза:

- За кого хочешь замуж? За дурака никчемного или за меня, умника-разумника?

Она задышала с усилием, помялась, порозовела до ушей.

- Не слышу? – подвинулся к ней как бы невзначай.

- За т... тебя... только...

- Что?

- Только волшебников бою-юсь, - протянула она и зашмыгала носом. – Стань простым парнем, а?

Ой, женщины. Вот вы всегда с нами так – или любовь, или дело всей жизни...

Но ежели начистоту, так я от этого дела подустал. То ли я такой невезучий, то ли в книгах, что бабка моя Яга завещала, изъян был (да, там же мыши все углы погрызли), но вольным волшебником я пробыл всего пять минут пятьсот шестьдесят три года тому назад. А все остальное время провел, привязанный Кащеевым заклятьем к этому ларцу – будь он трижды неладен.

Вспомнил всех хозяев своих...

Вспомнил мытарства...

Вспомнил красавиц, которые уж сколько зим в могиле лежат... И друзей – а ведь были и друзья среди людей... И недругов тоже...

И решился.

- Отрекусь от чародейства. Только освободи меня – выпроси у Ивана-царевича ларчик заветный.

- Как?!

- Придумай, солнышко... ты женщина, а одна женщина хитрей ста полков мужиков.

Вижу – придвинулась ко мне, глазки прикрыла, личико запрокинула, губки выпятила. Ну дите дитем!

Умилился и в лоб чмокнул.

- А сюда? – недовольно посмотрела она и показала на малиновые свои лепесточки.

- Завтра. Как ларец достанешь, притворись больной, свадьбу вашу отложат. А ночью сбежим на летучем корабле.

Тут она что-то побледнела. Но хозяин в опочивальне рукой ларец задел, меня об стенку швырнуло, и полетел я малой мушкой восвояси.

 

Выманила она, выцыганила у дубины-Ивана ларчик волшебный, тюрьму мою постылую. Спрятала так, что ни один любомудр не отыщет. И в омморок рухнулась, со словами: «Умираю, простите меня все!»

Того, что тут началось, краткости для описывать не буду. Вопль вифлеемский и скрежет зубовный моего хозяина, царя Всеволода и всех вышеперечисленных мамок и прочая. Но – ничего не поделаешь. Смирились. Болящую уложили на семь пуховиков, на шелковую простынку, приложили ко лбу резаный картофель (хорошее народное средство, сам пробовал от похмелья три сотни лет тому назад) и велели слугам бежать за лекарем да за священником, на всякий случай. Может, хоть кто-то один и успеет.

Священника я перехватил на главной дороге, пал в ноги, признался во всем и сказал, что без прощенья и благословения не будет у нас с Любушкой жизни радостной. Он долго бороду оглаживал и брови супил. Потом сказал, что допросит милую, и, коли она согласна, а отречение мое нелицемерное, свадьбе тайной – быть. Расцеловал я его, покаялся, и через час, уже простым парнем, шел во дворец пешочком.

Стукнулся в ворота и объявил:

- Ждали лекаря, что ль? Я Сахаринн аль Буран бей Керосин, знаменитый во всех сторонах света целитель! Мертвых подымаю, баб в дев обратно перекидаю, стариков молодыми делаю, золотуху и кариес одной рукой сымаю!

Во все века народ наш доверчив был (а зря, зря, какие шарлатаны бродят по Руси...). Взяли меня под белы руки и с почетом к Любаве провели.

Отец и бывший жених кинулись, но я пальцем пригрозил:

- Леченье только в пустой горнице! Лекарствия заморские, готовить надобно на змеиной слюне. Испарения вредные, в мозг кидаются, и приключается от того у свидетелей злая горячка!

Они и сбежали, вино пить.

А за стенкой дядька Черномор с богатырями и мамками-няньками-брательниками уши навострили. Пришлось вертячий бубен с гремячим гудком запустить да дыму вонького под дверь напырхать, для пущего эффекту и устрашения ненужной публики. Только их и видали…

Не успели мы с моей милушкой всласть нацеловаться, священник пожаловал. Все выспросил, благословил, окрутил по срочному чину.

И стали мы с нею муж и жена, впряглись в едину тележку. Супруги, значит.

Ларчик я в саду разбил на много частей, поплясал на нем от души комаринскую и зарыл глубоко. Выкуси, Кащенюка.

Вот...

А ночью, в сарае царском...

 

- Не пойду на корабль, - причитала половинка, выдирая из рук моих русую косу. – Хоть ножом меня режь! Трифон, миленький... пожалей меня! Боюсь высоты! В тереме всю жизнь прожила, вниз из окошка не погляде-е-е-ла!

И заревела белугою.

Ну что тут будешь делать?

Поразмыслил я, затылок почесал, значится...

Озарение! Снова!

- Ты, ягодка, утри глазыньки, а то красные станут, как у тигры индийской, - поцеловал я Любаву. – А я на борт подымусь на минуточку и кой-что подправлю.

 

В погоню царь с царевичем бросились сразу, как рассвело. На чем?

А догадайтесь.

Вот молодцы.

Уже нависала над нами грозная тень, уже пластались от натуги ретивые кони, храпя и пеной брызгаючи...

Как вдруг паруса кораблика сорвались с мачт...

Доски стали расходиться в разные стороны...

Гвозди и леера посыпались дождем...

И стал летучий корабль – нелетучим мусором.

 

Сижу я нынче, сытый и счастливый, у огонька, нянькаю внуков и вспоминаю, как Всеволод и Иван, первые на Руси десантники, прыгали с остатками парусов вниз...

Правду говорят – жить захочешь, через игольное ушко пройдешь.


Оцените прочитанное:  12345 (Голосов 14. Оценка: 3,07 из 5)
Загрузка...