Серебряный ветер

Хангин вышел на солнце и прикрыл глаза от слепящих лучей. Когда же он отнял ладонь, то долго стоял недвижимый, пораженный редкой красотой Салапи, Серебряной долины. Тропа, что провела Хангина по горному ущелью, бежала дальше, через синие от цветущего цикория луга, и скрывалась в оливковой роще. Роща вырастала из земли живой стеною, причудливым переплетением узловатых ветвей и пепельно-зелёных листьев, и простиралась перед путником почти до самого горизонта. А там, на горизонте, Хангин впервые за месяц увидел море. И пусть пока лишь узкую полоску воды, выбеленную солнцем и почти слившуюся с небом, но Хангин вновь почувствовал себя счастливым.

"Может быть, серебро Салапи сможет примирить меня с серебром в волосах?” - размышлял он, поднимая столбики дорожной пыли мерными ударами посоха.

Когда резная тень олив укрыла Хангина от полуденного зноя, он позволил себе отдохнуть. Привалившись спиной к щербатому стволу и с наслаждением вытянув ноги, он пообедал хлебом, сыром и парой недозрелых груш, за которые с утра отдал торговцу последние медяки. Когда-то денег у Хангина с лихвой хватало на собственный корабль, и даже месяц назад он не долго раздумывал, выкладывая монеты за породистого жеребца. Потом лошадь пришлось сменить на мула, а мула - на посох странника. Но ни о муле, ни о жеребце Хангин не жалел - он был скверным наездником. А вот посох ему нравился - старый, потемневший от времени, но всё ещё крепкий. “Совсем как я”, - улыбнулся Хангин, разглядывая кожу на руках, выдубленную временем, солнцем и солёным ветром. Даже выцветшие татуировки, что покрывали его плечи и грудь, напоминали резные узоры на посохе, стершиеся от частых прикосновений.

Поднявшись с земли, Хангин сильным движением выбросил руку вперёд. Резкий порыв ветра хлестнул по ветке оливы и сорвал с неё несколько зрелых маслин, что пёрышком упали в сухую смуглую ладонь.

- Но мне цена поболее, чем пара медяков, - в голос рассмеялся Хангин, и отравил пригоршню маслин в рот, с удовольствием ощутив на языке их горьковатый вкус.

 

Деревушка Салапи, единственная в долине, а потому носящая то же имя, оказалась ухоженной, сытой и сонной. Ровно такой её и рисовали письма Апит-Калу: с тенистыми улочками, широкими и хорошо утоптанными, с нестройными рядами похожих друг на друга домиков. Знакомые запахи моря и рыбьих потрохов заглушал аромат вечерних тубероз.

Но Хангин быстро нашёл, у кого спросить дорогу. Посторонившись и пропустив двух светловолосых мальчуганов, слишком увлеченных игрой в салочки, он окликнул тучного мужчину с красной мясистой шеей, что чинил, чертыхаясь, расшатанную изгородь.

- Простите, любезный! Я сбился с пути. Подскажите, в какой стороне дом Апит-Калу?

Тот поднял на Хангина глаза, близко посаженные на лице того же цвета свежей ветчины. Любезности в его взгляде не читалось вовсе.

- Там, - чуть помедлив с ответом, буркнул толстяк и махнул рукой в сторону моря.

Хангин так же отрывисто поблагодарил его, и побрел по вечерним улочкам дальше, гадая, почему в неприязнь в голосе толстяка так странно вплелись нотки жалости.

 

Дом Апит-Калу он узнал сразу - по флюгеру на крыше в виде бронзового марлиня и по кустам смородины под окнами. Да и сам домик, небольшой и покосившийся сильнее, чем его соседи, Хангин словно бы видел раньше. Только теперь он в полной мере понял, каким ярким даром рассказчика обладала его младшая сестра.

Но марлинь позеленел от непогоды, а кусты смородины выглядели разросшимися и неухоженными. И ручейки тревоги просочились к сердцу Хангина.

Хангин вошел в дом, не постучав в широко распахнутую дверь. Светловолосую женщину, стоящую спиной к двери и старательно помешивающую пахнущее луком варево, он тоже словно встречал уже когда-то.

- Са-Юта, - позвал он негромко, стараясь не напугать племянницу.

Са-Юта стукнула ложкой о край котелка, вытерла ладони о передник и, с будничным видом обернувшись к Хангину, застыла в изумлении. Тот не сдержал улыбки, прочитав в бледно-васильковых, как у Апит-Калу, глазах тень узнавания.

- Дядюшка Хангин? - недоверчиво спросила Са-Юта, и когда Хангин кивнул, наконец-то заулыбалась в ответ. - Вот уж не думала, что когда-нибудь тебя увижу! Как ты добрался до Салапи? Ох, не стой же у порога, проходи, я поставлю чайник.

Хангин поставил посох в угол и тяжело опустился на скрипучий стул. Са-Юта засуетилась - достала с полки над очагом пару чашек, бросила в каждую несколько веточек из связки душистых трав под потолком, но, заглянув в чайник, поморщилась - вода там совсем остыла. Хангин жестом попросил племянницу сделать шаг назад и махнул рукой. Вокруг чайника завихрились потоки горячего воздуха, и несколько мгновений спустя из носика уже вырывались клубы пара. Са-Юта и бровью не повела - разлила горячую воду по чашкам, поставила обе на стол и присела напротив Хангина.

- Мама столько о тебе рассказывала!

- Как и мне - о тебе, - кивнул Хангин. - Но где же она, моя дорогая Апит-Калу?

Са-Юта отвела взгляд, и Хангин вдруг понял, что в повисшей тишине разглядывает глиняную чашку, сделанную настолько искусно, насколько позволял скверного качества материал. Он уже не хотел знать ответа на свой вопрос.

- Значит, ты не получил последнего письма, - наконец нарушила молчание Са-Юта. Её рука потянулась через стол и накрыла руку Хангина. - Послушай, если хочешь заплакать - плачь. В моих глазах мужчина не теряет мужественности из-за пары слезинок. Тем более такой, как ты.

Но Хангин лишь вздохнул, а потом смочил пересохшие губы остывающим чаем.

- Я так и не увидел её ни разу с четырнадцати лет.

- Мама часто вспоминала, как близки вы были с самого рождения. И как она гордилась тобой, дядя! Конечно, ведь её брат стал великим мореплавателем, покорителем двух стихий. Не знаю, как для остального мира, но для Салапи теперь ты живая легенда.

“Великим мореплавателем! - невесело усмехнулся про себя Хангин. - Долгие годы я утешал Апит-Калу полуправдой, а её дочери, похоже, доставалась лишь четверть”.

- Как давно её нет?

- Пять лет, - Са-Юта вздохнула. - То был тяжёлый год. Зимой из Салапи ушёл мой муж, Малуйбон. Я не могу винить его: не каждый из нас, коренных, остаётся встречать здесь весну за весной, Малуйбон же был из пришлых. А весной умерла мама.

- Трудный год, - кивнул Хангин.

И не только для семьи Са-Юты. Пять лет назад отряды Длани не оставили камня на камне от Тинаго, а команда “Мокрого лиса” превратилась из самых удачливых пройдох семи морей в изгоев. Тогда же оборвалась последняя ниточка, связывавшая Хангина с сестрой.

- Жаль, что мама не дождалась тебя. Но я… я счастлива познакомиться с тобой, просто не представляешь, насколько счастлива! И тебе обязательно нужно увидеть моего сына, Вало. Представляю, как он удивится! Они с друзьями постоянно играют то в капитанов, то в волшебников. А знаешь, что… по правде говоря, этот дом не самый большой и уютный, но, может быть, ты согласишься погостить у нас неделю-другую?

- Мне хотелось бы остаться в Салапи дольше, чем на неделю, - ответил Хангин. - Я устал от жизни вечного странника и хотел бы встретить последние дни в окружении близких людей.

Са-Юта удивленно подняла брови, её васильковые глаза потемнели, приняв цвет тревожного зимнего моря.

- Последние дни? Неужели, ты имеешь в виду?.. - выпалила она, и тут же запнулась, злая на свою несдержанность. - Прости, это очень бестактный вопрос. Конечно, ты волен распоряжаться собственной судьбой. И, разумеется, окажешь нам всем огромную честь.

- Не извиняйся. Разговоры о смерти давно не смущают меня, - улыбнулся Хангин. - Мне ещё слишком нравится жить, но каждому приходит свой черёд. А Серебряная долина, кажется, достойна того, чтобы отдать ей седые годы.

- Мама считала так же, - с готовностью согласилась Са-Юта.

 

Хангин гостил у Са-Юты до самой зимы, и под его умелыми руками в старый дом постепенно возвращался порядок, которым когда-то гордилась Апит-Калу. Перестала скрипеть мебель, дождевые капли больше не сочились сквозь щели в кровле, а дым свободно выходил в печную трубу. Хангин перестроил старый птичник, обрезал смородиновые кусты, а однажды утром забрался на крышу и солью счистил зелень с боков марлиня. Са-Юта не уставала благодарить дядюшку за помощь. Сама она, избавленная от доброй половины забот, теперь проводила всё больше времени в пристрое за гончарным кругом. “Юта - грязные ладошки”, иногда в шутку писала о дочери Апит-Калу, но в последние годы детское увлечение стало для Са-Юты единственным способом заработать на хлеб себе и сыну.

С семилетним Вало, удивительно похожим на мать и внешне, и по характеру, Хангин сразу нашел общий язык. Неугомонный с матерью, мальчишка беспрекословно слушался Хангина и с важным видом выполнял его мелкие поручения. Раз в неделю они вдвоем уходили к подножью гор, чтобы добыть для Са-Юты редкой черной глины. Или отправлялись рыбачить в море в старой рассохшейся лодке, которой нипочем были подводные рифы и мели, что не пускали в Салапи торговые корабли. Но больше всего Вало любил слушать сказки перед сном - сказки о соли и пене, о свежем ветре в парусах, об отважных капитанах, которые не жалели ни пролитого вина, ни пролитой крови. Хангин не сочинял ни одну из этих историй: воображение ни к чему тому, чья память хранит так много. Вот только в сказке, где всегда побеждает добро, капитан “Мокрой лисицы” обязательно погиб бы от клинка самого отважного из героев, а его старший помощник не заслужил бы и такой чести. Когда Са-Юта приходила гасить чадящую лампадку у изголовья его кровати, Вало уже спал с улыбкой на губах, а Хангин молча смотрел на пламя, стараясь успокоить растревоженное воспоминаниями сердце.

- Ты будто стал ему отцом, - призналась однажды Са-Юта, и заурядное лицо её осветилось нежной красотой. Хангин лишь кивнул в ответ, но на душе у него стало тепло.

 

Жители Серебряной долины, помнившие о сестринской любви Апит-Калу, радушно приняли Хангина. Да и Са-Юта, подруга каждой кошке в Салапи, быстро перезнакомила дядю с соседями. Когда те перестали благоговеть перед живой легендой, то начали часто обращаться к Хангину за помощью, и со многими у него завязались приятельские отношения. Но всё же Хангин не мог отделаться от тревожного ощущения, что хоть жители долины и открывали перед ним двери, но по-прежнему прятали от него какую-то часть своих общих помыслов. Даже Масляная неделя, главное событие в размеренной жизни деревни, не смогла сблизить его с остальными. Хангин, подчинив поток воздуха, доставал созревшие оливки с самых высоких ветвей, а когда тяжёлый каменный жёрнов выжал из них масло, очистил его от мутной взвеси. Процветание деревни сильно зависело от денег, вырученных за масло, и такой товар салапийцы могли продать по вдвое большей цене. Хангина носили на руках, и те, кто прежде относились к нему враждебно, вроде краснощёкого Гибдина, деревенского головы, сменили гнев на милость. Хангин сам не мог объяснить, почему чувствует себя чужим среди радостно празднующих сельчан. Но всё же не сомневался, что однажды сумеет сломить и эту преграду.

 

Ранней зимой Хангин тяжело заболел и, хотя поначалу храбрился, неделю не вставал с постели. Лишь забота Са-Юты и сила её целебных отваров поставили его на ноги. Племянница, намекая на почтенный возраст дядюшки, убеждала Хангина перезимовать в более защищенном от непогоды месте. И он, подумав, внял её уговорам, чем очень расстроил Вало.

Но даже себе самому Хангин не признался, что не сырость и ломота в костях заставили его уйти из дома сестры. Когда он круглыми днями лежал в дальней тёмной комнате, завернутый в шерстяные одеяла, то слушал, как за стеной всего в трех десятках шагов от него плещется стылое море. И шёпот волн, ещё недавно целебный, теперь обволакивал разум Хангина, вязал невидимыми веревками его волю. Хангину чудилось, что прошлое тянет к нему бесплотные руки, и сказки на ночь оживали у него перед глазами - пахнущие смолой и железом, яркие, нестерпимо близкие… И теперь он бежал от прошлого снова.

Хангин выбрал себе новое жилище вдали от моря, почти на границе с рощей. Оливы не сдались на милость зиме, стальные, а не серебристые, как раньше, листья теперь звенели на ветру мириадами крошечных кинжалов. Но Хангина успокаивал даже их тревожный перезвон. Са-Юта и Вало навещали его каждый день, сам же он редко решался на ответные визиты. Но всё же одиночество его не было полным. Собака, что жила в семье Са-Линги, соседки Са-Юты, ощенилась ранней осенью, и щенков решено было утопить. Но сука, предчувствуя недоброе, успела спрятать одного из щенков, и когда его, подросшего, с густой черной шерстью и начавшим завиваться в колечко хвостом, нашли под настилом из сена в конуре, сын Са-Линги упросил оставить щенка в живых. Узнав о том, что Хангин теперь живёт совсем один, мальчик привёл молодого пса к лесной избушке, и Хангин, подумав, не стал отказываться от подарка. Пса назвали Хигалу, и скоро он стал лучшим другом Хангина во всей долине. Втроём, вместе с Вало, они исходили вдоль и поперек всю рощу, слушая звонкий говор листьев, собирая сухостой и запасая дрова и хворост на оба дома.

И когда Хангин вновь почувствовал себя полным сил и жизни, в ночь на восьмой день весны ему приснился кошмар.

Сон не был мешаниной туманных образов - нет, Хангин подмечал каждую незначительную деталь. Он видел “Мокрую лисицу”, потрепанную временем и тысячей миль, оставленной под килем. Видел и былых соратников, усталых, измученных, но всё ещё готовых сражаться за свои жизни. Они не знали покоя с тех пор, как пала Тинаго, Шумная гавань - убежище пиратов, контрабандистов и искателей приключений всех мастей. В тот день они не сдались на милость Империи и её карающей Длани, как сдались сотни других сынов моря. Не потеряли вкус к вольной жизни и после смерти старого капитана. Они до последнего пытались ухватить за подол ветреную удачу, которая когда-то сама вешалась им на шеи.

Но сейчас “Мокрая лисица” угодила в ловушку. Берег поднимался грозным утесом с одной стороны пролива, с другой - расстилался обманчивой мелью. Солнце нещадно палило, обесцвечивая западный край неба, и на фоне бликующего моря имперский лаяг казался лишь мрачным силуэтом. А вдалеке из тени утёса на востоке медленно выплывали ещё два корабля под флагом, на котором две золотые молнии пересекали алую ладонь.

Новый капитан “Лисицы” отдал единственный верный приказ. Развернувшись на запад и подняв все паруса, корабль начал набирать ход.

Если бы ветер помогал “Лисице”, как в старые времена! Но Хангин сошел с корабля, едва завернутое в парусину тело его старого друга коснулось дна. Ушёл один, не сумев увести за собой остальных, кто ещё грезил о возрождении Тинаго.

“Мокрая лисица” шла вперёд полным ходом, не давая вражескому лаягу времени на пристрелку. Имперцы открыли навесной огонь, но ядра били мимо цели, поднимая водяные столбы в пышущий зноем воздух. В тот момент “Лисице” ещё везло - артиллеристы Длани никак не могли наладить прицел, и расстояние между кораблями сокращалось до десяти миль, девяти, восьми…

- Лево руля, двадцать градусов! - скомандовал капитан.

Послушная “Лисица” отвела нос влево, а её правый борт уже щетинился дулами пушек. Имперский лаяг успел пристреляться: ядро разнесло в щепы марс, мгновенно убив одного матроса, другой свалился на палубу, зажимая руками вспоротый живот, а рядом упал сорванный с пертулиня якорь. Но тут “Лисица” открыла ответный огонь.

Восемь пушек выстрелили почти одновременно, и корпус лаяга содрогнулся, а затем корабль Длани начал оседать на нос. Имперцы на палубе засуетились, стали сбрасывать в воду пушки и якоря, путаясь в снастях, а матросы на “Лисице” возликовали - даже если лаягу удастся заделать пробоину, о погоне теперь не могло быть и речи.

Вновь набирая ход, “Лисица” готовилась выйти из пролива, выскользнуть из ловушки… Но тут два других имперских корабля наконец вышли на солнце. На мостике одного из них появилась фигура в красном балахоне. Видно, у Длани был острый зуб на “Морскую лисицу”, и чтобы навсегда покончить с ней, имперцы отослали с фронта одного из боевых магов.

И без того горячий воздух вдруг окружил “Лисицу” знойным маревом, а потом на корабле начали один за другим вспыхивать паруса, ванты, штаги… Ещё немного - и корабль превратился в огромный костёр, расцветивший алым заревом воды пролива. Кто-то из матросов пытался бороться с огнём, но тщетно. Маг солнца знал своё дело, и на “Мокрой лисице” не было никого, кто смог бы его остановить. Уже не было.

 

Хангин сел на кровати, судорожно хватая ртом всё ещё казавшийся обжигающе горячим воздух. Комнату золотили первые лучи рассвета, а за окном громко и надрывно вытягивал жалобную песнь ветер.

 

Дурной сон не шёл из памяти Хангина. Он позавтракал без аппетита, и вышел на улицу, чтобы покормить Хигалу объедками. Дверь Хангин распахнул с большим трудом - ветер всё набирал силу, задувая со стороны моря, и дом встречал его фасадом, скрипя от резких порывов.

Хигалу не показал и носа из конуры, когда у порога звякнула миска с едой. В темноте Хангин различал лишь янтарные глаза: казалось, пёс был чем-то напуган. Хангин не стал тревожить питомца - не он один мог видеть кошмары прошлой ночью, да ещё этот ветер… Но и у него самого становилось всё тревожней на сердце. Спустя час Хангин уже не находил себе места от неясного беспокойства.

“Надо проведать Са-Юту, - решил он наконец. - Сухая яблоня может упасть на птичник, да и ставни у них больно хлипкие, того и гляди сорвёт ураганом. А вдруг ещё и очаг разведёт? Ума-то хватит”.

 

Ветер трепал полы плаща, слепил глаза пригоршнями пыли, и Хангин спускался по утоптанным улочкам, не разбирая дороги. На пути ему встретился лишь сердитый гусак. Хангин отпихнул птицу сапогом, не обращая внимания на злобное шипение, вторящее ветру.

Людей он встретил лишь на полдороги к морю - у большого, с черепичной крышей и резными ставнями особняка, собралась половина Салапи. “Это же дом Пангая”, - не без труда вспомнил Хангин. Но что всем понадобилось от старого плотника?

Хангин заметил в толпе Са-Лингу - соседку Са-Юты. Женщина стояла, завернувшись в длинную красную шаль, а лицо её выражало странную смесь жалости, решимости и гордости.

- Что здесь стряслось? - спросил у неё Хангин, перекрикивая ветер.

Са-Линга отчего-то посмотрела на него неприязненно, но, сделав над собой видимое усилие, смягчила и взгляд, и голос.

- Разве ты ещё не понял, какой сегодня день? Разве не слышишь голос Даутан?

- Ты говоришь о ветре? - понял Хангин.

- Ветер? Ты сказал - ветер? - всплеснула руками Са-Линга. - Поверить не могу, что Са-Юта ничего не рассказала тебе про Даутан.

Их разговор начал привлекать внимание остальных. Жители долины постепенно окружали Хангина и Са-Лингу всё более плотным кольцом.

- Конечно, я помню, что очередь Апит-Калу подходила не так скоро. Но ты имеешь право знать, раз уж поселился в долине. Рано или поздно настанет и твой черёд.

- Да скажи же наконец, что происходит! - с раздражением, которое удивило его самого, крикнул Хангин.

- Хорошо, я расскажу, раз уж об этом не позаботились ни твоя сестра, ни племянница, - подбоченилась Са-Линга.

- Даутан приходит в Салапи с началом каждой весны. Мы верим, что это голос Серебряной долины, которая очнулась после зимы и просит пищи, как деревья просят солнца и тепла. Каждую весну мы даём ей эту пищу и обновляемся вместе с ней.

- И пища эта…

- Жизнь старейшего в нашей деревне.

- Невозможно, - ахнул Хангин. - Вы собираетесь принести Пангая в жертву?

- Никакого насилия, - вдруг вмешался краснощекий Гибдин. - Каждый из нас готов добровольно пожертвовать собой на благо долины. Так повелось в веках, и каждый из ушедших с Даутан становится героем, подвиг которого будут помнить вечно.

Хангин всмотрелся в лицо деревенского головы, покрытое сальными каплями пота, встретил взгляд злобно мерцающих крысиных глаз. Сейчас Гибдин казался ему как никогда отвратительным.

- Ты! - догадался Хангин. - Ты задумал это варварство!

- Да как у тебя язык повернулся такое сказать? - теперь казалось, что даже белки глаз Гибдина налились кровью. - Я стану следующим после Пангая. Через год Даутан заберёт мою душу, и я отдам её с гордостью!

- Никого он не заберёт, - Хангин сделал шаг к Гибдину, возвышаясь над тем больше, чем на полголовы. - Ты сошёл с ума! Вы все сошли с ума, если цените свои жизни так низко. Это всего лишь ветер.

Он взмахнул рукой - и шквал утих. Хотя в трех десятках шагов деревья всё ещё гнулись под резкими порывами, дом Пангая и собравшихся вокруг него селян окутала благословенная тишина. Голос Хангина прозвучал в ней раскатистым громом.

- А ветром повелеваю я.

Оттолкнув побледневшего Гибдина, прорвавшись сквозь кольцо ошеломлённых жителей долины, Хангин вошел в дом.

Внутри собралось многочисленное семейство Пангая: он сам, одетый в белый, как его голова, балахон, Са-Бута, его жена, а также три их дочери, зятья и многочисленная орава внуков и правнуков - нечасто встречались они под одной крышей. Все они были удивлены, перестав слышать завывания Даутан. Многие прильнули к окнам, слепая Бута водила головой из стороны в сторону, словно принюхиваясь. Младенец плакал на руках у рыжеволосой Пу-Ланги.

- Жертвоприношение отменяется, - с порога заявил собравшимся Хангин. А потом протянул руку Пангаю. - Пойдём со мной, и тебе не придётся умирать ради диких суеверий.

- Уймись, подстрекатель, - прогромыхал у него за спиной бас Гибдина. Деревенский голова быстро оправился от потрясения. - Никто не поверит твоей клевете, а твои жалкие фокусы не остановят Даутан. Ветер будет звать, пока не получит причитающееся ему или не сотрёт всю деревню в порошок.

- Послушайте, - Хангин обращался к семье Пангая, даже не повернушись в сторону Гибдина. - Ваш отец, дед, прадед - один из самых уважаемых людей во всей долине, и многие семьи здесь обязаны его мастерству.

Это была чистая правда, в своё время Пангай смастерил для соотечественников много чудесных вещей. Са-Юта до сих пор порой поминала его добрым словом, садясь за гончарный круг, а Хангин гадал, как человек такого острого ума и таланта мог за короткие пять лет превратиться в потерянного старика с вечно дрожащими руками и пустым взглядом. И теперь, когда он знал правду, былая жалость обернулась в гнев.

- Он может совершить ещё немало добрых дел. Возможно, кто-то из вас считает, что Пангай прожил долгую жизнь, и вам легко пожертвовать им. Но подумайте, что если завтра голос долины, - Хангин оглянулся на Гибдина и ожёг того презрительным взглядом, - потребует принести в жертву не того, чей срок и так уже на исходе, а того, кто лишь недавно увидел свет солнца?

Пу-Ланга взрогнула, крепко прижав младенца к груди, а по комнате прокатился встревоженный рокот: кто-то смотрел на Хангина с возмущением, другим будто бы открылась истина, недоступная раньше.

- Ты понятия не имеешь, о чём говоришь, - Гибдин вышел на середину залы и в обличающем жесте выставил на Хангина толстый палец. - И не имеешь права вмешиваться в наши дела. Ты иноземец, пришлый, чужой для Салапи! Я всегда говорил, что от тебя нам будут од...

Поток воздуха вдруг заткнул деревенскому голове рот невидимым кляпом, другой откинул его в угол, где массивная фигура Гибдина, скованная по рукам и ногам, замерла неподвижной статуей.

- Тебе решать, Пангай, - мягко повторил Хангин. - Я обещаю, что сумею защитить тебя и от злых людей, и от ветра, коли уж он вас так пугает. Не опускай руки, они ещё способны творить чудеса.

Слепая Са-Бута дотянулась до мужа кончиками пальцев, а потом крепко сжала его плечо - и отпустила. Пангай шагнул вперёд, вложив дрожащую ладонь в руку Хангина.

- Ты не пожалеешь, - с ободряющей улыбкой прошептал ему Хангин, а потом повысил голос. - Пангай вернётся к вам, как только стихнет ветер, живым и невредимым.

Вместе они вышли из дома с резными наличниками на окнах. Ветер незримой волною вновь обрушился на стены, поднял вихри пыли с земли, обнажил чувства людей, сорвав с них недолгое спокойствие. И только на Хангине и его седом спутнике едва колыхались плащи.

 

В чужом доме Пангай постепенно пришёл в себя. Хангин не позволял ветру тревожить покой гостя, а сам не задавал лишних вопросов, и вдвоём они коротали время за разговорами о чудесных вещицах, которые один повидал на своём веку, а другой - делал собственными руками. Но чем сильнее клонилось солнце к горизонту, тем чаще Пангай поглядывал за окно, на рощу, где горбились под гнетом бури серебряные оливы. И страх возвращался в глаза старика.

Хангин до последнего старательно не замечал тревоги гостя, но когда Пангай не смог удержать чашку в дрожащих пальцах и чуть не обварил кипятком ступни, мягко напомнил ему.

- Не забывай, это всего лишь ветер.

- Раньше Даутан всегда успокаивался за три часа до заката, - простонал Пангай.

- Он стихнет к утру, поверь. А сейчас нам обоим нужно отдохнуть.

Хангин вышел на улицу, ещё раз подивившись тому, какой неповторимо прекрасной оставалась погода в Салапи. На незамутнённом небе проглядывали первые звёзды, и только самый горизонт опоясали тонкой линией облака, зарумянившиеся от заката. Вечер здесь, на защищённом куполом участке долины, казался самым прекрасным из тех, что Хангин видел за всю свою жизнь. Потому он не без жалости захлопнул все ставни на окнах и вернулся в дом, теперь освещаемый одной лишь лампадкой.

Но как только Хангин лег в кровать, за запертой дверью завыл Хигалу. Пёс не просился ни в дом, ни за калитку, не обращал внимания на миски с едой и с водой. Сидя у конуры, он драл рдяную глотку воем, в котором даже Хангину слышалось мрачное пророчество. Успокоить пса не вышло, и Хигалу плакал до поздней ночи. А когда пёс наконец затих, Хангин сразу провалился в глубокий, без сновидений сон.

 

Когда он проснулся, то услышал, как ветер мерными ударами ломится в закрытые ставни. Он набрал силу за ночь, и теперь в его свирепости чудилось что-то сверхъестественное.

“Я проспал час, когда нужно было обновить заклинание”, - догадался Хангин.

Спешно он поднял над домом новый купол немого воздуха, заставив ветер замолчать, и в наступившей тишине расслышал тихие всхлипывания. Хангин распахнул ставни, прищурившись от яркого света - солнце давно уже перевалило за полдень, и увидел, что Пангай сидит на кровати, спрятав лицо в коленях и накрыв голову руками, покачивается взад-вперёд. Хангину было нечем его утешить.

Он разогрел вчерашнюю чечевицу и поставил источавшую пар тарелку перед Пангаем прямо на кровать. Но старик не притронулся к каше, лишь поднял на Хангина глаза, страх в которых сменило безумие.

- Я слышал их голоса. Тех, что отдали жизни Даутан. Они приходили за мной, они проклинали меня, говорили, что моя слабость поставила под удар всю Салапи.

И, снова обхватив руками голову, страстно зашептал:

- Я всех подвёл, подвёл, подвёл.

От бессилия Хангин сжал кулаки до боли в костяшках. Он хотел помочь Пангаю, и не только ему - всем жителям долины, но не мог. Всё ещё не чувствовал в проклятущем ветре ни капли магии, не видел ниточки, потянув за которую, можно было бы развеять чужую ворожбу. А сил на то, чтобы успокоить ураган во всей долине ему не хватило бы, даже будь на сорок лет младше и не так вымотан событиями прошлого дня.

Такой, угрюмый и задумчивый, Хангин открыл дверь постучавшей в дом Са-Юте. Та впорхнула внутрь едва оторвавшейся от птицы бабочкой - лицо раскраснелось, волосы спутались, светло-зелёный плащ стал серым от пыли.

- Как здесь спокойно! - с облегчением протянула она, и, чуть помедлив, положила перед притихшим Пангаем льняной узелок. - Это вам семья просила передать, мастер, о вас очень волнуются все. Тут хлеб домашний, мёда горшочек, горсть черники, ещё что-то... Угощайтесь, в общем.

А потом повернулась к Хангину и затараторила:

- Я так виновата! Ты не должен был узнать всё вот так вот. Но я думала, что ты уже знал, что мама непременно писала тебе о Даутан…

- Не писала, - покачал головой Хангин. - Зато теперь понимаю, почему сестрица никогда не приглашала меня погостить в долине. Знала, что если правда всплывёт, я никогда не позволю вам остаться в этом треклятом месте.

Он помолчал, а потом задал вопрос, который мучил его уже давно.

- Ты говорила, Апит-Калу умерла весной. Она тоже?..

- Нет, что ты! - перебила его Са-Юта. - Я не врала тебе. Мама умерла от ильной лихорадки. Да и если бы была жива сейчас, то её очередь только через два года подходила. Пангай старше мамы на пол-осени, а Гибдин - на треть.

Что-то в словах Са-Юты отозвалось в подсознании Хангина тревожным звоночком, но он не сумел вовремя ухватиться за эту нить.

- Я тоже виноват, - выдавил он. - За этой суматохой я забыл про вас с Вало. А ведь вам сейчас приходится несладко.

- Это не первый Даутан на моём веку, - натянуто улыбнулась Са-Юта. - И даже для Вало не первый. Мы в порядке, правда. Я всё понимаю, тебе нужно беречь Пангая.

- Кто-то желает ему зла?

- Нет! - быстро ответила Са-Юта. Слишком быстро. - То есть… Вчера многие были на твоей стороне, ведь тебя считали всемогущим. Но когда Даутан не затих к вечеру…

- Понимаю, - кивнул Хангин. - Гибдин, наверное, сделался пунцовым от гордости.

В раздражении он саданул кулаком по стене, а потом прошептал, не скрывая горечи в голосе:

- Мне страшно представить, что было бы, окажись на месте Пангая Апит-Калу.

- Мама не доставила бы тебе хлопот. Она следовала правилам долины жестче, чем многие из родившихся здесь.

- Я никак не могу понять этой глупой жертвенности! Неужели никто из вас и не пытается бороться за жизнь?

- На моей памяти лишь одна женщина отказалась пить отвар из листьев хило. Но она была не в себе уже три года: носила только чёрное, не спала по ночам и никогда не ела дома, клянясь, что родственники задумали её отравить. Так оно в итоге и случилось.

- А остальные?

- Знаешь, - Са-Юта задумалась, подбирая верное слово, - остальные ведь тоже борются. За жизни близких.

Она бросила взгляд в сторону окна - солнце уже давно прошло зенит - потом с сочувствием посмотрела на Пангая, который, кажется, не слышал ни слова из разговора, копаясь в содержимом узелка, лишь что-то тихо бубнил себе под нос.

- Мне пора. За Вало присматривает Са-Линга, но, сам понимаешь, не хочется оставлять его одного надолго.

- Он храбрый парень.

- Очень. Ещё бы, с такими героями в роду! - Са-Юта порывисто обняла Хангина на прощание, и льдинки испуга и вины в васильковых глазах растопила поднявшаяся от сердца теплота. - Всё обязательно будет хорошо, дядюшка. Совсем-совсем скоро, вот увидишь.

Собравшись с духом, Са-Юта выскользнула из тихого дома наружу, навстречу пыльному вихрю, а Хангин остался наедине с невеселыми думами.

Тщетно он пробовал занять себя повседневными заботами, но дела валились у него из рук. Пангай уснул всё так же сидя, уронив седую голову на грудь. Миска с чечевицей стояла у него в ногах по-прежнему нетронутой. И только когда Хангин решил уложить старика поудобнее, он заметил, что тощей рукой Пангай сжимает мешочек из промасленной ткани. А оттуда на простыни просыпался бурый порошок. Ужас накрыл Хангина тошнотворной волной прежде, чем он дотронулся кончиками пальцев до жилки на дряблой шее старика. Сердце Пангая не билось.

Растаял защищавший дом купол, и ветер ворвался сквозь окна с такой силой, что упал прислонённый к стене посох из чёрного дерева.

Теперь Хангин понял, что казалось ему неправильным в словах Са-Юты.

 

Вало сидел за обеденным столом и играл в кораблики, смастеренные из ракушек, оливковых веточек, глины и с парусами из обрезков старой скатерти. Он не вздрагивал от резких порывов ветра, не шевельнулся, когда дверь хлопнула у Хангина за спиной. На секунду Хангин испугался, что Даутан свел мальчишку с ума, но потом разглядел кусочки ткани, которыми Вало заткнул себе уши.

Мальчик, словно затылком почувствовав тревожный взгляд, поднял глаза - и тут же вскочил из-за стола, подбежав к деду:

- Хангин, ты вернулся! Я так скучал.

Тот поднял мальчугана на руки, покружил в воздухе и поставил, хохочущего, на пол.

- Здорово придумано. Сам или надоумил кто? - осторожно вынул Хангин беруши из ушей Вало.

- Не, я сам, - с довольным видом кивнул мальчишка. - Я и маме предлагал, но она не захотела.

- А тебе помогают?

- Не очень, - пожал плечами Вало. - Но ведь лучше, чем целый день ветер слушать.

- Твоя правда, - Хангин вернул беруши мальчику. - А где мама?

- За кругом, - Вало кивнул в сторону пристроя. - Она там с тех пор, как мы от Са-Линги вернулись. Сидит сама не своя, руки трясутся. Ничего путного у неё сегодня не выйдет.

- Я поговорю с ней, - кивнул Хангин. - Но обещай не мешать, даже если мы слегка повздорим, ладно?

- Повздорите? Вы-то? - удивился Вало, но затем пожал плечами. - Ну, хорошо, договорились. Но ты тоже обещай, что потом поможешь мне сделать для “Бесстрашного” паруса, как у “Морской Лисицы”.

“Бесстрашный” сиротливо жался к углу стола, словно стыдясь голых мачт, выструганных из оливковых веточек. Хангин улыбнулся.

- Обещаю.

Оставив Вало и его флотилию бороздить невидимые воды, Хангин шагнул внутрь пристроя. Са-Юта и правда сидела за кругом - маленькая стопа конвульсивно жала на педаль, руки гладили глину, которой вряд ли суждено было стать кувшином, но васильковые глаза не следили за работой - широко распахнутые, подернутые поволокой, они, казалось, и вовсе ничего не замечали. Хангин не помнил, чтобы когда-то видел её такой потерянной.

- Са-Юта, - позвал он негромко, и племянница по привычке отерла ладони о передник, прежде чем взглянуть на Хангина. И увидеть в его руке мешочек из промасленной ткани.

- Это Гибдин, - зашептала Са-Юта пересохшими губами. - Он говорил так складно… Дай Пангаю шанс поступить правильно, вот что сказал. Я бы не послушалась, но ветер... Так хотела, чтоб он наконец убрался из моей головы.

Она тряхнула спутанными волосами, прогоняя наваждение.

- Значит, богам угодно, чтобы Пангай продолжал жить.

- Пангай мертв, - ровным голосом ответил Хангин.

- Но…

Са-Юта вдруг подскочила на лавке, ударила по ней грязной ладошкой.

- Конечно! Гибдин обманул меня. Подделал свои списки, решил выкроить себе ещё год жизни!

- Гибдин здесь не при чём. Это я должен быть на месте Пангая.

- Не может быть, - от неожиданности Са-Юта глупо хихикнула. - Вы с мамой близнецы, а ей…

- Я родился на год раньше Апит-Калу, - всё так же бесстрастно ответил ей Хангин. - Но мать говорила всем, что мы близнецы. Выкраивала для меня лишний год детства, надеялась, что успеет отложить достаточно денег на взятку имперцам. Но, конечно, не скопила даже трети, и в пятнадцать я попал в доблестные ряды Длани. Вернее, почти попал.

Он тяжело опустился на лавку рядом с племянницей.

- Апит-Калу, должно быть, не помнила правды. А ложь вернулась ко мне десятки лет спустя.

Оба замолчали, слушая торжествующий рёв ветра.

Са-Юта первой нарушила тишину:

- Тебе нужно покинуть Салапи. Может быть, Даутан выпустит тебя из долины и тогда примет жертву Гибдина...

- Уходить отсюда нужно вам, - отрезал Хангин.

- Но Салапи - наш дом!

- Дом, где соседи с радостью скормят вас голодному монстру, едва вы сделаетесь старыми и немощными.

- Скормят монстру? Да что ты знаешь про наших соседей! - взвилась Са-Юта. - Когда я осталась одна с маленьким Вало на руках, эти люди заботились о нас, как о родных, помогли встать на ноги, хотя единственное, чего я хотела тогда - выплакать все глаза до донышка! Да что я, вспомни свою сестру, которая нашла здесь семью! Настоящую семью, не братца, которого сто лет в глаза не видела!

Она вскочила с места.

- Мы живём здесь в спокойствии и достатке. долина кормит нас, и мы платим ей за щедрость. Да, каждый из нас знает срок своей жизни, что с того? Всё шло своим чередом, пока не заявился ты. Герой! Повелитель двух стихий и семи морей! Взбудоражил народ, не дал Пангаю умереть достойно, поставил под удар всю Салапи! Знаешь, что? Проваливай! Тебе здесь не место!

Са-Юта вдруг схватила с полки свежую, ещё не обожжённую в печи чашку и кинула в Хангина. Тот не стал уворачиваться. Чашка ударила ему в грудь, скатилась по коленям, упала на пол, не разбившись.

Са-Юта, поняв, что натворила, в ужасе прикрыла рот выпачканной в глине ладонью.

- Прости, прости меня! - заплакала она. - Я не хотела... Даутан, это он заставляет меня говорить злые вещи.

Хангин поднялся на ноги - чашка, задетая сапогом, откатилась далеко в тёмный угол.

- Герой… Апит-Калу обманула тебя и в этом. Я вовсе не был героем. Наверное, стал бы им, останься я в армии Длани. В империи у таких, как я, нет иного пути - прожить жизнь, полную подвигов, и пасть смертью храбрых в бою с врагами, не дотянув и до тридцати. К счастью, свой дар я обнаружил чуть раньше, чем умники из Длани. И с бандой таких же мерзавцев однажды ночью увел у имперцев корабль, который потом проклинали на разных языках во всех семи морях.

Но знаешь что? Я оказался самым отборным мерзавцем из всех. Потому что бросил своих, когда во мне нуждались больше всего. Позволил усталости переломить меня через колено. Я не хочу повторять той ошибки - и, видят боги, не повторю. К следующему вечеру Даутан оставит Салапи в покое. Раз и навсегда.

 

Оставив Са-Юту рыдать над гончарным кругом, Хангин вышел из дома Апит-Калу, зло чеканя шаг. Даутан, словно учуяв клокотавшую в его душе ярость, разнес её эхом по долине. Жалобно скрипел в ясных сумерках флюгер-марлинь.

Ветер задувал всё сильнее - мокрый, стылый, как во время шторма. Деревья гнулись к земле, ураган ломал их голые сучья один за другим, как дурной ребёнок выдирает лапки пойманным жучкам. Густые порывы срывали черепицу с крыш, подхватывали с земли оставленные людьми вещи и сбрасывали их обратно с немыслимой высоты. Если бы не плотный кокон воздуха, что защищал Хангина, словно доспехи, ветер давно бы сбил его с ног, припечатал к ближайшей изгороди, удушил пылью.

На пути Хангин не встретилось ни души: жители долины попрятались по домам, и за плотно закрытыми ставнями молились сейчас всем богам, которых могли вспомнить. И всё же даже сквозь стены Хангин чувствовал на себе их презрительные взгляды. Ощущал их гнев и ненависть.

“Не верь ему, не поддавайся”, - упрямо твердил себе Хангин.

“Они убьют тебя, едва откроется правда”, - голосом в голове насмехался в ответ Даутан.

Сумерки сгущались, и когда Хангин добрался до лесной хижины, то не сразу заметил, что у порога копошатся двое с замотанными по глаза шарфами лицами.

Взломщики первыми увидели хозяина дома. Один сразу же скрылся за углом, другой оказался не таким расторопным. Воздушные потоки тут же обвили его так туго, что парень не смог даже вздрогнуть, когда Хангин двинулся на него с угрожающим видом. Только глаза затравленно смотрели - широко распахнутые, полные тупого отчаяния. Глаза не человека, а зверя, попавшего в западню. Рука Хангина потянулась к шарфу - и тут на голову ему обрушился удар, защитить от которого не смог даже воздушный доспех. Хангин пошатнулся, освободившийся вор кинулся в сторону рощи, его напарник побежал следом, отбросив в сторону толстый железный прут.

Когда Хангин пришёл в себя, то первым делом проверил охранные заклинания - те надежно сберегли его тайну, тело Пангая всё так же коченело на кровати. Даже не видя лиц воров, Хангин узнал их по рыжим волосам. Старика приходили проведать его внуки.

- По крайней мере, друг друга ещё не перерезали, - проворчал Хангин, устало навалившись на дверной косяк.

Он подобрал прут с земли - и с ужасом рассмотрел на нем запекшиеся коричневые пятна, которые при всем желании не мог спутать с ржавчиной. Его замутило от страшной догадки.

- Хигалу, - закричал Хангин, - ко мне, мальчик!

Пёс не откликался на голос хозяина. Хангин обошёл пустую конуру, вернулся к крыльцу, и тут заметил, что тяжёлая крышка на бочке с дождевой водой отодвинута в сторону. Приблизившись, он заметил, что на стене над бочкой неровными буквами накарябано:

“Не провалишь к утру - у следующего будет светлая шерсть”.

Хангин опустил взгляд и побледнел. Из-под крышки выглядывал завиток собачьего хвоста. В тот миг Хангин впервые почувствовал себя безнадёжно, непоправимо старым.

Сил у него оставалось мало, времени - и того меньше, но Хангин выкопал могилу рядом с конурой и бережно опустил в землю тело чёрного пса.

 

Даутан почти не тревожил рощу. В местах, где оливы росли особенно густо, стояла всё та же сонная, безмятежная тишина, ощущением которой когда-то были пронизаны письма Апит-Калу. В темноте Хангин давно сбился с дороги, и теперь брел вперёд, словно слепец, доверяя не зрению, а посоху. Иногда ему хотелось опуститься на покрывало палой листвы, положить голову на узловатый корень и задремать - на день, на час, хотя бы на несколько мгновений. Но он чувствовал, как в вышине над его головой тысячи серебряных мечей проигрывают безнадежный бой урагану.

Когда Хангин вышел из рощи, ветер встретил его, как старого знакомого, мягко подталкивая в спину, провёл через устеленный жухлой прошлогодней травой луг к горному ущелью. Хангин не оборачивался. Сгорбившись, он медленно брел вперёд, с трудом переставляя уставшие ноги. И лишь рука его временами тянулась к шее, где на тонкой веревке болтался полупустой серый мешочек. В любом случае, у Са-Юты и Вало будет лишний год жизни. Нужно уметь возвращать долги судьбе.

Скалы вырастали на горизонте, закрывая собой звёзды. Их снеговые шапки отражали скупой свет, но сияли не серебром - мертвенной, вечной белизной. Что найдёт Хангин там, за перевалом? От Тинаго не осталось камня на камне, и если сон его был вещим, пепел “Мокрой лисицы” давно развеялся над морем. А в на родине, в землях Империи, преступника поджидала петля. Осколки прошлого, из которых не склеишь счастливой жизни. Салапи была его последним шансом, но и мечта о тихой старости разлетелась вдребезги, словно глиняная чашка. Добрые соседи теперь жаждали его смерти, родная племянница отвернулась от него, а внук рисковал погибнуть, если Хангин не уйдёт из долины… Но куда он подастся теперь, старик, который слишком поздно осознал свою немощь, неспособный защитить даже себя? Рука снова потянулась за пазуху. Лучше будет покончить со всем раз и навсегда.

Ветер сладко урчал над ухом у Хангина, чей разум теперь вторил нечестивым песням. Согбенный и измождённый, старик стоял в миле от входа в ущелье, тяжело опираясь на посох. Тот, кто сопротивлялся воле Даутан так долго, теперь готовился стать самой желанной из его жертв. Оставалось лишь выждать несколько мгновений.

Хангин снял мешочек с шеи, ослабил завязки, высыпал на ладонь горсть измельченных листьев хило. В ноздри ему ударил резкий тошнотворный смрад - так и должна пахнуть смерть. Даутан стих до легкого дуновения, боясь стряхнуть с вытянутых пальцев даже пылинку. Старик медлил, время застыло, каждое мгновение теперь тянулось долго, невыносимо долго.

Наконец, Хангин поднёс ладонь ко рту - и вдруг дунул на неё, что есть мочи. Ядовитый порошок разлетелся вокруг зловонным облаком.

Даутан взревел, когда Хангин снова двинулся к ущелью. Раздразненный близостью жертвы, теперь он не мог отпустить старика просто так и жаждал заполучить его душу во что бы то ни стало.

И Хангин почувствовал, как потоки ветра медленно, точно неповоротливый лаяг с полными трюмами, меняют своё направление. Он перехватил посох двумя руками, воткнул глубоко в землю, укрепил заклинанием... И Даутан ударил ему в лицо, силясь отогнать прочь от гор в долину, где ветру-убийце поклонялись, как богу.

- Хочешь забрать мою жизнь? Попробуй! - рассмеялся Хангин. - Но знай, от меня не дождешься подношений!

Мысли, что ещё недавно отравленным маревом туманили его разум, не были пустым притворством. Не подействуй его приманка, Хангин и правда принял бы яд. Но жители Салапи оказались правы: ветер, что дул в Серебряной долине каждую весну, имел чёрную душу. Жадную душу. Долгое время спрятанная, неощутимая, она наконец проявила себя. Слишком сильный соперник, чтобы Хангин рассчитывал его одолеть. Но теперь он мог хотя бы попытаться.

Даутан ярился все сильнее. Порывы ветра метались вокруг Хангина, старались прорваться сквозь кокон, выбить посох из рук. Под сапогами дрожала земля. На смуглом лбу Хангина выступила испарина, он тратил последние силы лишь на то, чтобы держаться на ногах.

Постепенно потоки соединились в огромный вихрь, змеёю свившийся вокруг Хангина, и долина погрузилась в тишину, глухую и неподвижную, сродни могильной. На секунду Хангину показалось, что он оглох. Мир утонул в белесой дымке, выпившей синеву предрассветных сумерек, отблески седых шапок гор, далекую тень ущелья... Хангин догадался поднять голову и увидел клочок неба, на котором мерцала одинокая звезда. Он понял, что Даутан поднялся ввысь смерчем, загнал жертву в ловушку, и пленник будет разорван в клочья, проявив даже секундную слабость.

И в тот же миг Хангин наконец позволил упасть оболочке защитного кокона. Даутан забурлил, сжимая тиски, и Хангин вдохнул клокочущий воздух полной грудью. Ветер стегал его тело сотнями бичей, впивался в кожу ледяными иглами, сорвал с него плащ, обнажив татуировки на предплечьях. Но Хангин продолжал пить черную душу глоток за глотком - до помутнения, до резкой боли в груди. Только бы не упасть, только бы не выпустить посох из сведенных судорогой пальцев!

Смерч завился тугой воронкой - а потом опал, и по долине прокатилась волна чудовищной силы, и даже горы вздрогнули, встретившись с нею. Черный ветер навсегда покинул Серебряную долину.

 

Хангин очнулся под первыми лучами солнца. Кряхтя, он встал на ноги, поёжился от утреннего холода, что пробрался через прорехи в изодранной одежде. Всё его тело было покрыто синяками и ссадинами, а в ушах ещё стояло гулкое эхо урагана, и всё же он не мог поверить, что отделался так легко.

“Видно, жертвовать собою - и правда удел героев, - подумал Хангин, подняв с земли обломок посоха. - А я не из тех, кто мечтал умереть с честью. Значит, ещё поживу”.

Он огляделся. Оливковая роща больше не тянулась к небу неприступной стеной. Сломленные, поваленные ураганом деревья лежали на земле, укрытые серебряной листвой, как погибшие моряки - парусиной. Лишь немногие, что росли на самой границе с деревней, пережили бурю.

Хангин выполнил обещание, избавив Салапи от Даутан. Но какой ценой? На мгновение ему захотелось сбежать, как он сбегал уже не раз, оставив людей из долины самих справляться с бедою. Боги видят, они этого заслуживали: пусть Даутан отравлял их разум, семена зла всходят лишь в плодородной почве. Но в домике у моря женщина с васильковыми глазами, усталыми после бессонной ночи, обнимала сына, и целовала в льняной затылок, и всё ещё с тревогой поглядывала в окно.

Хангин повел ладонью, и выкорчеванный ствол оливы откатился в сторону, освободив чудом уцелевшее молодое деревце. На его веточках уже набирали силу белые бутоны. Природа оживала, и скоро она залечит раны вопреки всем мрачным пророчествам. Что до людей… Хангин задумчиво покачал седой головой. Он не был уверен, как скоро в их жизни вернётся былое благополучие, но знал, что туда больше не заглянет страх. Ведь теперь Хангин будет единственным ветром долины. Серебряным ветром.


Оцените прочитанное:  12345 (Голосов 47. Оценка: 3,70 из 5)
Загрузка...