Поэт

Камиль шел вдоль бесконечных торговых рядов базара Аль-Сабаха – месту, где глаза разбегаются по прилавкам, и прихоть атакует сердце. Пространство бурлило сотнями голосов, и в уши, заполняя голову какофонией, лились базарные речи: хвалебные возгласы и придирчивые бормотания, неторопливые беседы и беглые обсуждения, вкрадчивые увещевания и резкая ругань. На бедре он держал полную до половины плетеную корзину и чем больше покупок совершал, тем сильнее кренился на бок, словно шебека, дерзнувшая пересечь море с переполненным трюмом.

Не обращая внимания на положение Камиля, торговцы продолжали раздавать щедрые рекомендации, рукоплескали над ящиками персиков и абрикосов, демонстрировали гроздья разносортного винограда.

- Сочная дынька, одним только запахом утолит жажду!

- Фасоль, горох, нут.

- Инжир, тающий во рту – всего за пять фельсов!

- Изумительный изюм, - сказал старик, продающий сухофрукты, и бросил в рот целую горсть. Глаза его закатились в показном наслаждении, и он прошамкал вдогонку: - Слаще только любовь… и финики.

Перед Камилем выросла тень, ноздри защекотал запах жареных кофейных зерен – высокий мужчина склонился к его уху и подсказал:

- Знай, лучший кофе в Аль-Сабахе – у меня.

- Буду иметь в виду, - улыбнулся Камиль и двинулся дальше.

Конечно, не обязательно было закупаться самому – для таких дел в доме отца были слуги, или могла бы пойти одна из его сестер, – Камиль вышел на базар с целью развеяться и посмотреть на лица в пестрой толпе, приглядеть у торговцев что-нибудь этакое… во всяком случае, так он объяснил свое побуждение отцу.

В сознании вертелись обрывки стихов. Не стремясь к окончательному варианту, Камиль то собирал их вместе, то разлучал и вновь перемешивал - разминал поэтические навыки, думал стихами:

«Скучных дней не украсят ни вина, ни фиников сласть,
Если дни монотонны, как звезды на небе ночном.
Когда солнце восходит в зенит, чтобы снова упасть –
Тогда я покидаю с утра свой проснувшийся дом».

Над прилавком с разноцветными полосами шелка и льна взметнулось ярко-синее полотно, и мужчина в расписном халате прокомментировал:

- Морские волны средь пустыни! Видишь орнамент? Это же золотая нить, а цена лишь два серебряных дирхема. А?

Камиль прошел мимо, а вдогонку донеслось: «Сынок, ты себе рубашку чернилами измазал, купи новую!» Действительно, шило в мешке не утаишь, как и чернильницу в кармане. Камиль цокнул языком, глядя на черно-синее пятно за пазухой – белая туника испорчена. Мазки чернил на тюрбане были менее заметны, но также нарушали белизну: следствие еще одной пагубной для одежды привычки - класть за ухо писчий калам.

«Сквозь поток голосов шелестит под ногами песок,
Собираясь в барханы бесцельно крошащихся дней.
А пестрящий базар – он, наверно, как я одинок:
Днем он кутает душу в толпе, ночью плачет над ней».

Камиль остановился напротив глиняных горшочков и кувшинов. Овечий сыр, верблюжье молоко, творог, хунейна – продавец всего этого богатства молча потягивал холодный музбиль-лябан с медом.

- Три манна ляман-хамида, - указал Камиль на глиняный кувшин, - для творога не прокис?

- Утренний. Отменный получится творог, - сказал торговец, протягивая ему кружечку на пробу.

Довольный качеством, Камиль взял также два манна йогурта и ритль сухого сыра. Перевесив потяжелевшую корзину на другое бедро, он понял, что пора возвращаться, иначе окажется в самую жару посреди базарной площади с полной корзиной. Путь домой неблизкий, а если взять носильщика – братья засмеют.

Скользнув рассеянным взглядом по галереям базарных рядов, он замер. Через дорогу от молочника продавались сласти и пряности. В тени под навесом покоились россыпи свежего миндаля, украшенные розовыми лепестками, грецкие орехи выгодно соседствовали с горшочками ароматного меда. Рядом расположился поднос с яркой мозаикой цукатов, блестящих крупинками сахара. Взгляды покупателей, точно наивные пчелки, прилипали к фисташковой баклаве, кубикам рахат-лукума, абрикосовой пастиле, лукме, помадке с корицей и мандариновой нуге. Сладкое изобилие завершалось рассыпающимися монументами из подсолнечной и ореховой халвы.

Камиль, часто несдержанный в отношении сладостей, казалось, их не заметил. Глаза расширились, руки, словно во сне, поставили корзину на горячий песок. Не в силах отвести взгляд от увиденного, он с минуту стоял так - губы бесшумно шевелились, а на лбу появились морщины, - затем обернулся и явил молочнику и всему миру счастливую белозубую улыбку. Торговец пожал плечами и запрокинул голову, допивая последние капли музбиль-лябана.

Негнущиеся от волнения пальцы выхватили из-за уха калам, нашарили в кармане чернильницу и чистый листок бумаги. Камиль сел - здесь же перед прилавком, прямо на свою корзину, - и восторженная душа хлынула на бумагу стихами.

 

Когда Камиль прибежал в отцовский дом, он застал родных в саду. Старший брат Кабир и отец сидели на атласных подушках в каменной беседке, облицованной плитками розового мрамора, и пили чай. Знойный полдень утопал в кронах апельсиновых деревьев, и сад спасал от жары. Из густой зелени деревьев крохотными солнышками выглядывали яркие оранжевые плоды, как будто впитавшие заблудившиеся в ветвях лучи солнца. Камиль стрелой пронесся по миртовой аллейке, благоухающей россыпями белых цветов, и выпалил:

- Мир вам, отец! И тебе, Кабир.

- И тебе мир, бездельник, присаживайся.

Как и полагается городскому судье, поверх тюрбана у отца был намотан роскошный тайласан синего цвета, концы его спадали на плечи и контрастировали с золотым парчовым халатом. Черная с седыми паутинками борода опускалась до середины груди и торжественно колыхалась, когда отец разговаривал.

- Ты бежал, будто змеи тебе пятки кусали, - ухмыльнулся он, взяв из хрустальной вазы финик.

- Отведаешь чая с бардакушем? Рахат-лукум просто сказочный, - сказал брат и сделал широкий жест над серебряным подносом. Его богатый наряд немногим уступал отцовскому, но расшитая золотыми нитями фарджия не могла объять нескромных размеров живот. Челюсти непрерывно двигались, на губах белела сахарная пудра.

- Дался мне твой лукум! Я встретил на рынке… - Камиль перевел дыхание и продолжил благоговейным шепотом: - Женщину!

Он плюхнулся на подушку рядом с братом и кивнул, принимая исходящую паром чашечку.

- Занимательно, – сказал отец, приподняв бровь, - и что было дальше? Ты с ней познакомился?

- Я? – Камиль нахмурился, - нет, я был ослеплен… я написал стихи!

С этими словами он вскочил и выхватил, словно саблю, испещренный чернилами лист бумаги.

- Опять стихи! – воскликнул Кабир и закатил глаза. Мясистые пальцы, унизанные золотыми перстнями, ухватили кубик рахат-лукума и отправили в рот.

- С вашего позволения, отец, - сказал Камиль, - я прочту:

Между серых и выжженных ниток льняного ковра
Промелькнул звездной лентою гладкого шелка лоскут.
Этой женщины губы алей, чем весной вечера,
Неземным упоенным теплом за собою влекут.
 
Не шагает – плывет, словно гордый ведет караван;
Легче пуха прозрачный наряд на ней нежно струится.
И звенит, как копье, ее тонкий изысканный стан;
Затмевает луной ее лик помрачневшие лица.
 
Синих глаз яркий свет не кончает с сапфирами спор.
Раз взглянул – не забыть, даже с пьяным туманом во взгляде.
Черных локонов блеск и кудрей замудреный узор
Завивается пышною пеной в шальном водопаде.

С дерева сорвался переспелый апельсин и смачно лопнул, приземлившись на каменном пороге беседки. Распространился цитрусовый аромат.

- А груди? – уточнил Кабир.

Камиль расплылся в мечтательной улыбке, руки сделали округлый жест. Кабир присвистнул.

- Голубые глаза – это роковой признак, - нахмурился отец. – И каковы твои намерения, Камиль ибн Файзел?

- Я найду ее!

- На базаре, - хохотнул Кабир, - ты ее больше не увидишь. Там же тысячи людей со всего света, поверь мне, уж я-то знаю толк в торговле.

- Я буду приходить туда каждый день! – сказал Камиль.

- Нет.

Братья посмотрели на отца. Таким тоном он говорил крайне редко, и в этих случаях о компромиссах можно было забыть.

- Я призываю тебя к ответственности и осознанности, Камиль, - продолжил отец, - Я – городской кадий. Наша семья пользуется особым уважением. Мой старший сын, Азамат, снискал титул эмира и стяжал славу на пограничных пределах, его длань правит тысячей воинов. Кабир водит караваны, и в этом году его вклад в казну нашего дома составил семьсот динаров золотом. А ты… как тебя называют, сын?

Камиль, словно затушенная свеча, опустился на подушку. Помедлив, он ответил:

- Аль-Шади - Камиль-певец…

Кабир покачал головой.

- Я уважаю поэзию, и понимаю, что творчество – это древо с поздними плодами, - улыбнулся отец. – Народ уже знает тебя и любит, о тебе идет добрая молва. Пришло время заявить, что я поощряю твои поэтические начинания.

Камиль поднял светящиеся глаза. Неужели такое возможно? В глубине души он всегда опасался смутить родных скромной стезей поэта и вызвать отцовское недовольство. Он открыл было рот для слов благодарности, когда отец сказал:

- Но я не могу допустить даже мысли о том, чтобы мой сын волочился за женщиной, словно дикий зверь! Если скажут в народе, что мой сын меджнун, любовный безумец… - кулаки его сжались, брови сдвинулись, а лицо напряглось, будто отец проглотил живую саранчу, - тогда честь нашего рода будет втоптана в пыль.

Настала тишина, умолкли даже певчие птицы, и только безразличный ко всему фонтан в глубине сада продолжал журчать.

Братья молчали. Кабир не решался перебивать отца, а Камиль пытался уместить в голове отцовское благословление на творчество и запрет на поиски незнакомки. Словно лед и огонь смешались у него в сердце, стихии слились в противостоянии: лед отчаяния тушил пламя радости, которое вспыхивало гневом - вода испрялась от жара и норовила вырваться слезами из глаз. Камиль совладал с собой и не опозорился ни яростью, ни плачем. Увидев реакцию, отец облегченно вздохнул, морщины на лице стали четче, а веки потяжелели:

- Я знаю, что это за болезнь, и как ее лечить, - произнес он, доставая из кармана халата железный ключ.

- Ого! – воскликнул Кабир, - ключ от вашего гарема!

- Именно, - подтвердил отец. - Сегодня, Камиль, ты отправишься на закате в левую палату моего дворца. Я отдам необходимые распоряжения, и тебя встретят. Должность кадия не оставляет времени часто туда наведываться, и некоторых наложниц я не касался даже взглядом. Они и станут твоим лекарством.

- Благодарю отец, - сказал Камиль, принимая ключ. Теперь он окончательно запутался в своих чувствах и впал в ступор.

- Я таких подарков в жизни не получал, - Кабир шутливо поджал губы и утешил себя кусочком рахат-лукума.

- Ты не подхватывал таких вздорных недугов, как любовь, - сказал отец, - и, кстати, во имя всех оазисов Акрамской пустыни, прекрати поглощать лукум, словно кашалот! Пусти тебя в гарем, и наложницы лопнут от смеха, увидев твое пузо, а я сгорю от стыда! - смутившись своей несдержанности, он закончил: - Кушай лучше финики, сынок.

 

Первым делом Камиль наведался в хаммам, где его встретили жаркий пар и прохладный бассейн. Мраморные плиты на полу поражали затейливыми узорами, а стены терялись в клубах ароматного пара. Посетители ходили в полотенцах, обернутых вокруг бедер, пот блестел на смуглых телах. Беседы велись приглушенным голосом, сберегая спокойную атмосферу отдыха и очищения.

Основательно взмокнув, Камиль умылся теплой водой с оливковым мылом и подозвал банщика. Мощные ладони шлепнулись ему на спину, и мышцы сладко заныли под искусным массажем. Мало-помалу гнетущие мысли рассеялись, и в груди разлилось умиротворение, а события пережитого дня как будто утекли в банные стоки вместе с мыльной водой. Он попросил еще раз растереть тело листьями лотоса с мылом и отправился к бассейну.

Бывало, что недоброжелатели, глядя на стройное тело Камиля, называли поэта бедуинским колпаком и слабаком, но они были далеки от истины: вода в бассейне взбурлила, повинуясь мощным движениям рук, и поэт в два счета пересек резервуар. Гибкое и сильное тело легко рассекало водные просторы. В очередной раз вынырнув, Камиль рассмеялся и помотал головой, рассыпая черными волосами во все стороны брызги. Через пару десятков энергичных заплывов он счел нужным завершить банные процедуры и приберечь силы для ночи.

Отдав на выходе дирхем, поэт воспользовался предложенным миском. Капнув несколько капель на ладони, он растер пахучую субстанцию по груди и сгибам локтей, мазнул маслянистыми пальцами по выбритым подмышкам и паху. Когда он вышел из залов хаммама навстречу рдеющему закатному солнцу - одетый в белые шаровары и рубаху, распахнутую на груди, - за ним тянулся шлейф из аромата мускуса и сандала, апельсиновых цветов и ванили.

 

Камиль ввел ключ в замочную скважину, и дверь, застонав, отворилась - поэт оказался в комнате отцовского гарема. В неярком свете масляных ламп вдоль стен тянулась вязь декоративного письма, орнамент мягкого ворсистого ковра терялся среди раскиданных по полу десятков атласных подушек разных размеров. В центре на огромном подносе стояли кувшины с вином и золотые кубки, окруженные гроздями винограда и утонченными сладостями. Свежий ветерок из раскрытого настежь окна нежно ласкал фалды занавесок из алого шелка, а из-за стены текла музыка неторопливо перебираемых струн танбура. Комната сообщалась с соседним помещением узким проходом, откуда слышались перешептывания и смех наложниц.

Едва Камиль отщипнул спелую виноградинку, в комнату впорхнула, кружась в соблазнительном танце, изящная девушка. Из одежды на ней были только шелковые шаровары, да и те прозрачные. Колыхнув тугими грудями, она воскликнула: «Господин уже здесь!» Не заставив себя ждать, появились еще три наложницы, также не обремененные излишком одежды – последняя была одета лишь в золотые украшения. Тела были заблаговременно умащены ароматным маслом: округлые бедра и ягодицы лоснились в горячем свете ламп.

Раздался игривый смех, нежные руки в мгновение ока оставили Камиля без рубашки, и он оказался на подушках перед подносом. Одна из наложниц с вопросительным стоном протянула кубок с вином, налитый до краев так, что вино струилось по ее пальцам пьяными ручейками.

Камиль прокашлялся и сказал:

- Я бы предпочел кофе… - девушка ринулась исполнять желание, - с шафраном, - еле успел договорить он.

- Быть может, господину угоден виноград? – потупилась наложница с пушистыми ресницами невообразимой длины.

Он рассеянно кивнул, и ее лицо возникло прямо перед ним. Она улыбалась – между зубками блестела сочная виноградина, – сладкий сок брызнул Камилю в рот, и на минуту поэт забылся в поцелуе.

Наложница распахнула глаза и внимательно на него посмотрела, темные черты бровей изогнулись, будто натянутые луки.

- Что вас тревожит, господин?

- Сложно объяснить, - сдвинул плечами Камиль. Обнаженные тела незнакомых женщин смущали, чувство, что отцовское лекарство разобьет его мечты, как булыжник хрустальную вазу, росло с каждой минутой.

- Я слыхала, что ваш язык искусен не только в поцелуе, но и в стихах, - улыбнулась она, - быть может, вы снизойдете до наших вожделеющих сладость ушей и изъяснитесь поэзией?

- Кофе с шафраном, - пропела вернувшаяся наложница, грациозно опускаясь на колени.

Поэт взял горячую кружечку и отхлебнул чудесного напитка. Вместе с упоительным запахом шафрана пришли слова и рифмы. Обведя взглядом наложниц - не смевших быть навязчивыми, усевшихся полукругом напротив, - Камиль прочитал:

«Прекрасивейших дев услаждающий плен,
Не лишай меня чувств, человеку присущих.
Даруй мне свободу и крылья взамен
На оковы страстей и бред мыслей гнетущих.
 
Эти женщины словно пьянящий дурман,
Влекут свежестью лиц и изгибами тел…
Но душа не уймется: “Все это обман!
Не средь этих красавиц ищи свой удел!”»

Камиль не поверил своим глазам, когда девушки зарделись, и томные взгляды опустились под комплиментами. Чуткая наложница с пушистыми ресницами глубоко вздохнула. Польщенный, он продолжил:

Мне их страшно спугнуть мрачной тучей лица
Во мгновения ласк. Но все мысли о той…
Не познавший любви пусть найдет хитреца,
Что во голоде зверском наелся водой.

В наступившей тишине – умолк даже танбур за стенкой – Камиль допил последний глоток кофе и упер взгляд в виноград.

- Беда в том, что я не уверен даже, смогу ли с ней поговорить, если найду. Кабир верно подметил – базар Аль-Сабаха место сотен путников, возможно, она иностранка и не знает нашего языка…

Девушки смотрели на поэта огромными глазами. Когда он закончил с горькими подробностями своего положения, их брови изогнулись в печали, а губы вытянулись, будто в легком поцелуе. Одна, самая молоденькая, опустила голову и всхлипнула, тут же проведя пальцем вдоль подводки, не дав черной сурьме побежать по щеке.

Со стороны окна донеслось дрожащее щебетание, прерываемое кристально-чистыми звуками, похожими на колокольчик. Пение тут же сменились отрывистой трескотней, перешедшей в гортанное карканье, чуть ли не кваканье. Пауза. Затем звуки повторились в такой же последовательности.

Наложница с пушистыми ресницами нерешительно поднялась и направилась к окошку, обтянутые шелком бедра грациозно покачивались, спина блестела от масел.

- Странно, - сказал девушка, - певчим птицам пора спать…

Она подняла занавеску и ойкнула – птичка впорхнула в комнату и спикировала на грозди винограда. Взгляд Камиля встретился с черными глазками. Пустынный снегирь – как и многие певчие птицы скромной сероватой окраски – переступил с лапки на лапку, коралловый клювик требовательно клацнул. Поэт заметил малюсенькую трубочку бумаги, привязанную к лапке, и бережно протянул к птичке руки. Снегирь послушно замер, но как только Камиль развязал шелковую нить, птичка взвилась в воздух и унеслась в ночь.

Наложницы затаили дыхание. Поэт развернул послание и вслух прочитал: «Приходи в заброшенный дом у восточных ворот. Прожженная твоим взглядом». Девушки дружно ахнули. Камиль вскочил и тут же снова сел на подушки.

- Отец будет в гневе, если я отлучусь, - сказал он и закусил губу.

- Не тревожьтесь, мой господин! – сказала наложница с пушистыми ресницами и прильнула к нему, заглядывая в глаза, - мы скажем благородному эфенди, что вы проводите время с нами, - она обернулась на девушек. – Правда?

Наложницы энергично закивали. Одна из них - которая прослезилась над его историей - сказала, крутя в пальчиках черный блестящий локон:

- Но если вас, простите меня, постигнет неудача… пожалуйста, возвращайтесь ко мне, - она запнулась, - к нам, мой господин.

Наложницы шикнули на нее за дерзкие слова, но улыбки дали понять, что девушка высказалась за всех.

 

Ночь опрокинула чернильницу, и небесное полотно налилось иссиня-черным соком. Презревшие тьму звезды бессмертным взором следили за спящим Аль-Сабахом и пустынными окрестностями. Вдоль городских улиц гулял ветер, во мраке стрекотали цикады. Песок – днем раскаленный и сияющий золотом – охладел, словно мертвый, и застыл под ногами серыми узорами.

Согреваемый предусмотрительно взятым шерстяным халатом и прощальными поцелуями наложниц, Камиль глубоко вдыхал холодный ночной воздух, ноги несли его к заветной цели. Выбежав из-за очередного поворота, поэт возликовал: показался заброшенный дом, робко прижавшийся к городской стене из глыб песчаника.

Обыкновенное глиняное одноэтажное здание с плоской крышей и полукруглой бойницей окна. Камиль постучал, и дверь открылась.

На пороге стояла сгорбленная годами старуха. Немощное тело куталось в грубое шерстяное рубище неопределенного цвета, глаза прятались за повязкой. Она потянула носом воздух и улыбнулась, обнажив руины зубов:

- Входи, Камиль Аль-Шади.

Шаркающими шагами она прошла вглубь дома и зажгла масляную лампу. Камиль огляделся и не нашел в доме признаков жизни – лишь голые стены да пол. Под потолком между углом и стропилом раскинулась шикарная паутина, в центре гордо сидел и сам ткач, строго поглядывая сверху.

- Я получил записку…

- Сердце твое наполнено до краев, но голова пуста. Поэтому слушай внимательно и молчи.

Старуха подошла к нему и взяла за руки. Морщинистые ладони были сухими и теплыми, словно остывшие угли. Речь ее текла медленной величественной рекой:

- Знай, сладких слов искусник, что ступил ты на путь, по клинку скимитара пролегший. Впереди тебя ждет или смерть, или счастье. Но есть ли желание путь продолжать?

- Все сильней оно с каждой пульсацией сердца, - ответил поэт.

- Знай - ты жертва печального рока, незнакомка твоя не из рода людского. Подобные ей живут в миражах, во дворцах из эфира далеких и странных, колдуны заключают их в лампы, кувшины - ты встретился с джинном, о, бедный мужчина!

Камилю потребовалось некоторое время, чтобы осознать сказанное. Выйдя из ступора, поэт содрогнулся, будто сверху на него вылили бочку студеной воды. Древние сказки воспрянули перед внутренним взором, и волшебные образы заплясали в насмешливом танце. Под кромешным одеялом ночи, в заброшенном доме, освещенном одиноким огоньком лампы, они стали реальнее дневных событий. Легендарные птицы Рух, уносящие в гигантских когтях слонов, омерзительные гули, промышляющие мертвечиной на полях сражений и подкарауливающие одиноких путников, хитроумные мариды и… джинны – один фрагмент мозаики оживил сразу весь сказочный мир, так пугавший в детстве, но забытый в суете взрослой жизни.

- Ох, - только и сказал Камиль.

- И что ты предпримешь теперь, Аль-Шади? – спросила старуха, не разжимая его рук.

- Идущий вперед не свернет от забот, - сказал поэт, - где искать мне ее, умудренная мать?

Сложно было понять, порадовал ее ответ или почтительное обращение, но старуха улыбнулась и сказала:

- Могучий колдун ее держит в неволе и чахнет, как змей, над последним желаньем. Напрасно он годы теряет в попытках – желаний лишь три, он не стребует боле. В стремленьях своих перешел он ту грань, что разум сцепляет в единую волю, и в тщетном порыве разрушить закон безумие он отыскал.

- Колдун?! – воскликнул Камиль, - в Аль-Сабахе нет этой мерзости!

- К сожалению, есть, о, наивный певец – в одном лишь фарсахе от городских стен средь скал и барханов таится в пещере. Его одолеешь ты рифмой волшебной – при помощи камня, - старуха разжала руки, и в ладони у Камиля оказался темно-красный камешек, похожий на сплюснутую виноградину. – Коль держишь ты оникс в устах своих дерзких, разбить твое слово способно заклятия.

- Скажи мне скорее, где же пещера!

- Волненье оставь ты и в путь отправляйся, - сказала старуха и подтолкнула поэта к выходу.

Снаружи Камиля ожидал чистокровный скакун вороной масти. В ночной прохладе ноздри выдували пар, копыта нетерпеливо ударяли по песку, вздымая облачка пыли. Бока лоснились, переливаясь в звездном свете, грудина была круто выгнута, а глаза властно стелили взор. Конь наклонился к ошарашенному Камилю, влажные ноздри застыли перед лицом и шумно втянули воздух. Скакун довольно всхрапнул и мотнул головой в сторону седла, в черных глазах сверкнули задорные искры.

Камиль открыл и закрыл рот. Такой конь мог оказаться у почтенного эфенди или знатного эмира, но никак не у слепой нищенки. Поэт вернулся в дом, но старухи там не оказалось - лишь паук посмотрел угрюмо и уполз под стропило. «Джинны, - вспомнил сказки Камиль, - могут принимать любой облик, но не в силах скрыть цвет своих глаз. Уж не голубые ли очи прятались под повязкой якобы слепой старухи?» Догадка одновременно ободрила и напугала. Джинния оказывает помощь, но с волшебством любой сказки рука об руку идет зло. Камиль понял, что предстоящая ночь запомнится до конца жизни. «Знать бы еще, буду ли я жив к рассвету, чтобы ее вспоминать», - пронеслось в голове.

Как выяснилось, конь знал дорогу к убежищу колдуна: едва поэт сел в седло, скакун взвился на дыбы - копыта взбили тьму - и черной молнией вырвался из города. Чуть не упустив поводья, Камиль прижался к черной гриве, глядя меж острых ушей. Пески стремительно неслись навстречу, величественные барханы проплывали мимо, словно корабли. В ушах свистел ветер.

Караван проходит фарсах пути за один час – Камиль оказался на месте минут за пятнадцать. Головокружительная скачка не прошла даром: спрыгнув с коня, Камиль чуть не распластался на земле – ноги дрожали, а бедра ныли. Вороной жеребец источал запах пота и резко дышал, от тела исходил пар, взмыленные бока блестели.

Кое-как остановив качающийся горизонт, Камиль пришел в себя и рассмотрел пейзаж. Застывшие волны дюн разбивались о хребет песчаника: пирамидальные массивы гор – оранжево-бурые в поперечную полоску при свете дня - были такими же безжизненно-серыми, как и песок, и походили на несметные запасы халвы безумного сладкоежки. Казалось, кусок чернильного неба, испещренный звездами, лежал у подножья – тихое озеро отражало небесный свод.

Камиль подошел и очарованно засмотрелся на водную гладь. Озеро было миниатюрным, практически огромная лужа десяти локтей в поперечнике. Вокруг столпились кустики алоэ, и одинокая финиковая пальма стояла у кромки, будто растерянно озираясь в поисках сородичей.

Звездное небо подернулось рябью. Камиль вздрогнул – ветер уже утих, и волнам взяться было неоткуда. Звезда Мицар вдруг мигнула и отделилась от созвездия. Камиль воззрился на небо: все было в порядке, события происходили только на водном отражении. Продолжив наблюдать за шаловливой звездочкой, поэт увидел, как она поплыла вдоль озера к валуну песчаника. Достигнув цели, звездочка мигнула и ушла под воду – в глубине озера Камиль увидел ее манящее свечение.

Поэт размотал тюрбан, скинул халат и рубашку. Опасаясь потерять ониксовую «виноградину», он заблаговременно сунул ее в рот и – нырнул в озеро.

Ключевая вода сковывала конечности. Плавными, но сильными движениями Камиль продвинулся вглубь. Как он и предполагал, озеро прятало вход в пещеру, а звездочка указывала путь. Камиль протиснулся в узкий лаз: будь у него живот, как у Кабира, он так бы и застрял в каменной глотке.

Вынырнув внутри пещеры, Камиль выбрался на песчаный бережок. Тьму развеял огонек звездочки, которая вынырнула вместе с поэтом и теперь полетела вперед, словно пушинка на ветру.

Стены вокруг имели округлые очертания и полосатую окраску: чередовались оранжевые и бурые горизонтальные полосы. Отогнав ассоциации с нутром древнего чудовища, Камиль проследовал внутрь грота, нагибаясь под коричневыми наростами сталактитов.

Туннель привел к крутому повороту, и звездочка исчезла. Камиль в ней больше не нуждался - стены рдели под пламенем факелов.

Багровый свет струился по стенам пещеры, сравнимой по габаритам с гостиной залой отцовского дворца. Вот только гостей здесь явно не ждали. На полу валялись бесценные ковры, покрытые грязью и пылью, вдоль стен застыли ветхие полки с книгами и манускриптами. В одном из углов, словно куча хлама, громоздились несметные богатства: окованные железом сундуки ломились от золотых динаров, из кувшинов на Камиля глядели налитые пурпурным цветом альмандины и солнечно-прекрасные гелиодоры. Россыпи голубых сапфиров, сопряженные с густой зеленью изумрудов, сверкали среди золота, словно оазис в песчаных дюнах.

Центр свода пещеры расходился надвое зубчатой трещиной – звезды наблюдали за происходящим, словно судьи.

В глубине залы стояла роскошная кровать с балдахином. Бордовый шелк надежно укрывал спящего от неуютных просторов и сквозняков. Тихий храп доносился оттуда.

Камиль перекатил оникс под язык и двинулся к ложу. Уверенность покидала его с каждой секундой. Поэт стоял полуголый и мокрый среди мрачного логова, заявившийся с намерением отобрать у безумного колдуна джинна, словно любимую кость у пещерного льва. И каким образом? С помощью камешка! Камиль частенько действовал вперед раздумий, и это всегда сходило с рук, но теперь он осознал всю опрометчивость затеи. Сказочные грезы таяли, словно коварный мираж, и вокруг сгущалась враждебная реальность. Он чувствовал себя мотыльком, достигшим вожделенного пламени светильника.

За горестными размышлениями Камиль не заметил, что храп прекратился. Шелковая занавеска откинулась, и на поэта воззрился старец. Черную, как у бедуинов южных пределов, кожу измяли морщины, седые волосы и борода торчали спутанными клочьями. Покрасневшие воспаленные глаза сощурились, губы искривились:

- Вор! – рявкнул колдун.

Камиль отшатнулся и воскликнул:

- Я не вор, я поэт!

- О-о-о, - сказал старик, выбираясь из постели, - тогда тебе ли не знать, что поэт - это вор женских сердец!

Камиль отступал от надвигающегося колдуна. Казалось, старик увеличился в размерах, налившиеся кровью глаза горели, как два факела, гигантская тень заплясала на стенах пещеры. Голос стал рычащим и низким, Камиль почувствовал, что под ногами задрожали плиты песчаника.

- Как смел ты, презренный, ворваться в мой дом?! Найди же ты смерть!

Колдун воздел руки, черные губы торопливо зашептали, пальцы стали выписывать в пространстве резкие зигзаги. Камиль расширенными глазами глядел, как линии оставляют после себя горящие огнем росчерки. Колдун начертил в воздухе спираль и отдернул палец.

Горящая спираль отделилась от пальца и упала на ковер. Тут же она развернулась и выгнулась – на конце прорезалась змеиная голова, – и перед Камилем взвился огненный змей, подобный кобре, только плоть его состояла из языков пламени.

Колдун захохотал, огненный змей с шипением рванулся вперед. Раскаленные зубы мелькнули перед лицом Камиля, он взмахнул руками, защищаясь. Бросок прошел мимо, но на руках у поэта вздулись красные пузыри, кое-где кожа обуглилась, как если бы он подержал в руках горящее полено. Во рту стало солоно – в суматохе поэт прикусил губу, - он уже собирался сплюнуть кровь, но вовремя спохватился – под языком лежал подаренный камень.

Под каркающий смех Камиль побежал от огненного змея, сочиняя на ходу подходящие стихи. Когда змей начал нагонять, поэт оборотился и прокричал срывающимся голосом:

«К воде стремится змей – он сам в воде рожден,
Он греется теплом лишь солнечных лучей.
А гад, огнем плененный - огнем изнеможен…
Рассыпься горсткой пепла, неверный ход вещей!»

Огненный змей замер и зашипел, но не угрожающе, как прежде, а словно костер под струями ливня – влажно и безобидно. Горящее тело изогнулось, будто в экстазе, и разлетелось искрами.

Смех оборвался. Колдун пробуравил Камиля испытующим взглядом и воздел руки снова. В бегстве от змея поэт очутился среди сокровищницы. Споткнувшись обо что-то, он опустил взгляд и возликовал: в рулонах цветного шелка блестел клинок скимитара. Поэт сжал пальцы на рукояти и, не дожидаясь очередного заклятия, кинулся к старику.

Несколько локтей оставалось до колдуна, Камиль замахнулся мечом – удивляясь, почему старик спокоен, - как вдруг по ногам прошла судорога. Поэт упал, рассекши лишь воздух. Скимитар беспомощно звякнул рядом. Колдун брезгливо отошел на безопасное расстояние и стал с интересом наблюдать. Глаза его застыли, а губы наоборот – дергались в нервной улыбке.

Камиль оглянулся и закричал. Не от боли, хотя ощущения были не из приятных, а от ужаса неминуемой гибели: начиная со ступней, по ногам вверх расползался серый налет. Поэт попытался встать или хотя бы пошевелить ногами, и опасения подтвердились – тело превращалось в камень. Холод достиг коленей, поднялся выше. Камиля затошнило, он почувствовал, как внутренности съеживаются в ожидании своей очереди.

Не соображая, что произносит, Камиль зашептал скороговоркой:

«Сердце, сквозь дебри любовью гонимое,
От страсти пусть лавой кипящей извергнется!
Горячая кровь, живой плотью хранимая,
Мертвым камням не сестра и не пленница!»

По телу прошла конвульсия, в голове ударила красная вспышка. Поэта прозаично вырвало на дорогие ковры – все равно грязные и не ценимые хозяином.

Едва отдышавшись, Камиль вскочил, спеша выиграть мгновения. Поздно.

Судя по всему, колдун вымотался, творя заклинания, и явно не привык встречать отпор. Тщедушная грудь часто вздымалось, губы потеряли презрительную ухмылку и сжались в линию. Но еще одно заклинание он прочитал.

Колдун воспарил ввысь на десять локтей, одежды развивались, словно на ветру. Он медленно и торжественно двигался к трещине на потолке, навстречу ночным просторам. Руки сжимали кувшин из небесно-голубой эмали. Камилю хватило одного взгляда на кувшин, чтобы понять, что и кто скрывается в стенках.

- Прощай, мерзкий вор и никчемный поэт! – прокричал колдун, - чтоб ты издох среди этих богатств!

Камиль вскинул голову и прочитал, размахивая скимитаром:

«Человеку земному парить в небесах не присуще.
Есть один лишь удел ему – твердую землю топтать.
В его сущности грешной так много от гадов ползучих,
Что вовек не взлетит в неприступно прозрачную гладь!»

Колдун продолжал подниматься ввысь. Теперь он расхохотался довольным, но исполненным злорадства, смехом:

- Неужели ты думал, что я не распознаю оникс? Его свойства не безграничны. Ты хитрец, но колдовство – лучшая хитрость.

Камиль выронил скимитар и в отчаянье сжал кулаки. Сердце в груди бухало, словно пляшущий слон. Перед внутренним взором побежали картинки пережитого дня: удивительная встреча на базаре, и прекрасный облик джиннии в изаре из прозрачного шелка; тяжелая сердцу беседа с отцом, и брат, набивающий живот рахат-лукумом; сладкие объятия наложниц, и пустынный снегирь, несущий милые строки; таинственные речи слепой старухи, и волшебный оникс под языком, вороной скакун, рассекающий ночь… наконец, звезда, плывущая по водной глади озера. Слишком многое случилось, слишком много он получил помощи, чтобы теперь проигрывать. Каждый дал ему все, что мог, чтобы Камиль достиг своей цели, и теперь все зависит только он него.

И уж явно не от волшебных камней. Поэт выплюнул «виноградину» оникса и вскинул голову. Набрав полную грудь воздуха, он ясно и звонко пропел:

«Человеку позволено к небу стремиться душою,
В минуты возвышенных дум, на крылах вдохновения.
Ну а телом живым не взлететь над стихией чужою –
Это вечный закон, и ему не найдется забвения».

Вместе с последними словами Камиль опустил голову. Это все, что он хотел сказать сейчас – не важно, будет ли эффект, или колдун улетит вместе с кувшином. Сейчас Камиль просто прочитал стихи, как когда-то в детстве, впервые сложив рифму и выразив мысль.

Вопль разнесся по пещере и заметался испуганным эхом от стены к стене. Колдун камнем рухнул на ковры, подняв тучу пыли.

На Камиля нахлынула усталость, сдерживаемая до сих пор своеобразным трансом схватки. Ноги дрожали после пережитых метаморфоз, по икрам бегали тысячи уколов, как бывает, когда нарушишь кровообращение в неудобном положении. Язвы ожогов на руках пульсировали болью и сочились сукровицей.

Колдун не дышал, черные пальцы ревниво сжимали чудом уцелевший кувшин. Камиль подошел к телу: в широко распахнутых глазах мертвеца смерть заморозила удивление и растерянность. Поэт поднял желанный предмет.

Прохладная голубая эмаль приятно холодила обожженные ладони. Вспоминая древние сказки, Камиль потер обиталище джинна и прошептал: «Явись!»

Из кувшина потекли струи густого белого дыма и устремились к полу. Из образовавшегося облака взвился смерч с человеческий рост, тонкие синие молнии ветвились в центре. Смерч вращался быстрей и быстрей, сворачиваясь в четкие формы. Наконец разметал остатки дыма и превратился в нежный шелк, обнимающий женское тело. Перед Камилем стояла удивительная незнакомка, встреченная на базаре.

Ее образ за один вздох собрал в душе Камиля тысячи строк изящных стихов, и они застряли у него в горле. Поэт замер, не в силах произнести ни звука.

Женщина оглядела спасителя пытливым и настороженным взглядом. Камиль осознал, в насколько тяжелом положении оказываются джинны, переходя от хозяина к хозяину, обязанные служить кому попало. Не сводя с поэта глаз, джинния пропела чистым, но грустным голосом:

- О, милый поэт, меня спасший из плена, скажи три желанья своих сокровенных.

- В моем сердце не сыщется столько капризов, единой мечтой я ведомый явился.

С этими словами поэт подошел к джиннии вплотную. Сияющие небесными сапфирами глаза расширились, губы приоткрылись в растерянности. Камиль взял ее руки в свои – израненные и обожженные. Воспаряя душей к звездам, он сказал:

- Будь моей женой. Таково, а не иное мое желание.

 

Мальчик лет десяти восхищенно воззрился на отца. Тот сидел в изголовье кровати и улыбался.

- И что же было дальше? Джинния согласилась?

- О да, человек и джинн сочлись священными узами брака… Но самое удивительное в этой истории другое. Камиль Аль-Шади, сам того не ведая, решил задачу, над которой потерял разум колдун: джинния, став поэту верной и любящей женой, исполняла все его желания, сколько бы их ни было.

Сын потрясенно замолчал, а затем спросил:

- И все это было на самом деле?

- Сейчас, спустя сотни лет, легенда слилась воедино с былью, как соленая вода с пресной, и правду не отделить от домыслов. Но… что ты видишь? – отец указал на свои глаза.

- Они голубые.

- В твоих глазах я также вижу небо, Хасан Аль-Шади. Люди говорят, что благодаря Камилю, в нашем роду течет кровь джиннов. Так будем же поражать народ человечностью и доблестью, а не цветом глаз!

 

Оцените прочитанное:  12345 (Ещё не оценивался)
Загрузка...