Ворки

 

Глаза немолодого орка, приколотого копьем к замшелому срубу колодца, были мертвее ночи. Рослый широкоплечий кметь выдернул оружие, и тело медленно завалилось набок.

– А баяли – умирают колдуны тяжко! – фыркнул он. – Мыйло, подпали поганое гнездо!

Один из двух десятков конных гридней, собравшихся на подворье, подскакал к избенке, стоявшей посреди леса, и принялся чиркать огнивом под стрехой. Соломенная крыша занялась быстро, повалил густой дым.

Кметь вытер копье травой, приторочил к седлу и довольно хмыкнул. Наказ князя исполнен – лиходей, доставлявший немало хлопот черными деяниями, лишился живота. День же клонится к вечеру, и пришла пора заворачивать лошадей, чтобы ночь в лесу не настигла. Он уже собрался вскочить на коня, как боковым зрением заметил движение там, где ему быть не должно. Кметь повернулся и увидел орчонка, вылезающего из дальнего окна.

«Знатный будет гостинец, годный… А что? И сам потешусь!» – вдруг подумалось ему. Он ухмыльнулся и наказал:

– А ну, Бадуня, залови того зверька!

Молодой вой взялся за копье, но кметь крикнул:

– Живым!

Всадник поскакал за мальцом. Вернулся он с кровоточащими отметинами на лице и добычей, которая рычала и норовила его цапнуть.

– Кусаться горазд, ублюдок! – ругнулся Бадуня и бросил орчонка под ноги кметю. – За руку, гнида, успел тяпнуть!

Маленький орк вскочил, продолжая издавать угрожающие звуки, и вдруг узрел отца. Его рожица жалостливо скривилась. Он дернулся к мертвому, но один из воев загородил дорогу лошадью.

– Так, может, он голодный? – рассмеялся кметь, глянул на примолкшего мальца и ухмыльнулся: – Бадуня, а отруби-ка у дохляка руку!

Тот спрыгнул на землю, вынул меч и подошел к мертвяку.

– Левую или правую?

– Да без разницы. И шкуру сними.

Несколько ловких движений – и Бадуня подал кметю освежеванную десницу. Тот взял ее, другой рукой подтащил к себе орчонка и наказал:

– Жри!

Узкие щели глаз мальца расширились. Теперь там был страх.

Молодой чародей Хоров, благодаря которому удалось обойти ловушки колдуна, растолкал воев и возмутился:

– Не по-людски сие, Бонява!

– Не твое дело сие, кудесник! – зло ответил кметь. – Ты свое уже сделал, и не лезь в мои забавы! – повернулся к отпрыску колдуна и запричитал юродливо: – Кто ж теперь еще сиротинушку мясцом попотчует, кто убогому медка поднесет, если батька, ни дна ему, ни покрышки, бросил одного-одинешенького?

Гридни рассмеялись, чародей же укоризненно покачал головой:

– Убей детеныша окаянного, не позорь себя и род свой!

– Не зли меня, чародеюшка! – прошипел Бонява, злобно сверкая голубыми глазами. – Не то пикнуть не успеешь, как к колдуну присоединишься!

Хоров побледнел, но промолчал, отворотился в сторону, а кметь рявкнул на отродье:

– Жри, пес, коли жить хочешь!

– Ты его отпустить мыслишь? – с опасением спросил Бадуня.

– Ха, есть у меня задумка получше… Жри, я сказал! – Бонява наотмашь ударил орчонка обрубком по роже. – Ну!

Тот вгрызся в мясо. По его щекам потекли слезы, смешиваясь на подбородке с темной кровью.

***

В те времена люди в нашей деревне были зажиточными. Наверное, поэтому среди взрослых мужей частенько попадались сущие изверги. Одним из таких был мой отец. Помню, когда мне стукнуло шесть весен, притащил он из очередного похода орчонка. Самого настоящего, где-то четырехгодовалого. Посадил во дворе на цепь заместо издохшего пса и кормил соответственно. Может статься, по сей причине тот первым делом и сожрал кота Тайса – зверюгу жирную и ленивую, которая, укорачивая путь, сдуру прошла в пределах досягаемости. За проделку орчонок был жестоко бит и с тех пор к дворовой живности относился равнодушно.

Иногда на родителя находила блажь, и он заставлял меня с орчонком драться. Дабы, значит, приноровился я, почувствовал себя человеком.

Отец так и говорил: «Не тот человек, кто не похож на орка, а тот – кто их убивает». Сам он – кряжистый, со лбом, нависающим над свернутым и расплющенным в драке носом, – весьма походил на тех, кого люто ненавидел. Разве только кожей светлой да бородой русой отличался. Однако никто о том говорить не отваживался. В деревне знали крутой норов отца, помнили, что случилось еще в те времена, когда тот был вьюношем.

А было так. Послал его как-то поутру мой дед в придорожное кружало, дабы внучок принес опохмелиться. А там кто-то пришлый возьми да и ляпни во хмелю, мол, неужто не осталось места, где честному человеку вольно выпить, чтоб отродье орочье под ногами не путалось. Загоготали те, кто бражничал с балагуром, выпили за его здоровье. А отец на того лишь сверкнул очами исподлобья, взял ведро бражки и ушел.

Скомороха доморощенного нашли под вечер около отхожего места. И хоть лежал тот на животе, глаза его дурные в небо смотрели…

Из княжеского кремля, благо тот в пяти верстах, приехали люди правильные суд рядить. И нашли они, что бродяга был человеком непотребным, отца же забрали в княжью дружину. Со временем молодой вой заматерел, стал кметем, но в одном из походов нашла коса на камень – пропустил удар вражьей дубины в голову. С полгода отлеживался, а когда оклемался, то князь отпустил его со службы с уговором являться по первому зову.

Срубил отец новую избу заместо старой, забор высокий поставил и свадьбу справил. Мне обрадовался крепко – вся деревня дня три медовуху пила. А когда стал я подрастать, вот тогда и привез Йоркана – так звался орчонок. Дивились все отцовской причуде, да только головами покачивали, бормоча втихомолку, мол, слишком уж, видать, сильно Боняве по башке досталось. Родитель же, ловя неодобрительные взгляды и не боясь никого из живых и мертвых, лишь ухмылялся в усы.

Как-то, помню, отец выстругал меч и стал заставлять лупить Йоркашку со всей мочи. А надо сказать, пусть и старше я был, но ростом и статью рознились мы тогда мало. И хоть орчонок смотрел зверем, рычал и скалил кривые зубы, врага в нем я не видел. Так, тыкал палкой, стараясь ничего не повредить. Не хотелось с ним биться, нечестно ведь, когда один с мечом, пусть и деревянным, а другой – на цепи.

Так я и сказал отцу однажды в ответ на его упрек. Тогда он, ни слова не говоря, спустил Йоркашку с привязи. Я застыл истуканом недвижным, но орк кинулся не на меня, а на него самого. Вцепился кривыми зубищами в ногу повыше колена, прокусил холщовые портки и взялся быстро-быстро кромсать живое мясо, подбираясь к паху. Еще вершок-другой, то и вовсе отхватил бы достоинство, но не тут-то было. Отец ощерился, зашипел от боли и с размаху вдарил его кулаком по черепушке.

Был бы Йоркашка нашего роду-племени, то голова и вовсе бы отвалилась. А так, ойкнуть даже не успел, упал кулем, но дышать не перестал. И заметил я в тот момент в глазах родителя странное выражение, какого прежде видеть не доводилось. Не сразу достало ума понять, что была то не простая растерянность перед неожиданностью, а смертельный испуг человека, впервые познавшего страх за то, что больше жизни его.

В тот день избил отец нас обоих до полусмерти. Йоркашку за нападение, а меня – что не встал на защиту тятьки. Мамушка его еле оттянула, хотя и по утробе ей сильно досталось – неделю ноги едва переставляла. Даже бабка-ведунья с хутора приходила, отвары разные оставила.

На люди мамушка, вестимо, не выходила. Да и не до того ей было – не только себя, но и нас с орком выхаживала. Упросила даже отца, чтоб тот Йоркашку в горнице к лавке приковал, мол, нет у нее сил еще и во двор снадобья носить. Родитель ее по-своему любил, пошел навстречу, сделал, как хотела. А по ночам слышно было мне – винился отец перед мамушкой, заклинал простить. Думалось по детской самонадеянности, будто я тому причина, и только много позже узнал, что не стало тогда моего так никогда и не родившегося брата.

Вот, наверное, в те дни хворые я с орчонком не то, чтобы сдружился, но сблизился, как случается даже с тварями неразумными во время беды. Бывало потом, уйдет отец со двора, а я уже Йоркашке косточку мозговую тащу. Орчонок и мне, и ей радуется, а мать, видя такое дело, улыбается ласково обоим.

Родного языка Йоркашка почти не помнил, но за годы на цепи научился нашу речь маленько разуметь. Были то больше наказы да речения хулительные, коими отец его потчевал, для разговоров хоть и пригодные, мне, мальцу, запретные. Посему стал я обучать его словам обычным, а он меня – своим, из тех, что еще помнил. И со временем мы уже могли вольно гуторить, пусть и на странной для чужого уха тарабарщине.

***

Мне уже было весен десять, и в тот день мы, по обыкновению, ежели отец куда уходил надолго, сидели на бревнах около халупы орчонка. И тут ни с того ни с сего Йоркашка спрашивает нежданно:

– Я непригожий?

Глупый вопрос, что и говорить, а он возьми и добавь еще глупее:

– Не такой пригожий, как ты?

Ну да, лицом я походил на мамушку, но и на ум никогда не взбредало, пригожее оно или нет. А орчонок смотрел на меня черными узкими глазами, и было в них что-то такое, будто его жизнь от ответа зависит.

Я почесал голову и сказал:

– Наверное, пригожий…

– Тогда почему меня никто не любит? Только ты и мавша… А тебя даже он любит! Почему?

Захотелось хрястнуть по широкому носу, чтоб знал – мамушка только моя! – но передумал. Не ведал Йоркашка, о чем говорил. Да и кто ж его еще любить может, если соседи во двор и заглянуть страшатся, а одногодки из-за орчонка и меня самого на улице сторонятся? Даже Будел – деревенский дурачок – и тот обходит нашу избу десятой дорогой. Правда, оно и к лучшему, а то есть у дурака привычка бегать весной по деревне без портков, пугая девчат с молодицами размерами своего хозяйства, за что бьют мужики его опосля плетьми нещадно. Из гостей же заезжают иногда только княжьи кмети. Попьют с отцом медовухи, вспомнят былые походы, потыкают копьями в Йоркашку, посмеются, костей покидают, да так, чтобы тот достать не мог, и уедут восвояси.

Посему ответил я орчонку просто, но со значением:

– Мал ты еще такое спрашивать…

– А когда вырасту, стану пригожим?

– Наверное, – я пожал плечами. – Только по-своему.

– Это как – по-своему?

Тут-то и скумекал я, что Йоркашка позабыл сородичей. Не помнит уже он, как те выглядят, и теперь наверняка считает себя не орчонком, а… уродливым человечком. И представилось вдруг, будто сам – маленький безобразный звереныш – на цепи сижу, а вокруг орки злые ходят, мослами швыряют, копьями шпыняют да пинают при каждом случае по тому месту, где у боборока хвост.

Аж мороз по коже пробежал от жути такой. Обнял друга за плечи и прошептал, нарушая строгий наказ родителя никогда про то не говорить, в нечеловечье ухо:

– Потому что ты – орк!

– А кто та…?

Договорить Йоркашка не успел – страшный удар ноги отбросил его прочь, а меня подкравшийся отец поднял за шиворот в воздух и швырнул в другую сторону. Да так, что я чуть не проломил головой стену хлева.

На том мое детство закончилось.

***

У князя нашего было два сына. Старший – тот уже у отца в дружине сотней руководил, и младший – весен на пять проживший боле, нежели я. Кровь в жилах молодого княжича текла тоже горячая, боевая, вот он и упросил батюшку собрать дружину потешную из его сверстников. Князь подумал, дал добро и созвал отроков воев, особливо привечая тех, чьи отцы погибли в походах. Правда, дружина эта занималась делами совсем не потешными – все было, как взаправду, кроме оружия, и назывались мы пластунами.

Да, в очередной раз отлупцевав от души за то, что вожусь с орчонком, отец отдал меня князю, а сам… Изменился, словно надломилось у него внутри, и начал все чаще в кружало захаживать. И если, бывало, не отведет душу там в хмельной драке, то доставалось тогда Йоркашке. Наверное, потому и не прибил отец тогда орчонка окончательно, чтобы оставался ему отдушиной.

Кто знает, что мерещилось отцу во хмелю, но когда Йоркашка начал набирать силу, стал давать ему настоящий меч, не спуская, впрочем, с привязи, и учить боевым приемам. Нетрудно помыслить, что думали про то в деревне, но по известной причине держали рот на замке. Скорее всего, просто ждали, когда орк прикончит хозяина и тогда можно будет одного со спокойной совестью огню предать, а второго на куски порезать и псам скормить…

Про то мне опосля сказывали. Я же тем временем обучался пластунским умениям: быть ниже травы, тише воды, владеть оружием и прочим воинским искусством, куда входили грамота и писание тайных знаков. Князю тогда пришло в голову, будто отроки – самое то, чтобы посылать их вперед дружины, дабы они обстановку разведывали, оставляя записи в укромных местечках.

Я не был среди первых, но и не пас задних. Наставники-кмети говорили, мол, нет у меня боевой злости, а пластуны даже прозвище дали – Байбук. И хоть доказал, что мои кулаки куда проворнее, нежели большинство их носов, прозвище так и осталось.

Так минуло пять годков. И вот однажды вечером, сразу после весеннего солнцеворота, позвал меня младший княжий сын в гридницу и сказал, избегая смотреть в глаза:

– Ты, вроде, недалече от посада живешь?

– Недалече… – растерялся я, не понимая в чем дело, но ничего не спрашивая, ибо не положено такое средь нас.

– Родителей давно видел? – княжич смотрел куда-то в окно терема.

– Давно, – у меня вырвался вздох.

– Тогда сходи, Байбук, проведай их…

Обрадовался я, потому как вдруг подумалось, что скоро выступаем в настоящий поход, и меня отпускают, дабы показался на глаза отцу и матери, а то мало ли. Как уже говорилось, самонадеян был тогда чрезмерно.

На самом деле все обстояло совсем, совсем иначе…

Когда я с торбой на плече прибежал в деревню, уже почти стемнело. Зачуяв пришлого, сперва забрехала одна собака, потом лай подхватили другие псы. Подбегая к родной избе, я уже видел, как обнимусь с ошарашенным Йоркашкой. Как войду в горницу, возьму онемевшую от счастья мамушку на руки, расцелую и осторожно водворю на место. Как потом медленно подойду к отцу – ростом я уже, поди, с него вымахал – и пожму ему руку…

Однако ничего такого не было. Как не было больше родного очага – на его месте зияло пепелище.

Я окаменел.

***

В тот проклятый день, когда умирала зима, небо было серым, сад – голым, подворье – грязным. Йоркашка мерз в халупе, подвывал тихонько, будто чуя неизбежное, Бонява колол дрова, кляня судьбу, а его жена Даруня растапливала печь. Дым упрямо не хотел идти вверх и лез в избу, словно ему тоже было холодно.

Устав с ним бороться, женщина вышла на крыльцо:

– Бонява, слышь, Бонява, глянул бы ты дымоход, а?

Колун отскочил от полена и едва не отмахнул Боняве полступни. Отбросив его в сторону халупы, он в сердцах заорал:

– Да что ж ты, сука яловая, под руку мне гавкаешь?!

– Толку от тех дров, когда печь не горит… – пробормотала жена, юркнула в избу, и на всякий случай забилась в угол рядом с печью, где и накрылась ветошью.

В последнее время, от бражничанья ли, от старого ли удара по голове, или из-за того и другого разом, но на Боняву все чаще накатывало. Тогда делались его движения странными, будто члены деревенели, взгляд мутнел, отчего лицо становилось совсем страшным, и начинал он метаться по избе, круша все, что попадалось на глаза. Перепадало и Даруне, сильно сдавшей за последние годы.

Ведунья нашептывала, будто убил ее муж кого-то непростого, вот и вселяется в него временами, когда чует слабину, дух проклятой жертвы. Еще советовала терпеть, молиться и поить горемыку ее отварами да снадобьями потчевать. Однако ничего не помогало. Перерывы между приступами неумолимо становились все короче…

Бонява же, выбранившись матерно в душу, Рода и потомков его, схватил дрын и полез на крышу, где и принялся шуровать в дымоходе. Делал он это злобно щерясь, будто кого добивал копьем.

Йоркашка, испытывая смутную тревогу, зазвенел цепью и высунулся из халупы. Увидев же, что происходит, оскалился. Ему нравилось смотреть, как чистят дымоход. Бывало, что хозяин спускался с крыши весь в саже, очень будучи схожим с ним, орком. И тогда уродца распирала ему самому непонятная гордость. Как-то раз он набрался смелости и спросил мавшу, кто такой орк. Та сильно взволновалась, ничего не ответила, только очень просила, умоляла даже забыть то слово. Йоркашка ничего не понял, пообещал, что никому его говорить не станет, но когда бывало очень погано, повторял про себя как молитву: «Орк, орк, орк…»

Даруня, сидя у печки, услышала, как что-то тяжелое ухнуло вниз. Бабье любопытство заставило выйти из укрытия. Она заглянула в печь и тут же про то пожалела. Сквозь оседающее облако сажи мертвым глазом оттуда таращился на нее огромный ворон…

Жена не услыхала, как Бонява зашел в избу, продолжая, словно зачарованная, смотреть в затянутое сизой поволокой око вестника смерти.

– Что застыла каменной бабой, дура?! Опять что не так? – чужим скрипучим голосом спросил муж.

Женщина вздрогнула и повернулась к нему. В ее глазах плескался ужас.

– Беда, Бонява, к нам пришла. Страшная беда. Как бы с чадом…

– Ничего с этим хоронякой не станется… – тем же жутким замедленным голосом произнес Бонява, весь чумазый с лица. – А тебе, змея поганая, настанет-таки конец… – и потянулся к ее горлу черными скрюченными пальцами.

Йоркашка, залезший обратно, услыхал пронзительный визг, захлебнувшийся в надсадном хрипе. Он знал, что опосля обычно приходит староста, чтобы укорить мавшу в нелепом переполохе, но на сей раз…

Будто какая неведомая сила вышвырнула Йоркашку из халупы, но цепь не дала добежать до крыльца. Нелепо подбросив в воздух ноги в хозяйских портках, которые когда-то прокусил, он плюхнулся в грязь. Рыча и шипя, встал на четвереньки и тут заметил колун. Орк бросился к нему, одним неистовым ударом разрубил цепь и ворвался в избу с идущим из нутра кличем:

– Йорр!

Жена еще дергалась в руках, когда Бонява уронил ее и обернулся на вопль. Однако вдруг узрел пред собой не Йоркашку, сжимающего колун, а его отца, прислонившегося к срубу колодца. Тогда матерый кметь лишь посмеялся над бессильными угрозами орка, сказав: «Сначала я поведаю ему, как убил тебя!» – и остервенело воткнул в того копьё. Сейчас же, когда страшный удар бросил Боняву наземь, он, пузырясь кровью, повторил вслед за колдуном:

– Сын отмстит…

Дернул ногой и затих с колуном в груди.

Так закончилось отрочество Йоркана.

***

Из оцепенения меня вывело подергивание за рукав зипуна. Я повернул голову. Рядом стоял кто-то низкорослый и широкоплечий. Ночь была безлунной, и мне не удавалось рассмотреть лицо. Он же все дергал рукав и громко шептал:

– Идем, идем отсюда. Идем же.

Голос показался знакомым.

– Йо!.. – поразился я, но рука с длинными когтями запечатала рот.

– Я знал, что ты сегодня придешь. А сейчас надо уходить.

Я замычал в знак несогласия и попытался освободиться, но орк потащил прочь от пожарища.

– Кричать нельзя, – он убрал руку.

Это я уже и сам смекнул.

– Слышишь?

Издалека долетал конский топот. Причем скакала не одна лошадь, а несколько.

– Идем. Мавша ждет тебя.

– Где?

– Я проведу.

– Что случилось? Где отец?

– Узнаешь, все узнаешь.

И я узнал.

***

Оттащив мертвяка за ноги в сторону, орк кинулся к женщине, которая не подавала признаков жизни, и обнюхал лицо. Затем принялся трясти, дергать и ворочать тело, пока, наконец, не раздался судорожный вдох.

– Мавша!

– Тебя он тоже убил? – откашлявшись, с трудом прохрипела та, глядя на Йоркана с невыразимой жалостью. Потом ее глаза заволокли слезы, и сквозь рыдания послышалось: – Душегуб…

– Мавша, я убил хозяина! Я спас тебя!

– Ты же привязанный… Что?!! – Даруня попыталась встать, и орк помог подняться.

Смахнув слезы, женщина подошла к телу Бонявы, убедилась, что тот мертв, и покачала головой:

– Что же ты, дурачок, наделал…

– Спас тебя! – повторил орк, но теперь в его голосе слышалась не гордость, а удивление. – Не правильно?!

Даруня посмотрела на Йоркана грустными глазами, неожиданно наклонилась и поцеловала в узкий лоб. Орк зажмурился от никогда еще не испытанного ощущения – так приятно ему в жизни еще не было.

Вдруг с улицы послышался нарастающий гомон, выкрики, а затем и стук в ворота. Женщина вздрогнула, повернулась к мертвяку и попыталась выдернуть колун. Тот не поддался, несмотря на все усилия.

Даруня выругалась, проклиная слабые руки. Йоркан подскочил, поднатужился и вынул окровавленное железо.

– Я никому не дам обидеть тебя! – прорычал он, сжимая топорище.

– Отдай, дурак! – женщина рывком забрала тяжелый колун и тут же едва не выронила. – А теперь – беги! Бегом, чтоб глаза мои тебя не видели.

– Я плохой, да? – обиженно пробормотал орк, растерявшийся от такой внезапной перемены к нему.

– Йоркаша – самый лучший! Если Йоркаша хочет и дальше быть со мной, ему надо бежать к лесу.

– Я не уйду…

Орка заглушили удары по воротам.

– Йоркаша уже убежал в окно опочивальни! – зло прошипела Даруня и побрела, опираясь на колун, к двери, добавив, не оборачиваясь: – Я вижу пятки Йоркаши!

– …пока ты не скажешь, кто такой орк! – упрямо закончил Йоркан, не сходя с места.

Женщина горестно покачала головой. Обернулась и, морщась от саднящей боли в гортани, произнесла:

– Орк – исконный враг людской…

– Враг?!

– Да. И пока ты не знал, что ты орк, ты еще не был врагом…

– Я не враг! Я – друг! – орк ударил себя в грудь.

– Угу, но кто о том знает?.. Теперь ты будешь чужаком и нашему, и своему племени. Такая уж у тебя, видать, горемычная судьба… Беги!

– Я буду тебя ждать! – Йоркан выпрыгнул в окно, выходящее в сад, и побежал к опушке леса.

Сзади послышался треск и хриплый крик Даруни:

– Ах, ты ж, падло!

***

Сломав засов и ворвавшись на подворье, люди тут же шарахнулись от жены Бонявы. Та, будучи явно не в себе, выкрикивала надсадно бессвязное и крушила колуном халупу рядом с хлевом. Вскоре движения женщины замедлились и, по приказу подоспевшего с двумя холуями старосты, ее скрутили.

Суд вершился скоро, ибо в подобных случаях староста имел право казнить своей властью. Да и дело виделось ясным, хоть и не орк загубил хозяина, как все того ждали, а жена. Впрочем, к князю все же отправили посланца с наказом изложить все, что тот видел в избе Бонявы, в мельчайших подробностях.

– За содеянное сия жонка будет закопана на развилке дорог!

Решение старосты мужи поддержали одобрительным гомоном, а многие бабы, наоборот, начали всхлипывать.

– Что скажешь перед смертью лютой?

– Бонява меня задушить хотел…

– Выходит, заслужила! Поделом тебе, гадина! – заглушили ее выкрики мужчин.

– …на него снова накатило, – сипло закончила женщина, но ее никто не слышал.

Староста поднял руку. Шум стих.

– Где тварь гнусная, что жила на подворье?

– Я его тоже убить хотела, да, видать, промахнулась – только цепь перерубила…

Среди собравшихся пробежал недоверчивый ропот, но староста кивнул головой. Он знавал случаи, когда бабы, пребывая не в себе, вытворяли такое, что потом сами диву давались – откуда силы взялись.

– От нас до границы верст сто будет, – произнес один холуй, – а дороги пес не знает…

– Или оборотней накормит, или медведь задерет – они нынче шибко голодные, или княжим молодцам попадется, – кивнул второй. – Ужо они потешатся… О, а эти огольцы куда навострились?!

Привлеченный возгласом староста посмотрел на десяток вьюношей около сарая. Некоторые из них держали в руке кто косу, кто вилы, кто топор. Намерения их были понятны с первого взгляда.

– Эй, удальцы, неужто орка ловить замыслили? – вопросил он и фыркнул: – Как же, ждет он вас! Али вы ему свидание назначили?

Взрослые мужи глумливо захохотали, сорванцы же потупились.

– Вернули все на место и кыш по избам! – сурово сказал староста.

Повесив носы, вьюноши исполнили наказ и исчезли с подворья. Потом одни бабы обмыли и одели во все чистое Боняву, оставив лежать в избе до последнего обряда. Другие, жалобно голося по живой еще товарке, обрядили Даруню в рубище, и холуи повели ее под руки на окраину – туда, где дорога расходилась на две. Одна через поля и речку шла к соседней деревне, а другая петляла вдоль смешанного леса, начинающегося верстах в трех, и уходила за окоем к границе.

Рядом со старостой шел с лопатой и киркой деревенский дурачок Будел, а позади – зеваки, которых в каждой деревне найдется немало. Многие мужи силком тащили жен и даже дочек постарше.

Когда вышли к месту, холуи связали женщине руки, затем босые посиневшие ноги, и бросили лицом вниз. Таким уже не позволено видеть небо – их ждала земля.

Будел радостно поплевал на руки и рьяно взялся за работу. Дураку уже доводилось копать такие ямы – правда, в другой деревне, – и он знал, какая награда за то положена.

Хоть снег уже давно сошел, но нынче весна долго не могла одолеть старуху, и земля была мерзлой. Из-за этого Буделу то и дело приходилось браться за кирку. Бугай он был здоровый, но работа все одно продвигалась медленно.

***

На опушке леса Йоркан ждал мавшу. Он смотрел в сторону деревни, не замечая холода. Порывы ветра шевелили густые волосы на торсе и лохмы на голове, от рези в глазах выступали слезы. Время от времени орк дозволял себе моргать сначала одним, а потом вторым веком, чтобы не пропустить миг, когда появится она. Ему и в голову не приходило, что может не дождаться. А еще Йоркан знал, что женщина совершит первым делом.

Мавша подойдет к нему, наклонится и снова… Орк не знал, как называется то, что она сделает, но сие не мешало грезить. Ему было четырнадцать весен, десять из которых провел на цепи, и от мечтаний этих, обретенной свободы и своей полезности сладко замирало в груди.

***

К вечеру задул пронзительный ветер, разогнал тучи, и выглянуло Солнце. Увидев, как лучи высветили землю, Даруня улыбнулась задубевшими, как и все тело, губами. У нее вдруг возникла шалая надежда на чудо. Нет, не спасения ждала женщина – ей внезапно поверилось, что перед смертью увидит сына. Пусть опозоренная – родная кровинушка со временем все узнает, поймет и простит, – но узрит любимое чадо. Ну, хоть издалека!.. Молю тебя, Родоначальник!.. Не оставь потомицу твою!

Однако вместо явления сына последовало новое унижение, потому как Будел решил, что самое время схитрить. Он опустил лопату в яму, поднял ее, отмечая пальцем место, по которое углубился черенок, и подошел к Даруне. Затем поежился, показывая всем, как ему холодно, присел и положил лопату рядом, будто замеряя, сколько еще осталось копать. После чего поднял ее, как бы невзначай разорвав и задрав на несчастной рубище, и… перестал притворяться.

Отбросив лопату, Будел пристроился к женщине сзади и начал яростно дергаться. Дурак знал – за то, что взял награду раньше времени, ему ничего не будет. Никто, окромя него, не станет рыть яму…

Мужи в толпе одобрительно закрякали, многие же бабы начали ойкать сочувственно. Незамужние отворачивались, закусывая губу.

***

Почувствовав в себе чужого, Даруня зажмурилась так, что выступили слезы, и сжала зубы. И никто не услышал ни крика, ни стона даже тогда, когда она всем нутром чувствовала, как там рвется плоть и хлюпает кровавое месиво, порождая чудовищную боль.

***

Кончив, Будел встал, заправил в портки внушительного вида окровавленную елду, какая бывает у скорбных головою от рождения, и повернулся к толпе.

– Будел грелся, – довольно хрюкнул он, вытер слюни с подбородка и добавил: – Будел копает яму.

Староста кивнул дураку, затем сказал холую справа:

– Пойди, прикрой срам, да проверь – жива ли.

Холуй подошел к несчастной, одернул брезгливо рубище, приподнял за волосы непокрытую голову и заглянул в глаза. Широкие бездонные зрачки невидяще уставились на него, и только мелко-мелко дергалось правое веко. Он обернулся, кивнул старосте и отпустил волосы. Голова с глухим костяным стуком упала на землю.

***

Солнце уже почти скрылось за горизонтом, от деревьев протянулись длинные тени, а мавши все не было. Йоркан посидел еще немного, а затем поднялся и огляделся. Все вокруг тонуло в густеющих сумерках, на небе появлялись первые звезды. Он размял затекшее тело и стал размышлять, что делать дальше. Было понятно одно – мавшу задержали злые люди…

Жизнь еще не научила орка долго думать, посему он принял первое же решение, которое пришло в голову, и вскоре шагал в сторону деревни. Соблюдая все меры предосторожности, Йоркан шел и бормотал свое заклинание: «Орк, орк, орк…»

На подворье Бонявы было пусто. Так подсказывали орку все чувства. Впрочем, давали они знать также, что безлюдны и соседские избы, а сие совсем уж странно.

Йоркан растерялся окончательно. И тут по ушам резанул душераздирающий вопль.

***

Будел решил «погреться» еще раз. Уже не скрывая намерений, он подошел к телу, по-хозяйски задрал рубище и неспешно достал уд. От предвкушения – дураку в голову пришла заманчивая мысль – по его подбородку обильно потекли слюни.

***

На сей раз боль была невыносимой. Однако стократ хуже мук от противоестественности происходящего была мысль, что все может увидеть сын.

Продолжая верить в несбыточное, женщина выгнулась дугой и закричала из последних сил в холодное звездное небо:

– Не ходи сюда-а-а!!!

Сорвавшись на хрип, несчастная закусила губу и лишь жалобно прерывисто скулила до тех пор, пока сознание не покинуло ее.

***

Скулеж многих вывел из себя. Побледнели даже некоторые бывалые мужи. Бабы же просто норовили грохнуться в обморок.

Староста знал, что подобное мерзопакостно, и когда-нибудь он собственноручно отрежет дураку муди. Однако ведомо было ему и то, что еще долго ни одна баба в деревне не решится поднять руку на мужа. Посему продолжал стоять в кругу света зажженных холуями факелов, а за его спиной слышались истеричные бабские и злобные мужские голоса:

– За что ж ей такое?!

– Смотри, лярва! Будешь мне еще хворой прикидываться, а, будешь?!

– Не заслужила она такого!..

– Ну-ка, подними голову! Выше! Зенки блудливые разуй! Не нравится тебе, а, не нравится?

– Лучше б он ее удавил!..

– Вот, дура, еще о блуде думать будешь, я дурака к тебе сам позову!

– Ты бы ее поблагодарил, пес, али забыл, как тебе Бонява ребра крушил?

– Замолчи, тварь, а то я тебе их прямо сейчас пересчитаю!

– Чисто зверь измывается!..

– А дурак – он и есть зверь. Ему бы только удовольствие…

– Ой, бедная!.. Душегубы вы все безродные!..

– Зри, лежебока, как с вами надо! Не дай Род, я еще раз проснусь раньше тебя!

– Да убейте вы ее!.. Изверги окаянные! Сколько ж можно изгаляться!..

***

Не разбирая дороги, Йоркан мчался в сторону, откуда прозвучал крик. Ведь чуял же, что нельзя оставлять мавшу одну, чуял, дурень несчастный!

Орк знал, когда Даруня так кричит. Ему уже не раз довелось быть свидетелем подобных воплей, преисполненных страданием, казалось бы, дальше некуда, однако всегда оказывалось, что это еще не так…

И все же когда Йоркан выбежал за околицу, разум взял верх над звериной яростью. Людей собралось слишком много. Спиной к нему, они стояли полукругом, переговаривались, ссорились, толкались, но мавши среди них не было. Но ведь крик ее долетел отсюда!

Орк лег на землю и пополз по большой дуге, дабы узнать, на что все глазеют. И вскоре в неверном свете молодого Месяца открылось жуткое зрелище. Какой-то мужик копал яму, а рядом лежала на земле связанная мавша.

Они хотят закопать ее живьем?! За что?!! Нет, не бывать тому! Он сможет!..

***

Даруню уже наполовину засыпали, когда вдруг потянуло дымом. Оглянувшись, люди увидели, что одно из строений деревни пылает вовсю. Они тут же забыли о несчастной, закричали «караул!» и побежали тушить. Пожар будет, пожалуй, пострашнее неурожая, о коем уже много судачили после малоснежной зимы.

На месте казни остались холуи, следившие за тем, как дурак засыпает стоячее тело. Делал он это основательно и, если бы не звучало так кощунственно, любя.

Вскоре над землей осталась лишь одна голова с закрытыми глазами. В лунном свете неподвижное лицо было белее мела, и лишь ветер неутомимо подметал землю черными волосами.

Холуи подобрали кирку с лопатой и тоже поспешили в деревню, переговариваясь на ходу:

– Думаешь, руками не разроет?

– Кто знает, что дураку в башку взбредет? А, может, решит, что ему и головы хватит?

– А как она отхватит зубами?..

– Так тому Буделу-муделу и надо!..

***

Очнулась Даруня из-за того, что на голову лилось теплое и вонючее. Женщина открыла глаза и тут же попыталась увернуться – на нее, стоя в распоясанном зипуне, мочился Будел. Увидев жалкие потуги уклониться, он загоготал, пуская слюни.

Однако не это было самым ужасным. Даруня почувствовала, что ей нечем дышать. Она попробовала вдохнуть, но земля еще более сдавила грудь. Судорожно дернувшись, женщина разбудила боль, подобно змее притаившуюся внизу живота, и та, словно только того и ждала, полоснула ее снизу вверх. Да так, что в глазах потемнело. У Даруни вырвался невольный стон.

И тут случилось нечаянное. Кто-то черный выпрыгнул из-за Будела и развернул к себе. Затем длинная рука с колуном метнулась вперед. На лице дурака застыло последнее в жизни удивление, и он рухнул.

– Сейчас, мавша, сейчас! – Йоркан лихорадочно принялся разрывать землю.

***

– То было ночь, нет, две тому! – продолжал рассказывать, как спас мамушку, Йоркан, ведя меня в чащу. – Потом я отнес ее в лес, укрыл шубой и кожухом…

– Где ты их взял?

– Прежде, чем запалить… Домовой не противился… Сам ушел…

– Понятно. Как мамушка?

– В живот ее ранили сильно, крови было много. Я ходил за ведьмой. Сказал: не поможешь – живую съем! – орк клацнул клыками. – Бежала впереди меня!

– Молодец! Слышь…

– Стой! – Йоркан схватил меня за руку и прислушался. – За нами идут. Три, нет, четыре человека.

– За нами?.. – пробормотал я растерянно, и будто пелена спала: бегающие глаза княжича, холодные взгляды гридней, против ночи зачем-то седлавших лошадей, и еще разные мелочи. И по всему выходило, что нынче на меня ловили как на живца. – Это гридни! Они охотятся за мамушкой и тобой… Надо бежать!

– Сейчас-то мы убежим, а днем они пустят хортов… Их нужно убить!

– У них – оружие, а у нас…

– Руки! – оборвал меня Йоркан. – И голова!

Я лишь подивился переменам в друге. Се был не тот Йоркашка, коего давным-давно оставил на родном подворье. Предо мной стоял свирепый, жилистый и клыкастый орк. «Какая удача, что он со мной…» – подумалось невольно, но тут же оборвал мысли не к месту. Удача пребывала под угрозой.

– Что будем делать?

– Там есть ручей, – орк махнул рукой вглубь леса.

Я кивнул. Воспоминания о местах, где в детстве собирал грибы и ягоды, еще не выветрилось из памяти.

– Прыгнешь с обрыва на другой берег и ломай ветки для костра. Громко ломай, жди меня. Когда услышишь крик филина – поджигай, – с этими словами Йоркан исчез.

***

Честным боем это не назовешь – а пущай не нападают вчетвером на одного! Я делал вид, что сижу возле огня и с кем-то гуторю, меняя голос, когда они, оставив лошадей наверху, посыпались с обрыва, воинственно крича.

Вскочив, я выхватил из костра корягу побольше, развернулся и стал бешено тыкать в нападавших, выкрикивая:

– Не подходи! Хуже будет! Убью!

Они заходили полукругом и лишь смеялись:

– Нет, Байбук, как не было в тебе злости, так и не будет никогда! Говори, где убийца твоего отца и подлый орк, – мы не за тобой пришли!

Йоркан меж тем отделился от земляной стены обрыва, неслышно, как кот, перепрыгнул ручей и со спины зарубил колуном двух гридней еще до того, как они уразумели, в чем дело. Вот тогда оставшиеся, которые на охоту за нами даже брони не надели, перестали скалиться, и началась настоящая драка. Матерый кметь Бадуня, навещавший когда-то отца, развернулся к орку, а на меня бросился пластун двумя-тремя веснами старше. И, конечно же, сильней.

Коряга – неважное оружие против меча, и мы оба о том знали. Но я-то бился за жизнь мамушки, а он думал, что играет со мной в кошки-мышки. Отмахиваясь от меча, мне удалось приблизиться к одному из убитых и подобрать клинок. Швырнув в пластуна корягу, я принял боевую стойку, давая понять, что теперь наше положение хоть чуток, да выровнялось.

Пластун стал осторожнее, но и это ему не помогло. Не то, чтобы я сражался, как медведь-подранок, просто вскоре послышался крик, возвещающий о смерти кметя. Именно воя, у меня в том сомнений не было – в ночном лесу у человека против орка возможности выжить нет. Догадался про то и мой противник.

Я бросился на подрастерявшего храбрость пластуна с боевым кличем. Кое-как отбиваясь, он отступал к костру и был прекрасно виден, меня же скрывала его тень.

– Байбук, ты чего? Байбук! Я беру свои слова на… – закончить ему не судилось.

– Не знал, что первым убью пластуна, давшего мне прозвище, – пробормотал я, наблюдая, как восковая бледность заливает черты вьюноши, который, случись такая оказия, без раздумий пролил бы за Байбука свою кровь. – Злости боевой, говоришь, у меня нету?! Теперь тебе точно ведомо, что брехал ты, аки пес блохастый. И за это я убил бы тебя еще раз…

– Кому молишься? – рядом появился Йоркан. – Идем, если он мертвый!

До меня дошло, что мелю чушь несусветную, а всего трясет как в лихорадке. И тут вспомнились слова наставника: «В первом бою старайтесь убить побольше, и тогда будет все равно, кого убил первым». Хотя, может, он тоже врал. Даже наверняка, иначе откуда ему знать, что чувствуешь после первого, если уложил человек пять?..

Взяв меч убитого, я поплелся за Йорканом, идущим посредине ручья. Он обернулся и спросил:

– Кто такой Байбук? Тот, кого я убил?

– Нет, это мое прозвище…

– Байбук, Байбук… – повторил друг. – А что, годное. Тебе подходит.

Мне вспомнился давний разговор.

– А ты стал пригожим, орк?

Йоркан гортанно рассмеялся.

***

Умерла мамушка на следующий день ближе к вечеру. Благодаря отварам ведуньи она перед смертью не мучалась, много рассказывала про то, о чем я и не догадывался. Уставая же говорить, молчала и улыбалась, глядя на меня и Йоркана. А когда настал смертный час, прошептала:

– Поклянитесь, что всегда будете рядом.

– Клянемся! – в один голос сказали мы.

Мамушка протянула к нам руки, и мы взяли их в свои. И оба почувствовали, как душа покинула ее тело.

Хоронили мамушку утром. Я все никак не мог насмотреться на родное лицо, которое когда-то улыбалось мне, снилось мне, а теперь уходило от меня. Йоркан сидел рядом, и я знал, что он испытывает то же самое… Мы плакали.

Прах мамушки остался лежать в лесу – на холме под старым дубом.

***

Йоркан ведунью не съел, просто наказал возвращаться и лишнего не баять, не то он опять придет к ней и… Та быстро-быстро закивала и затерялась меж деревьев.

Мы прожили в лесу, пока не начало холодать. Не знаю, откуда у Йоркана взялось такое умение, но он запросто договаривался с хищными зверями, а также лешими, кикиморами и прочей нежитью. Правда, и лишнего мы никогда не брали, так что духам лесным не в чем было нас укорить.

Я наставлял его пластунскому делу, обучил грамоте и тайным знакам, он показал приемы, которые перенял у моего отца. Помню, тогда сильно подивился, зачем родитель его натаскивал, а орк лишь ухмыльнулся:

– Неужели непонятно? Он не хотел, чтобы ты упрекнул его – тебе надлежало убить меня в честном поединке…

А еще и я, и Йоркан выдумывали страшные способы мести тем, кто убил мамушку, но были они пока несбыточны, потому что уходили мы от деревни все дальше и дальше. И чем пуще удалялись, тем изощреннее становились наши задумки. Мы клятвенно обещали друг другу вернуться и разделаться с подлецами, загубившими самого родного для нас человека. Мы грезили убийствами…

Однажды, когда шли вдоль какой-то речки, Йоркан учуял запах дыма. Одежка наша к тому времени весьма поистрепалась, и он вопросительно посмотрел на меня.

– Думаешь, мне надо выйти к людям? – спросил я.

Йоркан пожал плечами и оскалился:

– Если выйду я, то на том наша дружба и кончится.

Орк был прав – нельзя дружить с покойником. Однако меня не тянуло к людям. Я отвык от них и не хотел снова оказаться среди таких же, как те, кто сгубил мамушку. Все во мне замирало, когда такое мыслил, и уж вовсе не знал, что буду говорить в ответ на их расспросы.

– Скажешь, что сын коробейника, которого ограбили и зарезали тати ночные. Поверят – лицо у тебя несчастное.

На том и порешили, но выдумка сия не пригодилась. Дым, учуянный Йорканом, был не добрым знаком домашнего очага, а злым духом пожарища. Мы бродили по сгоревшей деревне, где повсюду валялись мертвяки. У мужей не было голов, некоторые бабы лежали со вспоротыми животами.

– Зачем люди такое сделали? – шептал Йоркан, морщась от сморода.

Зажимая нос, я смотрел на орка и думал, сказать ли, что означают увечья мертвых, или же нет. И доверился сердцу, потому что рядом был друг.

– Это не люди сделали…

– Не люди?! А кто?!

– Орки…

– Орки?!

– Да, они любят высасывать мозги и пожирать не родившихся младенцев, как молочных поросят…

Мы ничего не взяли в той деревне, где посредине лежала целая груда ободранных дырявых черепов, и вернулись в лес. Йоркан был задумчив, и мне казалось, что понимаю его. Однако вскоре он опроверг это, произнеся странное:

– Тебе наверняка придется не по нраву…

– Что?

Заместо ответа, Йоркан снял с шеи и протянул мне уже расклепанное, руками мамушки обшитое кожей кольцо-ошейник, которое никак не хотел выкидывать. Сколько бы я про то не говорил, отвечал, что оно, мол, связало нас навеки.

– Надевай!

– Мне это уже не нравится… – отодвинулся я.

– Ты же не хочешь, чтобы тебя убили?

– Кто?

– Орки. Мы идем к ним.

Я уставился на него во все глаза, а Йоркан пояснил, что только его сородичи смогут достойно отмстить за смерть мамушки. Мне тогда даже в голову не пришло, что друг может предать, выдать своим в доказательство того, будто он достойный вой. Посему без лишних слов заключил на шее кольцо, привязал к нему веревку, и мы пошли по следам орков.

С той поры минуло три зимы. Сородичи вначале приняли Йоркана настороженно, а меня и вовсе хотели сожрать. Однако мой друг быстро доказал, чего стоит. Поломав несколько рук и десяток ребер соплеменникам, он завоевал уважение, заодно обезопасив меня от голодных взглядов. А когда провел лесами отряд орков до моей деревни, кою те вырезали под ноготь, прихватив богатую добычу и всласть удовлетворив людоедские желания, то и вовсе сделался в глазах клана великим воем. Правда, в походы больше не ходил – перенимал науку у колдуна, который приметил в нем изрядные способности.

Поначалу Йоркан хотел взять в поход и меня, но передумал, пояснив, что не оберется позора, если сбегу. Я же заверял, что буду убивать людей не хуже его сородичей. Возможно, звучало сие бесчеловечно, но для мести, клокочущей в груди, было самое то.

– Среди орков никогда не было предателей своего рода, – покачал головой Йоркан. – Мои соплеменники сочтут тебя безумным и убьют. Нет, мы сделаем иначе…

И он придумал так, что после того славного похода наступила у орков полоса сплошных неудач в набегах. А получилось так, поелику жили мы всего в двадцати верстах от земель человечьих, и стоило Йоркану прознать, будто сородичи собираются в поход, а главное – куда, как сообщал мне. И той же ночью я, сняв ошейник, уходил к своим, чтобы дать знать об орочьей вылазке.

Первый раз мне не поверили, припомнили убийство княжих людей и собирались казнить люто, но «выручили» орки. Они напали как раз на ту деревню, про которую говорил. Молодой княжич простил меня, а когда я вызвался вернуться к оркам, то изумился такому безрассудству, но отговаривать не стал. Мы с ним условились, что буду оставлять записки в тайном месте. А когда я уже выходил, спросил недобро:

– Деревню из мести разорил?

Я покачал головой:

– Йоркан не пустил.

– Жалеешь, что орки без тебя обошлись?

– Да, – я посмотрел в глаза княжичу. Они были злыми. – Провести к оркам, среди коих сижу на цепи?

Княжич отвернулся. Я вышел.

***

– Досталось изрядно? – поинтересовался Йоркан, глядя на желтеющие кровоподтеки на моем лице.

– Хорошо хоть не убили, – буркнул я.

– Зачем вернулся?

– Чтобы тебя не позорить…

– Какой же тут позор! – фыркнул Йоркан. – Я сказал бы, что тебя съел, потому как ты надоел. Говори, почему вернулся?

– Люди не хуже орков, – пробормотал я.

– И что?

– Я не хочу, чтобы твои сородичи убивали моих.

– Даже в честном бою?

– Баб с детишками нельзя, – я посмотрел орку в глаза. – И еще мы поклялись…

– Да, – кивнул друг, и во взгляде промелькнула грусть, – любовь и ненависть твоих родителей обрекли нас на странную жизнь. Что ж, постараемся прожить ее достойно. Однако говорю сразу, что вскоре многое изменится, и тебе не будет вольно пропадать целыми днями…

– Почему?

– Увидишь, – ухмыльнулся Йоркан.

После того разговора прошло немало времени, но мы к нему не возвращались. Тревожными ночами я бегал к границе, легко избегая дозоров благодаря пластунским умениям, а остальное время сидел на цепи. Короткой цепи, потому что так захотела та, которую Йоркан привел в дом. Мои ярко-синие отцовские глаза явно внушали оркине страх. Первое время нелюдь даже хотела, чтобы друг убил меня, но заместо этого тот сделал ей ребенка.

Сына назвал Воркуней – малец смешно ворковал, когда его щекотали. Сородичи Йоркану говорили, что, мол, не орочье это имя, и тогда выражением лица становился он подобен моему родителю. Имевший же глупость сказать ему о сыне обычно не досчитывался клыка, а то и двух. В такие мгновения меня распирало от пусть и постыдной, но гордости, и вспоминался отец, чей прах ветер развеял с пеплом сгоревшей избы. А потом приходили другие воспоминания, и на душе скребли кошки – снова хотелось вольно бродить с другом по лесу, но вокруг были лишь постылые орки…

Как-то Йоркан остановился рядом со мной, однако смотрел на далекий лес, и в его глазах мне почудилась тоска.

– Этой ночью ты убьешь меня, – неожиданно произнес он твердо. – Не могу я больше жить двумя жизнями. Да и колдун уже косо зыркает, еще чуток – и догадается о причине безуспешных набегов…

– Давай убьем его!

– Нет, – покачал головой Йоркан, – не даст он нам такой возможности, поэтому ты сделаешь так, как я сказал.

– Тогда, может, убежим вместе, а?

– Спасибо, я у вас уже гостил… Да и не только в колдуне дело, без нее и мальца я тоже не смогу, – орк усмехнулся горько и сменил тон: – Воркуню заберешь с собой. Я не хочу, чтобы мой сын ел людей.

Предупреждая мои дальнейшие попытки что-нибудь придумать, Йоркан сказал, что сегодня вечером приготовит макового отвара и пригласит соседей отведать его, дабы никто из них не проснулся несвоевременно. Напоит также и оркиню с дитем. Мне останется лишь зайти в опочивальню и – он уронил в траву кинжал – пустить ему кровь. Напоследок друг взял с меня клятву, что никогда не посажу Воркуню на цепь, и поведал, как сие можно сделать так, чтобы тому не грозила опасность.

Я поразился его хитрости, а когда Йоркан ушел, стало тошно от решения друга. Однако сколько ни думал – понимал, что иного выхода у нас нет. Орк не мог убить меня, а я – отказать ему. И все-таки голос сердца шептал, что единственный друг предал меня. Шепот этот пробудил злость отчаяния – ту самую, которая помогла когда-то убить пластуна.

Той ночью я зарезал Йоркана, а следом отправил оркиню. Пусть ему не будет одиноко на том свете… Впрочем, причиной была не только забота о его потусторонних утехах. Нечего правду-матку таить – я люто ненавидел избранную другом для продолжения рода, потому что она тоже была повинна во всем происходящем. Именно из-за нее Йоркан ощутил всю бездну раздвоения души.

Я с диким наслаждением всадил кинжал в сердце оркине, взял спящее дитё и ушел к своим. Умирая, друг мой успел прохрипеть наказ беречь Воркуню, коему буду следовать, пока жив. Объединявшее же нас кольцо-ошейник осталось лежать у него на груди.

***

Моя деревня потихоньку отстраивается, однако нынче тут живут не только люди, но и ворки – орочьи мальцы и несмышленыши, которых тащат с вылазок. Они растут вместе с человечьими дитями и когда-нибудь тоже станут пластунами. Взрослые, понятно, тем недовольны, но опасаются княжьего гнева и не ропщут.

Да, княжич убедил батюшку, что задумка Йоркана вырастить детенышей орков так, дабы сородичи были им чужды, весьма хитромудра и людям зело полезна. Чародей Хоров, правда, стоял на том, что не по-людски это – призывать на помощь нелюдей. Восклицал, потрясая посохом гневно, мол, а как перекинутся те к своим, как научат их нашим тайным знаниям – беды ведь не оберешься!

Старый князь угрюмо слушал, молчал, а потом баял:

– А как волков бояться, то, значит, и в лес не ходить? Съесть ведь могут, а? Вот ты – кудесник, загляни наперед, скажи, что видишь там?

Однако не открылось чародею грядущее. Да и как оно могло ему показаться, если искал не то, что будет, а то, что хотел? А будет же так – ворки станут люто ненавидеть и резать соплеменников хотя бы за то, что те походят на них. Ибо мыслить о том иначе, как о позоре, который надлежит смывать кровью, не смогут.

Никому из ворков неведомо, что такое сидеть на цепи, потому как с младых ногтей крепче железа для них сознание, что они – избранные, дабы идти на брань на стороне людей. Так говорю Воркуне со товарищи я – их наставник. И еще иногда рассказываю о великом воине Йоркане и слабой женщине, не пощадившей живота своего, чтобы он жил…

 


Оцените прочитанное:  12345 (Ещё не оценивался)
Загрузка...