А я вам, люди добрые, так скажу. В мире нашем чудесного да странного ой как много! Нет, если, конечно, каждой кабацкой байке верить, так оно и вовсе всю жизнь с раскрытым ртом проходишь. А то и носу за порог со страху не высунешь, это смотря об чем люди врут. Но ведь мне-то, грешному, врать не с руки будет. Коль желаете, расскажу вам одну забавную историю. Да не с чужих слов, со мной самим то было, чего уж теперь греха таить... О, смотрю, уже приготовились? А оно и верно. Ночь-то впереди длинная, а распогодится к утру али нет, так то одному лишь Брату-Покровителю ведомо. А чтоб, значит, рассказ живее шёл, плесните-ка мне в кружечку сего благодатного напитка. С него-то, треклятого, всё и началось…

 

Сколь лет тому минуло уж точно и не упомню, но был я тогда молодой, едва лишь рукоположение принял. И уж такова была моя натура, что меня и в послушниках брат-наставник иначе как «шкодником» да «паскудником» за глаза и не величал. Хотя ум мне был ниспослан весьма прыткий, так что в науках да богословском искусстве я преуспел достаточно. Мог бы, конечно, и большего достичь, да лень и тяга к проказам изрядно мешали. Это у меня ещё с детства, но речь сейчас о другом.

Худо-бедно послушничество я окончил, в служках положенный срок отходил, и приспела мне пора первый сан принять. Да вот только рекомендаций хороших у меня не было, а без этого свой приход получить, даже захудалый, дело гиблое. Но и весь век кадило подавать-убирать мне не хотелось. И уважения к тебе не будет, и денег особо не скопишь. И до того я своими прошениями – а писал я их каждое, почитай, семидневье - нашему брату-блюстителю надоел, что он взял да и зачислил меня в просветители. И направил в самую, что ни на есть, глушь – в Гальвернские леса.

Получил я, значит, благословение, письма к тамошнему старшему просветителю, да немного серебра с медью на дорожные расходы. И ведь не сказать, что б я сильно такому назначению обрадовался. Гальвы ведь народ тёмный, посему нравы там царят дикие. Но зато если на ниве просветительства преуспел, то тебе и слава и почёт великий. Да и опять же – от старших братьев подальше. В общем, отправился я туда в чувствах смутных, но пока до границы добрался, кое-как с мыслью о предстоящей судьбе свыкся. Даже бахвалиться начал перед мирянами. Дескать, вот я какой смелый, в земли языческие иду безо всякого страха, а лишь с решимостью нести в чащу лесную знания и свет истинной веры. К тому же, по дороге то в трактирчике на вечерок-другой осядешь, то молодку какую уединённо исповедуешь. Им-то, дурёхам, отчего-то страсть как любопытно проверить, чем святой брат от обычного мужика в этом деле отличается… Эх! Ну, давай за них, красивых.

 

Ладно, так или иначе, но добрался я до той Гальвии. И что вы, братья мои, думали? Да ничего, на первый взгляд, особенного. Леса, конечно, есть, но такие же, почитай, как и у нас. И реки, и деревни, и пашни. И трактиры даже встречаются, хотя и не столь часто. Вот только люди чуток другие, говорят не совсем так, как мы с вами, одеваются по-иному. Вот эта самая схожесть меня и подвела. Мне бы, грешному, осторожничать приняться, а я, знай себе, и в ус не дую. В кабаках пиво пью, да девиц разглядываю. И вот как-то раз, уж почти под самой Верлеотой – город там такой есть – пришла мне за мою беспечность расплата.

Подсели ко мне в корчме за стол двое удальцов, и давай угощать. Вроде как они священников наших крепко уважают. Знай себе, мне в кружку подливают, о вере нашей расспрашивают. Ну и я, значит, перья распустил, соловьем разливаюсь, на путь истинный этих парней наставляю. Напился – как ни разу в жизни не приходилось, до полного беспамятства. А очнулся – Заступник Небесный! – лежу в лесу, голова болит, будто по ней молотом лупят, ряса изодрана, сапог нет, плащ пропал. Да что плащ! Сумка дорожная исчезла, а с ней все деньги и шкатулка с письмами. Уж они-то зачем тем мерзавцам потребовались – до сих пор ума не приложу!

Ну поднялся я кое-как, себя, дурня, ругаю, а попутно Брата-Покровителя благодарю, что от смерти уберёг. Огляделся – места глухие, голосов человеческих не слыхать, где ближайшее жильё, или хоть дорога к нему, не ясно. Ну, помолился я ещё разок, обеты там дал разные и пошёл куда глаза глядят, лишь бы не в самую чащу. Брёл-брёл, да и вышел себе на поляну… Глядь, лошадка белая стоит, под богатым седлом, в сбруе с серебряной насечкой, вся лентами яркими да цветами убрана. Ну, думаю, повезло! Покричал, поаукал, думал, хозяин рядом, может, подскажет, как к людям выйти. Нет ответа, лишь птицы расшумелись пуще прежнего. Задумался я тогда. А вдруг хозяин этой животинки тоже на грабителей нарвался или ещё какую смерть принял? Поискал даже вокруг поляны, для острастки – никого.

Вернулся я тогда обратно и задумался… Лошадь и сама по себе недёшево стоит, а уж с таким седлом да уздечкой и подавно. Если хозяина или его друзей-родичей сыскать, да им доброй волей её передать с рук на руки, награда может выйти. А если таковых не сыщется, так её и продать не грех… И до того я, молодой да неразумный, додумался, что и вовсе возомнил, что это сам Небесный Брат мне эту лошадку послал. Соблазн – штука такая, цепляет крепко, не вдруг обойдёшь. В конце концов, повёл я лошадь эту в поводу по малой такой тропинке, которая с поляны куда-то вела. По ней, спустя какое-то время, и вышел на наезженный тракт. Влез я кое-как на кобылку, да и поехал себе потихоньку.

Еду, значит, красотой природной любуюсь. А места там, скажу вам, знатные. По обе стороны лес раскинулся – дубы, ясени, вязы. А осень по ту пору стояла, так всё это разноцветьем играет, словно живописец какой багрянцем с позолотой да прочими красками всё вокруг расписал. Солнышко с голубых небес пригревает, птахи мелкие щебечут, и душа сама собой поёт. Так вот, по сторонам глазея да мечтам сладким предаваясь, не обратил я внимания на вот какую странность. Те гальвы, что мне по пути встречались, обойти меня стороной норовят, так что ажно с дороги сходят. И косятся так, знаете ли, с опаской. Будто им чудище какое на встречу едет, а не скромный брат-просветитель. Подумал тогда ещё, что ряса моя, в непотребный вид пришедшая, тому виной… Эх, если б всё так просто было! Слышь-ка, добрый человек, плесни ещё, что ли, а то в горле пересохло.

 

Ну так вот, добрался я наконец до поселения. Неказистое такое, все дома сплошь из дерева, даже вместо крепостной стены частокол, хотя и добротный. Это ли, спрашиваю, будет Верлеота? А мне и отвечают, что Верлеота, мол, в другой стороне, а это – Скейден-форт. Крепость, стало быть, и прилегающее к ней поселение. Основали её, к слову сказать, ещё при деде нынешнего нашего государя, там и посейчас наш гарнизон стоит.

Караульные, священника во мне распознав, никакой пошлины с меня не взяли и направили прямиком к своему коменданту. Тот меня принял, накормил, выслушал, поохав так сочувственно. Мол, наша в том вина, никак этих дикарей к порядку призвать не можем.

Тогда я с ним насчёт лошади поговорить решил. Дескать, вы, господин комендант, человек опытный и в землях этих не первый день, может, чего и присоветуете. А он на животинку эту один раз взглянул только, ус пожевал с минуту, а потом мне и говорит. Вы мол, святой брат, её нашли, вам и решать. Сходите на торжище, что под стенами форта, поспрошайте насчёт хозяина, глядишь, сыщется. А нет – так там же её и продайте, если сможете. А ещё лучше, говорит, отпустите скотину эту на волю. Мол, если это и дар Покровителя, то чересчур уж щедрый. И вы, святой брат, этот дар вернув, только ещё больше Его к себе расположите. Может, говорит, это испытание духа вам такое свыше ниспослано… Это я теперь-то понимаю, что комендант тот был человеком неглупым, и землю, в которой ему службу нести пришлось, хорошо узнать успел к тому времени. А тогда меня гордыня обуяла. Дескать, как это так – мирянин мне ещё про испытания душевные толковать будет! Одним словом, дурень я был, даром, что в рясе.

Взял я тогда лошадку под уздцы и пошёл на торг. А там-то, слышь, одни местные и есть. И все поголовно, едва на неё взглянув, от меня, как от зачумлённого шарахаются. Нет, сперва-то я честно о хозяине выспросить пытался. Так всё одно – глаза отводят, знаками своими обережными себя осеняют, да прочь уйти норовят. Тогда я в другой конец отошёл и, как торгаш какой, давай себе горло драть, товар свой нахваливать. Думаете, сунулся кто? Беса безрогого! Даже поближе взглянуть охотников не нашлось. Я уж и цену сбил, да так, что за такие деньги в иных краях и овцу-то паршивую не укупишь. Потом сами по себе седло с уздечкой продать пытался. Тоже, к слову, задёшево. Всё равно, бесовы дети, не желают со мной дела иметь. Будто проклятье на этой скотине какое лежит!

Сел я, значит, да пригорюнился. Дело-то к вечеру, брюхо еды требует, а я как без ломаного медяка был, так ни с чем и остался. Ну, думаю, хватит с меня этакой торговли. Вот сядет солнышко, пойду в кабак или ещё куда, где господа королевские воины напиваться после службы изволят, да и сыграю на лошадку мою злосчастную в кости, авось свезёт.

И тут-то и подошёл ко мне тот человек. Появился невесть откуда, да прямиком ко мне. Твоя, спрашивает, лошадь?.. А сам такой, что даже не знаю, как вам, господа мои, описать. Высокий, статный, одет скромно, но держится – куда там твоему герцогу. Волосы седые, длинные, по плечам метут, на лбу ремешком кожаным схвачены. Голос звонкий, чистый, властный по-королевски, и в то же время беспечный, как у трубадура какого. И что меня ещё тогда удивило: все гальвы мужеского полу с бородами ходят, а у этого, слышь, щёки гладкие, что у девицы… Ну да отвлёкся я малость, вы уж простите.

Ну, значит, он меня и спрашивает: моя ли, дескать, лошадь будет? А я ему в ответ: если хочешь, продам, мол, с превеликой радостью. Мужик улыбнулся, прищурился так, знаете ли, насмешливо, и второй вопрос задёт. Много ли, говорит, за неё просишь? Ну, я ему и называю цену, ту которую последней недавно выкрикивал. А он засмеялся, руками себя по коленям хлопнул и говорит: эдак ты, мил-человек, проторгуешься. Дескать, за такую красавицу и вдесятеро больше просить не зазорно, особенно при таком седле да сбруе. На ней, мол, самому Владыке Береворну впору разъезжать. Тут я, само собой, спрашиваю: а кто такой этот Береворн ваш? Князь какой, что ли? А тот мне: князь, не князь, но в здешних местах его всякий знает. Ты же, говорит, в наших краях, сразу видно, человек новый, ну да ничего, может, ещё с ним познакомишься.

Затем он достаёт из-за пазухи увесистый такой кошель и мне суёт. Тут, говорит, задаток – четверть того, что я тебе за эту лошадь хочу предложить. Я завязки-то распустил, гляжу – пресвятые сподвижники! – а там серебряных монет, …в жизни своей столько за раз не видел. Я одну монетку, наугад, вытащил, куснул – как есть серебро, без всякого обмана. Тот всё стоит, улыбается. Не бойся, говорит, у меня всё по-честному. И дальше: если, мол, согласен, то пошли ко мне домой, остальное там отдам.

Ну я-то не сухим сучком заделанный, решил обезопаситься, даром, что богатство нежданное голову кружить начало. Слетал живой ногой к всё тому же коменданту, сдал ему, при свидетелях, как положено, тот кошель под расписку. Он его запечатал гербовой печатью, да убрал подальше. Расписку ту я, как мог, на теле схоронил, да обратно на торг побежал. Бегу и думаю себе: если седой не дурак, то его давно уж и след простыл. Однако вернулся, гляжу – ан нет. Стоит себе спокойно, гриву у лошадки оглаживает да ленточки в этой гриве перебирает.

Подхожу я к нему и говорю, что готов, мол, с ним идти. Тот снова улыбнулся, посмотрел на меня всё с тем же прищуром и пошёл себе вперёд. Неторопливо так, с достоинством. Я за ним. Отошли мы от форта, а затем с тракта на какую-то тропку свернули, что в лес вела. Тут я, признаюсь, забеспокоился. Конечно, взять-то с меня нечего, но ведь и жизнь-то она, как ни крути, одна. Да и кто этих гальвов знает – народ чужой, и, говорят, до сих пор ихние жрецы-драйды человечьи жертвы духам лесным приносят.

Попутчик, словно мысли мои прочёл, говорит: ты, добрый человек, не бойся, никто тебе зла не сделает. Наоборот, говорит, ты, как я погляжу, в дороге поиздержался, так я тебя в своё селение отдохнуть приглашаю. У них там, дескать, как раз свадьба намечается. А лошадь эта – как раз жениху в подарок. Я же на него гляжу и отчего-то ясно понимаю: не врёт он. Кто же, спрашиваю, жених-то? Он же, бестия, вновь смеётся. А жених, говорит, знатный. Сам Владыка Береворн сегодня женится. Тут я немного подрастерялся. Это как же, думаю, так? По цене подарка жених – знатнее некуда выходит. По тамошним, само собой, меркам. А ведут меня не в замок и не во дворец, да и провожатый уж больно на простолюдина похож. Седой же, тем временем, начал меня расспрашивать. Кто я да откуда, да зачем в эти места прибыл. Ну а я ему всё честь по чести отвечаю: и про назначение, и про грабителей этих треклятых, чтоб им пусто было, и про то, что дальше делать собираюсь.

Так за разговорами и дошли. Быстро так, вроде, и совсем даже не заметно. Вот только, глядь, а стемнело уж совсем. В небе звёзды сверкают, на листьях лунный свет серебрится. Вышли мы на поляну, через которую небольшой ручеек пробегал. Дорожка аккурат в него упирается, а через ручей тот ни мостика какого, ни даже брёвнышка не перекинуто. На другом берегу кусты густо растут, а за ними снова лес стеной высится.

Тут спутник мой на лошадь взобрался, да мне и говорит: держи, братец, её под уздцы. Я ему, разумеется, отвечаю: дескать, а дальше как? Намокну же, пока перейдём. А он мне: делай, как велено, или можешь назад поворачивать. Тут меня обида взяла. Разве, думаю, так с гостем поступают? Но всё же послушался. И тут седовласый нагнулся к лошадиному уху, шепнул что-то, и лошадь прямо с места как вперёд прыгнет! Я даже испугаться толком не успел… И вот с этого и начались те самые чудеса. Вы-то, небось, уже и ждать притомились, а? Ну, ничего, дальше слушайте…

 

Скакнула, значит, эта бесова животинка через ручей, так, что я руку себе едва не вывихнул. А в следующий миг всё вокруг меня переменилось, я и понять-то это сразу не понял. Стою себе, глазами хлопаю, а передо мной – огромадная такая поляна. На ней шатры разбиты, столы накрытые от кушаний да напитков разных ломятся, костры из громадных поленьев горят, так что светло, как днём. Посреди поляны дуб раскидистый, высоченный, в несколько обхватов стоит, а в листве его будто огни какие мерцают. И другие деревья – те, что вокруг той поляны – тоже такими огнями подсвечены.

Изумление меня безмерное взяло, ведь ничего же этого я с той стороны ручья не видел! Повернулся кругом – Заступник защити-помилуй! – нет никакого ручья, словно никогда и не было! Трава только, светляками мелкими, словно росой, усыпанная, да лес в двух шагах дорогу назад заступает. Поднял я голову, чтоб у попутчика моего спросить, что ж за диво такое, …да едва на землю не брякнулся. Нет рядом этого седого, и лошади нет, будто в бездны подземные провалились!

Тут меня и озарило. Да это ж, думаю, наваждение бесовское, нечестивыми духами напущенное. Осенил я сначала себя, а затем и всё на четыре стороны окрест святым знаком. И что б вы думали? Не помогло. Я даже глаза протёр, но всё так на месте и осталось. И костры, и столы, и дуб этот. Рухнул я тогда на колени и взмолился Брату-Покровителю нашему, чтоб беду от меня отвёл и от наваждения избавил. И горячо так взмолился, от всей души, как никогда до этого. Сами, небось, знаете – когда припрёт, молитва куда как искренне из тебя рвётся. Но и это чар лесных не развеяло. Не услышал меня Небесный Брат. Или не пожелал помочь недостойному да грешному.

Встал я тогда с колен, отряхнулся, опояску покрепче перетянул, ещё раз знак святой сотворил, да и сделал вперёд первый шаг. Однова, решил, живём. От Бледной Жницы всяко не скроешься, а уж если и пришла пора с белым светом проститься, так сделать это надо достойно. К тому же, я с самого детства не робкого десятка был. Даже когда ходил в послушниках, от мастеровых да селян не бегал. Мог и на кулачках, и на дреколье… Эх, где ж теперь та молодость! Ладно, сейчас горло смочу и продолжу вам о гальвернских чудесах толковать.

И вот иду я по той поляне, и ноги меня несут мимо шатров да столов прямиком к тому самому дубу. По сторонам искоса гляжу и вижу, что то тут, то там будто бы тени на траве пляшут, на человечьи похожие. Глазом раз-другой моргнул, глядь – и впрямь люди кругом появляться начали. Мужи да девы, все простоволосые, в одеждах лёгких да длинных, будто по ветру струящихся. И возраста странного, так что не разбери-поймёшь. Вроде бы и не юноши с девицами, но и не матёрые мужики со зрелыми бабами. Все стройные, как на подбор, да лицом красивые. Такие, что не захочешь, а залюбуешься. Да ещё вот что странно: вознамеришься на которого из них пристальней посмотреть, получше разглядеть пытаясь – так он тут же вроде как пропадает, только тень на траве и остаётся. И все они к тому дубу идут. Причём так величаво и плавно, что у меня и слов нет, как описать. Говоря проще, любой придворный хлыщ, по балам да приёмам порхать привыкший, рядом с ними не ловчей медведя учёного выходит.

Не дойдя до дуба того десятка с два шагов все они останавливаться начали, так что вскоре возле него круг образовался. Я тоже встал и стою себе, жду, что дальше будет. И тут музыка смолкла. Какая такая, спрашиваете, музыка? Да до того момента я вроде бы и значения ей не придал, а как только смолкла – понял, была она. Словами, опять же, не расскажешь, самому слышать надо. Так вот, смолкла музыка, и вместе с этим костры вроде бы как потухли все до единого. Но темней, однако, не стало. Всё светом таким странным озарено, чем-то с лунным схожим, но только исходит он как бы со всех сторон сразу. И тишина такая стоит, что аж в ушах у меня зазвенело.

И вот в этой-то тишине выходят на поляну ещё люди. На этот раз обычные гальвы. Впереди старик в белых одеждах идёт, бородища седая почти до пояса, волосы едва ягодицы не закрывают, в руках посох крепкий, изогнутый причудливо, не иначе как из древесного корня. Видать по всему, жрец тамошний. Вслед за ним двое матёрых крепких мужей в праздничных нарядах, каждый по мечу в ножнах несёт. А последними идут двое отроков и под руки юную девицу поддерживают. Дева сама лицом красива, стройна как молодое деревце, и в свадебное платье на гальвский манер обряжена… Я-то потом тех нарядов немало повидал, вот только то самое платье из такой тонкой да почти прозрачной материи сшито было, что девица, почитай, что нагая шла. И хоть я в те годы весьма до женского полу охоч был, но никаких таких мыслей в душе и не встрепенулось. Словно понял тогда, что не время и не место для подобных помыслов, да и не про меня, грешного, та девица будет.

Тем временем всем им навстречу вышел ещё один человек. Статный, высокий, плечи широкие, поступь степенная. Весь в зелённых одеждах, а на челе – корона из серебристых листьев, на дубовые чем-то похожих. И всем своим обликом напомнил он мне того самого мужа, что, лошадь купив, меня сюда заманил. Вот только тот седой был, а у этого волосы – что твоё золото. А лошадь-то – вот она. Тот, что в короне, её в поводу ведёт.

Жрец ему до земли поклонился, а те, что с ним пришли, тут же этот поклон повторили. А златовласый лишь голову нагнул, на приветствие отвечая, словно доменьер при встрече с деревенским старостой. Далее старик говорит: мол, приветствую тебя, Владыка Береворн, жених счастливый… Ну там много ещё чего сказано было, но я сейчас уже не всё упомню, тем более жрец очень старый был, да и гальвскую речь я тогда не до конца понимал. Но уж очень старика обеспокоило, что Владыка к назначенному сроку в нужное место сам за невестой верхом не пожаловал, как – видать по всему – заведено было. Поэтому они и осмелились прийти сюда заповедными тропами сами, числом малым. Владыка же ему в ответ: дескать, не твоя, жрец, в том вина и печаль, а договор наш в силе остаётся.

Тогда старик вновь поклонился и в сторону отступил. Вперёд двое тех мужей вышли, что с мечами. Мечи те из ножен вынули, да разом о колена и переломили, а затем меж собой и Береворном почтительно положили. Тут Владыка знак подал, и к нему двое из тех, кто в круге стоял, подошли. У каждого в руках по пучку стрел. И они те пучки, словно сухие былинки, так же переломили, да и опустили поверх сломанных мечей. Затем эти четверо назад отошли, а на их место выступили два отрока с девицей-невестой да от лесного народа две девы. Юноши им, поклонившись, невесту передали, а те уж, в свою очередь, сами её к Береворну подвели, да оставили на расстоянии шага.

Тут Владыка вновь знак делает, и ему ещё двое молодцов сундук деревянный вынесли, серебром окованный. Береворн сундук открыл, а его люди начали по очереди туда разные разности складывать. И меха дорогие, и камни самоцветные, и бутыли какие-то, и пучки трав диковинных. Когда всё сложили, Владыка крышку опустил и в третий раз знак делает. По этому знаку двое взрослых гальвов снова подошли и сундук тот забрали. Дескать, выкуп за невесту приняли, всё честь по чести.

Затем Береворн к девице подошёл, подняв, её в седло усадил и повёл лошадь вокруг дуба. Медленно повёл, так что все, кто хотел, вдоволь могли на его будущую жену поглядеть. Я вот, к примеру, хоть и тени вожделения не испытывал, всё никак глаз от береворновой невесты отвести не мог. Потому, быть может, перемены, после каждого круга с ней происходящие, углядеть и смог. На первый взгляд, конечно, не сильно она и менялась, но когда Владыка, семь кругов пройдя, остановился, девица та другой стала. Вроде и черты лица те же остались, и фигура, и волосы – да вот только теперь она больше на сородичей Береворна походить стала, чем на тех, кто её на ту поляну привёл… И вот тогда-то я только и понял, что те, кого я здесь до начала свадьбы увидел, и не люди вовсе. А нечисть лесная. Бесы, которых наши предки-язычники эльтами называли. Так выпьем за то, чтоб никому из вас, люди добрые, с ними встречаться не пришлось!

Между тем, дальше дело так было. Береворн девушку с седла ссадил и взял за руки. Потом губ её своими губами коснулся и сказал, что называет её законной женой перед лицом богов и людей, да перед четырьмя изначальными стихиями. А затем прибавил: имя новое ты, мол, сама себе избрать должна. Пусть его, дескать, ей ручей лесной пропоёт, ветер в ветвях нашепчет, огонь костра высветит, да сама земля подтвердит. А до той поры, сказал, пусть все зовут тебя Надеждою Леса. И венок из цветов на неё, словно корону, возложил.

После этих его слов жрец вновь вперёд выступил. Дозволь, говорит, братьям жены твоей, о Владыка, тебе и ей на этой свадьбе прислуживать. А Береворн ему и отвечает: мол, слуги мне без надобности, а вот гостями их на пиру рад буду видеть. Да и после него, сказал, пусть до тех пор при сестре будут, пока она мне первенца не подарит. Так, мол, супруге моей в первое время вдали от родных легче жить будет. Потом Владыке полную чашу поднесли, он её со жрецом и его спутниками вкруговую распил, и те, поклонившись, восвояси направились. И остались на поляне из людей лишь я да двое братьев той девицы. А сама она, на мой взгляд, и человеком-то уж не вполне была.

Так вот, ушли, значит, они. Тут Береворн всем нам и говорит… Хотя, как теперь мыслю, говорил-то он больше для гостей, свои и так всё знали. Ну а слова такие: мол, свадьба – дело доброе да весёлое, но праздник следует начать с Песни Великой Печали. И сам запел, а затем и сородичи его один за другим присоединяться начали. Музыка такая зазвучала тихая, печальная. Лютня плачет жалобно, флейты ей вторят, арфы и лиры им подпевают. Пели они, конечно, по-своему, слов не разобрать, но чувство такое, что вот чуть-чуть – и пойму, о чём речь. И такая, верите ли, беспросветная тоска меня охватила, такая грусть навалилась, что как будто всех своих близких я сейчас хороню и себя самого в придачу. Меня, вообще-то, до мокрых глаз трудно довести, слезливых-то да жалостливых среди святых братьев немного будет. Нам чужое горе за привычную ношу считаться должно. А тут сел я на землю, колени руками обхватил, а по щекам такие ручьи бегут, что и утирать бесполезно. Такая вот, значит, Песнь.

Долго эльты её пели, а у самих, слышь-ка, лица покойные такие, ни слезинки из глаз за всё время не выкатилось, только скорбь неизбывная во взглядах застыла. Но всему в мире конец приходит, закончилась и песня эта треклятая. Полегчало мне, конечно, когда музыка смолкла, но всё равно так на душе муторно, что хоть камень на шею да головой в омут. И чтоб хоть как-то себе эту муку душевную облегчить, повернулся я к первой же бесовке, что рядом случилась, и говорю: что ж это вы, мол, делаете? Какой же пир после такого-то? Тризна разве что. А она мне: хочешь знать, о чём пелось? Давай, мол, расскажу. И рассказала…

Я здесь об этом кратко поведаю, ибо оно небесполезным для моей истории будет.

 

В давние времена, много веков тому, была у Владыки Береворна невеста по имени Литариэн. Из своего народа, из эльтов. Разумеется, прекрасна собой, юная и свежая, как весенний цветок. По-другому и не бывает. И так случилось, что повстречал её на лесной тропе простой смертный – Кордвиг, сын одного из гальвских вождей. И воспылал к ней страстью до беспамятства, совсем, бедолага, голову потерял. Начал он её умолять отказаться от замужества да к нему уйти. Литариэн, конечно, отказала. И не потому, что тот плох был. Наоборот, Кордвиг был собой хорош, храбр, честен, о нём уж при жизни легенды слагать начали, даром что молод. И не из-за спеси, дескать, негоже лесной деве за человечьего сына идти – противные тому случаи в старину не раз бывали. А потому что любила она Береворна всем сердцем и никому другому себя отдать не желала.

Тогда начал парень искать встречи с Владыкой Леса. И нашёл, благо тот особо и не прятался. Тогда рассказал ему молодой воин о своей любви и добром попросил Береворна от невесты отступиться. А после отказа и на поединок вызвал. Владыка же для себя зазорным почёл с обезумевшим юнцом всерьёз драться, вышел на ристалище с простой палкой. И так ею Кордвига отходил, что и не покалечил вроде, но меж тем ясно показал: не тягаться ему с предводителем эльтов. И в том его, Береворна, ошибка была. Убей он гальва этого, многих бед избежать бы удалось. Очернилась тогда душа молодого воина, к страсти любовной обида лютая добавилась. Совсем у него ум за разум зашёл. Подстерёг он Литариэн во время её лесных прогулок, да и убил тем самым мечом, которым самого Береворна пытался жизни лишить.

А дальше началось меж эльтами и людьми великое немирье, ибо не мог простить Владыка убийства своей любимой. Одной из первых жертв сам Кордвиг и пал, а дальше пошло-поехало. Вождь за сына мстить принялся, а затем и у других с обеих сторон кровники появились. И год от года их число лишь множилось. Вкусили вдосталь крови и эльтские стрелы и людские мечи. Более века та война шла, а конца и края ей видно не было. Никак ни одна из сторон верха взять не могла. Эльты могучими бойцами были, так что людям за одного нелюдя десяток своих класть приходилось. Да и колдовством они владели изрядно. Случалось, на месте человечьего поселения за семидневье лес вырастал, дома да поля пожирая. Но людей больше было – в войну, поневоле, почти все гальвские племена и рода вступили. Как могли, теснили они эльтов в глухие чащобы, а леса, где те раньше жили, под корень вырубали и сжигали дотла.

И вот однажды должны были сойтись два войска на одном из таких пепелищ. Оно даже остыть еще не успело, так что, как говорят, жар под ногами даже сквозь подмётки воинов донимал. И должна была в грядущей битве судьба всей войны решиться. Не знали гальвы, что Береворн последние силы своего народа для того боя собрал. Если б люди поднажали, то пришлось бы остаткам эльтов надолго в глухомань лесную уходить, раны зализывать. Но и сам Владыка не ведал, что многие из тех гальвских вождей, чьи племена потом уж в войну вступили, порешили меж собой с поля битвы уйти при первой возможности. Дескать, пусть потомки тех, кто войну развязал, сами эту кашу и расхлёбывают, а с них хватит.

А род тот в ту пору молодая дева-воительница возглавляла. Отца и братьев её война забрала, а у неё же от схватки с самим Береворном памятный шрам на лице, некогда прекрасном, остался. Родных потеряв, поклялась она не знать иного мужа, кроме собственного меча, покуда конца той войне не будет положено. А звали её Элторис. И накануне той решающей битвы снизошло на неё озарение. Может, сам Брат-Покровитель, о котором тогда безбожные гальвы даже слыхом не слыхивали, ей откровение ниспослал. А может, и натура бабья, переменчивая, с ней такую шутку сыграла. Но сделала она вот что.

Когда оба войска для боя выстроились, Элторис сняла с себя кольчугу и шлем, а затем и всю одежду, после чего села верхом, да так в сторону эльтов и поехала. Береворн, такое диво увидав, навстречу ей вышел – эльты почитай всегда пешими бились. Остановились они посреди пепелища, а Элторис спешилась и говорит Береворну следующее. И вроде ему одному говорит, но услыхали все – и люди, и лесной народ.

Довольно, сказала, крови было пролито, лесной Владыка. Знаю, мол, что до сих пор ты о наречённой своей скорбишь, которую один из предков моих у тебя отнял. Так возьми же, говорит, меня в уплату того долга. Захочешь, буду тебе верной женой до конца моих дней. А нет – то прямо здесь руби мне с плеч голову, да бери её за виру. А как свадебный дар, сказала, прими моего белого коня.

И тогда, сказывают, Береворн улыбнулся впервые за долгие-предолгие годы. И ответил Элторис так. Ты, молвил, мудра и отважна, и такая жена даже Владыке Леса честь сделает. Возьму я тебя замуж, и пока твоё храброе сердце в прекрасной груди твоей бьётся, ни один из эльтов на человека оружия не подымет, кроме как себя защищая. Только вот как быть, спрашивает, когда ты этот мир покинешь? Ведь и так неизгладима моя печаль, а после этого она лишь преумножится. А Элторис ему, лишь мгновенье промедлив, отвечала. Как умру, говорит, пусть на моё место другая от моего народа придёт, как я пришла. Однако Береворн тут своё условие выставил. Хорошо, мол, вновь тогда возьму жену из людей, но девицу для этого сам изберу. Ибо вижу, сказал, что немногие и сейчас, и потом с тобой смогут сравниться. Укрыл он Элторис своим плащом, сел в седло и её к себе поднял.

И на том самом поле был заключён между людьми и эльтами мир. Переломлены были мечи и стрелы, и на общей тризне оплаканы все убитые. А потом под сенью лесной и свадьбу сыграли.

С тех пор и повелось, что когда оставляет Владыку очередная жена, по-особому начинает шуметь лес, и опадают листья со священных для гальвов дерев. Тогда их жрецы объявляют людям, что вскоре изберёт Береворн новую невесту. После чего, спустя некоторое время, одна из гальсвских дев находит у себя на постели свадебное платье работы эльтских мастериц. Тогда для выражения своего согласия с выбором Владыки выпускают люди в лес жеребца или кобылицу белой масти, особым образом украшенных. Затем Береворн верхом приезжает за своей избранницей в условленное место, где, как встарь, ломаются мечи и стрелы в ознаменование подтверждения мира меж эльтами и людьми.

Судьба у тех девиц, как говорят, разная бывает. Те, кто к алтарю как на казнь идут, в чаще лесной угасают быстро. Те же, для кого это в радость, действительно Береворна всей душой полюбив, куда больше в его владеньях живут. Сама же Элторис, как преданья гласят, настолько крепко любила Владыку, что срок её жизни среди эльтов намного превзошёл тот, что обычным смертным отмерен бывает. И горевал о ней Береворн почти так же сильно, как и об убитой некогда возлюбленной.

Вот о чём и была Песнь Великой Печали. О погибшей Литариэн, о павших на многолетней войне, да о премудрой и отважной Элторис. Кроме того, к ней всякий раз добавляются строки о каждой из тех дев человеческих, которые, став жёнами лесного Владыки, в душу ему и его народу запасть сумели. Хотя таких и не много было… Так выпьем же девиц тех, кои ценой души и тела своего людей от бесовского неистовства ограждают!

А теперь снова стану говорить о том, что было со мной на той дивной поляне, где Береворн которую уж по счёту свадьбу играл.

 

Когда закончили они свою грустную песнь, начал лесной народ за столы накрытые садиться. Костры снова запылали, словно по волшебству, музыка полилась неспешная, но в тоску на сей раз не вгоняющая. Я же стою себе и не знаю, куда мне, горемычному, податься. Вроде как и гостем я здесь, а всё равно как-то боязно. И тут подходят ко мне хозяева пира, сам Береворн со своей новой супругой. А я как на Владыку глянул, да так и обомлел! Ибо стоял передо мной тот самый незнакомец, что лошадь у меня покупал. Не похожий на него, не родич ближний, а именно что он сам. Волосы только из седых золотистыми сделались. И глаза те же самые – мудрей, чем у самого глубокого старца, и в то же время задор в них горит, который только у юношей и встретишь.

Береворн же мне тем временем и говорит: не бойся, дескать, гость дорогой, никто здесь тебе зла и обиды не причинит. А меня, мол, ты знатно повеселил. Впервые в жизни, говорит, мне свой свадебный дар выкупать пришлось. А затем он повернулся к жене и велел ей чашу мне поднести. Девушка улыбнулась ему застенчиво так, но без испуга, и вскоре вернулась с полным серебряным кубком.

Грех на свадебном пиру от угощения отказываться, особенно, если его тебе самолично молодая подносит. Из рук бесовских я, может, и заробел бы его принять, а ведь она же, считай, что человек, пусть теперь и зачарованный. Осушил я тот кубок до дна единым махом, едва вкусу необычайному успев подивиться, и до того вдруг мне светло и покойно сделалось, что и не пересказать. Вся печаль и грусть из души ушли, а вместе с ними и настороженность с тревогой сгинули. Будто до того скитался я в краях далёких да постылых, а теперь вот, если не домой, так к друзьям любимым возвратился. Пытаюсь нарочно о чём плохом подумать, а не выходит. А Береворн с женою меня под руки к одному из столов подвели, да рядом с собой на почётное место и усадили.

И начался тогда пир, который я, даже захочу если, до смерти не забуду. Да не в том дело, что кушанья и напитки там вкусны были безмерно, у короля нашего да лордов всяких, небось, не хуже потчуют. А в том, что веселье да тепло душевное на том пиру настолько сильны были, что нигде больше я такого радушия не встречал. Хмельное рекой льётся, все пьют, здравицы в честь молодых произносят, но никто пьяным под стол не валится. Шутки друг над другом шутят, до упаду хохочут, но ни один, опять же, за нож не хватается и кулаками шутника гвоздить не пробует.

А потом вдруг песня зазвучала, лихая, шальная, хотя по-прежнему ни слова не разобрать. Музыка грянула весёлая. Флейты, гудки, сопелки, барабаны с бубнами так заиграли, что ноги сами в пляс рвутся, и на месте усидеть невозможно. Никогда б до того не подумал, да и сейчас с трудом верится, что я со своим пузом так скакать, отплясывать да через костры сигать смогу. А рядом со мной эльтские девы резвятся. Теперь-то я их ясно видел, даже если в упор таращился. То ли мёд хмельной, бесовский, мне такую способность дал, то ли сами они таиться перестали, не ведаю. Да и не в том, понимаете ли, суть.

В общем, веселятся они вокруг меня так беспечно, легко да радостно, что и сам я себя счастливейшим на свете чувствую. Кричу что-то, хохочу, как безумный, ни о чём больше не думаю. А они тоже в ответ смеются и так в танце своём кружатся, что все их одёжки по воздуху вразлёт стелются, а пламя костров или свет этот колдовской все их прелести беззастенчиво высвечивает. И от того, сами понимаете, во мне известные мужские потребности просыпаться стали. Почувствовав, что меня искушение одолевать начало, выбрался я из общей пляски и присел за ближайший стол чем-нибудь освежиться да охолонуть, хоть усталости до сих пор не почуял. Не успел я и половину кубка осушить, как подлетели ко мне две или три этих бесовки и повлекли к одному из шатров. А там… Эх, о таком и сугубо в мужском обществе не всякий поведать сумеет. Одно могу сказать, если их и наших баб в этом деле сравнивать, не в пользу наших сравнение будет.

После этого опять я за столом очутился. Снова все пили, ели да веселились. Иногда эльты петь принимались. Песни те разные были, и торжественные, и печальные, но весёлые всё-таки чаще звучали, и тогда вновь танцы начинались. Вот так и сменялись бессчётно застолье пляской, а пляска – новым пиршеством. И сколько я ни ели, ни пил – странное дело – ни тяжести в брюхе, ни хмеля тяжёлого в голове. Да и в танцах тоже: сколько ни пляшу, а ноги прежнюю резвость сохраняют. А про то, сколько раз ко мне та или иная лесная прелестница подходила, да манила за собой в шатёр или просто в лес, я и вовсе умолчу. Ибо сам не ведаю. И всё мне как с гуся вода. Казалось, что сил жизненных во мне неиссякаемый источник сам собой вдруг открылся, а ночи той дивной конца нет и не будет.

Кроме всего этого, довелось мне не раз с Владыкой Береворном беседу вести. Много чего занятного он мне порассказал. И о старых временах, и о созданиях волшебных, давно этот мир покинувших, о чудесах разных и о нравах да обычаях своего народа. Меня, в свой черёд, много расспрашивал. О том, как в наших землях люди живут, какие сказки да легенды у нас бытуют. Верой нашей интересовался, о Брате-Покровителе, заветах Его и церкви святой с превеликим вниманием слушал, хотя сам, по сути своей, бес и князь над бесами.

 

Но, так или иначе, а ничего вечно длиться не может. Вот и ночи той конец наступил. Начало потихоньку светать, отступила тьма, погасли костры и огни в кронах древесных, будто сами собою столы с шатрами исчезли, я даже заметить того мига не успел. Эльты вновь призраками зыбкими обратились, да и растворились среди сумрака, что под сенью леса оставался с избытком. И остались на поляне лишь я, Береворн, да тот самый дуб.

Посмотрел на меня тогда Владыка Леса, рук могучие свои на плечи мне возложив, да и сказал мне: кончилось, мол, твоё гостевание, святой брат. Если что не по нраву пришлось, не взыщи, а если по сердцу всё было, так не забывай, помни. Тут я его благодарить, было, начал за гостеприимство, но тот остановил. Погоди, говорит, пока с благодарностями. Потом, дескать, спасибо скажешь, если захочешь, а пока вот о чём послушай. Помнишь, мол, уговор об оставшихся трёх четвертях платы?

Первая из них, сказал, такова будет: раз не ведал ты, что творил, когда лошадь, мне предназначенную, в лесу нашёл, и умысла свадьбу сорвать не держал, позволил я тебе на празднике нашем погулять невозбранно. Теперь, говорит, вторая. Знаю я, дескать, что ты на красу женскую падок безмерно, но при этом ни невесты моей не возжелал, ни дев наших бесчестить не вознамерился. За это сами эти девы доброй волей тебя своей лаской да любовью одарили, чего мало кто из смертных людей удостаивался. Ну а последняя часть платы вот какова. За то, что человек ты добрый да незлобивый, за то, что твёрд ты в вере своей, а людям взаправду хочешь лишь благо да свет нести, получишь ты дар. Словами верными будешь ты защищать других от всякого зла и любые недуги душевные исцелять. Ну а теперь же, сказал, прощай.

Затем поворотил он меня кругом, и увидел я вновь перед собой текущий ручей. Тогда толкнул меня Береворн в спину, так что волей-неволей я вперёд сунулся. Вот только, как и в прошлый раз, даже ног не замочил. А ещё почудился мне за спиной в лесу счастливый детский смех… Ладно, дайте ещё глоточек сделаю, тут уж недолго сказывать осталось.

 

Огляделся я тогда и опять себя невольно знаком святым осенил. Стою на широкой дороге, по сторонам подлесок редкий, за ним поля начинаются, впереди город, стеной каменной обнесённый, виднеется. На мне же самом ряса новая, хорошего сукна, сапоги отменной кожи да сума моя дорожная на плече висит. А в ней – всё моё имущество, включая шкатулку с письмами. Возблагодарил я тогда Покровителя за эдакое чудо и направился, значит, к тому городу. То сама Верлеота и оказалась. Иду я себе, иду, а народ встречный на меня с подозрением косится. Ну, думаю, это из-за того, что я тут человек новый. В ворота солдаты меня, опять же, не сразу пустили. Только после того, как я им печати на подорожной грамоте под нос сунул.

С грехом пополам добрался я до дома старшего просветителя, попросил служек, чтоб меня к нему провели, и предстал перед его очами. Письма с поклонами передал, всё как положено. Представился новым братом-просветителем, имя своё назвал. А тот на письма едва взглянул, а потом мне и говорит. Всё, мол, верно. Должен был к нам такой человек прибыть, да вот только сгинул он три года тому назад где-то под Скейден-фортом. И негоже тебе его именем называться. Отвечай лучше, говорит, кто таков, пока я стражу не кликнул. Тут я возмутился: какие такие, дескать, три года? В форте я только вчера вечером был. А он мне: да ты, мол, когда свою рожу в луже последний раз видал? Оброс, как последний драйд, а туда же – в святые братья метишь. Тут-то я хвать себя руками за лицо, а у меня бородища по грудь, и как только сам раньше не заметил? И волосы сзади до середины спины невесть как отрасти успели.

Тут я всё понял да в ноги брату старшему просветителю и кинулся. Мол, бесы меня попутали. И рассказал ему без утайки всё от начала и до конца. Хорошо ещё, что он оказался мудрым и Гальвию знающим не хуже чем тот комендант. Покаяние он на меня, конечно, строгое наложил, да и личность мою удостоверить не поленился, благо они с нашим братом-наставником друг дружку хорошо знали. Вот, значит, какую шутку лесной Владыка со мной сыграл за то, что я на его лошадёнке покатался!

Удалился я тогда, как велено было, в леса – отшельничать и местное население в вере истинной наставлять. Да так случилось, что не столько я проповедями занимался, сколько гальвские предания, легенды да обычаи изучать принялся и записывать себе потихоньку. Записок тех потом у меня изрядно скопилось, и теперь даже в библиотеке духовного университета список с трудов моих имеется.

Тут надобно ещё заметить, что жрецы гальвские, хоть и безбожники, которые на дух представителей нашего братства не переносят, при встречах со мной кланялись мне как равному. А всё, думаю, оттого, что дар, о котором Береворн толковал, у меня и впрямь открылся. Припадочных ли, заполошных – всех ко мне вести стали. И все они, до единого, исцелялись. Опять же, вещь какую, колдовством попорченную, в потребное состояние вернуть или, к примеру, новый дом от бед и напастей – Покровитель, прости, заклясть – всё ко мне народ тянется. Так что слухи обо мне, недостойном, пошли по всей покорённой Гальвии. Даже наши солдаты, хоть с оглядкой да тайком, но и те ко мне шли. Кольчугу заговорить, шлем или иное что. Правда, с мечами да прочим оружием у меня не выходило, оно ведь для иных дел предназначено. Причём как у меня это всё получалось, хоть убей, объяснить не сумею. Слова нужные сами на язык приходили.

И вот докатилась моя, так сказать, слава до старших братьев. К тому времени моё покаяние давно закончилось, а на серебро, у коменданта обратно по расписке полученное, я небольшой деревянный храм на берегу озера лесного поставил. Прислали на моё место нового просветителя, а меня к самому брату-преемнику вызвали. Созвали для моего дела особый церковный суд, и хоть в колдовстве виновным не признали, сняли с меня прежний сан, определив до конца жизни в странствующих братьях ходить, без права на одном месте более полугода задерживаться.

С тех пор и брожу я по нашему королевству, да по соседним странам, где Брата-Покровителя славят, но нигде покоя душевного обрести не могу. С той самой ночи, что тремя годами обернулась, нет-нет, да почудится мне в ином лесном краю, особенно по весне или ранней осенью, что слышу я эльтское пение. Прислушаюсь – ан нет, показалось. Замечу порой тень, никем вроде не отбрасываемую, окликну – а в ответ тишина. Проморгаюсь – и тени-то никакой нет. А уж сколько раз я до нитки промокал, чрез лесные ручьи прыгать пытаясь… И смех, и слёзы.

Что, люди добрые, не верите старику? Вру, стало быть, я? Ну да Покровитель вам, бестолковым, судья. А я, как ливень за окном поутихнет, пойду себе потихоньку. Раньше, вот, только раздумывал, а сейчас решил для себя твёрдо: отправлюсь ко двору Преемника да попрошу вовсе меня от сана отрешить. А потом снова в Гальвернские леса подамся. Видать, погубил я в тех краях свою душу. Так пусть же и тело моё там упокоится.

Да и кто знает, может, удастся перед смертью ещё хотя бы разок эльтов увидеть…