Пятиэтажка вросла в грунт. В парадную Корочка с опаской спускалась по крошащимся, но все еще химически вонючим ступенькам. Их давным-давно слепили из дрянного полимера взамен сгнившего деревянного пандуса, по которому хоть можно было выкатывать коляску... Постепенно между порогом и первой ступенькой опять появился зазор – теперь уже на ширину ладони. Зато ясно, что скорость погружения парадной в землю – примерно вот эти десять сантиметров за… Сколько лет?

Как строили дом, Курочка не помнила. Помнила времена попозже, когда все было новым: и улица пятиэтажек, и дробивший солнце фонтан во дворе, и исчезнувшее крыльцо парадной, на которое нужно подниматься по трем высоким ступенькам. И крашеная в цвет моря – оно вроде все еще близко, – сверкавшая стеклянной вставкой дверь на тугой пружине – самой не открыть, и – топ-топ вверх по ступенькам – малиновые ботиночки. Но с тем, что Корочка помнит, сложно: то ли было, то ли не было. Да какая разница, если сердце щемит. Сама она глупая и сердце глупое, от всего больно бьется, как рыбка на песке. А память – такая дырявая. Она и в имени-то собственном сомневалась: Корочка? Кирочка? Курочка? Каждый раз как ребус.

Топ-топ вниз, в полутьму. А что свежо? Ветром пахнет? Сквозняк! И шумят, переругиваются. Окно разбили, что ли? Это старики нет, не могут… Как и орать хриплым басом. Курочка замерла, прежде чем подниматься на темную площадку первого этажа, сдвинула влажный беретик, вслушиваясь. Да, ругань чужая. И жужжит и гудит что-то, и стекло хрустит, как будто его железом тяжелым крошат. Убежать? Куда там. Она каждый день ходит по старикам в это время и живет тут же на пятом.

Как же так она ничего не заметила, когда к дому-то подходила? Ну, она невнимательная.

Вдруг – у Курочки обмерла рыбка внутри – грохнула об стенку, отлетев, дверь четвертой квартиры, куда ей надо, аж ручка сорвалась и запрыгала, дребезжа, по полу. Медленные, толстые ноги – не в малиновых ботиночках, а в калошах – Курочка кое-как попятилась. Но тут громче загудели сервоприводы, захрустело стекло под гусеницами, и из квартиры к порогу подкатила голубая, с красным треугольником спереди, болванка, из которой торчала башка в шлеме, открывавшим только орало:

– Соцработник номер двадцать один! Вызываю как понятую! Следуйте за мной!

Болванок Курочка больше всего боялась. Даже когда у них оружейные лючки прикрыты. Надо думать о другом. Вот хоть о том, как бы калоши об стекла не прорезать – где будет взять? Она послушно вошла: в тесных комнатах полно гудящих суперменов, и в виде бочек, и в виде людей, и в виде гибридных форм, которых и черти не классифицируют. Гулял сквозняк, но воняло перегретой электроникой и сгоревшим пластиком. Рама вместе с занавесками валялась в битом стекле на полу, а снаружи вплотную сияла и блестела хромом, переливалась множеством полей и экранов как будто еще одна комната, только длинная и узкая. Это фургон суперменов подъехал со стороны улицы, прижался задом к окну и выбил. Курочка невольно прижала к груди кошелку с едой для подопечных. Сюда, в четвертую, она принесла пакет манки и вареники с соевым творогом… Можно будет другим отдать. А помнится, давным-давно бывали вареники с вишней, с капустой или с сыром, посыпанные зеленым лучком…

– Соцработник номер двадцать один!

…Или не бывали? Где нормальная еда? Куда делись тарелки-то, например? Когда все стали есть из хлипких контейнеров и черт знает что, а не еду? Куда, наконец, делся зеленый лук?

– Алло, соцработник! Выполняйте свою работу! Засвидетельствуйте смерть Ярмолина И.И.! Снимите с учета! Поставьте свою электронную подпись сюда, сюда и сюда! Вот талон для службы утилизации!

Ну да, сверкающий фургон они трупом старика пачкать не будут. Утилизаторы на другом приезжают, на черном, как сажа. И будто никогда не остывающем. На черном фургоне слова написаны, цвета пепла, Курочка их не понимала: «Сосновый Бор».

Супермены-бочки по лязгающей аппарели гуськом въезжали обратно в фургон и там ввинчивались в платформы подзарядки. С чего стадом-то загрузились к Ярмолатину? Что тут стряслось? Стало попросторней, вон видно длинный труп, накрытый оборванным со стены зеленым экраном. Ноги торчат, одна серая, в синих жилах, в дврявом тапке, другая без тапка, ржавая, привод подмотан синей изолентой. На стене… На стене распятие, оказывается, нарисовано. Только распятый почему-то в оранжевом комбинезоне и белом шлеме.

Голубые гибриды, хрустя ржавыми ботинками по разбитым камерам и ноутбукам, завершали обыск, без внимания выкидывая на пол дедово залежалое тряпье, кирпичики книг, вытряхивали коробки с болтиками и мотками проволоки – ничего они не искали. Так, выполняли протокол, слоем мусора ровняя дедову жизнь к плинтусу. Да и не было у Ярмолина ничего ценного, Курочка бы знала. Когда у кого что-то есть – они к будущему готовятся. А Ярмолин весь был в прошлом, ерундой занимался, кукольным театром – кому нужно? Ну, кто она такая, чтоб судить, как людям доживать? Сами куклы грудой пластика валялись в углу, было видно сквозную оплавленную дыру в голове одноногого куклы-мальчика. Жалко, красивые куклы были, умные. Только на обновления у деда денег не было: может, сбой, агрессия, вот супермены и примчались спасать? Ага, спасли. В ноль.

– Еще подпись! И сюда, о неразглашении!

Как будто ей было что разглашать. А теперь и не узнать. Ничто ж не предвещало. Спокойный пенсионер был Ярмолин, вежливый. Только сказку ставил и снимал всегда одну и ту же. «Оловянного солдатика». Сколько раз тут вот, на фоне зеленой стены, приходилось смотреть – и не упомнить. Иногда ее даже потом по телевизору показывали.

Последний супермен, сверкнув икрами и задом, перескочил в фургон, тот задраил шлюз и тут же начал отъезжать. Стало видно улицу и старика Мишкина, который плелся из столовой, старательно не поворачивая глаз в сторону фургона и тем более выбитого окна. Говорят, столовую скоро закроют, ведь народа нет, откуда тогда Корочке придется носить еду для подопечных?

Фургон, ворча, воняя соляркой, хрустя растрескавшимся асфальтом и переваливаясь на выбоинах, свернул за угол. Она перевела дыхание. Мишкин скрылся, на улице никого. Тишина пустых домов. Квартал дожития номер двадцать один, как написано у Курочки в удостоверении и на спинке пальто. Ей нельзя в другие кварталы, где работники АЭС живут. Там жизнь и, говорят, даже бегают дети – в стеклянных коробках с очищенным воздухом. Своими ногами. Посмотреть бы. Патруль из голубых бочек не пустит, надо карантин проходить – да и цель посещения какая у нее может быть? Посмотреть на еще целых, настоящих детей в стеклянном доме? Еще говорят, что там для работников много столовых, и в них, наверное, хорошая еда… Старики уж забыли, как она выглядит. Может, за едой-то ее пустят в живые кварталы?

Она посмотрела на ватное небо. Облачность цепляется за крыши и провода. Небо серое и земля серая. Это ж сколько «Сосновый бор» ждать придется? В тот раз до темноты ждать пришлось. У нее ж еще подопечные, на третьем этаже двое, и Юрик, и в собес сегодня до четырех успеть обязательно…

Из трехмерного принтера, на котором Ярмолин печатал куклам наряды и детали, был вырезан блок управления, в запиле искрило; из приемной воронки торчало скомканное полимерное кукольное тряпье, а еще освежеванная до костей, поблескивающих металлической пудрой в расплаве, вторая кукольная нога с хитрым коленным суставом. На поддоне подрагивала почти готовая перчатка маленькой руки, сразу с маникюром и перстеньками – едва цветными. Поначалу, кажется, куклы были куда крупнее. Ярмолину все время расходников не хватало, он любой кусок пластика пускал в дело, даже контейнеры из-под вареников, но при перепечатке пластик немного испарялся. Красок вовсе не было, так что и сами куклы, и их наряды давно стали одинаково сероватыми. Может, и хорошо, что театр этот кончился.

Чтоб не смотреть в угол и на труп, ушла на кухоньку. Там на плитке стоял ковшик с манной кашей. Курочка, подумав, начала собирать все припасы в коробку: пригодится старикам на третьем и Юрику и еда, и лекарства. Не пропадать же добру. Утилизаторы тут все до голых стен спалят вместе с трупом, не разбирая и отходы не сортируя.

Вернулась в комнату с зеленой стеной, уставилась на мертвый тапок. В жизни Ярмолин в театре работал, кажется. А тут – вроде сумасшедший, но за кукольного Андерсена собес грант на дожитие ему продлял, минималку, правда, но когда возраст за восемьдесят, то минималка уже везение. Старикам Шибуст на третьем, вот бабке, ослепла потому что совсем, в этом месяце не продлили. Дедке и минималку урезали, хоть и квалифицированный телезритель: видать, начал в опросах чушь пороть. И еды им сегодня – пакетик манки. Курочка выглянула в парадную – никого. Рысью взлетела на третий, молча сунула телезрителю коробку, тот, кивнув, принял – все слышал, понял. Потом спустилась обратно к покойнику. Пальто бы расстегнуть, присесть бы, да неловко как-то. К смерти не привыкнуть. Зато отмучился. Она встала в дверях. Хорошо хоть, в разбитое окно тянет свежий воздух. Дождик моросит, под окном уж мокро. В угол с куклами натекло даже. Нет… Не дождик это.

Корочка, не понимая, смотрела на сырость под обломками кукол. Бледная, жиденькая кровь? Сукровица? Откуда? Так значит, не куклы они были, раз мокро. Ну, это Ярмолин говорил, что они – механические куклы, а так-то, видно, гибриды или, ох, бионики, не разберешь, если потекло, как из людей. Она, стараясь не наступать на тусклое и незаметное страшное стекло везде, подошла поближе.

Кукла-балерина, которую прикрывал исковерканный Оловянный солдатик, дышала.

 

Когда Курочка вернулась из собеса, в прожаренном подъезде все еще пахло запекшимся пеплом и химией. Скорей наверх, и не оглядываться, только окошки на площадках открыть, чтоб вытягивало.

Балерина так и лежала на столе, а Юрик поил ее разбавленным киселем. Бинт на руке не промок – так, царапина, стеклом чиркнуло, Корочка больше для собственного спокойствия перевязала. Все пластиковые и металлические части куклы сверкали чистотой, пахло спиртом и еще какой-то химией, маслицем для шарниров – Юрик тоже был самодельщик. Простреленный коленный сустав кукле он заменил сразу, как Курочка притащила снизу маленькую ногу из принтера. Она хотела еще какие-нибудь запчасти от кукол притащить, да не успела – подъехал черный фургон, черти выволокли щупальца огнеметов. А Юрику на детали сколько бы кукольного пригодилось. Талантливый. Инвалид, но не простой, и собес ему платил выше, чем по среднему, и доставка то и дело коробки привозила с электроникой и расходниками. Но только без Корочки Юрику было пока не выжить.

– Нога норм, сгибается… Не так чтоб все правильно, кое-как подогнал, но ходить будет. Я ей всю технику разберу, почищу, – поднял жалкие глаза Юрик. – Она хорошая.

Техника хорошая или девочка? Все-таки девочки в этом организме-механизме на столе было больше. Голова-то настоящая. Вроде. Может, это биополимеры, а не кожа, потому что не кровь же из царапины текла. Или та жидкость из других кукол натекла? Корочка не могла сообразить. Не такая уж она тяжелая, пожалуй, даже легче ребенка такого роста, пластика в ней, значит, много… А почему тогда кисель пьет? А для механизмов у нее где батарея и как заряжать? Как это супермены ее не ликвидировали? Остальных-то кукол – в хлам, но там черепа пластмассовые, мозги полимерные, Курочка проверила. Жалко, но не так, чтоб уж. А эта вот чудом уцелела.

Кукла допила и закрыла глаза. То ли уснула, то ли выключилась. Юрик сжимал пустую чашку худыми, как у мышонка, пальцами, и тоже разглядывал девчушку. На вид она была цела, только бледная очень. Но если цела, почему не шевелится, не отвечает? Откуда она вообще взялась? Балерину из Андерсена Курочка сто раз видела, конечно, но у той всегда были разные пластиковые лица – а под масками-то вот, оказывается, что. Белое лицо живое. Ключицы тонюсенькие, на шейке бледная жизнь в венках подрагивает, на живой руке плечо – как веточка, пальцами обхватить. Другая рука композитная, идеальной формы, только пластик защитный весь в трещинах и сколах. На обеих руках одинаковые полимерные перчатки, ноги пластиковые и корпус тоже, почти целиком. Белые косички. Кукла механическая, гибридная. Все равно, одеть бы во что-то, прикрыть. Но при мысли о кукольном пластиковом тряпье Курочку почему-то затошнило. Хорошо, что утилизаторы все зачистили.

– Говорит?

– Не… Боится. Да я и сам боюсь.

– Она настоящая? Живая?

– Не пойму пока. Никогда таких близко не видел. На самом деле, я имею ввиду.

– Боишься? – Вообще-то Юрик вообще никого кроме Курочки и не видел. Как ему наружу с пятого этажа – да и то пусть дома сидит, целее будет. А в гости тут не ходят. – Сам же таким… Скоро тебе?

– Не знаю. Работы много еще.

Юрик посмотрел на другой стол, где стояла одна готовая, великолепная нога: сложный механизм в полупрозрачной защитной оболочке, и лежала другая, не доделанная. Руки, уже готовые, хранились в стерильном контейнере, соединенные сложной конструкцией лопаток – только к позвоночнику пристегнуть. Урчал трехмерный принтер, отливая из пластика очередной позвонок – если он подойдет, Юрик закажет из нужного сплава. Еще на столе лежали два разных позвоночника и невесть сколько отдельных позвонков – Юрик искал уникальные решения и в механике, и в динамике, и в архитектуре мышц и скелета. За уникальность только ему гранты и продляют – у Юрика был допуск в техносеть, и он все время проверял там идеи и, натравливая на проблемы свои нейросетки, бился над тем, как сделать лучше. Голова. Такая голова, что Корочка все ждала, когда ж его на важную работу заберут, может, даже на АЭС. Или куда-то в космос. Сам себя Юрик покромсать, чтоб срастить с механизмом, не сможет, с клиникой договор-то уже заключен, да только Корочке не верилось, что ценности Юрика хватит, чтоб ему позволили стать таким сильным и совершенным, каким он себе задумал новое тело. Он же жутко сложную механику делает, и нужен, чтоб совместить с ней нервную систему, такой биополимер, какой и в суперменов не заливают… И вообще она не понимала, зачем это все. Но она глупая.

– Как там на улице?

– Дождь собирается, я еле добежать успела.

– А я бы хотел побегать, – Юрик развернул коляску и подъехал к окну.

Корочка тоже подошла. Приятно смотреть в целое окно. В щель у подоконника тянуло холодом. Серое небо, умирая, исходило мелкой моросью; в пятиэтажке на той стороне улицы светились три желтых прямоугольника. Как же ужасно пахнет пеплом. Задыхаешься в самом деле как рыбка на песке. Раньше у ней на участке подопечных было полсотни, да у напарницы столько же, бегать ноги как зомби становились. Теперь минус Ярмолин, значит – пятеро и Юрик. Всех остальных электронной подписью проводила, засвидетельствовала. Даже напарницу. Когда это было? Все дни как сон пустой. С другой стороны дома три пятиэтажки уж давно с дырами вместо окон стоят, а дальше квартал и вовсе сносят. Оттуда наносит кирпичную пыль, вон даже в щель надуло. А еще дальше – прямоугольники щебенки там, где были дома, голые дороги, полоса отчуждения и далеко-далеко безмолвные белые громады энергоблоков, потом море – но на берегу Корочка с детства не была, видела издалека заграждения и болванки патрулей, что катаются по гудящему монорельсу, охраняя АЭС. А что море? Вода, серая и холодная. Край мира.

Смутно Корочка помнила, что вдоль берега, если на северо-восток, можно приехать в огромный город. Вроде бы. Ну, даже если этот город есть, что там? Щебенка и битое стекло. Наверно. Да и кто ее пустит.

– Вот ты здоровая, с ногами. Если б можно было идти куда хочешь – куда бы ты пошла? – Юрик любил задавать вопросы.

– Да куда я от тебя уйду, – отмахнулась Корочка. Покатила Юрика в туалет и мыться, пока горячая вода есть. – А ты куда сам собрался-то, вот как ноги обуешь?

– Еще не придумал. Мир большой.

Курочка ничего не сказала. Она не знала, какой мир. Юрик вот когда достроит себе тело… И когда утилизируют стариков Шибуст на третьем и стариков из дома напротив… То что? Ей можно будет уйти? Ага. Прямо в рай.

– Почему ты ко мне ее принесла? – спросил Юрик, когда Корочка намылила ему голову и пена скрыла лицо. – Не на запчасти же?

– Жалко стало, – не оставлять же чертям, чтоб спалили заживо. – Теперь думаю, плохая идея. Я так и не поняла, живая она или нет.. Ярмолин пупсов этих перекраивал чуть ли не под каждую сказку. С биониками так нельзя. Живой мозг столько трансформаций не выдержит.

– Она воду пьет и молоко, дышит, пульс есть, значит, живая.

Живой – еще не значит, что человек. Корочка пожала плечами – то, что внутри болванок-суперменов, тоже пьет и дышит, не говоря уже о гибридах. А она сама? До ее пульса попробуй еще, доберись. Пересилив дрожь, повторила:

– Жалко.

– Не уноси. Я… Я починю, если в ней что-то разладилось.

– Да нести-то некуда, – Курочка поливала Юрика из ковшика, промывая жидкие тонкие волосы. Душевая лейка отвалилась так давно, что даже Юрик не помнил, куда она делась. – Подумала, что ты все один да один, так хоть сказки послушаешь, когда оклемается. А может, будет тебе подружка.

– Ты моя подружка, – усмехнулся Юрик, – Я тебя люблю. Но ты старушка. Где берут невест?

– Невест? – изумилась Курочка. – Да кто сейчас женится? Зачем?

– Все дело в «долго и счастливо», – у Юрика, кажется, глаза стали мокрыми. Но, скорей всего, это от едкого серого мыла. – Одиноко ведь.

– Заведи собаку.

– Вот потому я и говорю, что ты старушка. Ну где ж ты видела собак, голубка моя дряхлая, когда?

– А правда, не помню. В детстве только… – она закутала Юрика в старое большое полотенце, местами протершееся так, что видно было нитки основы, а то и кожу Юрика, подняла, понесла в комнату. Весил он даже меньше, чем кукла. А сколько ж ему лет? В прежние времена уже б, наверно, жизнь прожил, а теперь все только готовится и готовится… – Ну тогда что ж, тогда хорошо, что я девчушку эту механическую принесла.

– Ты все равно главнее. Я ж тебя целый день жду, а когда ты приходишь… Сразу как будто тепло.

Корочка укрыла его вторым одеялом. Скормив таблетки, вернулась к кукле. Спит? Говорить с ней, как с человеком? Как с киборгом? А какие и в том, и в другом случае подпрограммы тогда ненароком запустишь? Поэтому Курочка, зная о себе, что не слишком умна, ничего говорить не стала, выпоила еще полчашки киселя, укутала в старые шторы и положила на пол, на ватное одеяло, а то со стола вдруг упадет. Подсунула под голову подушку – волосы на ощупь не настоящие. А лицо вроде как и настоящее… Девочка и девочка, маленькая, вот только может оказаться и постарше самой Корочки. Бионики ведь не стареют с того момента, как их мозг и нервную систему пересаживают в подходящий корпус. Более того, к пересадке готовят с малолетства, останавливают в развитии, чтоб не успели повзрослеть, иначе мозг не перестроится к жизни в искусственном теле. Испытанные протоколы. Поплакать, что ли? Себя жалко. Всех жалко. Вон и Юрик вместо конфет с трех лет, как мать его в программу «Бессмертие» сдала – как у нее только денег хватило – специальные таблетки ест и микстурками запивает, а с десяти уже и не ходит – ноги отсыхают, то ли побочка такая, то ли нужный результат: зачем в искусственном теле свои ноги… Вон даже у балеринки своих ног нет.

 

У себя Курочка сперва присела у розетки, едва закрыв дверь, сдернула перчатку руки и сунула кисть в гнездо питания – прямо в энергию, как в мягкое, немножко щекочущее масло. Сразу стало легче. Ну что она, в самом-то деле, переживает? Кончится эта работа в собесе, дадут другую. Что, разве старики кончатся или инвалиды? Работники АЭС рано на пенсию выходят.

Отдохнув, она сняла пальто и калоши, потом цветастое, мамино еще, кримпленовое платье и прочее тряпье, сбросила парик, потом с трудом – полнота мешала – завела руки за спину и расстегнула тяжелую кожуру снизу до затылка. Высвободила голову. Это был самый счастливый момент дня.

А еще она любила по вечерам подниматься на крышу. Надо только закончить профилактику... Проклятая пыль. Столько возни… И в голеностопных суставах гаечки подтянуть… Ну, спешить некуда, пусть стемнеет пока. Нельзя, чтоб ее видели.

В пустой квартире рядом – столько лет прошло, а все еще пахнет пеплом – Корочка давным-давно в дальнем углу продолбила лаз в потолке и выемки в стене для рук-ног. Поднялась, во мраке технического этажа, согнувшись в три погибели, пробралась к люку и к ржавой лестнице – как мерзко прикасаться чистым металлом к рыжей дряни, хорошо, что она-то не железная. Железные долго не живут. Вылезла на крышу. Простор. Близкое небо с дырками в облаках, а там, снаружи, звездочки. Внизу далеко видно, а в середине гуляет ветер, серый, седой, студеный. Без кожуры и на просторе ей как будто снова становилось пятнадцать. Особенно если в облаках просветы. Почему они бывают только ночью? Юрик объяснял, что это как-то связано с парниковым эффектом и дневной температурой, но Курочка толком не поняла. Своя несложность ее иногда обижала, но сделать-то ведь ничего нельзя, говорят же, что пересаженный мозг не взрослеет и не умнеет…Хорошо, что Юрик уже успел поумнеть. Ему будет легче.

Если хорошенько прислушаться, то вроде бы слышно, как шумят волны. А может, она придумывает – до моря все-таки далеко. Тут, в квартале дожития, всегда тишина. Курочка подошла к краю – со стороны города еще немного светятся рабочие кварталы, а тут тишина и темнота, только далеко-далеко, где АЭС, белые угольки фонарей. Поблескивали ровные полосы битого стекла вдоль могил домов. Раньше его плавили, теперь просто сгребали в грядки. Забирали только металл – трубы, арматуру, вилки-ножи-кастрюли. Из трех пустых пятиэтажек одну уж почти раскрошили. Там стояла, подзаряжаясь от бывшего фонарного столба, техника; в кузове большого грузовика поблескивал ископаемый металл. Дело идет.

Она посмотрела на пятиэтажку напротив и рыбка ее словно окунулась в печаль по старикам, в нежность: два окна, сердечника Молчанова и старика-ботаника Мишкина, погасли, в третьей – слабый свет настольной лампы. Там старушка Жаворонкова, вышивальщица. Остановиться не может: крестик за крестиком, картинка за картинкой. То есть раньше картинки у нее все-таки получались, котятки-цветочки, а теперь, из ума подвыжив, подряд по простыне крестит, полосками и квадратиками, только цвет ниток меняет. Пособия на манку ей хватает, на нитки – нет, распускает цветные тряпки. Потеряет последнюю иголку – помрет.

Сверху закапало, и Курочка побежала прятаться, ей мокнуть нельзя. Пробираясь во мраке чердака, вдруг вспомнила, что миллион, наверно, дней назад, дома была целая корзинка с мулине такого цвета, что даже сейчас дыхание перехватывает. Всякие цвета. А еще меланж… Кто-то учил Курочку вышивать бабочек. Ту корзинку бы да старушке Жаворонковой – наверно, вышила бы рай.

 

С утра нужно было в аптеку. Потом в собес – до аптеки десять кварталов, от аптеки до собеса на Копорском шоссе – восемь. Было ветрено, пыль несло в глаза. Раньше ездили поливальные машины, обливали все подряд вонючим реактивом, от которого пыль и пепел спекались в твердую корку, но что-то их давно уж не видно. Какой смысл в их квартале бороться с пылью. По пути Курочка видела еще одну бригаду землеустроителей: экскаватор, два дробильщика и болванка бригадира. У одного из дробильщиков, по грудь вживленного в машину, левая рука, крутившая руль, была металлическая, средняя для рычагов – тоже, а живой осталась правая, и ею он отщипывал мякиш от большого серого каравая, приткнутого между рычагами управления и стеклом кабины, закидывал в рот. Правую обычно и оставляют, если работать не на АЭС и потому эконом-пересадка, чтоб чип не перепрошивать. А у девочки-то, у куколки, руки, наоборот, правая металлическая, левая – живая. Значит, чипа-то учетного у нее нет? Так что-то и не удивительно. И дальше удивляться не надо, загадки эти разгадывать, откуда эта неучтенная девчушка взялась. Страшно.

Перед собесом Курочка поправила паричок и шляпку, утвердила на переносице очки: глаза всегда лучше прятать. И самой ни в чьи глаза не смотреть; да в общем, мало кто глазами настоящими смотрит, все в разных очках и полумасках; киборги и роботы – у тех окуляры, а суперменам, говорят, лобные доли вместе с глазами сносят, чтоб прицелы прямо в мозги вшить. Внутри в холле стояли очереди за талончиками: кто на медкомиссию, кто на подтверждение грантов. Подростки, аж двое сегодня, один уже на протезах, надо же, обычно-то никого – на учебу или апгрейд; старики, кто еще сам хорошо ходит, – на дожитие; средний возраст, на кого и смотреть уж страшно, потому что не разобрать, сколько в них чего – кто рейтинг подтверждать, кто на техкомиссию, кто за новой работой и, соответственно, на модификацию. На АЭС отсюда не попасть, так, все с молодости – отсев. Дешевые люди «завтра», люди «вчера», люди «сейчас». Очереди и очередями не назвать, а вот раньше было не протолкнуться…

А вот если балеринку сюда привести – надо же ее как-то легализовать – то в какую очередь ставить? Ее отсюда сразу в утиль направят или на разборку. Пусть поживет. Она старая, может, еще сама сломается. Утром, когда Корочка пришла обихаживать Юрика, девчушка уже не валялась, как металлолом, а сидела в уголке у розетки, сунув туда стальной мизинец. Курочка обрадовалась – хоть с подзарядкой проблем не будет. Покормила обоих овсянкой и пошла в собес. Может, у куклы и Юрика еще будет «завтра».

Собственно, ради «завтра» она и пришла, нужно было продлить Юрику обслуживание и содержание на следующий год. Карта, несмотря на все его инженерные гранты, у него была плохая: он принадлежал даже не к «избыточному большинству», как его мать, девшаяся Корочка забыла куда, а к «инвалидам-иждивенцам». Спасала только золотая наклейка программы «Бессмертие». Временами Корочка думала, что обе ее пятиэтажки только из-за этой наклейки собес и терпит.

Она взяла себе талончик у стойки для соцработников. И тут же на нее рявкнул ближайший экран:

– Соцработник номер двадцать один! Немедленно пройдите в кабинет тринадцать!

Показалось, аж гироскоп внутри перевернулся. Ноги-зомби едва не отваливались, кое-как Курочка собралась с духом, поднялась по лестнице, вошла в кабинет. Если уж сюда зовут – не жди ничего хорошего. Хорошего-то в этом учреждении мало кто может дождаться. Обыкновенное бы дали, по норме… Узкая как нож начальница в белом платье без рукавов, с выставленными напоказ серебряными руками и полоской очков, вживленных в лицо, выдала информацию:

– Принято решение о нецелесообразности содержания вверенного вам квартала. С первого числа следующего месяца будет отключено тепло- и водоснабжение, а также электроэнергия. С десятого числа начнется снос оставшихся в квартале зданий.

– Но…

– Молчать. Ваша задача: немедленно подготовить к эвтаназии и утилизации вверенных вам подопечных и…

– Но Юрик! Юрий-то, он же…

– Младший инженер Гагарин может быть эвакуирован любой организацией, которая заинтересована в результатах его труда. С первого числа следующего месяца он снимается с учета в нашем подразделении. Соцработник номер двадцать один! Выполняйте вашу работу!

 

– …тесто Сюкре менее рассыпчатое, чем песочное, а вот тесто Бризе – сухое и сладкое. Бисквит Женуаз очень легкий, а Джоконда – это бисквит с миндалем, Савоярди – бисквит на основе французской меренги… – слепая старушка Шибуст жила уже в своем мире. – Крем Муслин, крем Пат-а-бомб, а еще Шантильи, Английский, Миндальный, Дипломат, Баварский…

Курочка не понимала ни единого слова из тех, что бабка, печально покачиваясь, выпевала, сидя в коконе из одеял. Дед тоже напялил на себя пальто поверх куртки. Как тут собираются теплоснабжение отключать, если его нет? Батареи еще когда проржавели. Все плитками грелись электрическими… Ну, и как она будет убивать тех, о ком столько лет заботилась? Ей в собесе дали порошки, в воде растворить и выпоить… Дед что-то говорил, она и его не понимала. У каждого в прошлом было большое будущее, но вот у стариков Шибуст – каким бы оно было, если б? Если б что?

– …так паршиво отжить жизнь, – наконец включился слух и она разобрала, что бормотал старик. – Это как дали песню спеть, хорошую, а ты слова не выучил… А теперь уж и музыка кончается… Ну да все равно, страху нет! Какая ни есть, а она была, жизнь-то… А ты помнишь липы, милая? Рябинки? Какие они алые были осенями, рябинки-то? А сосны? Сосны-то до неба? Помнишь дюны? Как в бухты ездили, и в песке всё шишки сосновые, не ступить, а в заливе долго мелко, вода теплая, все камешки видно… Папа мячик мне спас, когда унесло, надувной такой, разноцветный, помнишь? А небо? Какое бесконечное было небо?

Что ж делать-то со всеми стариками? Они не могут, как она, снять с себя кожу и, легкие и почти неуязвимые, отправиться куда глаза глядят. Правда, по пути придется высматривать розетки… И прятаться от кислой воды с неба.

Так что же?

Значит, она для себя, Юрика и девчушки решила именно это – уходить? А куда?

Порошки Курочка не вынимала из кошелки. Не могла. Забыла про них. Все исполняла, как обычно: раздавала еду, сегодня лапшу с фрикадельками неизвестно из чего; немного прибиралась у всех, ботанику Мишкину закапала в глаза принесенное из аптеки лекарство и посмотрела в старой книге, как выглядели липы и рябины. Вот только слово «сосны» ее ужасало, и она не стала картинку искать.

Как же плохо быть такой несложной и не понимать, что теперь делать. Думаешь-думаешь, а все впустую. Хотя в мире ее пятиэтажек никто толком не понимал, что делает. Или что следовало бы делать. Только нервничали, если что не так… Кроме… Кроме старика Ярмолина. Он почему-то никогда не нервничал. Словно знал что-то важное. А она – нет. Ничегошеньки. Потому всегда было проще быть номером двадцать один и слушаться.

– Ты что так расстроилась, ласточка моя? – спросил Мишкин. Чтоб не сойти с ума, он рисовал и рисовал, сколько Корочка помнила, «ботанические иллюстрации». Неужели все это существовало? А может, он фантазирует? Сокровищем Мишкина была плантация мха на подносике, он подкармливал мох киселем и землей из древних цветочных горшков. – Что случилось-то, птичка?

– Пал Палыч, как отличить живое от неживого? – нечаянно спросила Курочка.

– Опять гибридные бионики тебя напугали?

– Да что только меня ни пугает, – Курочка наклонилась и близко-близко смотрела на мох. Тогда казалось, что это игрушечный, но живой лес. А еще мох пах. Чем-то бесконечно зеленым. Пах так, что все в ней внутри плакало. – Вот мох не страшный, потому что живой?

– Да я и сам всего боюсь. О чем ты мечтаешь, птичка?

– О жизни. Как ты думаешь, остался где-нибудь на свете настоящий лес?

– Откуда ж мне знать. Лесу нужно солнце… А какое сегодня число?

– Пятнадцатое вроде.

– А месяц?

– Месяц? – все считали дни до тридцати, а потом начинали заново, с первого.

– Ну, март, апрель, май? Ноябрь, декабрь? Тепло хоть или холодно? А то в этой серятине за окном ничего не разберешь.

– Я не знаю, – растерялась Курочка. – Все как всегда.

– Но ведь были же весны, зимы… А вот ты много ходишь, ты видела где-нибудь траву, листья… Вот хоть мох?

– Так я в сторону-то не схожу, Пал Палыч.

 

Ни на один запрос «в организации» Юрик ответа не получил. Корочка успокаивала его, что, наверное, еще рано, что время еще есть, – а Юрик как будто и не расстраивался, работал, не поднимая головы. Вдруг сам умер сердечник Молчанов, оставив на видном месте коробку с надписью «Вальсы», полную ровно нарезанных кусков обоев, покрытых узкими полосками и непонятными мелкими загогулинами; коробку Курочка зачем-то спасла от черного фургона, принесла домой. После чертей вся парадная смердела так, что она собрала Мишкина, взяла узел с тряпьем, чемодан с ботаническими картинками и подносик со мхом и перетащила все это жить в другую парадную, к вышивальщице Жаворонковой – та этого вроде бы не заметила. Вышивала она теперь круглосуточно, сгибаясь к простыне все ниже и иногда падая в сон на пару минут, а потом снова хватая иголку. Мишкин теперь присматривал, чтоб она хоть пила и ела – и нечаянно обнаружил, что квадратики и полоски на простыне складываются в прекрасную сине-зеленую картину с деревьями, облаками и морем. Тогда он развесил на стенах свои картинки с деревьями, чтоб Жаворонковой было легче вспомнить, какие бывают елки и липы. Курочке стало меньше топ-топ по лестницам, всего лишь в две квартиры, и старики исправно получали свою провизию, ничего не зная о порошках на дне кошелки.

Она каждую ночь ходила на крышу и смотрела по сторонам, не понимая, ни где юг и север, ни что это такое, юг и север, ни куда идти и зачем. Казалось, что край мира со всех сторон, а всего того, что на простыне с вышивкой, никогда и не было. Как же тошно быть глупой. Но что делать? Хотелось вскипятить воды и вымыть весь мир.

Кукла сутками сидела в углу, не издавая ни звука, бессмысленно перебирая листы с «вальсами» и кутаясь в занавески. Лицо у нее было странное – то белое, то покрывалось красными пятнами, то в испарине. Похоже, в самом деле живая, и Курочка стала кормить ее получше. Еще, чтоб мир не рушился так быстро, дома на антресолях отыскала баул со своей детской одеждой. Зачем бы она могла пригодиться, она всю жизнь не знала, но помнила, что в их семье никогда ничего не выкидывали. И ведь да, мамину одежду Курочка почти всю износила, пригодилась. Баул, грузно грохнувшийся на пол, навел на мысли, что надо бы собираться, но куда? Как? Что брать с собой? И разве она правда покатит Юрика по пустым улицам в расхлябанной коляске, у которой так противно поскрипывает заднее правое колесо? Куда, когда везде – край? И как тащить эти большие контейнеры с тяжелыми ногами и руками?

Колготки, платье с пожелтевшим кружевным воротником, клетчатое пальтишко, красная шапка с большой бомбошкой – все пахло старостью. Зато яркое все, как детский сон. И, конечно, малиновые ботиночки она тоже отыскала на антресолях, в коробке со сплющившейся обувью, помыла, но лучше они не стали. Все равно, другие где взять?

Прежде чем одевать куклу, Курочка решила попробовать расчесать ей волосы и помыть голову, потому что белые косички скатались в войлок. Посадила на стул, приступила с расческой – парик свалился, обнажив титановый череп. Не целиком, темя и затылок, похоже на поблескивающую шапочку. И не страшно совсем, но у Курочки затряслись руки. Ну какой нужно быть дурой, чтобы…

– Ты вовсе не дура, Кира.

Кирочка замерла. Ей даже показалось, что просто послышалось. Но Юрик поднял голову. Уронил отвертку. Кукла повернула к нему лицо и сказала этим едва слышным голосом:

– Юра. Ты не получаешь ответов, потому что твой адрес уже трое суток, как отключен от сервера.

И опять замерла. Кирочка и Юрик переглянулись. Юрик подъехал поближе, а Кирочка осторожно взяла куклу за пластиковую руку (за живую брать было страшно) и спросила:

– Ты кто?

– Дочка.

Корочка кое-как вспомнила смысл этого слова, но все равно не поняла. Значит, такое имя. Кукла крепче сжала ее ладонь и повторила голосом этим, бледным, как акварель на слезах:

– Ты вовсе не дура. Ты просто изолирована от большой сети. А повзрослеть нам никому не дали.

 

Малиновые ботинки едва слышно стучали стертыми каблучками по асфальту, поскрипывало отремонтированное колено. Кирочка за руку вела прихрамывающую Дочку в клетчатом пальтишке и красной шапке в гости к Мишкину и Жаворонковой. Всего-то улицу перебежать, но жуть подкатывала к горлу: вдруг черный «Сосновый бор» вывернет из-за угла, или голубая болванка подкатит… Еще они несли крохотный кусочек какого-то другого мха, вчера обнаруженного Дочкой на Корочкиной крыше в незаметной щели меж разошедшихся пластов гудрона и признанного ею «жизнеспособным», и узелок с мулине – Корочка и сама не помнила, что там есть на антресолях.

Вальсы Молчанова кружились в уме, а под ногами – им в лад крохотные смерчики пыли, казалось, состоящие из крошечных нотных знаков. Смерчики старались попасть в тот же лучезарный смысл, что и музыка. Кирочка, Юрик и Дочка слушали эти мертвые вальсы всю ночь – потому что Дочка, оживив и заставив петь детский планшет Юрика, сумела превратить куски обоев в легкие, быстрые мелодии, сверкающие, как блики солнца в играющем фонтане – как там, в начале, давным-давно, никогда. Кто бы мог подумать, что угрюмый Молчанов помнил про них что-то, что они и сами о себе никогда не понимали. Планшет они тоже несли с собой.

И еще Дочка сказала, что теперь эта музыка не пропадет никогда и объясняла про сети. И что нет никакого края, а планета круглая и большая. Кирочка представляла вальсы как золотых рыбок в синем море, покрывающем глобус, а сети не хотела представлять. Дочка тогда долго смотрела на нее, бледная и какая-то страшно всегда усталая, сколько бы не спала, потом пожала плечами. Сказала только, что может сделать так, чтоб и никто из них не пропал: ни Юрик, ни старики, ни сама Кира. Что Кире ведь не привыкать. Она говорила научные слова, которые Корочка не понимала. Да она и не очень вообще верила хоть в какое бессмертие – но соглашалась на все, лишь бы Дочка не расстраивалась и не бледнела до синевы. Дочка выглядела-то как девочка, но на самом деле она старушка, и смотреть на нее было так же тревожно, как на бабку Шибуст: понятно, что и без порошков им недолго. И эта мерцающая, серая акварель вечной печали в глазах…

У Жаворонковой было три комнаты. Из одной она не выходила, во второй теперь Мишкин; может, третью отмыть от сажи и пыли и вселить туда бабку и дедку Шибуст? Вместе и помирать веселее.

– «Дочка»? – у Мишкина тоже затряслись руки. – А! Так вот зачем старикану-то оловянному кукольный театр был нужен! Если она ему и правда дочка, так он ее так прятал, чтоб с собой оставить!

А Жаворонкова перестала вышивать. Уставилась на яркую Дочку в красной шапке, в расстегнутом – видно синее платье – клетчатом разноцветном пальтишке, и вроде бы дышать перестала. Даже узелок с мулине, что Курочка ей сунула, выронила, пришлось поднимать, а кожура мешает. И потом они еще все вместе долго-долго искали иголку – но все-таки нашли. А потом сидели под нарисованными деревьями и слушали вальсы. Жаль, что никак не сказать Молчанову, какой дар он им оставил. Курочка помнила, что у него всегда были такие глаза, будто он ждал, что она что-то важное спросит. А она так и не спросила.

 

Снаружи – пустота и тишина.

Корочка оглянулась перед парадной и невольно уставилась на дома напротив – с квадратами пустоты вместо окон. На самом деле там – воспоминания о стариках, за которыми она ухаживала. И хоть она уже не помнила их фамилий, в ее сердце, где они были, теперь дырочки, колючие, как ланцеты и отвертки. При каждом вздохе больно. Она посмотрела на Дочку в красной шапке. От этого имени «Дочка», облаченного в сплавы, пластик, бледную плоть и антресольное тряпье, тоже начинало колоть сердце. Ладошка в руке, еле теплая. Ах, куколка-балерина. Все с нее и началось. До этого работа была гладкой, тихой, понятной. А теперь посмотрите.

– Ты все молчишь, Кира.

Когда Дочка произносила это «Кира», внутри все замирало в недоумении: это я? Это правда я? Это мое тело с железными костями и вечным желанием найти розетку, чтоб чувствовать себя в безопасности? Это я в кожуре толстой тетки и затхлой изношенной одежды? Курочка глупая или храбрая Кира – я?

– Так я ни на что не годна толком. Даже на слова. Потому и молчу.

– Это неправда, – Дочка тоже смотрела на квадратики пустоты в серых домах. – Неужели мир считает – вот это – правильным? Кира! Ну подумай. Ведь твое имя значит – «дальновидная».

– Да… Я люблю смотреть в даль.

Дочка только вздохнула.

– Смотри. Если бы тот Молчанов был оцифрован и ушел в сеть, сколько бы вальсов прибавилось! Я скоро умру, но я могу успеть хотя бы так спасти твоих старичков. Пусть бабулька вышивает всю вечность, а ботаник рассказывает про мхи и березки. Я же могу помочь.

– Есть еще бабка и дедка Шибуст…

– Шибуст – это крем для тортов с лимонным соком, – непонятно сказала Дочка. – Давай и твоих кондитеров. Пусть уцелеют.

– Бессмертия нет.

– Нет, – согласилась Дочка. – Но есть сеть. А так, конечно, вранье это все бессмертие. Гибридам, как я – точно нет, жалкое продление, лучше бы жила всю жизнь сама. Что я, не понимаю, что мне скоро конец? Бионики – ну, те чуть подольше живут. Механики… Вот ты старше нас всех, да что толку, если почти ничего не помнишь.

– Я живая, – испугалась Курочка.

– Живая, – согласилась Дочка. – Да только ничего живого, кроме души. Ты – реплика сознания. Только след личности. Оригинал которой давно – пепел. Ну и что? Ты – живешь. Думаешь и чувствуешь. Репликой быть… спокойно. Не то что куском биологии в механизме. Я устала.

– А у тебя есть реплика?

– Сотни. Я могу и вам сделать сколько угодно реплик. С Юрика я уже сняла копию, ему в сети хорошо. Столько всего изобрел и изобретет.

– Но это же не на самом деле!

– А что на самом деле? Это, что ли, вот вокруг, жизнь без жизни? Реальность, да. С ней я ничего не могу поделать, – голос ее был прозрачный как слеза. – Открываю только те двери, которые могу. Да и то не насовсем, – она показала в сторону АЭС. – Только пока у дата-центров есть энергия.

– Но как же…

– Кира, не переживай так. Делай, что можешь.

– Тогда давай правда соберем стариков в кучу у Жаворонковой. Целее будут.

– Хочешь, я пошлю в собес сигнал, что их никого больше нет? Или вообще все про них сотру, будто их вообще никогда не было? И тебя тоже? И дома ваши с их карты сотру, чтоб не сносили?

– А Юрик?

– С ним сложно… Давай спрячем пока хотя бы стариков.

И они пошли не домой, а на третий этаж. Корочка думала, что придется долго уговаривать бабку и дедку, собирать барахло, но дедка сразу сказал:

– На миру и смерть красна.

Мишкин и Жаворонкова тоже обрадовались. Правда, побегать Курочке с Дочкой пришлось. Это дедка решил, что им с бабкой уже ничего не надо, а Курочка не могла нарушить санитарные нормы: сначала вымыла пол и мебель в свободной комнате у Жаворонковой, потом с Мишкиным они кое-как перетащили стариковские топчаны, одеяла, узлы с одеждой. Потом бабку в кресле, у которого отваливались подлокотники и передняя правая ножка. Дочка без остановки таскала их чашки и книжки – яркие с тортами на обложках и серые тяжелые, с чертежами и формулами, со странными техническими, волшебными созданиями на картинках – дед Шибуст, оказывается, был в той жизни кораблестроителем. Когда он сказал, что танкер с картинки занял бы всю улицу в длину и в ширину, Кирочка как наяву увидела величественный зеленый корабль с белой надстройкой, серебристой ночью впритирочку проходящий под кружевом старого огромного моста, ощутила ночное дыхание реки – но разве видела она это на самом деле? Разве мир был когда-нибудь так разумен и прекрасен? Это сказка? Это не память, это только след памяти? Ну и что.

– Вроде бы все, – сказала Курочка, когда уже смеркалось и все старики, накормленные кукурузной кашей, лежали в кроватях, а Дочка под еле слышные переливы вальса ходила от изголовья к изголовью. Не подходящий к ноге, скрипучий сустав колена прорвал ей колготину. Корочке больно кольнуло сердце теперь уже за нее: протанцевать механической балериной всю жизнь, а самые прекрасные вальсы впервые услышать, когда уже всем всё слишком поздно. И коленка, наверно, болит. Не потанцуешь. Пора было к Юрику, как он там один целый день, но… – Ты совсем бледная.

– Ничего, я все успею. Я тут останусь. Иди.

На улице пустота пахла пеплом и совсем стемнело. И тревожно, хоть Дочка и сказала, что за ними никто не следит, потому что в квартале дожития на всем теперь экономят энергию и что суперменам ни к чему следить за приговоренными стариками и Курочкой, которая так привычна, что ее в упор не видят. Может, и правда никого они не интересуют, потому что голубые болванки не явились на всю их возню сегодня с перетаскиванием одеял и бабки, с ограблением столовой (немного там было, за три ходки все уволокли, но старикам надолго хватит). По ступенькам на пятый этаж: топ-топ. Целую вечность: топ-топ… Почему ж супермены тогда оловянного Ярмолина прикончили? А ведь, наверно, дело в Дочке и в ее отношениях с какой-то глобальной сетью. Только ее не нашли, не заподозрили, что такой разум скрыт в кукле. Какая ж она умная, не то что Курочка. Все они тут ничего ни о чем не знают, а у Дочки в уме – целый глобус. Знает откуда-то даже то, что у Курочки в кошелке лежат те порошки… Жаль, некуда стариков спрятать. Жили бы и жили, сколько могут. Когда скоро умирать – ведь каждый день как сокровище…

– Юрик? Ну как ты? Как дела? Юрик!

Его не было. И пахло чужими.

 

– Утром, наверно, забрали, когда мы сидели как мыши и музыку слушали, – Дочка разглядывала пустую комнату. – Смотри-ка, все сгребли, даже старые прототипы.

– Куда его увезли? – Корочка дрожала каждой деталькой. Ей казалось, что это творится не с ней. Юрик не мог вот так: раз, и пропасть. – В клинику АЭС?

– Ага, в космос, – усмехнулась Дочка. – Не знаю. Да какая теперь разница. Забрали, значит, нужен. Будет жить.

– Мне он тоже нужен.

Дочка взглянула на нее очень внимательно. Вздохнула:

– Хочешь, я побуду тебе вместо него? Какая разница, сынок или дочка?

Корочка ее не поняла. Рыбка в ней билась на сковородке:

– Что? Послушай, как же мне его найти?

– Я не знаю.

– Как это? Ты же… Целый глобус…

– Не целый. Полным-полно закрытых кластеров. Думаешь, я не ищу? На АЭС его нет, там я всех вижу. Куда-то дальше увезли. Судя по адресам в его почте, он много кого мог заинтересовать. Тех, понятно, кого еще интересует реальность. Вернее, тех, кто обеспечивает существование сети, – Дочка подвела ее к розетке: – Сядь и успокойся. Зарядись вот.

Корочка села. Дочка и сама выглядела изможденной. Молча они сидели у розетки, всунув туда по мизинцу, старались друг на друга не смотреть. Корочка была противно огромной рядом с Дочкой. Неужели это правда она? Сидит тут, а Юрик исчез, ему, наверно, страшно… А она никуда не бежит… Юрику надо принять таблетки – эти они, супермены или кто там, взяли его таблетки? Дочка вдруг прислонилась к ней живой стороной. Ее надо покормить…

 

Следующей ночью, далеко-далеко обойдя Сосновый Бор и АЭС, она вышла к Заливу. Сколько воды. Сколько неба. Хоть Дочка и сказала, что сделала ее невидимой для всех устройств, Корочке было тревожно, одиноко и приходилось напоминать себе, что она не боится темноты. Какой ветер.

Так что она шла и шла себе ночь и день, ночь и день по голому каменистому берегу, поглядывая влево на все дальше отступающую, оставляющую гнилые лужи воду. Наконец-то появилось время подумать о себе. Ну да, она механическая. Целиком. Что-то в ней слабенько возражало – но если ей кажется, что она живая – ну, вот так в ней все устроено. Эмпатия, забота, все такое. Приспособлено кем-то к ее работе, наверно. Ну и что. Мало ли что к чему приспособлено. Она ведь живет. И главное – найти Юрика. Почему главное – она не знала. Просто – главное.

Кожура теперь болталась на ней, потому что они с Дочкой выдрали оттуда все ненужные толстинки. Так легче идти. А без нее – никак, потому что кожура не промокает. Надо защищать свой механизм. И следить за столбами ЛЭП. Если идти прямо под проводами, можно немного подпитываться. Еще надо искать трансформаторные будки и подстанции… С голоду не помрешь. А если ЛЭП ведет энергию в тот большой город, значит, он есть. Куда еще могли забрать Юрика? Карту Курочка плохо запомнила, но это и не важно, надо просто идти вдоль моря, потом будет дамба, по ней в город и попадешь… ЛЭП резко ушла вправо от моря. Далеко за пепельный горизонт. Куда… Куда же теперь…

Корочка пометалась по руинам разбитой и почему-то завязанной в узел дороги. На крошащейся бетонной подпоре под дорогой наткнулась на знакомую полустертую картинку с распятым космонавтом. Это Дочка рассказала, кто такие космонавты. Лучше бы не знать. Потом долго пробиралась меж смятыми контейнерами и лежащими на боку громадами танкеров. Наконец выбралась и целый час влезала на остов воткнувшегося в плоское небо ржавого крана-монстра, на котором можно было прочитать такое же, как космонавт или Сосновый бор, непонятное: «Кран №5, порт Бронка» – ведь надо осмотреться и понять, куда теперь идти, чтоб найти Юрика.

Сверху далеко видно… За черной пустыней гнилья, оставшегося после Залива, полной ям, провалов, ложбин, брошенных кораблей, с железной высоты она увидела остров в руинах, а еще дальше, на горизонте, город, в который вела полоска дамбы. Огромный город. Он даже казался целым. Может быть, там-то кто живет?