История одного художника
Едва я вошел в просторную залу, я оказался в удивительном месте. Повсюду стояли искусные вазы с цветами, покачивались легкие резные фонари, блестели стеллажи из мелких цветных камней. Пока я ступал по этому еще незнакомому пространству, я слышал утонченную музыку, чувствовал запах сладостей с кухни и запахи духов женщин. Как не похож этот праздник на церемонный прием Кейзера Саввы!
Остановившись, я хотел рассмотреть все до мельчайших подробностей, чтобы потом, вернувшись в Западную Антонию, сделать грандиозную картину, на которой воскреснут эти чудесные сцены. Но я не успел дойти и до середины этой роскоши, как мой взгляд то ли предал меня, то ли оказал услугу. Впрочем, кто тогда мог с точностью сказать это?
На лестнице второго этажа, ведущей в залу, я увидел женщину. Красная, как кровь и мое сердце, ткань платья кутала ее до самой шеи. Помню, как она посмотрела на меня со своего нечаянного возвышения, сперва мимолетно, а потом дерзко и насмешливо. Кажется, тогда я бросил принесенные цветы для Великого Кейзера на пол и стремительно пошел прямо к лестнице.
Меня заметили.
Обо мне зашептались.
На меня оборачивались.
Но я остановился лишь у подножия блистательной лестницы, откуда на меня смотрели ее темные, таящие в себе саму звездную ночь, глаза.
− Почтенная госпожа! – произнес я и от волнения едва не поранил лоб о перила, делая поклон. – Если вы только пожелаете, моя жизнь и судьба будет в ваших руках!
Ее подруги, толпившиеся на втором этаже и глядящие на меня, от любопытства свесившись за балюстраду, рассмеялись. Гости зала не остались в долгу и поспешили добавить свои неуместные шутки, но я их будто не слышал. Она смотрела на меня все так же насмешливо и теперь чуть более внимательно. Ее умные, с хитрой искрой глаза изучали меня, но не как незнакомца. Она смотрела на меня так же, как смотрят на давно прочитанную, но слегка забытую книгу.
− Я благородного рода, − продолжил я. – У меня есть деньги, афрены, земли, все, что вы пожелаете…
Я с готовностью открыл свою дорожную сумку, плетеную из самой дорогой кожи, и стал бросать на пол монеты и афреновые украшения, искрящие в сотнях свеч своими гранями. Тут уж все девушки на балконе и гости перестали смеяться. Наоборот, мне показалось, что послышался гул одобрения. Но на лице той, кого я так стремился удивить, я не мог прочитать ничего. Все то же непроницаемое выражение. Она лишь поднесла к подбородку руку, и я заметил, что всюду, где ее тело не скрыто платьем, оно усыпано афреновыми браслетами и камнями.
− Храбрый странник! – услышал я позади себя голос. Я обернулся и увидел, что он принадлежит мужчине, смуглому и серьезному. Довольно почтенного возраста, но все еще красив и статен. И одет в столь дорогие ткани, что даже у меня захватило дух от этого безупречного вкуса.
− Я читаю на твоем лице отвагу и доброту, но кроме этого я чувствую, как твое сердце силится забыть прошлое, − проговорил этот мужчина. – Твоя обувь дорога, но покрыта пылью, а значит, твой путь из далеких земель. Потому ты не знаешь нашей жизни. И, конечно же, не знаешь, что девушка, чьего расположения ты добивался, моя дочь.
Боги Антонии, сейчас я думаю, что в тот миг, в том прекрасном зале, я обезумел. Мне было все равно. Я даже не смог понять, к чему ведет свою речь этот человек. Я, кажется, бестактно поинтересовался, кто он, и чем я могу заслужить его благословение.
− Меня зовут Лукреций, − спокойно ответил мне мужчина. – Я – Великий Кейзер Восточной Антонии.
***
Я, Ибрагим, гордый сын Великих земель Антонии, художник и странник, стою на вершине своего маленького, разрушенного войной города Вароса. Здесь, на холме, я смиренно открыт всем ветрам, и каждый из них по частям, словно песок, разносит в разные стороны мою смертельную печаль. Прежде, чем подняться на холм, я бродил среди разрушенных зданий, воскрешая прошлые воспоминания. Старая площадь, − ее вечно заполоняли ведьмы с бесчисленным запасом зелий, воины на кентаврах, шуты с волшебными птицами, купцы на летающих коврах и многие другие, − теперь молчала.
В моем кармане неизменно покоиться старая ракушка. Я нашел ее, когда стал художником Кейзера Саввы. По ночам, мучаясь от воспоминаний в своих роскошных апартаментах, я рассказывал ей свою историю. Если сейчас кто-то слышит ее, то, вероятно, я все же утерял ракушку. Или же время моей жизни истекло, и она, пройдя долгий путь, оказалась в чужих руках. Из любопытства кто-то поднес эту ракушку к уху, и призраки Мятежный Вод мягко затягивают мою печальную песнь.
Я начал ее здесь, в Варосе.
***
В детстве бабушка рассказывала мне о существовании неведомых миров, каждый из которых наполнен жизнью. Я не знаю, правда ли это. Но если и так, то все же нет места прекрасней Великой Антонии. Днем смелые ветры разносят наши разговоры во все концы страны, а ночью на небосводе видны две планеты. Одна из них, Виритус, что расположена к нам очень близко, необъятна. В сумерках она возвышается над линией горизонта как гигантский полукруг, а днем просвечивает бледным абрисом сквозь небо. Порой она кажется такой близкой, что в детстве я по наивности пытался схватить ее руками… Вторая планета, Мендас, далекая, она похожа на звезду, только чуть ярче. Когда она не появляется, все начинают говорить, что погода испортится. И в самом деле, так всегда и бывает. Впрочем, я думаю, это больше оттого, что все начинают об этом говорить.
Среди нас, обывателей, живут те, кого мы называем колдунами и ведьмами. Эти люди могут посмотреть тебе в глаза и рассказать всю твою жизнь. Колдуны имели привычку носить на левой руке перстень с афреном, − самым дорогим металлом нашей планеты. Ведьмы покрывали волосы на затылке тканью, отделанной той же афреновой нитью. Такую ткань, − софийку − только без афрена, носили и простые девушки, искусно вплетая ее в свои волосы. Так мы всегда знали, где найти колдуна или ведьму, если вдруг потребовалась бы их помощь.
Я родился в Семье с Большой Историей, − так назывались благородные семьи, богатые и уважаемые. Мне нравилось рисовать, и в десять лет мама привела меня на поступление в Художественную Академию. Там, в стенах Академии, я и познакомился со своим другой Гордием.
Надо сказать, что мне, как и другим выходцам из Семей с Большой Историей, не нужно было сдавать вступительные экзамены. Однако Гордий был простым человеком, без привилегий, и все же он поступил в Академию. Впрочем, мы оба поступили туда по праву, − я не склонен к хвастовству, поэтому можете поверить мне, я прекрасно рисую. Правда, мне не доставало мастерства делать картины живыми. Так, порой, мои водопады замирали на самой середине стока, а русалки могли двигать лишь головами, даже их волосы не шевелились. Мне казалось это смешным, нелепым, и меня это злило.
− Все зависит от того, как смешать краски, − наставлял нас учитель Никандр. – Важен баланс между цветами. Соблюдайте все пропорции, но не забывайте об интуиции художника. Он всегда знает, что еще нужно добавить в краску.
Долгое время я пытался понять, что же это. Часами я просиживал в мастерской после ухода всех учеников, делал новые и новые рисунки. Я продвинулся в своем мастерстве ненамного, и, разозлившись однажды, с досадой бросил в сторону палитру.
− Ничего не выходит! – воскликнул я и услышал сзади смех. Хотя нет, не смех, так, смешок, без злобы, скорее, с интересом. Я повернулся и увидел мальчика своего возраста, лет десяти, в простой одежде, аккуратной и чистой.
− Ты что делаешь здесь? – спросил я, запахнув свою расшитую афреновой нитью мантию.
− Почти попал! – весело ответил мальчик и показал мою палитру. Скорее всего, она полетела в его сторону. – Я пришел взять немного слюны мантикоры и виверны. Мне их не купить, а учитель Никандр разрешил брать их здесь.
− Слюна манти… Боги Антонии, да зачем тебе этот хлам? – ужаснулся я. Бабушка рассказывала мне, что во времена ее молодости этих монстров еще не изловили, и они бродили на свободе. Однажды я видел их в террариуме Кейзера Саввы, и мне до сих пор не по себе от них.
− Смотри, − он показал то, что было у него в руке, и я обомлел. На его скромном холсте, − три на три ладони, не больше, − была нарисована женщина. Она ткала что-то на подвешенном ковре, и ее руки двигались так точно, словно это и не было нарисовано. Иногда ее голова склонялась, проверяя свою работу.
Я не мог поверить, что этот мальчишка нарисовал такое. Холст не был окончен, − с краю виднелся лишь набросок.
− Меня зовут Гордий, − сказал мальчик. − А это моя мама, красивая, правда? Я ей подарок делаю. Вот ещё досок напилю, сделаю рамку...
Я-то никогда не делал рамок сам, мой отец всегда отдавал картины под обивку мастерам. Однако сейчас мне вдруг захотелось сделать все самому. Я напросился с Гордием делать рамку, и с тех пор мы стали друзьями. Признаться, я извел приличное количество проклятой слюны виверны, но мои рисунки так и не были похожи на картины Гордия. Тогда я спросил его, в чем секрет, а он сказал, что я сам должен понять, что мне поможет.
− Просто пробуй, − говорил Гордий. − Смешивай разное. Твои картины уже оживали, найди это, и все получится.
Я так и сделал. Как одержимый я смешивал все подряд и наконец-то понял, как раньше мне удавалось оживить картины. Краски начинали работать от моих слез! Стоило капле попасть в баночку или на холст, как через некоторое время рисунок наполнялся движением!
Я был по-настоящему счастлив. Свою первую, до конца ожившую картину, на которой я нарисовал двух мальчиков за строганием досок, я подарил Гордию. Думаю, мой отец до сих пор даже не догадывается об этом.
***
За семь лет нашего обучения в Академии мы с Гордием стали как братья. Он был простодушен, умён, не умел обмануть и долго печалиться. Его семья, в которой кроме него была лишь его мать, очень мне нравилась. Я любил бежать к ним после роскошных отцовских палат, и мы втроём играли в нехитрые забавы на берегу Мятежных Вод.
Однажды Гордий прибежал к моему дому, тряся неизвестным свитком.
− Ибрагим! − воскликнул он. − Только почитай! Указ Кейзера Саввы!
− Так, посмотрим, − забормотал я, разглядывая свиток. - Строительство крупнейшего темпилиона Антонии... Требуются самые искусные мастера... Приезжать к месту…
Меня словно ветер подхватил, − такую легкость я почувствовал.
− Гордий, это наш шанс попасть на службу к Кейзеру! – в восторге прошептал я, подняв глаза на друга. Мы оба давно мечтали об этом. Гордий должен зарабатывать на жизнь, а я просто желал отделиться от своей семьи.
Кейзер хотел построить новый темпилион, в который жители Антонии могут приходить и обращаться к богам со своими просьбами. Сейчас я понимаю, это было нужно, скорее, для того, чтобы имя великого Кейзера Саввы не затерялось в списке других Кейзеров. Такого большого темпилиона еще не строил никто.
Полностью доверившись судьбе, мы в тот же день решили покинуть Варос и отправиться в столицу Антонии. Ни отцу, ни маме я ничего не сказал. Собрал довольно скромную сумку, взял денег и одну из последних своих картин и пошел к Гордию. Чтобы не идти пешком, я заплатил за повозку, и через час мы были в столице.
− Ну, ничего себе! – воскликнул Гордий, когда мы поднялись на холм, скрывающий от нас площадь, на которой, как нам сказали, должен проходить отбор. Вдалеке стоял небольшой шатер, а перед ним тянулась такая извитая, длинная очередь, что у меня зарябило в глазах. И все − скульпторы, художники, поэты, зодчие, да и кого только не было в этой великой толпе, собравшейся здесь со всех концов Великой Антонии.
Стоять пришлось очень долго. К слову, я увидел нескольких знакомых, и каждый из них посчитал своим долгом спросить, где мой отец. Я уклончиво отвечал, что он в Варосе, занят делами, и, видимо, никому из них в голову не приходило, что я здесь один. Меня это смешило...
Я видел, как многие, кто входил в шатер, выходили из него удрученными и подавленными. Похоже, их работы были не так хороши для темпилиона Кейзера, и им придется вернуться домой ни с чем. Однако я не хотел возвращаться. У меня просто не было другого выхода, как принять участие в строительстве.
Сумерки стали понемногу скрадывать небо. К этому времени перед нами осталось человек двадцать. После нас тянулась еще одна довольно приличная толпа, и я не знал, будет ли отбор продолжаться и ночью. Я стал нервничать, − скоро решится моя судьба. А Гордий, успевший за простым разговором рассмотреть труды некоторых художников, стоящих перед нами, шептал мне на ухо, кого из них не примут. Трех, что он назвал, в самом деле отправили домой, − Гордий угадал безошибочно.
В своих руках он держал все такой же скромный по размерам холст, на котором он нарисовал Мятежные Воды. Над ними – багровые облака, затянувшие весь небосвод. И лишь далеко-далеко, там, где вода утоляла жажду неба, виднелась светлая полоса с нежными тонами розового, желтого, фиолетового и других оттенков. А по краю холста стелилась темная, прохладная ночь, и гребни волн, мягко наползавших на берег, отражали стальной блеск далеких светил. Мне казалось, что если Гордий наклонит свой холст, то оттуда в самом деле польется вода, − картина была чудесной и живой.
Свою картину я тоже считал достойной. Я написал прекрасный вид на сады и улицы Вароса, простирающийся из моего окна. По моему городу бродили музыканты, разгуливали беспечные дети, продавцы зазывали в свои лавки…
− Как ты это делаешь? – спросил я, не понимая, как мой друг угадал, кого из художников не возьмут.
− В их картинах нет души, − простодушно, как всегда, улыбнулся Гордий.
− А в моей? – спросил я, стараясь не смотреть на друга, потому что не хотел думать об отказе до того, как услышу его в шатре. Однако занавес шатра открылся, оттуда вышел мужчина, и настала очередь зайти в шатер одному из нас. Я все ждал ответа Гордия, но вместо этого он положил руку мне на плечо и сказал:
− Зайдем вместе, друг.
Я понял, что мой холст он считает таким же пустым, как и у тех людей, что не смогли пройти отбор. Мне стало горько, − никогда я не достигну того легкого, искрящего мастерства, подобного азарту, как мой друг.
Судьи сидели за столом, уставшие, не слишком приветливые и немногословные. Мы показали им свои работы, и они молча, обмениваясь лишь взглядами, обсуждали нас.
− Прекрасно, − наконец, сказал один из них, взглянув на Гордия. В руках он держал его холст, тогда как мою картину осмотрели лишь мельком и отложили в сторону. – Вы приняты.
Друг улыбнулся и кивнул мне, − я видел, что он едва сдерживает радость.
− А я? – услышал я свой голос. Судья недоуменно приподнял бровь и перевел взгляд на меня.
− Вы оба, − устало проговорил он. – Не задерживайте очередь…
***
Я вновь был счастлив. Всех принятых поселили в большое здание неподалеку от строительства. Пока закладывались стены, мы с другими художниками придумывали сцены росписи, делили темпилион на сектора, готовились к работе. Строительство шло быстро, и вскоре мы принялись за свою работу.
Мама часто приезжала ко мне, а отец прибыл лишь однажды, – прознал о том, где я, от своих друзей, вернувшихся в город. Строительство темпилиона заняло пять лет, и вот, когда эти годы прошли, и на площади выросло прекрасное здание, творение рук самых искусных мастеров, Кейзер Савва назначил день открытия своего храма.
На эту весть в столицу Западной Антонии съехалась такая беспросветная тьма народа, что я порой боялся потерять в ней свою собственную руку! Моя семья тоже была здесь, поэтому за день до открытия я пригласил родителей пройти по запасному входу в темпилион и взглянуть на нашу работу. Гордий в это время слегка подправлял орнамент, — мне уже не доставало на это терпения.
– Познакомьтесь, это мой друг, с которым мы сделали это великолепие, – представил я Гордия. Мама радушно обняла моего друга, а отец – я был удивлен, пожал ему руку.
– Завтра ваши семьи будут гордиться вами, – сказал он, положив руки нам на плечи. — Ваши имена в числе других мастеров пролетят над толпой, чтобы жители Антонии знали о своих великих талантах!
Эти слова порадовали меня. Всю жизнь я считал отца человеком дела, никогда он не говорил со мной как с сыном, лишь пытался привить интерес к своим делам, где он не гнушался интриг и предательств. Но теперь я видел, как время изменило его, как оно покрасило его бороду седыми прядями, как добавило лицу морщин, а сердцу − теплоты… Что и говорить, я был рад обрести отца.
Вечером Гордий отправился получать свое последнее жалованье за работу. Я свое уже получил и дожидался друга в нашей общей комнате. Пока ждал, я успел надеть новые одежды и подготовиться к праздничному ужину, который Кейзер Савва давал для своих мастеров.
В дверь постучали. Уже было подходящее время для возвращения Гордия, и я решил, что это он дурачиться. Я открыл дверь и спрятался за косяк, надеясь наброситься на него, едва он войдет.
− Могу я увидеть мастера Ибрагима? – услышал я вежливый голос и удивленно выглянул.
– Я вас слушаю, – я увидел перед собой незнакомого человека.
− По приказу Кейзера напоминаю вам, что вас ждут в зале к праздничной трапезе, − сообщил человек и, чуть поклонившись, направился к следующей комнате. Вероятно, он оповещал всех мастеров.
– Благодарю, – сказал я вслед человеку. – Я лишь подожду своего друга.
– В этом нет необходимости, – вернулся он к моей двери. – Мастер Гордий будет приглашен на трапезу в другой зал.
– В другой зал? – удивился я. – Что-то я не понимаю.
– Дело в том, что… – человек немного замялся и взглянул на меня с извиняющейся улыбкой. – Вы же знаете, какими чопорными могут быть мастера из Семей с Большой Историей. Им могло не понравиться то, что они празднуют в обществе… простых людей. Кейзер Савва счел, что лишние конфликты ни к чему. Да и не за чем сверкать богатыми нарядами перед теми, кто не привык к этому…
Я все понял и кивнул, глядя в пол. Почему-то я почувстввал себя виноватым. Однако, как не печально мне было идти на праздник без друга, я все же пошел почтить заботы Кейзера о своих мастерах. Я сел за отведенное мне место и вскоре был вовлечен во всеобщее празднование.
***
Гордий, получив деньги, возвращался назад. Он знал, что сегодня праздничная трапеза, и хотел успеть к началу. Наспех переодевшись, мастер вышел из комнаты и быстрым шагом двинулся к месту трапезы. Однако случилась неожиданность, − дверь зала оказалась заперта. Гордий слышал за ней шумные возгласы, стуки бокалов и приборов, но как не старался открыть дверь, ничего не получалось.
− Мастер Гордий! – услышал он голос за спиной, обернулся и увидел незнакомого человека.
− Позвольте, я вам все объясню и провожу вас в зал, − продолжил человек и рассказал, что Гордия ждут в другом зале.
− Для бедных, − засмеялся Гордий, выслушав все объяснения.
− Ну, что вы! – смутился человек. – Прошу, не думайте об этом ничего плохого, вы же понимаете, наше общество не совершенно, и великий Кейзер работает над этой задачей…
Незнакомец вел Гордия по извитым коридорам здания, в которых молодой мастер никогда не был ранее. В какой-то момент незнакомец остановился.
− Что такое, мы пришли? – наивно спросил Гордий. Он повернулся к своему проводнику и только сейчас заметил в его глазах нечто, − смутную угрозу, опасность, ложь. Мгновенно он, еще не до конца поняв, что же произошло, принялся искать пути, как сбежать, но было уже поздно. Гордий так неосмотрительно доверился незнакомцу и теперь находится в целом лабиринте спутанных коридоров.
Однако искать выход ему не пришлось. Сзади к нему приблизилась еще пара людей. Один ударил Гордия по голове тяжелым предметом, оглушив его. Мастер упал, и в кружащейся вселенной перед ним еще несколько секунд качались туманные лица, а потом все потонуло во тьме. А незнакомцы уже подхватили под руки и быстро утащили тело мастера.
***
Я проснулся оттого, что чьи-то нежные руки настойчиво трясли меня за плечо.
− Ну же, сынок! – мамин голос был взволнован. – Вставай, иначе ты опоздаешь!
Я едва смог разлепить глаза, − зачем мама будит меня в такую рань? Взглянув на время, я с ужасом увидел, что идет Час Жары! Неужели я столько проспал? Церемония же вот-вот начнется!
Моя голова была тяжелой и мутной. Я сел в постели, чувствуя себя разбитым и уставшим.
− Я тебе одежду приготовила, скорее омой голову и лицо, а то отец увидит, в каком ты состоянии, и расстроится, − продолжала мама. – Если бы ты слышал, сынок, как он уважительно отзывался о тебе с тех пор, как узнал, что ты приглашен на отделку темпилиона!..
Я продолжал слушать мамины слова и не мог понять, когда же я успел вчера выпить столько. И где Гордий? Спросил у мамы, но она не видела его утром. «Может, уже ушел?» − озадачилась она. Я не знал, что и думать. Кое-как собравшись, я выбежал из комнаты и, схватив кентавра, поскакал к большой площади. На ней люди обступили широкую церемониальную дорожку, которая уже покрылась мастерами. Это напомнило мне первый день, в который я вступил сюда. Тогда рядом со мной был мой друг, но где же он теперь?
Мне ничего не оставалось делать, как встать в почетную очередь. Откуда-то появился мой отец и встал рядом, отчего мне стало немного легче.
− Поздравляю, сын! – проговорил он сквозь ликование и шум толпы. – Однако где же Гордий?
− Он исчез! – в отчаянье сказал я. – Со вчерашнего вечера, как он ушел за деньгами, я не видел его! Отец, что мне делать?
− Возьми себя в руки, Ибрагим! – поморщился отец. – Я уверен, что он появится. Возможно, как и ты, выпил лишнего на трапезе. Еще есть время, будь спокоен.
Однако времени уже не было. Толпа передо мной исчезла, отец отошел чуть в сторону, но моего друга не было до сих пор.
− Кейзер Савва! – произнес я и, как полагается, сделал поклон. – Перед вами мастера южной стены темпилиона. Я, Ибрагим, и мой друг, Гордий!
Толпа продолжала жужжать, звучала музыка, и никто не слышал нашего разговора. А Кейзер вдруг засмеялся и покачал головой.
− Вы великие мастера, − произнес он, − ибо южная стена превзошла своей росписью все другие художества! Я награждаю вас тем, что предлагаю бессрочную службу в своем дворце. Однако, юный мастер Ибрагим, скажи мне, почему же твой друг не присоединился к тебе сейчас?
− Великий Кейзер, дело в том, что…
− Его нет, Кейзер, − вмешался мой отец. Я кивнул, я думал, что смогу объяснить все, но мой отец продолжил за меня:
− Мой сын болен, и в напряженные моменты его голова вызывает к себе образ вымышленного друга.
− Отец! – изумленно воскликнул я.
− Обычно это проходит после нескольких дней обострения, − мягко продолжал отец, и на лице Кейзера Саввы я читал подлинную обеспокоенность.
− Великий Кейзер, я прошу вас! – выкрикнул я, желая пресечь эту безумную чушь. – Это неправда! Мой отец лжет! Я расписывал эти стены со своим другом! Он жил со мной в комнате! Здесь все это знают! Мой друг…
− Но где же твой друг, сынок? – отец взглянул на меня глазами, в которых сверкал стальной блеск чужого мне человека. Я был поражен. Я онемел, я ничего не слышал, весь мир заполнили лишь глаза отца, в которых я увидел, как кто-то ударил Гордия по голове, и вот уже двое тащат его тело прочь.
− Бедный мальчик! – горько проговорил в это время Кейзер Савва. – Я окружу его заботой лучших лекарей столицы, и я обещаю, что такой искусный мастер будет ценным приобретением в моем дворце!
Отец увел меня − безвольного, в оцепенении, − с площади. Дальнейшее я помню смутно. Кажется, мама узнала о случившемся, устроила допрос отцу, и он признался, − без малейшего сожаления, − что он подговорил людей, и они увезли Гордия из столицы в тот вечер. Мне в вино подсыпали настоя сонных трав, − вот почему так шумела голова! – это чтобы поскорее увести меня с вечера, и я не успел поговорить ни с кем. Ведь на самом деле, никакого второго зала не было, все мастера собрались в одном зале.
Отец объяснил все просто, − он хотел, чтобы я один был великим художником Антонии. Он задумал это еще тогда, когда увидел роспись темпилиона. И, конечно же, он сразу понял, что только Гордий с его каким-то необъяснимым внутренним талантом может превзойти мастерство его сына.
− Посмотри, что подарил тебе отец! – проговорил он мне звучным шепотом и подтолкнул к окну, откуда была видна площадь и темпилион. – Теперь ты – великий художник Кейзера Саввы и всей Западной Антонии!
− И предатель! – процедил я, чувствуя, как слезы ярости застилают мне взгляд.
− Мой дорогой сын! – засмеялся отец, глядя на меня все тем же стальным взглядом. – Ты ведь мог отказаться от всего этого! И все еще можешь, — верни Кейзеру его предложение, − клянусь, я не скажу и слова! Давай! Откажись от этой чести!.. Но это просто слова, сын, ведь мы оба знаем: ты этого не сделаешь.
И он оказался прав, − я этого не сделал.
***
Несколько дней после этого я ходил словно сам не свой. Меня не трогали, думали, что я никак не могу придти в себя от счастья и оправиться от приступа болезни. И я свободно бродил по пустынному берегу Мятежных Вод, по ночам встречал обе планеты, рисовал этот пейзаж порывисто и небрежно, но он получился прекрасней всего, что я рисовал прежде, так усердно стараясь. Он был чудесным. Он был живым, и я один знал, отчего. Уже под утро я увидел торчащую в песке раковину, и мне понравился ее рифленый верх. Я положил ее в карман и с тех пор не расставался с ней уже никогда.
Так прошло еще девять лет. Я завоевал небывалую славу как великий художник Кейзера. Во дворце мне не было равных среди мастеров.
Меня ненавидели.
Мною восхищались.
Но одно изменить не мог никто, − я был лучшим признанным мастером Западной Антонии.
Слава о моем мастерстве дошла до Восточной Антонии, и однажды я получил, − сам едва поверил глазам, − письмо от Кейзера Лукреция с приглашением посетить его дворец. Я не знал, как мне поступить, а потому сразу отправился к Кейзеру Савве и рассказал все.
− Это неожиданно, − покачал головой Кейзер после долгого молчания. – И ты даже не представляешь, насколько это кстати.
Тогда Кейзер Савва рассказал мне о своем чудовищном замысле. Оказывается, в его мыслях уже давно был план по объединению земель Антонии. Он сообщил, что собирался напасть на Кейзера Лукреция, но ему не хватало сведений о том, какой отпор сможет дать его противник.
− Вы хотите развязать войну? – ужаснулся я настолько, что посмел задать этот вопрос Кейзеру.
− Мой мальчик, − засмеялся Кейзер Савва, потрепав меня по волосам. – Я хочу власти. И я угрожаю лишь Лукрецию. Каждому жителю Восточной Антонии, который примет мою сторону, я обещаю дать свою защиту, свой кров.
Я угрюмо смотрел в пол, понимая, что войн без смерти не бывает. Однако решаю это не я, а потому мне хватило ума промолчать. Никому не нужны советы от художника, − Кейзер ведь не учит меня рисовать.
− Вы хотите, чтобы я дал согласие на предложение, поехал к Кейзеру Лукрецию и узнал все, что вам необходимо? – поинтересовался я, но моя фраза не была вопросом. Я все понял правильно.
− Будь осторожен, Ибрагим, − предупреждал меня Кейзер Савва, пока слуги собирали меня в дорогу. – Говорят, дочь Лукреция очень сильная ведьма. Кто знает, что она может сделать…
− Постойте, − озадачился я. – Но если она ведьма, она может предвидеть мой приезд. Да и ваше нападение тоже.
− Я знаю это, − проговорил Кейзер Савва. – Но, если она это видит, почему не предупредит отца? Зная о войне, Лукреций уже напал бы... Не могу разобраться, что это может означать, но мне плевать на всяких ведьм. У меня есть войско. И вскоре у меня будет великая страна!
Так я отправился в Восточную Антонию. Что произошло там, вы уже знаете. Ведь, если мне не изменяет память, я успел упомянуть о встрече с Кейзером Лукрецием?..
***
…− Меня зовут Лукреций, − спокойно сказал мужчина. – Я – Великий Кейзер Восточной Антонии.
Эти слова слегка охладили мой разум. Я достал из кармана письмо Кейзера и протянул его ему с поклоном.
− А я мастер Ибрагим, который прибыл по персональному приглашению, − проговорил я. – К вашим услугам, Кейзер.
Я услышал, как гости снова перешептывались удивленными возгласами, − видимо, они представляли великого мастера седовласым старцем, а перед ними стоял высокий молодой мужчина.
Дочь Кейзера в этот момент подошла к отцу и, сказав ему что-то на ухо, удалилась, скользнув по мне быстрым взглядом.
− Александрина желает говорить с тобой, − улыбнулся мне Кейзер Лукреций. – Ступай, мастер, мои слуги проводят тебя.
И я, еще не совсем осознав, что произошло, взволновано последовал за двумя стражниками. Мы покинули дворец и оказались в саду, где они оставили меня, и теперь я следовал за мельканием красной ткани среди зелени. Так я шел, ускоряя шаг и приближаясь к неспешно плывущей впереди меня дочери Кейзера. Она вышла на каменную площадку с фонтаном, наконец остановившись, и повернулась ко мне.
− Мастер Ибрагим, − произнесла она все с той же едва уловимой улыбкой, и меня, словно дорогой шалью, окутал ее низкий бархатный тон. – Вам известно, почему я не покрываю голову софийкой?
− Вам она ни к чему, − ответил я. – Все и так знают, что вы очень сильная чаровница.
− Все ошибаются, − Александрина покачала головой. – Потому что я – самая сильная чаровница. И я знаю, зачем вы прибыли в Восточную Антонию. Так же, как знает об этом и мой отец.
Мои веки повержено, с досадой прикрыли глаза.
− Поверьте, я…
− Вам не стоит ни о чем беспокоиться, Ибрагим, − она поймала мой тревожный взгляд. – Вы молоды, вы талантливы, а мой отец благороден и, уж если говорить прямо, то вряд ли вы внесли бы большую лепту в войну Кейзера Саввы своим докладом.
Я был растерян и не знал, что ответить.
− И… что теперь? – выдавил я.
− Вы вольны делать все, что вам заблагорассудится, мой отец не желает вам зла, − сообщила Александрина все тем же плавным голосом, который был так контрастен к моим отрывистым, не впечатляющим фразам. – К тому же, я вижу, что мой отец погибнет в этой войне, которая неизбежна. И вы тут совсем не при чем.
− Александрина, прошу вас, я ведь не хотел ничего плохого, − упорно бормотал я. – Возможно, я смогу повлиять на Кейзера Савву…
− Ответ на ваш вопрос в зале, разумеется, нет, − мягко, но настойчиво прервала меня дочь Кейзера. Я знал, о чем она, но я все не мог понять, чем заслужил этот насмешливый тон. Будто она презирала меня, − вероятно, за то, что явился как шпион?
Она уже уходила, но, оказавшись за моей спиной метрах в трех, остановилась и загадочно спросила:
− Мастер Ибрагим, вам никогда не приходило в голову, что проще отремонтировать старую телегу, чем всюду таскать за собой сломанную?
***
Война Кейзеров длилась три года. Как и предсказала Александрина, Кейзер Лукреций проиграл. Кейзер Савва сдержал слово, и все жители, обратившиеся на его сторону, почти не пострадали в войне. В ходе военных действий мой маленький город Варос был разрушен, но я знал, что всюду строятся новые города, а потому был уверен, что и Варос будет отстроен.
Едва война окончилась, я решил отбыть из столицы и вернуться домой. Что-то сжалось в моей груди при этой мысли, прямо под сердцем, словно все нервы оказались там, и кто-то неосторожно тревожил их грубым прикосновением. Так я спешил в свой дом. Я разбрасывал деньги всем возничим, загнал с дюжину кентавров, словом, я мчался, будто вовсе был не одинок. Мне мерещился дом, женщина, дети, звуки флейт по вечерам и долгие разговоры за травяным эликсиром, и друзья, и весь этот мир без войн и предательств… И тогда глубокая, горькая морщина резала мой лоб, ибо я знал, что нет никого на всем свете, кто был бы рад мне сейчас.
И все же я ошибался.
Некоторое время я потратил на то, чтобы пройтись по разрушенным местам Вароса и осмотреть их с холма. Однако сердце мое затрепетало и повело меня в новый город. Там, как выяснилось, жизнь наладилась, и появилась новая площадь, которая также кишела разномастным народом. Дальше рынка шли самодельные постройки, вроде бы временные, пока Кейзар Савва не выдаст всем новые хижины. А я был удивлен тем, как счастливы и веселы все эти люди. Юные девушки в ярких софийках бродили от одной лавки к другой. Мужчины шутили, старики смотрели в небо с улыбкой и вздыхали о чем-то своем. Какой-то мальчишка, кудрявый и босой, налетел на меня, сперва смутился, а потом засмеялся.
− Вы уж его простите, он такой озорной! – воскликнула улыбчивая мать и, подхватив сына, двинулась дальше. Я обернулся на них, и оказалось, что мальчишка тоже смотрел на меня через плечо. Он смеялся, и мне вдруг вспомнился кадр из детства, лицо Гордия, как он бежит впереди и зовет меня.
− Ибрагим! Ибрагим, сюда!
Я покачал головой и затем подумал, куда бы мне пойти, но кто-то схватил меня за локоть. Я повернулся, − с нелепой надеждой, что удастся поговорить с обознавшимся человеком, − и обомлел.
− А я и глазам не поверил! Зову тебя, а ты стоишь как вкопанный! Вот ведь встреча!..
Это был Гордий. Он обнял меня, − крепко, как в детстве, когда мы были еще мальчишками. Комок нервов под моим сердцем подпрыгнул, и задрожали мои пальцы. Словно и не было этих лет, этого темпилиона, словно у меня есть друг.
− У тебя дела здесь? – спросил Гордий.
− Нет, я просто заехал, − произнес я и услышал, как мой голос надломился где-то на середине фразы. Старый друг не обратил на это никакого внимания, − возможно, не заметил.
− Тем лучше, тогда я тебя приглашаю, − улыбнулся он. – Мы, конечно, не богаты, но для старого друга не пожалеем ничего!
Когда он назвал меня другом, я почувствовал, как засаднило где-то на дне моей наполовину высохшей души. Столько лет я носил в себе тот день, когда я стал художником Кейзера и потерял Гордия! Чувство вины не давало мне покоя, я спрашивал себя, как мог я быть таким безвольным? Почему не заставил всех выслушать себя? Почему не покинул церемониальную дорогу в поисках друга? И, главное, почему все эти годы не решался найти Гордия и сказать о том, как я сожалею и как бы я хотел все вернуть?..
Столько старых вопросов всплыло в голове… Казалось бы, вот он, момент, когда я наконец-то порошу прощения у друга. Но я по какой-то таинственной причине не мог этого сделать. Было бы проще, если бы Гордий и знать меня не хотел; если бы при встрече со мной он отвернулся, перешел на другую сторону улицы, и тогда я бы увязался за ним, как в детстве, когда мы пошли строгать доски. Он бы сказал, как сильно ненавидит меня за отнятую возможность, и стало бы легче все объяснить. Но сейчас, когда на лице Гордия не было и тени обиды, когда он был так приветлив со мной, так рад встрече, я не мог облегчить свою душу.
Я с трудом оторвался от своих мыслей и подумал о том, что, вероятно, Гордий завел семью. Я спросил его об этом, и друг сказал, что у него уже подрастает дочь.
− Как же ты живешь? – спросил я, пока мы шли между рыночными торговцами. – Избежал ли последствий войны?
− Ах, Ибрагим! – засмеялся Гордий. – Разве кто-то может этого избежать?.. Мы перебрались в новый город. Кейзер Савва помогал в его строительстве, обещал нам кров и помощь. Мы все принимаем с благодарностью, − какой толк мешаться в дела Кейзеров? Нам важнее наши семьи!
Я с наслаждением и горечью слушал, как он все время говорит о жителях нового города. «Мы», «нам», «у нас». Нетрудно догадаться, что все они словно одна большая семья.
− …Работаю на общей стройке, а по вечерам расписываю свою хижину, чтобы дочка не считала ее скучной, − продолжал говорить Гордий. – В общем-то, не жалуюсь ни на что, жизнь у меня что надо, другой и не пожелал бы. Ну а ты как, друг? Ты рисуешь? Знаю, ты прославился, но из-за войны ничего давно не слышал про тебя.
− Гордий, постой-ка, я же в гости иду, − я хрипло засмеялся оттого, что совесть придавила мне корень языка. – Зайдем, купим в лавке снеди, и тогда уж поговорим…
***
Мы приблизились к скромному дому Гордия, − он бы из дерева, небольшой.
− Кейзер переселит всех в те большие дома, которые мы сейчас строим, − улыбнулся Гордий, заметив мой взгляд, и я смутился. – Впрочем, мне и этот дом по душе. Жена так его обустроила, что весь город к нам не перестает заглядывать.
Ускорив шаг, мой друг забежал в дом и весело закричал. Я топтался на крыльце и видел, как девочка лет пяти бросилась к нему, и они что-то весело стали кричать друг другу.
− Смотри, милая, кого я привел! – сообщил Гордий. – Этот богатый красивый господин мой друг!
Я продвинулся вперед, улыбнулся девочке и протянул ей специально купленный бархатный мешочек со сладостями.
− Скажи спасибо, − напомнил Гордий дочке, когда она хотела забрать мешочек. Она поблагодарила и, заглядывая снизу мне в глаза, сказала: «Дядя грустный». Забрав мешочек, она убежала внутрь дома. Гордий засмеялся и пожал плечами.
− Вот это да! – сказал он. – Учишь дочку, а она потом как скажет что-нибудь!
− Нет-нет, дети так чудесно чувствуют то, чего мы не видим, − улыбнулся я и поставил приличный мешок с продуктами, который я купил для семьи Гордия, у стены.
− Уверен, что мы этого не видим? – Гордий похлопал меня по плечу и вновь улыбнулся. Я осмотрел стены жилища друга. Конечно, все они были расписаны так роскошно, словно это одна из палат Кейзера. От меня и дальше к потолку шли картины битв, восходили солнца, взлетали фениксы, смеялись молодые головы красавиц, лили дожди, пели бледноликие русалки, сухие листья кружились, и ветры тихонько мешали всех участников картин между собой. Я приложил ладонь к стене, восхищенный, рассматривающий каждую деталь. И я едва оторвал взгляд от этого великолепия, но лишь потому, что в просторный коридор из комнаты вышла молодая женщина. Увидев ее, мое сердце сжалось, ударило тот комок нервов в груди, и если кто-нибудь спросил меня в этот момент, я не смог бы сказать ни слова.
Женщина была в простом платье из белой ткани. На ней не было никаких украшений, и все же я узнал этот взгляд, такой же насмешливый и дерзкий. Я разом ощутил, сколько мелких, ранее не замеченных мною морщин, режет мое лицо. Я почувствовал запах седины в своих еще густых волосах. Но она не изменилась нисколько. Она была все такой же молодой, все также блестели искры ее глаз, также благородно играли худые ключицы под тканью платья.
− Сандрина, сегодня к ужину у нас особый гость! – весело проговорил Гордий. – Мой старый друг Ибрагим приехал! Я столько говорил тебе про него, наконец-то вы познакомитесь!
− Очень рада! – искренне сказала Александрина так, словно видела меня впервые. Лишь ее хитрые глаза, глаза серены Мятежных Вод, говорили мне, что я не схожу с ума. – Что же ты держишь дорогого гостя на пороге? Прошу вас, Ибрагим, окажите нам честь.
Она сделала шаг ко мне, а я отступил и наткнулся спиной на закрытую дверь.
− Нет, − прохрипел я. Мне хотелось захохотать оттого, как ловко и хитро судьба указала мне мое место. Только теперь я понял взгляд Александрины во дворце, ее надменный тон, ее загадочные фразы. Самая сильная чаровница, она знала наперед, где буду я со своим величием и чем заплачу за предательсто. Моя совесть больше не могла выносить простодушную доброту Гордия, а взгляд − красоту дочери бывшего Кейзера.
Гордий не расслышал, что я сказал, и повернулся ко мне. Мне стало душно, − или горько.
− Ибрагим, что с тобой? – обеспокоился мой друг. – Да ты весь бледный! Сандрина, принеси настойки для гостя.
Александрина тут же забежала в комнату и через секунду появилась с сундучком, доставая оттуда склянку с красноватой жидкостью.
− Вот, надо ему дать понюхать, − проговорила Александрина, быстро наливая настойку на ткань, − руки дочери Кейзера делали все быстро и ловко.
− Прощай, Гордий! – глухо бросил я единственное, на что у меня еще оставалось сил и в отчаянье выбежал вон. Я бежал через весь новый город, прочь, до тех пор, пока не оказался у Мятежных Вод. Тут я остановился, ноги отказались держать мое тело, и я упал на колени в песок, словно на плечах я нес тяжелый груз. Что-то холодное, редкое, касалось моей шеи, − пошел дождь. Прилив усилился, − Виритус и Мендас влияли на него, и широкий гребень волны хлестнул меня по груди. Потом еще, и еще… После этого подняться стало проще. Я сделал шаг, и новая волна ударила меня в живот, распахнув мою мантию. И мне стало так легко, словно эта волна разбила тот назойливый комок нервов под моим сердцем. Мне было необходимо сделать еще один шаг, и вот уже я чувствую эту спасительную влагу на своих воспаленных губах…
А с небес, где уже взошли обе планеты, прекрасные и таинственные, как лик Александрины, извитыми штрихами какого-то неведомого, грозного художника, лил дождь.
Международный литературный конкурс «Пролёт Фантазии» - http://fancon.ru