Яська выдёргивался из слухового окошка мучительно, натужно, как больной зуб или нарождающийся телёнок: кряхтя, рывками, со скрипом рассохшейся рамы. Но уж вывернувшись наружу, под инеистую луну, совершенно пропал из виду. Ни звука, ни шевеления, хоть Это и знал, что вот рядом в сухую октябрьскую траву плюхнулся громадный плечистый скотобаз.

Пах Яська прелым сеном и усталыми сытыми мышами.

— Чаво? — грубовато спросила темнота хриплым яськиным голосом прямо над плечом Эта. — Чаво звал? Чаво не спится? Зяма!

Это присмотрелся, хмыкнул углом рта и помотал лысой багровой головёнкой.

— А покажу чего, — коротко фыркнул сквозь воспалившиеся опять дёсны.

— Снова, поди, спинер стащить восхотел, неугомонный, — вздохнул Яська и нарочито шумно зачесался. Это хорошо знал, что блох у скотобаза быть никак не могло, боялись блохи — да много кто боялся, если начистоту. Одни мыши, крысы да нетопыри с сурчатами Яську нежно любили и разыгрывали для него бесконечные истории про тридевять царств и тридесять королевств. В грызуновых визгливых изменах, предательствах, разореньях гнёзд, переделах нор, подвигах и странствиях находил престарелый скотобаз какое-никакое утешение и смысл беспредельной и беспросветной жизни. Но вот чтобы блохи? Ни в жизнь.

Потому отвечать и дожидаться, пока Яська покончит с вычёсыванием густой шерсти, Это не стал.

Выпрыгнул на улицу, не глянув на притулившийся к плетню старенький велосипед, осторожно задрал голову к окаймлённому проседью облачку и запел. Злоба-обида-голод- стынь-боль-тоска-одиночество. И на полтона выше. И ещё раз.

Подзвякнул тихонько прикипевший к рулю велика звонок. Избы по обе стороны дороги нервно вздрогнули и попытались отодвинуться от плетней. Тревожно зашепталась облысевшая черёмуха с голенастым узловатым шиповником. Плеснул на излучине реки кто-то крупный и сварливый. Это обвёл деревню хмельным довольным взглядом, шмыгнул носом и нахлобучил драную кепку. Он не был соловьём, его песни были для другого.

— Пошто? — укоризненно спросил возникший позади скотобаз.

— А пусть знают! — твёрдо ответил Это. — Пусть знают.

— Именно, — угодливо тренькнул Байкл. — Пусть все-е-е знают!

Яська наклонил голову, так что глаз вовсе не стало видать из-под косматых бровищ. Дунул на Байкла так, что того аж накренило. Кривые изъеденные ржой колёса заскрипели от ярости, но тут вверх вскинулась кроваво-красная ручка, сжатая в уродливый смятый кулачок.

— Время, — сухо и зло каркнул Это. — Потом наиграетесь. Ну!

Байкл смирно подставил вытертое дерматиновое седло под Это, дёрнул рулём и покатил, время от времени тихонечко подвизгивая, но избегая демонически визжать и стонать, как случалось у него от безделья. Скотобаз двигался рядом, рослый и в то же время весь пружинно сжавшийся, как полный амбар, втиснутый в игрушечный туесок.

Можно было бы, конечно, попросить улицу пустить, куда надобно, прямиком, без езды и ходьбы по заиндевелой траве в колеях. Однако так-то уж Это, как видно, не спешил, а домовые да уличные хозяйки издавна не жаловали Эта по причине невмерной его шкодливости и недоброго нрава.

По счастью, обитали в округе и многие другие, оттого Это не намерен был позволять кому б там ни было выжить себя прочь.

Даже будь оно у него, это самое «прочь».

— Куды? — скрипнул Байкл Эту, старательно огибая колдобины и кротовины на пути.

— А к бережку, — весело буркнул Это, — к крутому бережо-очеку…

Скотобаз укоризненно поглядел на них, да смолчал. Это не мог не понимать, что песней разбудил полреки, и в первый черёд Вулчка и Смутку, давно точивших на смутьяна зубья с клешнями. А раз понимал, то рассчитывал на Яську, как пить дать. И тут уж ничего не попишешь, не исправишь и вспять дрыхнуть не пойдёшь. Случись что с Этим, себе ж не простишь, никакие мышиные принцы с шипами акации на боку не выручат.

Одна надежда, что в воду Этого не потянет. Не обожает Это воду, хотя когда-то забирался на поломанный мосток, чтобы проверить, как оно получится с проточной преградой. Железа холодного Это не боялся тоже, вон как на Байкле катит, а того ж Вулчка, к примеру, от одного запаха ржавчины мутит, Яська сам видел.

Издали. Невелика прибыль вблизи на таких глазеть, да и радость сомнительна.

Окраинные избёнки, вовсе обветшавшие, а пара и вконец омертвелых, потихоньку рассыпающихся, расступились. Улочка утонула в высокой щетинистой полыни, окружившей Господский Дом.

Мрачен ночью Господский Дом, тускло слепит огнями сквозь тончайшие щели в стальных ставнях, глухо отзывается странными ритмичными ударами изнутри… мало кто ходит туда своею волей из местных да окрестных.

Яська хорошо знал, что Это в Дом захаживал, да и поныне иной раз суётся без оглядки. Где-то Этому чего-то лишнего отхватили, а может, пожадничали. Ни страха, ни опаски не водится у дуралея — вон даже спинер упереть додумался, хоть и еле ноги унёс. Сам скотобаз без поддержки да без подмоги шиш бы в Дом совался. Больно скверные нравом жители Дома. Даже те, кто прискакал сюда ещё десять лет тому, в Неровен Час, — и те держатся зверьё зверьём, ножами режутся да иглами под лампами колют. А испоконные… Скотобаз только вздохнул.

Но нынче Эту Дом до лампочки был, нынче он прокатил до самого края тропинки, что к омутам прибрежным выводила, кошкой юркнул с седла Байкла, похлопав по рулю верную скотинку.

— Ты вон оттуда зайди, — неприятным, склизким шепотком велел старенькому велосипеду. — Да потише! Оружие там точно есть, гляди, получишь…

Байкл, против привычного тихий, осторожно развернулся и укатил, огибая Господский Дом по широкой дуге.

Это остался наверху, избегая глядеть на пышное трупное зарево над окоёмом. Сам стоял в полон росточек. Лунная или нет, ночь скрадывала черты Эта, позволяла стороннему взгляду решить: померещилось, мол, жуткое крошечное чёрте-что, помстилось. Скотобаз же и подавно сливался с любой теменью и каждым мраком.

— Ого, — выдохнул Яська. — Ого-го-го.

Под бровями замерцали глаза. Это кивнул, коротко и решительно.

— Приплыли, вишь.

Костерок гости наладили повыше, в сырую землю вдоль берега натыкали колышков можжевеловых, да соли сыпанули ёдкой. Это потянул куцым, свороченным вбок носом, чихнул. Соль, конечно, не та, неправильная; химическая какая-то соль, но Вулчок на такую одинаково не полезет, тем более — хвоя!

— Умные, — рокотнул Яська, и Это быстро развернулся к нему, вцепился неуклюжими покорёженными пальчиками в мех на боку.

— Нет! Тех — нету уже. Не они, Яська, не они!

Скотобаз зарычал почти что и беззвучно, впился когтями в землю, сам не чувствуя, как текут по шерсти морды горючие слёзы. Умные! Раздувал Яська ноздри, вспоминая бурёнок да лошадку, за которыми глядел до Неровна-то Часу. Ох, запомнилось ему, что стало с ними-то, да и с дедом Микитычем заодно. Помнил и то, что разорванный Пеструшкой Микитыч сказал, дескать, умные Вдалеке натворили чего-то, вот всё и пошло — туда, где уж ни пса, ни хвоста не сыщешь.

Это умолк. Он стоял, мокрый глупый комочек, как тогда, когда впервые оказался на руках у осиротевшего Яськи… и скотобаз удержался. Не помчался вниз, не кинулся ломать и крушить, не выместил ничего. Случись что — кто Этого-то приглядит?!

— Как реку только решились, — сказал Яська позже. Сердито сказал. Хмуро.

— Лодкой, видишь? — Это аж подался вперёд, тыча ручонкой. И впрямь, подбоченилась на мёрзлой траве лодка. Надувная. Тут уж даже скотобаз посочувствовал. Крепко должно было прижать, чтобы через реку — на пузыре плыть решиться!

— Бежали.

— А то!

— Вот токмо река, тово гляди, встанет скоро. И тогда уж… — не боись, подумал сам себе скотобаз, не боись, Ясь, своё они получат.

— Они настолько не задержатся, — сказал Это, притопнув. — Я сказал.

И хищно так потёк, заструился вниз.

Палатка у гостей оказалась хороша: только когда меленькая девчушка с куклой наперевес выскочила наружу, на вытоптанный пятачок упало сколько-то яркого, чуждого света. Следом за девочкой выдвинулся высокий бородатый мужик с ружьём за плечами, и тут же полог опустился, стало темнее: только и блеска, что от трескучего костерка, да от луны ещё.

— Не хочу эту, — пискнула девчушка. — Слышала я уже её сто тыщ разов!

— Погони, — строго, хоть и сильно гнусавя, наказал мужчина. — Не беги. Од огня ухонидь…

— Да знаю!

— Ноченька, я сейчас понумаю, — уже куда неуверенней попросил мужчина, — вспомню нругую.

Девочка остановилась. Поглядела на огонь, присела, прижав к груди куклу, потыкала палочкой в пляшущие языки огня.

— Скучно мне, пап. — И вовсе уж неслышно, на тихонечком выдохе: — И страшно мне.

Изнутри раздался нутряной, свирепый стон, и мужчина развернулся, будто ужаленный, лицо полыхнуло жутью, испугом, решимостью… Это облизнулся, увлечённый, и замер. Что-то тёплое ворохнулось в раздавленной груди, что-то такое, что кто-то другой нашёлся бы назвать родным. Это же просто ждал: что дальше получится, как поступит незнакомец, похожий на Эта, пусть совсем-совсем немного.

А потом мужчина убрал руку от ремня ружья и бросился внутрь уже с беспокойством… и любовью.

А Это ухмыльнулся углом рта. И раздумал передумывать.

— Чаво ты хочешь, блажной? — услышал он уже затылком, уже почти выпустив из ноющих дёсен то, что за десять лет прорастает даже у самых безобидных, раздавленных и уничтоженных.

— Её.

— Игрушку, штоль?!

— Девку!!!

Яська шумно вздохнул, и Это замер. Повесил голову.

— Не понимаешь ты.

— Ишшо как. Пульнёт от порога — тебя токмо из воздуху вынюхать и останется. Это, Это…

— Да знаю!

— Эй, кто там? — спросила вдруг девчонка, отряхивая коленки и подходя ближе к ивам, под которыми укрылись Это с Яськой. — Я не одна!

Громко, истошно взвыли внутри палатки, и девочка вдруг упала на колени, поскользнулась, упёрлась ладошкой, другой изо всех сил закрывая оттопыренное ухо.

— Нет-нет-нет-нет-нет… — повторяла она, задыхаясь, спеша сказать ещё и ещё раз, словно отодвигая изо всех сил. — Нет-нет-нет-мам-нет-нет-мам-нет…

Это уже стоял перед нею, чувствуя себя крылатым, летящим, свободным, здоровым, сильным. Как тогда, убегая из Господского Дома: всё решится вот прямо сейчас, ну или мигом позже, ты можешь, конечно, выложиться, постараться одолеть, но даже если нет, всё равно ничего не зря, потому что тогда закончится вообще всё, но закончится так и там, где выбрал для себя Это сам!

— Не блажи, — проворчал Это, не дождавшись конца странного причитания девчонки. — З-заладила. З-зараза.

Он смотрел только на палатку, всей душой ждал нового крика. Почему — не сказал бы и сам; а только ждал, ох, ждал. Горел весь, плавился внутри, так не терпелось услышать. Почему, почему она не кричит?!

— Вот и я боюсь, — шмыгнула носом девчонка, и Это догадался, что, наверное, говорил вслух. — Если не кричит, то, может…

— Не кисни, Ноченька, — перекривил Это, удивлённый, что малая ни капельки его не боится.

— Я не Ноченька! Я…

— Да чихать.

Это лихорадочно думал, что делать. Раньше ему казалось простым: схватить девчонку, уволочь, раскурочить, а может, переделать, перелепить. Иногда он поступал так с теми, кого находил мельче или слабее себя. Теперь же не хотелось уходить слишком далеко или слишком рано.

Стоп, одёрнул себя. Что ещё за «слишком» и для чего рано?!

Всё! Твоя она! Ну?!

Где-то заворочался Яська.

Ноченька-не-Ноченька насторожилась, упрямо и твёрдо глянула в темноту.

— Ты мутан же, да? — спросила, вполглаза присматривая за Этом. — Папа говорит, тут фрондир, мутанов будет не столько. И ещё, что если мутан говорит, то его не обязательно стразу убивать.

Это не засмеялся. Наклонил голову и попытался понять, что с ним случилось… что случается вот прямо сейчас. Не смог.

— Я сказочник, — сказал неожиданно для себя. — И немножко знахарь.

Яська ухнул уже гораздо дальше. Наверное, отошёл посмеяться вволю.

— А там? — Ноченька показала куклой в ту сторону, куда отправился скотобаз, и только тут Это унюхал характерный душок стали и разглядел ствол спрятанного в кукле оружия.

Не бывает невинных, напомнил он себе. Среди них, среди людей — никого. Ни одного невинного. Все, все виноваты перед тобой. И перед Яськой. Да даже перед Вулчком, чтоб он, конечно, сдох — виноваты!

— Нету там никого. Или на той стороне звери ещё остались? — Это отвернулся и побрёл в лес, размахивая руками. Пугайся, думал он. Или стреляй. И не знал — что лучше. И даже что станет делать, если Ноченька испугается или выстрелит, тоже, в общем-то, не догадывался.

Болело всё.

Зима, вспомнил он. Зима. Почти все исконные в спячку пойдут, а придут… Это ухмыльнулся. А ведь может случиться, что не надо ничего выбирать. Сомневаться не надо. Зима вот-вот подомнёт их края, и придут с буранами и метелями другие стародавние. Им тоже досталось в Неровен Час, они тоже теперь держатся инаковее, если верить Яське. Но ведь и встарь они долго-то со случайными перехожими не чикались.

— Стой! — попросила Ноченька, и Это встал.

— Расскажи что-нибудь.

Он закрыл глаза, насколько был способен на подобную гримасу. Вслушался в тонкий, писклявый голос.

— Жила-была девочка, чья мама… болела. От этой болезни у неё должен был появиться кто-то страшный и ужасный, и тогда, может быть, девочка осталась бы совсем одна.

— С папой, — поправила Ноченька. Она уже стояла рядом с Этом, и он мимоходом удивился, насколько всё просто получается. В Господском Доме всегда везде и всего боялись, а тут…

— С папой, — легко согласился Это, нагибаясь под низкими ветвями ракиты. — Но мама девочки знала дорогу в одно замечательное место, потому что она была королева. В этом месте никогда не было Неровна Часа, не было мутантов, фронтира и бед. Были дом, и свет, и солнышко, и кошка тоже была. Вот только папе она рассказать этого не успела, понимаешь?

— Ага, — сказала Ноченька, легко спрыгивая с бревна, с которого Эту пришлось сползти. Но дуться не нашлось ни времени, ни сил: тропка выдалась ухабистая, заросшая подлеском, да и сказка требовала к себе внимания, не позволяла отпустить, чтобы не остыть, не рассыпаться на слова и звуки.

— И вот девочка ушла в лес. Одна. Ночью. Когда-то давно, понимаешь, слыхала она от мамы, что в лесу есть хорошие травы. Какая-то лечит зубы, какая-то запирает кровь, а самая диковинная примиряет людей и…

Это задумался на минутку, и Ноченька подсказала:

— И беду. В моей маме тоже есть беда, она…

— Тс-с-с! Не перебивай! — проворчал порядком подуставший Это. Он опасался, что не расслышит крика отсюда, из чащобы.

— Ладно, ладно…

Они незаметно выбрались на опушку немалой прорехи в лесу, и Это поморщился, непроизвольно глянув на собственные ноги. Как только эта девчонка не боится, с невольным уважением подумалось ему.

— И вот так, — размеренно продолжил Это, — вот так девочка шла и шла, и вышла на лесную поляну, и увидела ту самую траву, и сказала…

— Стой, где стоишь, и даже не думай шавелиться!

Это рассерженно обернулся и оцепенел, глядя в дуло. Ноченька стояла, расставив ноги, придерживая одну руку другой. Малявке очевидно приходилось стрелять: в этом Это разбирался. Навидался в Господском Доме… да и раньше. Когда отважных первопроходцев появлялось больше и прибывали они чаще. Вот только в случае с Этом опыт стрелка не значил практически ничего. Только не тогда, когда он всё видит и готов к нападению.

— Ты диббик или как там, да? — тонким голосом деловито спросила Ноченька.

— Я, конечно, может, и дубак, — обиделся Это. — Но ты-то кто такая, чтобы обзываться?!

— Ты не отбрасываешь тени, — Ноченька даже не дрогнула, вот только за её спиной уже вырос Яська. Даже когти выпустить успел. Это хотел было возразить, мол, девчонка его добыча — но тут до Эта дошло. Он поглядел под ноги и заржал так, что даже плюхнулся на задницу.

Только поэтому Смутка промахнулся и с налёту упал на Ноченьку. Громыхнул выстрел, второй, третий. Это быстро, не вставая, повывернул ручки-ножки и отбежал в сторонку. Ноченька выстрелила снова. И тогда он рассвирепел.

— Да я тебя… — начал Это, вразвалку двинувшись к куче-мале, и вдруг из вороха тряпья и шерсти вылетела изломанная кукла, упала в сухую траву, а потом вылетел и Смутка, брызжа лимфой и ошметками чешуи. За Смуткой летел раззадоренный Яська, который мог, наконец-то, кого-то порвать вволю.

Девчонка лежала лицом вверх и плакала. Беззвучно. Кусая губы.

Это сел на траву рядом. Понюхал девчонку. Волосы пахли цыплячьим пушком. Малявке повезло: её даже не ранили. Получается, ему тоже повезло — чуть-чуть в другом смысле.

— Убьёшь меня теперь, да? — спросила Ноченька. — Или одержишь… одержимишь?

Это хмыкнул и уставился на луну. Луна смотрела на него, как уже десять лет кряду.

— Ты же… без тени, значит, беда. Так всегда бывает, вот.

— Ага, — заскучал Это, присматриваясь, как красиво и задорно Яська рвёт клешни Смутке. — Беда. Только вы-то, умники, свою беду за собой носите. А я — так. Я тот, кто уже от людей своё вытерпел. Отбедовал.

Он качнул головой.

— Дурында ты, Ноченька. А обзываешься.

— Может, и так. Я опозорила маму и папу. Не отбилась. Думала, уже всё смогу сама, думала… дурында. Да.

Это подумал, не подобрать ли куклу. Решил, лень. Яська стремительно и легко подошёл к ним, и Это выдохнул с облегчением: жив, курилка. И цел. Хорошо. Девчонка напряглась и зажмурилась.

— Никогда не помогает, — сказал Это, и Яська утвердительно кивнул. — Всё равно больно и страшно, только ещё и не знаешь, когда и откуда, и как… Я бы не жмурился, Ноченька.

Девчонка всхлипнула, но глаз не открыла. Это посмотрел на Яську. Тот сиял, протягивая крупный, переливчатый глаз Смутки. Это одобрительно похлопал по мохнатому запястью и вдруг вспомнил что-то крайне важное.

Именно тогда роженица завопила на весь берег, и Это вскочил, будто заново вырванный и разодранный, и молча уставился на луну, на Яську, на деревья: так нельзя, смотрел он, нельзя, нельзя, так просто чересчур нечестно, почему?!

— Можно мне его? — сказал, наконец, Это, и Яська ткнул глаз в крохотную руку, неспособную даже обхватить огромный плотный кругляш.

— Там она, Ясь, — тихо, только для скотобаза, сказал Это. — Там… которая… меня…

Он так и не выучил всех слов. Вернее, оставил как можно дальше от себя слова, которыми мог пораниться.

— Мама! — пискнула Ноченька, которой повезло в тысячу раз больше.

— Надо дать ей, — Это показал Смуткин глаз Яське. И кивнул: — Я хочу, чтобы она видела и понимала, кто…

Потом он тяжело посмотрел на Ноченьку. Надо же, сколько времени уходит на такие простые решения.

Скотобаз донёс их обоих на руках — и как всякий раз, мерещилось, что лес был бесплотен, как дым. Не было кочек, веток, сучьев, не было ветра и паутины, и мха, и жгучей крапивы…

А вот мужчина с ружьём у палатки был. И крики, теперь постоянные. Нарастающие.

Яська опустил их наземь, оставаясь в тенях.

Это подтолкнул Ноченьку, сунул ей в руку тёплый комок.

— Нужно очень быстро дать ей съесть… ягоду.

— Не бущу, ноченька, — вскинулся мужчина, заметив, что девочка идёт к палатке. — Уже бознно, вод-вод появидзя!

От воды раздался истошный трезвон велосипедного звонка, и мужчина развернулся туда всем телом. Даже так он успел бы перехватить Ноченьку, но Байкл пришёл не сам, и когда от воды раздался плеск и вопль Вулчка, мужчина кинулся туда, вскидывая приклад к плечу.

В палатке пахло странно. Это поклялся бы, что пахнет похоже, но знал, что уже не может положиться на себя.

— Давай!

Ноченька подбежала к пунцовой от усилий и боли женщине, ткнула ей в губы Смуткин глаз, горячо зашептала прямо в ухо. И тогда роженица с трудом сглотнула, открыла глаза и увидела Это. И узнала — не хвалёным умом живых людей, не безумием заразившей её беды. Чем-то ещё, что у неё, оказывается, было, а ведь Это поклялся бы… И он так и остался стоять с выпущенными лезвиями жвал, никому и ничего не перекусив.

На целую минуту.

Малыш выпорскнул наружу, прямо к ногам Эта, зашипел всеми тремя ртами, и Это зачем-то наклонился к нему, отхватил пуповину, поднял на руки.

Роженица неотрывно смотрела на него, крепко держа за руку Ноченьку. Это понимающе улыбнулся и вышел — как и вошёл, под полог, потому что малыш не смог бы пройти насквозь.

Их чудом не затоптал Ноченькин отец, ворвавшийся с отчаянным страхом на лице, и Это даже захотел защитить маму и дочь от неудержимой паники, от угрозы одинокой и безнадёжной смерти, а может, и жизни — такой же одинокой и…

Но защитить он мог сейчас только одного малыша. Те пусть разбираются сами.

Яська ждал Эта в темноте. Он принял новорождённого, обнюхал и одобрительно заворчал, вычёсывая мелкую мокрую шёрстку.

Ночь заканчивалась.