Рдяной шар июльского солнца выкатился из-за иссиня-чёрного леса. Мерно грохоча усталыми колёсами, откуда-то из неведомой дали полз товарняк. Бесконечной вереницей тянулись ржавые цистерны. У облезлого шлагбаума ядовито чихал выхлопами чумазый жигулёнок. Очнувшись от одуряющей липкой дремоты, Пустовалов наблюдал, как за окном автомобиля растекался безликий день.

- А что электричку до Дебрянска отменили? - зевая, спросил он.

- Кому сюда теперь ездить? - Водила зло барабанил пальцами по рулю. - Глухомань, ёкэлэмэнэ!

Одолев переезд, жигулёнок, обруливая дорожные выбоины, вновь принялся глотать вёрсты. Пустовалов изнывал. С самого начала ему претила эта поездка. Ещё в Москве он стоически выдержал язвительный тон главреда, которым тот сообщил о командировке, больше похожей на унизительную ссылку. Почти не задели его самолюбия и злорадные насмешки собратьев по перу, и оскорбительный мизер на командировочные расходы. Однако, отчего-то снедало изнутри смутное беспокойство, похожее на то смятение, какое он испытал, ещё в молодости, только что получив диплом о высшем образовании. Тогда жизнь казалась перекрёстком: дороги, разбегаясь в стороны, терялись в непроглядном тумане. Хотелось снова ощутить щедрое тепло руки, что до сих пор вела по жизни и ревностно оберегала от бед, но рука исчезла. Стылая мгла обволакивала страхом. Вчерашний студент содрогался от одной лишь мысли, что придётся самому выбрать путь и шагнуть в туман, растворив в нём без остатка розовую юность.

Странное дело, но выбранная дорога, спустя много лет, привела обратно в родной городок, покинутый им, как он считал, навсегда. И вновь с тревогой думалось почему-то о том, что очередной этап жизни окончен и на будущее, вроде бы, до этого дня вполне ясное опускается пелена неопределённости. Беспокойные мысли Пустовалова путал тоскливый шансон, доносившийся из хриплых динамиков. Под блатную лирику он впитывал унылость русской равнины, которая проносилась мимо непаханными полями, что раскорячились до горизонта, мрачными дикими лесами и заросшими густым камышом оврагами.

Совсем уж уморённый шансоном Пустовалов стал энергично жестикулировать, будто бы собираясь заговорить о важном. Водила, нехотя, убавил громкость.

- Как жизнь-то у вас? - поинтересовался Пустовалов, задавая вопрос, который пускают в ход, когда не о чем спросить.

- Обыкновенно, - откликнулся хмурый водила — небритый дебрянский мужичок с жилистой шеей. Он подобрал куковавшего на вокзале Пустовалова и, взяв плату вперёд, представился каким-то чудным прозвищем Шукля.

- Ну, а поподробнее, - настаивал Пустовалов, упиваясь тишиной. - Мне для статьи.

- А поподробнее, - передразнил Шукля, - хреново! Завод-то закрыли, а без него какая жизнь?

- Что за продукцию выпускал завод? - Пустовалов с притворно заинтересованным видом достал блокнот. Как всякий самонадеянный журналист он считал подобные интервью неприятной формальностью.

- Сталелитейную, болванки лили! - с гордостью ответил Шукля, но гордость мгновенно обернулась негодованием. - Самая нужная продукция была, а сейчас одна пластмасса кругом! Скоро людей из пластмассы лепить начнут…

Солнце забиралось всё выше. Раскалённый металл машины отдавал удушливый жар людям. «Ведь отлили же такую болванку для чего-то. Для чего? Кому она нужна?», - размышлял Пустовалов, искоса поглядывая на злившегося водилу.

- Я вот не пойму, - продолжал между тем Шукля, - какой смысл столичной газете писать о нашем захолустье? Дыра ведь самая обыкновенная!

Пустовалов, отирая платком обильный пот, неохотно поведал, что родом он как раз из этих мест, и что здесь до сих пор живёт его родственник — Михаил Никитич Пустовалов, двоюродный брат отца. Шукля оживился, узнав в пассажире земляка, и лукаво подмигнул:

- Экономия!

Пустовалов хотел было посетовать на скудные командировочные, но осёкся, увидев кладбище, что вынырнуло из-за поворота — заросшие бурьяном чугунные оградки, кресты сваренные из обрезков труб, кое-где поваленные памятники с выцветшей дешёвой позолотой букв и цифр. Радиоприёмник зашипел помехами. Судорожно поперхнувшись, жигулёнок нервно дёрнулся и заглох.

Пока Шукля ковырялся в бездыханном моторе, вспоминая недобрым словом весь отечественный автопром, Пустовалов решил размять одеревеневшие ноги. Прохаживаясь между могил, он невольно читал надгробные таблички, разглядывал запечатлённые на камне и железе лица давно ушедших людей. Всё больше попадалось незнакомых или просто забытых им фамилий. Глаза безучастно скользили по чужим смертям. Наконец взгляд его остановился на запущенной могиле с разбитым памятником и вывороченным крестом, который опрокинули на оградку.

Под желтоватым суглинком лежал друг юности — Санька по кличке Мордаш. Санька — шутник и выдумщик был заводилой в их буйной компании. В заводском спортклубе он занимался борьбой, что подняло его авторитет среди сверстников на недосягаемую высоту. Однажды Санька подбил пацанов на отчаянное по тем временам дело.

За домами на пустыре одиноко синел овощной ларёк, сваренный из крашенных металлических листов и крытый шифером. В тот летний день в него из самосвала сгружали огромные арбузы. Арбузов привезли так много, что, забив под завязку ларёк, полосатых гигантов стали укладывать снаружи.

Поздним вечером пятеро сорванцов во главе с Санькой сквозь заросли лебеды и полыни следили за бродившим вдоль арбузных россыпей сторожем. Луна, прячась за облаками, благоволила озорникам. Распределив приятелей по позициям, Мордаш по-пластунски подполз к ближайшей куче и тихонько стал откатывать арбуз за арбузом Юрке, который залёг сразу за ним, а тот передавал их следующему и так дальше по цепочке. Пустовалов, принимая нагретые солнцем, пропитанные терпким запахом полыни арбузы, сдавленно смеялся.

Потом, собравшись вместе, они набивали брюхо сочной сахарной мякотью, веселились, гордые собственной дерзостью, подначивая, толкали друг друга и не было тогда мальчишек счастливее их.

Теперь Санька Мордаш лежал у него под ногами в твёрдой как камень земле, наверное, ржавая арматура или самодельная финка оборвала его мятежную жизнь. Почти всех друзей перемололи беспощадные жернова лихих девяностых и гнить костям Пустовалова рядом с сашкиными, если бы не переезд в Москву. Однако, кости его пока ходили, состояли на учёте в поликлинике, получали зарплату — жили.

Спиной почувствовав чей-то взгляд, Пустовалов обернулся, ожидая увидеть Шуклю. Хилая девочка с бескровным окаменелым лицом таращилась на него, прожигая насквозь, чёрными глазёнками. Откуда взялась малышка здесь в полуденный зной одна? Пустовалов хотел было заговорить с ней, но её взгляд отпугнул какой-то недетской глубокой печалью. Слова комом застряли в горле. Необъяснимая оторопь сковала Пустовалова. Взгляд казался знакомым, нет не девочка, а именно взгляд — тяжёлый, скорбный. Должно быть, так в последний раз смотрел отец на дверь их квартиры. Внизу нетерпеливо сигналила машина, чтобы увезти в новую московскую жизнь, но отец всё стоял перед оббитой дерматином старой дверью, запертой уже навсегда.

Точно под гипнозом Пустовалов потерял счёт времени. Прошла минута или вечность, прежде чем девочка отвела глаза и засеменила прочь. Щуплая фигурка растаяла в зыбком полуденном мареве.

 

Никитич оказался уже сморщенным, совсем седым старичком. Избёнка его, словно вросшая в землю, была под стать хозяину — неказистая, с прохудившейся крышей и пыльными рассохшимися окнами.

- Ну и как тебе Дебрянск? - в голосе Никитича слышалась вековая безысходность сонного захолустья. - Тут Русь глубинная, не Москва!

Пустовалов деликатно молчал. Улицы кособоких деревянных домишек перемежались с кварталами пятиэтажных хрущёвок, загаженные дворы с неизменно оплёванными лавочками, ковыляющий с авоськой пустых бутылок пьянчужка и над всем этим мёртвые жерла заводских труб — от такой глубины безысходность в голосе старика становилась понятнее.

- Что ваша столица! - Никитич скрутил козью ножку из пожелтевшей газеты. - Рябь, мельтешение, суета. А у нас ближе к ночи выйдешь из дому курнуть — звёзд в небе видимо невидимо, будто гороху насыпано. Ну и задумаешься: едрить твою налево, что за жизнь такая пошла!

- Какая такая? - с лёгкой досадой спросил Пустовалов. «Ты, погляди — звёздное небо над головой и моральный закон во мне. Тоже мне, философы в лаптях!», - зло подумал он.

Никитич замолк, пережёвывая свои мысли.

- Жи-изнь, - наконец, протянул он. - Тут не то, что в Москву, на край света сбежишь! Правильно тогда отец вас в Москву-то перетащил. Молодым да бойким не место в Дебрянске.

- Да не молод я уже, дядя Миша, и бойкости поубавилось.

Пустовалов рассудил, что и он вполне заслужил право драматически тянуть это слово — «жизнь». Давно ушли в мир иной родители, давно ушла к другому жена, сына не вырастил, дом не построил, да и вообще, остался в дураках. И даже на работе в нём не особо нуждались: статьи задвигали на последние полосы, беспричинно лишали премий и, чтобы поменьше мозолил постной рожей глаза начальству, засылали в какие-нибудь дурацкие командировки.

- От себя не сбежишь! - деловито вмешался Шукля.

Пристроившись на скамейке рядом с Никитичем, он смолил «Примой».

- Племяш твой, Никитич, в самой столице главный корреспондент, а видишь, прибился-таки к родному берегу!

- Очерк пишу о российской глубинке, - извиняющимся тоном сообщил Пустовалов. - Мне бы остановиться у вас на время.

- Располагайся, - вздохнув, ответил старик и затушил окурок, - места полно — старуха-то моя померла в прошлом году…

Пустовалов чувствовал себя неловко среди этих людей, совершенно далёких ему. Было что-то в них по-детски наивное, глупое даже, отмирающее. Не замечая унылой физиономии москвича, Шукля радостно потирал руки, глаза его искрились хитрым огоньком.

- Значит с прибытием! - торжественно заявил он. - Обмыть надо!

 

Ленится низкое солнце. Плавленным сырком тает день. По пустой улице шагает столичный корреспондент вслед за находчивым аборигеном. Каждый узловатый чахлый тополь знаком, каждая трещина в разбитой асфальтовой дорожке памятна. Только не отделаться от тягостного ощущения — другой это город, совсем не тот, что давным-давно покинул Ваня Пустовалов. Вроде бы, и грязно-жёлтые стены колхозного рынка на месте, и мрачноватое здание заводского управления никуда не делось, и дворец культуры также белеет вдали массивными колоннами — а всё равно не тот Дебрянск! Или Ваня уже другой?

Толстомяса продавщица продуктового магазина, жирком растеклась по прилавку. Сонные мухи ползают по скудному ассортименту немытых витрин. Презрительно глядит продавщица на Шуклю, с любопытством на приезжего, слюнявит мятые засаленные купюры, отсчитывая сдачу.

С двумя пол-литрами зелёного змия, батоном соевой колбасы и банкой ивасей корреспондент с аборигеном возвращаются обратно. Отощавший бродячий пёс, привлечённый запахом колбасы, плетётся за ними, виляя хвостом. Абориген, завидев убогую церквушку, крестится неумело. Москвич морщится: и сюда докатилось! А может, и не укатывалось? Может, не знал Дебрянск ни войн, ни революций, не догонял Америки, не строил развитого социализма, коммунизма и бог весть чего ещё, и живут здесь люди, как и жили при царе Горохе. Только вот при том достопамятном монархе на хребте ощущали дебрянцы тяжёлую десницу хозяина, а сейчас брошены на роковом перепутье: направо пойдёшь — жизни лишишься, налево — коня потеряешь, а прямо пойдёшь — жив будешь, да себя позабудешь. Так и стоят они в нерешительности, трепеща в ожидании заботливой царственной длани, что отечески поволочёт их в верную сторону.

 

Знойный вечер душил в тесных объятиях город. Разложив на газете нехитрую закуску, Шукля откупорил бутылку и зелёный змий расплескался по мутным стаканам. Забираясь в нутро, коварный змий окутывал разум липкой хмарью и человек, поддаваясь хмельным чарам, становился сам не свой. Вот и Пустовалов под винными парами капля по капле терял себя. Собутыльники уже представлялись ему умудрёнными вековой житейской мудростью стрелянными воробьями. Заштатный городок после третьего стакана тоже обзавёлся некоторым обаянием. На миг даже захотелось бросить опостылевшую московскую сутолоку и обосноваться на этой ленивой земле: днём под щедрым солнцем ковыряться в огороде, а по ночам смотреть на далёкие звёзды.

Между тем Шукля расправлялся с ивасями, а Никитич увлечёно живописал о прошлых годах.

- Раньше была жи-изнь! Всякому место находилось, всякий при деле состоял. Жили, как в сказке! Нет, конечно, и забот хватало, но не плутали, а шли одной дорогой.

Шукля одобрительно кивнул и, гримасничая, добавил:

- К победе коммунизьма!

- Не важно, - обиделся старик, - вместе шли, а не как сейчас — каждый сам по себе… Ты глянь, что с городом стало! Разбежались кто куда, дома свои побросали. А что такое человек без родного дома, знаешь? Вся сила у него откуда?

- Вот, и я говорю: завод закрыли! - взвился Шукля и ударил кулаком по столу так, что жалобно дзинькнули стаканы. - Какая, к чёрту, жизнь!

- А что, дядя Миша, - решил сменить тему Пустовалов, - с квартиркой-то нашей как?

- Да никак. Расселили ваши пятиэтажки года три тому назад. Признали, значит, аварийными. Да и расселять-то особо не пришлось. Многие жильцы в поисках лучшей доли сами поразъехались.

- Дома снесли, наверное? - обречённо спросил Пустовалов. Защемило сердце. Обрубила злодейка судьба последний корень, пусть засохший, едва живой, но всё-таки корень. Подступила комом сладковатая тошнота. В памяти всплыла уютная комнатёнка с видом на речку, зелёные потёртые обои, выгоревший линолеум, старая скрипучая кровать, разноцветье книжных корешков на полках, письменный стол в углу и большая географическая карта над ним.

- Почему снесли, стоят пока, - отозвался Шукля, насаживая на вилку колыхавшийся кружок колбасы, - техники, понимаешь, у них нет... Только не советую, предавшись ностальгии, отправляться на экскурсию.

- Да, туда давно никто не ходит, - поёжившись, присовокупил Никитич.

Пустовалов вопросительно глянул на стаканы. И по новой опустевшие сосуды вместили ядовитого змия.

- Понимаешь, корреспондент, там чертовщина непонятная творится. - Шукля, выпив залпом, крякнул и густо отрыгнул.

- Разве чертовщина бывает понятной? - ехидно поинтересовался Пустовалов и с отвращением влил в себя змеиное зелье.

- Всякая бывает, - раздражённо буркнул окосевший Шукля. - Только в тех пятиэтажках непонятная чертовщина!

- Ты, уж над нами не потешайся, Иван, - вступился Никитич. - Пусть, по-твоему, мы и невежды, но глаза и уши у нас на месте. После расселения в пустых домах по ночам то свет в окнах сам собою загорается, то треск и шипение слышатся, будто кто-то транзистор настраивает.

С нарочитой тщательностью и кривой ухмылкой Пустовалов принялся заносить рассказ старожила в блокнот.

- Или вот, скажем, такое подмечали, - продолжал Никитич, - идёшь один день — глядишь за окном на первом этаже треснувший горшок с каким-нибудь засохшим фикусом; идёшь другой день — что за наваждение: нет горшка; а на третий — опять проклятый на месте… Один мужик всё шлялся туда и тащил из квартир что ни попадя, всякую рухлядь, годное-то для хозяйства в первые дни вынесли. Влечение у него какое, что ли, к хламу было, не знаю. Так и он говорил, будто есть там что-то очень странное… Боялся, но тянуло его туда! Тянуло, тянуло и затянуло — исчез, как в воду канул. Дня три искали, даже с собакой служебной искали — без толку! После того участковый велел двери в подъезды досками забить. Только кто же теперь туда сунется. Страх получше досок охраняет.

- Великолепно! - не сдержал сарказма захмелевший Пустовалов и убрал блокнот. - Гостеприимные туземцы поведали колонизатору в пробковом шлеме удивительный миф... Да! Все вы, считаете москвичей своего рода колонизаторами!

Пустовалов негодовал из-за того, что вместе с зельем влил в себя затхлость заспанной глухомани. Зелёный змий вероломно заманивал в пучину аллегорий.

- Посмотрите на себя! Опомнитесь! Вы, как тот горшок с засохшим фикусом, послушны чужой воле, усевшись на завалинке, брюзжите на настоящую полноценную жизнь и тешитесь скудоумными байками и ностальгией. Вы, будто застыли между прошлым и настоящим, не способные устроить своё будущее. Вся ваша надежда именно на колонизатора-москвича в пробковом шлеме, которого сами же и ненавидите! Поэтому существование ваше беспросветно, а дома — обугленные руины!

Однако, вмиг закипевшая злость так же быстро испарилась. «Чем, в сущности, я лучше их? - изводился Пустовалов. - Ведь я тоже парализован чьей-то непостижимой волей, покорно ожидая, что всё разрешится без моего участия? Наверное, никогда и не покидал я Дебрянска, так и слонялся бесцельно по его пустынным закоулкам, лишь представляя себе другую жизнь?».

С кротким видом Пустовалов собрался было повиниться, но Никитич молча встал и, качаясь, побрёл в перекошенный дощатый сортир, уже едва различимый в сгустившихся сумерках. Свирепым взглядом Шукля буравил московского гостя.

- Скудоумные байки, говоришь? Колонизатор хренов! - взбешённо гремел он. - А слабо пойти проверить или очкуешь? Зуб даю, что с полдороги лыжи обратно навостришь!

Пьяный Пустовалов кисло прикинул, что придётся расплачиваться за опрометчиво сказанные слова, так просто от этого олуха уже не отделаешься. На ватных ногах он двинулся за мстительно торжествовавшим Шуклёй.

 

Тиха летняя ночь. Только скользящая поступь кровожадного туземца, что указывает путь надменному колонизатору, нарушает безмолвие уснувшей природы. Мертвенным серебром озаряет тропинку старая луна. Немногословен туземец, дерзкая насмешка мелькает в его глазах. Разве способен бледнокожий столичный хлыщ перекроить его затерянный среди великой шири первобытный мир. Возомнив себя богом, он не ведает, что у этой земли свои могучие боги. Но их могущество не на виду — оно затаилось в бездонном омуте лесного озера, оно дремлет в змеиной норе, оно застыло в немигающем хищном взгляде чёрного кота. Этих богов не покорил прогресс. Прогресс строит заводы с пронзающими небо трубами, возводит многоэтажные дома-муравейники, опутывает землю стальными рельсами, а древние боги лишь ждут часа, когда он надломится и рухнет под собственным непомерным весом.

Доносится омерзительное зловоние стоячей воды. Обмелевшая речушка, именуемая среди аборигенов Вонючкой, преграждает путь. Туземец, словно легендарный паромщик Харон, переправляет их на другую сторону. Гордый посланник метрополии ступает на поросший камышом берег. Туфли новоявленного Кортеса вязнут в илистой почве. Внешне спокоен просвещённый конкистадор, только хмель тяжелит голову. Однако, на самом дне души угнездился суеверный колючий страх. Призрачны теперь неоновые огни далёкой цивилизации, пожранные бескрайним пространством, и вокруг ничем неодолимая извечная тьма захолустья.

 

С ржавым гвоздодёром наперевес и фонариком в кармане Пустовалов взбирался на косогор. Позади слышался тихий плеск воды. Шукля усердно грёб к берегу живых. Мало-помалу хмель выветривался, но Пустовалов, не желая прослыть трусом, настырно шёл к цели. Луна вскоре спряталась за внезапно набежавшие тучи. Со всех сторон обступила кромешная тьма, которую он пробовал резать тусклым лучом фонарика. Всякий шаг давался с трудом. Мерещилось, будто чьи-то костлявые руки цепко хватают за щиколотки и вязкая мгла обвивает шею влажными щупальцами. Гнетущий, по началу едва шевелившийся внутри, страх холодной испариной выбрался наружу. Пустовалов почуял на спине чей-то угрюмый взгляд. Быть может, снова та самая девочка с кладбища? Не смея обернуться, он опрометью бросился прочь, оступился и кубарем покатился вниз.

Осторожно согнув ногу, потом другую, Пустовалов пошевелил руками, повернулся на бок — кости, кажется, целы, но вдруг острая боль сдавила его голову, верно, ударился при падении. Чтобы прийти в себя он минуту лежал зажмурившись. Открыв, наконец, глаза Пустовалов к своему изумлению увидел мирно потрескивавший костерок, стрелявший озорными искрами, которые, на миг прочертив кроваво-красные линии, таяли во тьме. Два выряженных в несусветные лохмотья босяка сидели напротив.

- Ага! Иван, родства не помнящий, - заскрипел сухопарый старичок с длинной седой бородой, похожий на волхва из иллюстраций к «Песне о вещем Олеге».

- Давно мы тебя поджидали, - добавил второй — помоложе и лукаво осклабился. Должно быть, так усмехался сказочный Емеля, когда ехал на печи во дворец.

- Вы, что за люди? - Пустовалов сел, упёршись слабыми руками в землю. - Бомжи?

Длиннобородый кудесник покосился на молодого товарища, видимо, более искушённого в современном сленге.

- Определённого места жительства не имеем — это так, - отозвался «Емеля». -Ты, Иван, сам-то разве не бездомный?

- Вот… Вернулся на руины! - сокрушённо сказал Пустовалов, перебирая в голове воспоминания прошедшего дня.

Зачадил догоравший костёр, обиженно зафыркал, заворчал сердито.

- Не той тропинкой топаешь, Иван. - Старичок поворошил прутиком угасший костерок и языки пламени вновь принялись лизать тьму. - Тебе обратно надо, дальше пойдёшь — себя потеряешь!

- Потеряю? Себя я уже давно потерял… везде стал чужим.

Пустовалов тяжело поднялся, кружилась голова. Идти никуда идти не хотелось. Сесть бы и вечно сидеть, глядя в сокровенную глубину огня.

- Остался бы, Иван, - словно читая его мысли предложил «Емеля», подкидывая сухих веток в огонь, - сказок наших послушать, мы их много знаем. Хабаром из покинутых чертогов поделимся, отнесёшь утром на тот берег — поверят что был, не струсил.

Пустовалов устало отмахнулся и, подобрав валявшийся чуть поодаль гвоздодёр, поплёлся своей дорогой.

Из-за чернильных облаков выкарабкалась обглоданная половинка старой луны. Шагать стало немного легче, будто кто-то также вяло махнул рукой, мол, пусть чапает. Забравшись на косогор, Пуствалов очутился на том самом пустыре, где когда-то он таскал с пацанами арбузы у простофили сторожа. Груда покорёженных листов ржавого металла, обломки волнистого шифера — всё что осталось от овощного ларька. Утопая по пояс в бурьяне, Пустовалов пробирался к мрачным глыбам заброшенных хрущёвок. Разгоняя облака, дул горячий ветер. Вдали истошно завыл пёс и от того надрывного воя, что всего один миг стоял между землёй и небом, сердце сжалось в безысходной тоске. «Не тот ли я бродячий пёс, что таскается за всяким, кто поманит дрянной колбасой - с горечью размышлял Пустовалов, - а в итоге, обманутый и голодный воет от отчаяния на равнодушную луну?».

Жалобно затрещали под гвоздодёром трухлявые доски, нехотя, один за одним вылезли гнутые гвозди. Отворив рассохшуюся дверь, Пустовалов нырнул в подъезд. Пахнуло холодной сыростью. Он медленно стал подниматься по истёртым тысячами ног бетонным ступеням. Размытое пятно фонарика ненадолго выхватывало из тьмы то выломанные двери чужих квартир, то нацарапанные на облезлых стенах бранные слова, то свисавшую с пожелтевшего потолка пыльную паутину. На четвёртом этаже, Пустовалов остановился перевести дух. Он выключил фонарик и прислушался, как бешено стучит сердце блудного сына, как заходится оно в сладко-горькой истоме и смутной тревоге.

Справившись с волнением Пустовалов одолел последние ступени и толкнул плечом запертую дверь своей квартиры, та отозвалась тихим стоном. В коридоре мерзко заныли дряхлые половицы. В разбитые окна кухни заглядывала луна. Он втянул воздух ноздрями, пытаясь вспомнить домашний запах. В нос шибануло тошнотворным смрадом тления. Может, разлагался застрявший в вентиляционном канале голубь, а может, просто гнил мёртвый дом.

Пустовалов слонялся по пустым комнатам, касаясь пальцами выцветших обоев, что ещё висели на стенах рваными клочьями. Слушая замогильный скрип половиц, он понял: возвращение блудных сыновей всегда предопределено и не важно сколько утечёт времени, важно другое — примут тебя с распростёртыми объятиями или прогонят, как паршивого пса.

Цветным пятном в слабом луче фонарика, будто из пустоты возник маленький резиновый мяч. Присев на корточки, Пустовалов подобрал забытого приятеля детства, краски которого теперь потускнели, потрескавшаяся от времени резина потеряла упругость, но он ещё хранил тепло беззаботной поры.

Уловив за стеной едва различимый шорох, Пустовалов вздрогнул и осторожно, стараясь не шуметь, направился в соседнюю комнату. Внезапно предательски замигал фонарик, и в это время проскользнула мимо неясная тень, затем метнувшаяся вон из квартиры. Через мгновение по лестнице раздались чуть слышные торопливые шаги. Ошалело, не сообразив зачем вообще он бежит, Пустовалов кинулся к выходу.

На улице было всё также тихо. Разве что монотонное верещание сверчков попирало сонный покой ночи. Окружавшие дома таращились пустыми глазницами выбитых окон. Пустовалов настороженно вглядывался в сумрак. Пытаясь успокоиться, он медленно сосчитал до десяти и сделал глубокий вдох. Проклятый фонарик перестал мигать и снова прикинулся исправным. Мячик, как доказательство, того что он не испугался вздорных россказней аборигенов, лежал в кармане и можно было отправляться к реке, надеясь что Шукля вернётся к утру. Но тут сквозь черноту окна одного из домов пробился неровный мерцающий свет.

Древнейший человеческий инстинкт — инстинкт самосохранения вопил, что пора убираться, но ему перечило ненасытное любопытство журналиста, к тому же провоцировала и насмешливая гордыня просвещённого интеллигента. Ругая себя последними словами, Пустовалов отказался поддаваться инстинкту.

И в этот раз всесокрушающий гвоздодёр пришёл на помощь. Вновь повеяло прелой затхлостью, к которой мешался неприятный запах отсыревшей бумаги. Луч фонарика скользил по заставленным книгами массивным стеллажам. Пустовалов оказался в городской библиотеке, что находилась на первом этаже жилого дома. Он надменно фыркнул: тёмные туземцы тащили отсюда всякое барахло, а бесценное сокровище осталось нетронутым. На этом берегу, как он уже догадался, о здравом смысле лучше было забыть. Например, почему в заколоченном пустом помещении загорается свет? Нет, конечно, внутрь можно попасть и через разбитое окно — но зачем, если проще выбить доски и наведываться через входную дверь?

В дальнем углу он заметил колеблющийся янтарный свет настольной лампы, тот что привлёк его на улице. За ветхим столом с изогнутыми ножками, уставившись в книгу, сидела та самая бледная, измождённая девочка с кладбища. Пустовалов, немного волнуясь, подошёл и протянул ей мячик.

- Как тебя зовут? - храбрясь, спросил он. Девочка взяла мяч и вымученно улыбнулась.

- Персик. - На вид ей было лет семь-восемь. - Персефона, - прибавила она, понимая что совсем не походит на румяный душистый плод.

- Чудное имя! По-моему, из древнего мифа о царстве мёртвых... Так, значит, я того? - к Пустовалову возвращался сарказм.

- Успокойся, ты жив, - Персефона захлопнула книгу.

- Значит я не в царстве теней? - с деланным оптимизмом поинтересовался Пустовалов.

- Мёртвые не живы, живые не умрут! Ты на другом берегу, а уж какой из берегов обитель покойников думай сам.

Выслушивать подобные сентенции от маленькой девчушки ночью в заброшенной библиотеке — такого в богатой журналисткой практике Пустовалова ещё не случалось.

- А те двое у костра отговаривали: не ходи себя потеряешь, - продолжал он с ироничной ухмылочкой, - сказками и хабаром прельщали.

- Нашёл кого слушать! Ему лишь бы заболтать заблудшую душу! - слабый голос девочки дрогнул от возмущения.

- Постой, Персик, - запротестовал Пустовалов, - но их же двое!

- Прохиндей многолик — и все его лица лживы. Сказка — ложь, помнишь?

- Что же тогда правда?

- Правда? - удивлённо переспросила Персик. - А правды теперь не отыщешь! Человек потерялся во лжи и забыл дорогу домой. Он застрял на перепутье, но всякая стезя приведёт в никуда, если не знаешь зачем идти.

Пустовалову надоел высокопарный слог Персефоны.

- Это твоё никуда? - Он обвёл насмешливым взором сумрачный зал библиотеки. - Здесь, что ли, мне суждено потерять себя?

- Говорят, обрести себя можно лишь опустошив мир до полного вакуума. Тогда уж никакой лжи не сбить с верного пути.

Персефона вынула из ящика стола увесистый гроссбух, заполненный фиолетовыми чернилами, и принялась шелестеть пожелтевшими страницами, усердно водя пальцем по каждой строке. Поглядывая на девочку, Пустовалов вспомнил, что и сам в детстве частенько пропадал в библиотеке. Конечно, большинство прочитанных историй были только искусной выдумкой, но, порой, ему мерещилось, что за ними скрывается нечто большее, чем просто фантазия писателя и хотелось верить, что настоящая книга приоткрывает на время таинственную дверь в волшебную страну.

Вспомнил Пустовалов и привратницу дивной страны — Елену Семёновну. Ласковое лицо её всегда лучилось мягким светом, хотя она и горбилась, будто под гнетущей тяжестью знаний, слегка прихрамывая на левую ногу. Елена Семёновна казалась детям сказочной доброй колдуньей, что всегда укажет путь заплутавшему рыцарю.

Наконец, Персефона оторвалась от гроссбуха и произнесла деловитым тоном:

- Ваня Пустовалов, ты, все книжки сдавал вовремя и в списке должников тебя нет. Так что можешь взять любую книгу в нашем читальном зале.

До этой ночи в читальный зал он заходил всего один раз, полагая, что проводить время за книгой лучше дома. Но сейчас судьба привела его в совершенно другой зал, хотя комната была как будто прежней. Вместо обычных люминесцентных ламп теплились масляные лампы из красноватой меди. Стены украшали замысловатые росписи. Первым делом Пустовалов обратил внимание на изображение статного мужчины с головой аиста. В правой руке аистоголовый держал длинный, выше своего роста, посох, а в левой — погасший факел. За ним гуськом следовали несчастные с завязанными глазами, которых впереди ждала погребальная яма. Чуть дальше аистоголовый уже восседал на троне с развернутым свитком на коленях и, очевидно, читал склонившимся перед ним адептам.

Другой рисунок будоражил воображение ещё больше: чудище с телом человека, петушиной башкой и змеями вместо ног прикрывалось щитом и плетью отгоняло набросившихся многоголовых демонов.

На ореховых столах, что стояли посреди комнаты, громоздились стопки старинных книг, валялись ворохом пыльные манускрипты. У столов, в глубоких ящиках были сложены глиняные таблички с угловатой клинописью. Пустовалов онемел, осознавая невозможность происходящего. Он благоговейно замер, словно неофит, только что посвященный в великую тайну. Вдруг затрепетало тусклое пламя масляных светильников. Из зыбкой непроглядной тени раздался тихий проникновенный голос:

- Ты снова здесь, Иван!

Пустовалов испуганно завертел головой, пытаясь определить откуда звучит голос.

- Увы, разум твой ещё затуманен и тебе не узреть меня в истинном обличии. - продолжал голос, уже представлявшийся Пустовалову смутно знакомым.

- Елена… Семёновна? - вырвалось у него.

- Когда-то я была ей, а много раньше была просто Еленой спутницей Симона. Мы бродили вдвоём по Святой земле в поисках извечного Света. Но невежественные и злые люди разделили нас. Сотни перерождений понадобились мне, чтобы найти тебя. Я верю — сегодня ты прозреешь.

- Но… но почему я? - растерянно пролепетал Пустовалов. - И, главное, зачем?

- Потому что твои странствия закончились, - спокойно ответил голос. - Из Заречья нет пути назад. Остался лишь последний перекрёсток и ты должен сделать выбор, Симон. Сколько жизней ещё тебе нужно, чтобы, наконец, вернуться?

- Но я не Симон, я журналист Иван Пустовалов!

- Так и есть, - с горечью признал голос, - но это пока...

- Я не понимаю!

- Посмотри на рукописи в зале, Симон. Одна из них, та самая, которую написал ты, скитаясь по Святой земле. Рукопись — путь к забытому дому, путь для всех избранных Светом.

 

Разбитые в кровь ноги едва переступают высокие ступени винтовой лестницы, что ведёт на вершину башни. Внизу беснуется презренная чернь. Елена, искалеченная и сломленная духом, в грязных лапах безликой толпы и, если не исполнить прихоти гнусного отребья, она умрёт в ужасных муках. Но что есть смерть телесная в сравнении с гибелью Истины? В складках драной симлы, что по ночам спасает Елену от холода, спрятаны бесценные свитки, что спасут многих от Тьмы.

Поэтому он послушно взбирается на свою Голгофу. Вожаки черни ехидно посмеиваются: «Если назаретянин ходил по воде, то почему бы самаритянину не полетать?». Вскормленная чудесами толпа жаждет нового дива. Он улыбается, пусть перебиты рёбра и тело сплошь покрыто ссадинами, но цела рукопись и с каждой ступенью забытый дом всё ближе.

И вот он у цели. Снизу ждут тысячи жадных глаз. Холодный ветер с озера Кинерет треплет лохмотья поношенного хитона. Мелкая дрожь пробегает по истерзанной кнутом спине. Вдруг это всё-таки конец и там ничего нет и не будет! Вдруг сияющая Истина лишь горький обман и ему уже никогда не вернуться! Терзания рвут его оробевшее сердце, слёзы отчаяния выжигают глаза. Вздымая руки ввысь, он надеется увидеть знак, который укрепит его силы, но затянутое свинцовыми тучами небо молчит. «Глядите, он, точно взмахнул крыльями, сейчас полетит, как птица!», - потешаются зеваки.

Однако, он прошёл столько дорог и претерпел столько страданий не для того, чтобы струсить в последнюю минуту. Пора решиться на последний шаг к Свету или отступить во Тьму. Мёртвые не живы, живые не умрут. Пора вернуться в покинутый дом или навсегда остаться на чужбине.

 

Не помня себя, Пустовалов безотчётно выдернул из вороха ветхих манускриптов, несколько перевязанных бечёвкой свитков. Голос молчал. Иван боязливо заглянул в один из свитков, испещрённых древним письмом, и тут же яркой вспышкой тысячи солнц полыхнул ослепительный свет. Зажмурившись от боли, он немного выждал и осторожно приоткрыл глаза.

В ледяном безжизненном свете ксеноновых фар встречного автомобиля побелела от ужаса перекошенная рожа Шукли, пытавшегося вывернуть руль вправо. Пустовалов успел лишь подумать, что пёс, которому они пожалели колбасы, сидит теперь где-нибудь у забора и пронзительно воет им погребальную песнь под старой луной.

 

Ощутив, что тело больше ни к чему, Пустовалов бросил его подле искорёженной машины и отправился на багровеющий рассвет, что только-только разгорался за иссиня-чёрным лесом. Высоко в небе заголосили полевые жаворонки — предвестники солнца. Почуяв утро, просыпались вековые сосны по краям дороги, хрустели, расправляя свои ветви. Прозрачный воздух наполнялся ароматом душистых луговых трав, умытых обильной росой. Белесая дымка тумана редела над звонкой рекой.

Лёгким дуновением ветерка он скользил над великолепием раннего утра. Будь чем ему поразмыслить, то он, несомненно, догадался бы, что он и есть это нежное летнее утро, это радушное солнце, встающее из-за далёкого леса. Увы, он не мог взять её за руку и не мог услышать её слов, но она снова была рядом и вечный Свет согревал их обретённый дом.