Школа бодрости (или похороны муравейника)

Теперь это был молодой крупный, бритоголовый качок. Явно чем-то перед своими провинившейся, но чудом, выживший урка, с капитально, влапшу, порезанной мордой. Хотя, если присмотреться, его шрамы могли показаться несколько странными. Даже не знаю, как бы попонятнее выразиться… Они были на редкость ровными, тонкими и «качественными». Просто ювелирно- аккуратными. К тому же на удивление точно повторяющими сетку морщин у того, моего первого еще «китайского» деда...

- Долго на носках не устоять, - внезапно назидательно изрек он, - долго широким шагом не пройти…

- Куда пройти? - не сразу врубилась я.

- Дао 24 – книга «Даодзин». Лаодзы., - («Как будто для меня при моей темноте это что-то объясняет»),- Кто себя лишь видит, тот не ведает просвета…

- Да, - радостно согласилась я, - Что-то в последнее время сильно забегалась. Совсем себя потеряла.

- Себя потерять – суть приобретение. Человек на самом деле то, что он о себе забыл, - продолжал нудно, как по писанному, нравоучать водитель, - Вспомнить можно только похоронив нанесенное по памяти ложное псевдопрошлое. Стандартные заморочки социума.

- ?

- Хотите, дам вам, один чудненький советик?

- Если только один, - осмелела я.

- Хороните, хороните, голубушка, не жалейте свой муравейник.

«Только психа мне сейчас не хватает»,- опять затосковала я.… И тут парень, словно прочитав мои мысли, молча показал мне только что, буквально накануне, 20 мая, полученное им новенькое водительское удостоверение. «Значит хоть на учете в ПНД не стоит, - я загляделась на нечеткое моментальное метрофото, там был кто-то странный, но скорее все-таки дед, хотя…, и не успела прочитать фамилию, - следовательно, если и рехнувшийся, то, не больно уж и круто. Иначе поймали бы.… Хотя, вон у него какая тачка кругом навороченная, небось, бабок набомбил, что грязи. Из ушей залейся. Любую справку теперь прикупить может. Хоть что психбольной, хоть что психздоровый. Это-то сейчас без проблем делается…Господи, хоть бы мне скорее до поворота на Охотохозяйство доехать.… Чтоб еще и картошечку посадить сил хватило. Земля с зимы, поди, опять как каменная.… А то, говорят, в этом году из-за Конца Света совсем на хлеб урожая не будет. Потому давно не сеют. Вон елочки, какие по полям стоят. С нуля до метра врост на просторе вытянулись. Молоденькие. Ровненькие. Иголочки зелененькие, нежненькие. А рядом, как невестушки, березоньки белоствольные. Скоро Троица – Пятидесятница. Ихние именины…»

«Будут глюки, потом, все опять повторится сначала…»,- зловеще пробасило радио. И тут я опять посмотрела на сидящего рядом со мной водителя. Господи, лучше бы я этого не делала! Ведь точно же помню: Сааб только что остановившейся на повороте на Берендеево, возле самого указателя, вел дряхлый совершенно безгодовый старец. Я еще слегка удивилась, как он похож на китайца. «И откуда у этого, - недоумевала я, - одетого в ветхую серую от пыли майку и столь же пыльные серые брючки такая крутизна?» Но, не смотря ни на что, села спокойнешенько. Твердо уверенная, что кто-кто, а уж этот–то антиквариат совсем безопасный. И на вид был такой благостный, что куда там… Прям просветленный.

А тут гляжу и вижу все, как в тумане: черты лица сидевшего рядом со мной человека столь быстро меняются, что вообще не оставляют никакого зрительного впечатления. И весь ужас, весь страх, копившейся в моей душе с детства сосредоточился в этих, постоянно перетекающих одно в другое, лицах. «Спокойно, спокойно - подумала я, - Ничего сверхординарного не происходит. Остается шанс, что напрямую ко мне все это вообще не относится. Его лицо - его неотъемлимая собственность, следовательно, его сугубо личное (мысленно двигаемся вдаль по аналогии лицо - лик – личина – многоликий - личность…) дело. «Возможно, тут сейчас идет некая коррекция его душевного мира, внешняя мыслеформа его внутренней личностной самореализации», - это не мои, чужие мысли, - ужаснулась я. Но сразу успокоилась - Меня же он пока даже пальцем не тронул.… И, возможно, такие вещи тоже сколько угодно бывают, я знаю, так и не тронет.

Но вдруг, - эта идея меня, надо сказать, снова несколько напрягла, - этот косой приятель ко всей этой страсти не имеет прямого отношения, и вся эта фантасмогория - просто классно организованные, очень качественные, обещанные мне только что радиоглюки.».

«Глюки, глюки…»,- между тем не унималось радио: « Господи, Господи, - взмолилась я, - со мною Крестная Сила. Царица Небесная, Богородица Троеручица – нам, грешным, в бабьих страстях помощница, Анастасия Узырушительница – в узилищах сидящим свободу дарующая…». И, о чудо, не успела я перечислить всех свих (и, кстати, ваших, дорогие читательницы) женских небесных покровителей, как где-то между Целитилем Пантилеймом и Сонмом Безымянных Дев - Мучениц Соловецких, « от насилия жен в скорбях выручающих…», физиономия «моего» водителя на столько стабилизировалось, что я его, наконец, толком рассмотрела. Скорее не старый. Просто аккуратно так замятый. Типа плиссировка по морде.

- Знай, я совсем немного, вступил бы на Великий путь и лишь боялся бы сойти с него. Великий путь отменно ровен, но людям нравятся тропинки. Когда дворцы блещут убранством, поля заполняют сорняки и житницы стоят совсем пустые. И надевать при этом яркие наряды, носить отборные клинки, купаться в роскоши – это зовется воровской кичливостью. В ней все противоречит Дао…

- Да я и не надеваю…,- попыталась оправдаться я, - А вы меня, только что вроде чему-то научить хотели?, - а сама думаю: «Надо этого друга на отвлеченку скинуть, а то, как бы он в драку не кинулся. Небось, еще тот бандюга. Эвон морду-то ему как уделали. Швы один за одним идут, что твои морщины. Я, было, даже с улицы за старика приняла.… Обозналась, поди. Сквозь стекло то матовое…»

- Именно, - чему-то безумно обрадовался тип, - Именно, - потирает ручки, - конкретно и категорически. Ведь что такое связь? Не знаешь? Нет, не смейся, я говорю серьезно, без низкой похабщины, это то, что физически соединяет что-то с чем-то. Или с кем-то. Так? И, соединяя, влияет. И не просто влияет, а порабощает, уничижает до состояния тупого приемника при передатчике. Как, скажем, это «мое» (его!!!) радио.…Вот сейчас оно говорит тебе полный бред, да, и ты до конца и не врубаешься, пусть так, но все равно ведь будешь же об этом думать. И, значит, это в какой-то мере изменит ход твоей жизни. А потом ты начнешь только об этом вспоминать…Что, да как, и не от того ли то иль это? Не об этом дне, не о себе в нем., нет, ты откинешь все, что реально есть и значимо, и оставишь только эту дурь по радио. Или еще, взять хотя бы то же электричество. В кромешной ночи свет. Это же счастье? Так?

- Так.

- А вот и врете, матушка… Беда. Потому что в темноте душа освобождается от образа и глаза остаются в зрительной тишине. Ты бы могла жить в вечном информационном шуме?

- Так ведь живу…

- Оно и видно…,- зло обрезал, - И только в темной слепой тишине ты приходишь к себе, - успокоился, - Или, еще лучше, при живом, локально-уникальном огне – при твоей свече, твоем костре, твоей печке. И смотреть ты на все это станешь, только если излучение пойдет на твоей личной частоте, в твоем резонансе.…Иначе не сможешь. Или нет, не так, ты его, сама не сознавая, настроишь. Собой. Своим взглядом. Своим понятием. Где веточку подложишь, или фитилек подрежешь, верно? Огонь, костер и все такое, он вообще крепко объединяет. Но вот только вопросец есть, кого и с кем. Общественное электричество, - кивнул, - вон, сколько столбов понарыли, проводов понавешали…- оно для всех живущих на Земле практически одно и то же. Этакий общий стандартный костерок по всему миру светящийся.. Тут все стандартное. Идущее из одного общего источника.… Или дорога. Вот эта гладенькая супертрасса. Не плохая вроде бы вещь, правда? Садись и вперед? Не трясет, не вязнешь? Но путь ли это вообще? Для тебя, как для Человека? Ведь здесь даже пейзаж из окна - стандартный для всех, кто давит, как танк по этому, застывшему навек, украденному у земли, замерзшему нефтяному камню. А шла бы ты, матушка, пешочком, или ехала на прирученном тобой, родном с измальства, животном (осле, верблюде, лошади…) по настоящей земле. По ее плоти. Ее пыли. И это был бы твой выбор. Твоя судьба. Твои подлинные воспоминания.

«Хороша бы я была, пешочком или на осле-козле в один конец почти 200 км…Слава Богу, такой полный и категоричски окончательный обрыв связей в настоящее время невозможен».

- Но почему же, в вашей жизни все, вернее почти все, как невозможно, так и возможно, - «опять, гад, прочитал мои мысли. До чего же это все напрягает. Я и молчать-то, грешным делом, толком не умею, не то, что не думать»,- Маловероятно, да, не спорю.…Но вот относительно невозможности, тут вы, деточка опять того, погорячились.… Да, вспомнить забытое (Непрожитое? Скрытое, как файл под файлом) непросто. Вероятность высвобождения крайне, я повторяю, крайне мала.…Такая же, впрочем, как и этого урагана, который начнется, - посмотрел на часы, - да, ровно через четыре часа шесть минут с секундами… Вы как раз сумеете не спеша добраться.… А, впрочем, вам, сударыня, сейчас сходить, - притормозил перед поворотом.

«Я же ему ничего о том, куда точно ехать, не говорила, - опешила я, - Сказала, прямо по Ярославке и все.… Да, скользкий тип, хорошо бы больше с таким не встречаться…»

- До свидания, спасибо большое, - попрощалась как можно более учтиво. Все еще чего-то, опасаясь…- сколько с меня за поездку?

- Мне ваших денег не надо, - был ответ, - я свое с тебя уж и так взял., - мерзки, засмеялся, - И еще возьму. При нашей следующей встрече.

- Если еще увидимся…,- начала, было, я, - но тут мотор громко, совсем не по иномарочному взревел, и серый «мокрый» - такой окрас, Сааб моментально скрылся из вида. «Экая у этих заграничных машинищ скоростища.…Ну да шут с ним, мало ли дураков на свете. И чего это он нес, про путь, про казенный свет, про беду от костра общего... Ну да пес с ним. На всякое чихание не наздравствуешься…» Но на душе все равно было мерзковато. К тому же пол неба заволокла черная с фиолетовым ободком туча.
 

ДОМОВОЙ.

Он жил в этом доме с зимы 1930 года. Тогда прежние хозяева убрали от греха подальше из угла иконы.

- Хозяюшка ты моя, - плакал Вовчик, - Кругом благодетельница…ты образки то с угла сними, сделай милость, тебе ж не беда, а мне, еще по суке-матери, на вечный страх - горькая обида. Потому то, что я для меня вся эта поповская дурь и на том свете жжется…,- Это он о том своем, еще человеческом воплощении. В Председателе.
 

О МАТЕРИ ПРЕДСЕДАТЕЛЯ.

Как сейчас помню, сперва случилась революция. Только, только, славка Тебе, Господи, попривыкли, приспособились, – присылают нам председателя. Партийного, строгого. Говорят, надо жизнь опять переменять.

Председатель-то сам сперва в Ярославле в органах был, потом в Каменево вернулся. Теперь там ничего нет, только сухие яблони, да цветы, какие при людях бывают, а так и следа не осталось, не то, что в старое-то время. В Каменеве у него мать жила. Безгодовая старуха, но активная еще, с характером. Сын ее, правда, быстро приструнил – тихая стала, что шпаренная крапива. Сам-то у нее и остался. Жениться не стал. Говорил, жена его от борьбы отвлекла бы. От классовой. «Вот, придет время, все окончательно переменется, как надо станет и он тогда на всех рукой махнет и оженится для отдыха». Правда, за него особенно и не стремилися – больно страшен был.

Первое, что сделал, приехав, пошел в село Красное – самое богатое было. Очень ему там не понравилось. Рассвирепел даже. А получилось тогда вот что: навстречу председателю молодуха чья-то из церкви вышла. Сама гладкая, спокойная, на шее кораллы длинные, розовые, на руках дите в красных сапожках и белой рубашонке. За подол девчонка держится, тоже в чистом платьице с золотым крестиком на шее. Председатель от этого зрелища в страшную ярость впал. «Рабочие, - орал, - из последних сил буржуев прогнали, с голоду пухли, детей хоронили, а эти, гады, кулачье проклятое, мироеды… все в золоте, красных сапогах и льют воду на мельницу церковников и попов!»

В тот же день церковь ту сжег, – была она деревянная. Так в глазах и осталась: стоит посреди бугра, будто не низким нашим трудом, а сама, чудом выросла. В дождь – серебреная, а под солнцем, особенно на закате, красная, красная, как парчовая. Село от нее и назвали – Красное…. А стало оно Кулаково. Уже после Председателя, в сплошную коллективизацию его все подчистую раскулачили. И было за что. Уж больно там все богато зажили. Не по чину…

Нет, вру, Валентину-то немую оставили. Ни ее, ни троих ребят, ни мужа – Василия, не тронули. Люди гадали, почему? Правда с тех пор Валентина онемела. Молчала аккурат 58 лет, до 1988 года, пока уж помирать ни стала. За час до конца вдруг заговорила: не онемела она тогда со страху, как все думали, а молчала по обету. Ночью услышала, что активисты идут к их двору, кинулась под образа: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, Богородица Троеручица – благословение родительское, Анастасия Узырушительница, Целитель Пантелеймон, Икона Иверской Божьей Матери, Чудотворная, Мария Египетская – в низких страстям утешительница, спасите, сохраните отроковицу Марию, младенцев Ивана и Сергея, раба Божьего Василия! Я даю обед молчать всю жизнь, до дня моей смерти». Отмолила, мимо прошли…

Точно такой же случай был в селе Тараканово, что возле Рогачева, ближе к Москве. Там зимой 41 года, при отступлении, немец спалил все дома. Так и остались стоять в два ряда, как гнилые зубы, черные. Все, кроме одного.… Да, великая сила, молитва отчаянная!

Сжег Председатель церковь с умыслом, для примера, чтобы всем доказать, что Бога нет. Вот, де, что я творю, и ничего мне за это не будет.… Только с тех пор, как кто мимо пустого холма едет, у всякого сердце сжимается. Ждет по-привычке человек, что сейчас ОНА встанет, как знак, что все в порядке, что ты дома.… Но нет. Так село и стоит сиротою. И какое уж оно Красное. Одно слово – Кулаково.

Угли еще дымились, Председатель, как бешенный домой прибежал. Из угла образа вынул. Печь ими растопил. Мать ему: «Что в такую жару днем топишь? Все с утра истоплено, сготовлено. Завтра опять протопим. Дров еще весной запасли, слава Тебе Господи!». Сын, как имя Спасителя услышал, совсем обезумел. Нательный крест с матери содрал, в огонь кинул. Та, правда, крестик свой все-таки нашла, небось, всю золу в руках перетерла. Потом вечно шею кутала, как от холода. А какой там холод – сына боялась, как бы он креста не увидел.

А сын ее тем временем только и делал, что с религиозным дурманом борьбу вел. В раж вошел. Все свою силу и решительность доказывал. Я, де, не раб Божий, я – вольный коммунист. И нет мне никакого предела.

Многих тогда соблазнил. Помогали ему, подражали, радовались. Действительно, что творит, а сам ничего, только здоровеет. В районе тиф был, думали, заодно и от Председателя избавимся. Ан, нет. Нарочно возле тифозного барака кругами ходил, носом дверь лизал.…Не заболел. Берегло его…до Срока!

Между тем, сокрушил огнем все церкви-часовни деревянные. Было, загрустил, но, глянул, каменных еще полно! Решил разбирать на рабоче-крестьянску нужду на кирпич. Хотел в Романове снести – сам на крест полез! Полез, да и сорвался. Все так и ахнули. С час так и пролежал. Никто первым не подходил. Все боялись.

Отпевать его в Слободке не стали. Священник, как узнал кого, так и заболел: «Не могу, меня ноги не держат».

Так и схоронили. Вскоре из Ярославля его приехали. «Мы жертвою пали…!»,- пели. Страшно, Бабы детей со двора не пускали, чтоб приезжим на глаза не попались. Многих мужиков тогда с собой увезли. Для выяснения обстоятельств дела.

Мать Председателя в Переславль к сестре поехала. Решила хлопотать за сына, чтобы отпели заочно. Один тамошний батюшка ей и сказал, мол, сегодня уже поздно. Завтра на ранней обедне все сделаю. Она, покойница. И рада. Думала, небось, хоть душу его облегчить, но дело не так обернулось…

Люди говорили, что явился Он Сам среди ночи и твердо сказал матери, чтоб его не отпевали, душу с места не страгивали. А не послушаются, справят по нему, сдуру, поповскую панихиду, то и ей не быть и никому тоже. Камня на камне не останется. Я, де, коммунист и атеист и мне это и на том свете обидно.

Утром, только затеплилось на небе, поплелась мать обратно к церкви. После ночных переживаний еле дошла, и, говорят, опоздала. Отпел-таки переславский батюшка.

Хотела вечером домой в Каменево уехать, да не успела – повесилась. Так над порогом ее и нашли. На шее креста нет, в доме у сестры все образа почернели. Церковь ту в Переславле вскоре закрыли. Батюшка сгинул куда-то…

С тех пор и повелось. Храмы все в районе позакрывали. Какие не взорвали – под склады загадили. Как Мамай с ордой прошел, даже хуже. И все-то кругом у нас переменилось. До конца дошло. До хаоса Ветхозаветного. До летающих тарелок. Явятся откуда-то, все в огнях, как елки новогодние. Зависнут, замрут над пустой зимней деревней. Стоят, что колосы на ногах огненных. Светом шарят. То ли ищут чего, то ли недоумевают, где все? Ищите, – не ищите, нет никого. Не живут здесь зимой люди.

Вздрогнут, внезапно взовьются в небо с чудовищной скоростью. Внизу в одну секунду заснеженные пустые пространства сменяются полоской огней вдоль Ярославского шоссе. Дальше – зарево. Города – Переславль, Ростов, Ярославль, Загорск с Лаврой, Пушкин, и, наконец, Она - Матушка…. Вот, где собрались живые огни заброшенный, пустых, мертвых деревень – горят, переливаются тихим домашним теплом…. Последнее убежище, спасение крестьянское. Мечта – зацепиться, хоть как за Москву, самим выжить, детей выкормить, вырастить, в люди вывести, на ноги поставить. Старость дома встретить.

Выше, выше, все сливается в одну горящую точку, Земля принимает вид школьного глобуса. Меньше, меньше…исчезает вдали. А в тарелках, не знаю чьи, они, откуда, но к своим, на Родину спешат. Соскучились, поди, на чужбине-то. А домашние их наволновались, теперь рады, ждут, не дождутся, в звезды всматриваются. Господи, думают, Царица Небесная, только бы не авария, только бы живых, здоровых встретить. Всю душу своим вымотают, пока долетят-то. А мы тут у себя дома. Здесь век доживать надо. А то своих-то людей совсем не стало. Одни дачники. А кто есть живой, очень старые. К последнему переезду готовятся. Приданное копят, складывают, местечко облюбовывают:
 

Место тихое, да покойное
Рядышком с отцом - матерью
Друзьями – подругами
Во сырой земле
Возле церковки.
Соберутся все – то-то радости
Сядут вкруг стола – станут завтракать…

Тем временем вокруг уже вовсю бушевала буря. А в комнате из всех щелей, озаряемых короткими вспышками молний смотрели разноцветные крошечные светящиеся точки. Точно угли в печке. Звезды – не звезды. Огоньки заставки моего компьютера? Нет. Волчьи глаза в пустыне леса? Нет. Всего лишь обычные, блуждающие в заброшенных, как мой (живем, спасибо, если месяц, да и то летом) домах синеватые с золотым отливом болотные огни – неприкаянные души старинных грешников. Они, тянутся друг к дружке на грустный призывный свет и тихо-тихо стонут, оставляя впечатление падающего, освещенного синими фонарями, снега.
 

Кикимора плетет
Свое веретено
Запутано, запутано,
Запутано оно…

- Поздравляю с продолжением бреда, - мелькнуло в голове, - как может быть запутана коротенькая, всего в 10-15 см длиной, деревянная палочка?

И вдруг, я увидела, как тихо-тихо из-за печки, загораживаясь от образов руками, выходит старая сгорбленная женщина. И понимаю, кто эта кикиморка. И страшно мне от этого понимания, и жутко, и одиноко, как волку в зимнем поле. Ведь она первой жила в этой избе. В той же избе, где возле гаснущей печке теперь сижу я. И каждый сантиметр этой избы был ее и, значит, был ею. И этот крюк в углу.… На нем, всего миг назад висела люлька…

- К добру или к злу пришла, матушка?

- К сыну…

Дальше, дальше, тише… Огоньки становятся мышиными глазками, кошачьими лапками с фосфорицирующими коготками и вся изба заполняется ими.… Впрочем, приезд гостей гораздо лучше уже описал в свое время незабвенный Михаил Афанасьевич. (См. М.Булгаков. «Мастер и Маргарита» гл. 22,23. изд. Художестванная литература. М.1993….). Единственное отличие от Маэстро Мастера - мой бред шел в крошечном, сидя до потолка, достанешь, пространстве избушки, срубленной в самом начале 20х годов, сразу после гражданской войны, осиротевшими женщинами…

Вокруг меня продолжает гнусаво завывать хор духов, и я смотрю на них и понимаю, что никакие молитвы не защитят сейчас меня оттого, что творится кругом, до того мига, пока.…Единственное спасение, – не отрываясь глядеть, смотреть в огни печки… Я так и делаю. Впиваюсь, до рези в зрачках и, вдруг, понимаю, это просто летние звезды. Начало августа. Десятое число. И вокруг меня, разогретый за день бескрайний простор крыши какого-то купеческого дома. Где я рядом с моей давнишней подружкой Анной…”Анна, Анна, - говорю я, - что дает тебе твое имя?” “Некоторую изысканность и отстраненность.… И еще, конечно, шанс на счастье и на любовь…, как, впрочем, любое другое имя. Кроме Анастасии…”

И вот, по небу, как гаснущая головешка, пролетает крупная рыжая щука. Наглая усатая морда. Непропорционально большие плавники…Явный мутант. Размахивая плавниками, как крыльями, она проплывает по направлению к далекой Оке и с мерзким “Мраяу!” падает в невидимую, даже с крыши, реку.

“Ой, чтоб ее, - с ненавистью говорит Анна,- мало ей, что каждую ночь народ тонет, так она и днем людей соблазняет”. “?” “Да очень просто, в ДК, внизу, у пристани курсы организовала. “Школа Бодрости – Чудо Ночного Купания”. Как человек, наслушившись ее бреда, в воду зайдет, так она с Яшкой – китайцем, с водяным то есть, его и утягивают. На самое дно норовят, суки. Потом они, оздоровленные эти, сухими из воды выходят. Но уже, вроде как душой жмурики…”“Анечка, а откуда ты это знаешь?”. “Дак, это все знают. Хочешь, завтра вечером, ближе к ночи, конкретно в 22.30, я тебя туда сведу. На очередное (миллионное по счету) вводное занятие. Все равно у нас каникулы. Делать-то нечего.…Ну, да пора. Шабаш. Пошли баинькать.” И мы влезли обратно на чердак сквозь слуховое окошко…

Утром я почти обо всем забыла. Даже засомневалась, не приснилась ли мне вчерашняя ночь…, но, едва наступили сумерки (такие же, как зимой, только более поздние) я, боясь услышать, что подобного разговора вообще не было, спросила Аню – “Слушай, ты вроде бы как хотела мне рассказать о щуке…” Она ответила: “Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать…” и мы отправились к пристани…”Я с тобой внутрь не пойду, потому как больше нет мне на то благословения…”

В центре городка, около почты, действительно белела афишка: “Школа Бодрости. Руководитель семинара – академик академии информацилонной научной магии Анастасия Ивановна Щукина.” Возле входа, на ящике из-под томатного сока, сидела неопрятного вида старуха в желтом спортивном костюме. Приглядевшись, я сразу узнала в ней ту самую золотую щуку, которая прошлой ночью пролетала надо мной по пути к омуту.

Перед Щукой был складной детский столик со стопкой билетов и стандартный серого холста мешок с семечками. “Надо покупать именно семечки, - посоветовала Анна, - билеты даются (если даются) даром, как награда. Ну, мне пора…”

Я, было, вновь обернулась к Анне, но ее уже не было. “Словно растворилась”. Глянула на бабку – вместо старухи, рядом со столиком, но уже не сидел, а стоял мальчик. Внешне – копия Щуки. Та же “волчья губа” – вытянутая вперед, слишком тонкая для человеческого лица, нижняя челюсть. “Ну что, - грубым, “старушечьим” басом прохрипел ребенок, - берешь семечки-то?” “Да, спасибо…” “Возьми еще билет. Мамка нынче ночью прочтет вводую лекцию: «Опыт вечной юности”, называется. Интересная…”.

Правильно говорят, захочет Бог наказать, лишит разума. Ведь с таким же точно предложением – “купите орешек, – получите билетик”, малыш обращался ко всем прохожим. Но они, с нескрываемым страхом, отскакивали в сторону. “Делай, как все, в убытке не будешь”, - кстати, иногда, очень полезная жизненная позиция…

Но я, по дури, все же, как в забытьи, купила таки, те семечки.…Отвернулась к кошельку – взять мелочь, ан пацаненка нет, есть старуха.… И так, мальчишка – бабка, мальчишка – бабка…, если не вру, раз десять. “Господи, - балдела я, - ведь тут только что был мальчик”. “А какая тебе разница, кто уму научит, мальчик, мужчина, женщина, старик, старуха?”, и, насыпав мне в кусок газеты “Волжские зори” стакан семечек, Анастасия Ивановна (тогда это была она) протянула мне его, вместе с билетом. На прямоугольном кусочке бумаги, вместо названия мероприятия, номера ряда… было написано что-то типа: “Пропуск в вечное…”“О, матушка, - вдруг завыла старуха, - длинная тебя ждет жизнь. Только уж больно странная. Долгая, в колечко замкнутая. Можно сказать, беспредельная.…Ну, да иди с миром. Скоро и мы с сынком там будем”.

И я поспешила войти.… Но, переступив порог, с удивлением поняла, что это никакой не актовый зал, а лишь моя московская комната. Та самая, где я сейчас сижу за компьютером и набираю этот, лежащий теперь перед вами, текст. И разноцветные гирлянды, украшающие клуб, на самом деле новогодние огни на моей елке.… Нет, что я вру, никакой елки нет и впомине. Как нет и меня. Есть только этот дисплей, а жизнь, моя, ваша, не суть важно, лишь четкий мультик на цветном экране. И оттуда, из-за этого экрана, меня манят болотными огнями собравшиеся в фойе д.к. люди. И мне остается лишь закрыть за собой дверь. Что я и делаю, и, не особо удивляясь, сразу обнаруживаю себя опять в своей избе возле горящей печки.

Около моих ног лежит что-то живое и лохматое. Это, довольно ловко притворившейся крошечной черненько собачкой, домовой Вовченский. Он весело благодарит: «Спасибо, матушка, что прибрала иконки…” “Когда успела, убей, не помню...” Но, действительно, теперь в красном углу было вроде бы, типа того, что пусто. Нет, опять вру, отнюдь не пусто. Там на огненном троне сидит Анастасия Ивановна Щука. Она же, мать Председателя. Или, конкретно, если вы помните, моего личного домового псеглавца Вовчинского. Который сидит на полу, прислонясь к одной из ножек кресла, и бурчит невнятное: “Орешки каленные, милому дареные… Чок, чок, пятачок. Вставай Яшка – дурачок. Выбирай невесту…” Яшка – водяной, болтается рядом. Я без труда узнала в нем…, да,да, того самого Лаодзы, с мятой физиономией, который довез меня до деревни и встреча с которым мне была обещана еще тогда, за четыре часа до бури.

Важно, что ровно в 22.30, все расселись по местам вокруг маленького ломберного стола, и началась лекция. И постепенно, по мере того, как мои глаза привыкали к полумраку, я понимала, что-то, что я принимала за деревенскую избу – на самом деле все-таки зал. Просто обклеянный водостойкими фотообоями – рисунок “под бревна”. Возле небольшого, то ли трибуны, то ли все-таки столика появилась Анастасия Ивановна Щукина, теперь она была в длинном, впол, золотом парчовом платье, и начала рассказывать о новой оздоровительной системе. “Моя методика полностью повторяет знаменитою во всем мире систему 12 шагов. Так лечат наркоманов, эмоционалов и алкоголиков. И, идя этим путем, мы все, и я, и вы, дорогие мои друзья и последователи, обязательно обретем дар вечной юности. Единственно, что от вас требуется, это полностью отказаться от собственного Я. Эдакого мерзостного жалкого эго, превращающего вас в безмозглый придаток к телу, и постепенно, шаг за шагом, вверять душу и тело опытному гуру, - возле трибуны возник водяной Яшка, - И Яков Берендееч, - Яшка церемонно раскланялся, - научит вас древней китайской практике, называющейся “Похороны муравейника”. И вы, чисто на освобожденном подсознании своего раскрепощенного естества, станете не только вечно молодыми, но даже и бессмертными. Начальное условие – не пить, не курить, не принимать лекарств. Питаться только выращенными своими руками, значит, естественными, вашими, продуктами.… Впрочем, обо всем по порядку Вам расскажет опытный Берендееч.

«Именно ночью, - гудел Яшка, - когда связь со всем низким отмирает, когда в душе снисходит тишина, когда естество обнажено для всего самого приятного и полезного…, именно тогда необыкновенно целебным бывает слияние с древней рекой, куда впадают ручьи, как кровеносные сосуды, приносящие нам всю силу великой и многострадальной Родины…Копившиеся в ней долгие тысячелетия.…Каждый, искупавшись в полночной воде, обретает бессмертие. Но не сразу. 12 ночей надо погружаться в эту реку и каждый раз отрекаться от всего дурного и низкого. Истово признавать свою слабость и безволие… и благодарно принимать высшую власть… Власть меня, - опять поклонился, - и Щуки Ивановны, как олицетворение некой божественной космической власти, исцеляющей и бальзамирующей заживо наше слабое и немощное тело. Первую ночь, - гнусавил китаец, - надо отказаться от боли. Чтобы не страдать от своих, и тем более чужих, мучений. Вторую ночь – надо отказаться от любви. Третью – от власти отца. Четвертую – от защиты матери. Пятую – от друзей. 6,7, и 8 – от стремления к подлому завистливому счастью. Остальные 4 ночи надо соединяться в порыве любви с водным космосом (опять, я думаю, имелся ввиду он - все тот же предприимчивый Берендеевич). И после 12 ночей, в ночь №13, тебе дадут причаститься от вечности, и ты будешь жить, хоть миллиард лет, ни горюя и не старясь.

Но окончательное приобщение случится, лишь после того, как ты приведешь сюда, на это дивное вводное занятие, своего лучшего друга, и оставишь одного, до полного его внимательного понимания”, - хорошо грузили Щука с Яшкою. Гладко так врали, как пописанному. “Хотите достичь вечной молодости?”,- спросили в конце беседы. “Да, да, конечно”, - заорала я в ответ.…Так мне все это показалось тогда интересно и заманчиво.…Таким образом, я оказалась в списке первою…

После этого на сцену выходили другие люди. Рассказывали про биологически активные точки в теле реки, о том, как важно ежедневно, как только установится стабильный лед, ходить по воде совсем босиком. Без шерстяных носков и обуви…

Потом на сцену вышла какая-то женщина. Она говорила, что у нее сорок сороков детей. Первого она родила в роддоме. Второго – в сидячей ванне. Третьего – в тазу с кипящей водой. Четвертого – в прорубе. Пятого – в мертвом море.…И все эти малыши, кроме того, первого, вечно болеющего живого роддомовского, необыкновенно здоровые и крепкие. Потому, как она избавилась от них вовремя на грешной земле и все они (кроме, опять же, проблемного “роддомовского» первенца) живут постоянно в раю и едят там одни райские яблочки. “Я сама их ими с рук кормлю, поскольку до Преображенья (Второго Cпаса) никогда не ем ни яблочка. Даже леденцов “фруктовое ассорти” и тех твердо избегаю…”

После этой речи я, наверное, заснула. Мне снилась Ока, летящая подо мною. Как огромная серебряная щука, в светящейся полупрозрачной чешуе. И в этой щуке, ясно видные сверху, жили другие щуки, словно матрешки в матрешке.…И лишь тихое комариное пение русалок, заунывное и печальное не нарушая тишину, делало ее более загадочной: “Спите герои, спите солдаты, спите, как детки спят…Плавно Амур свои воды несет…”. “Амур,- сквозь дремоту думала я, - суть любовь. И я сейчас, во вторую ночь, от нее отрекаюсь…”

В кромешной темноте видна лишь одна горящая точка. Это – слуховое окошко на далекой крыше. Где ждет меня, уже прошедшая полный искус, моя сердечная подруга Анна. Я падаю вниз кубарем, стрелой, как камень в пропасть, и… опять просыпаюсь в своем кресле у дисплея компьютера. Но, вглядываясь в экран, успкаиваюсь, понимая, что на самом деле, это все та же русская печь. И моя собака, мирно дрыхнущая у меня в ногах - неприкаянная душа человеческая. Странно - отрешенно смотрящая в темноту и понимающая что-то такое, что никогда, я в это твердо верю, Бог даст, я не пойму и не испытаю…
 

ЮЖНОЕ БУТОВО.

Так, за холодным дисплеем компьютера, со спящей у меня в ногах собакой, я живу еще несколько лет. И каждое утро, глядя в зеркало, я привычно вижу там одно и то же детское лицо того самого 15 летнего подростка, которым я была, когда лежала на крыше в Тарусе, какой я попала на ту, самую первую лекцию Школы Бодрости. И я с радость, хотя и с тревогой, понимаю, что время с тех пор надо мной почему-то не властно.… Но в то же время, время проходит, и я, как намыленная, скользя между минутами, окончила школу, потом университет, пошла на работу, вышла замуж, родила сына…

И вот, однажды, мне предложили поменять мою крохотную (первый этаж пятиэтажки), неперспективную (на снос) квартирку возле Черемушкинского рынка, на шикарную (лоджия вдоль всех окон) четырехкомнатную квартирищу на 17 этаже 22 этажного дома в Южном Бутове. Но без метро и до центра ехать, как с дачи – на поезде. И я, вернее мы все – муж, я, даже ребенок, с радостью согласились…

Вот, сразу после переезда, ранним декабрьским утром я вышла на балкон. И что ж я вижу, передо мной совершенно дикий, явно не городской пейзаж. Но ведь я прекрасно помню, как вечером, ложась спать, мы, все трое, с интересом наблюдали море московских огней окружающих нашу башню, многоэтажек. “Как странно, - еще сказал муж, - за каждым окном такая же жизнь, как у нас.…Те же передачи по радио, те же программы по телевизору. И это такое великое счастье нашего одинокого неодиночества…”

Утром он ушел на работу, захватив с собой сына. “Заброшу в садик…” Я долго, руки, как взаймы свинцовые, мыла посуду. Потом, помню, села готовить редакционный материал.…Поработав с час, я вышла подышать на лоджию. Гляжу вниз, а там…посреди накрытого сероватой от грязи, снежной скатерти стола – торчит разноцветная среднеазиатская тюбетейка. «Кольцо твоей жизни, - шепчет даль хрипловатеньким голоском Щучки,- цирк шапито. И именно из-за него, вернее, чтобы попасть в него, ты тут и оказалась».… Потому, что поле это – совсем не обычное. Оно - знаменитый секретный полигон, который бесшумно, удаляясь от нас вдоль оси времени, плавно переходит в поле Куликово. (“Ты воюй, чекист, с душой, убивай, солдат, толково, там, где ты теперь стоишь, моё поле Куликово”). Место массовых расстрелов, или древней битвы, что, по сути, для биологической эволюции вида, одно и то же, привлекает разных ведьм и упырей, поскольку дает им возможность черпать доп. энергию, непотраченную насильственно оборванными молодыми жизнями. И, если не случится чудо, я тоже стану именно отсюда, из безвременных могил, получать свою силу для вечной юной бодрости. Для этого и переехала. А три “лишние” комнаты – это так. Повод для отвода внимания.

Сама не адекватя как, на лифте ли, по лестнице, (все-таки 17 этаж), я спустилась вниз и подошла к шатру. И, вдруг, увидела знакомую дверь сельского клуба. И всю ту же, совершенно не изменившуюся за два десятилетия, надпись: “ШБ – чудо вечной молодости”. Я тихо зашла внутрь и сразу наткнулась на любезного друга, исторического материалиста домового Вовчинского, и на нечетко фиксированного в пространстве, японского Бога, нищего карлика-горбуна Лаодзы: “Вот и встретились.…Как я вам и обещал, давеча.…Пока вез до дачи. А я тут тоже, заблудился в дороге. Вышел из города Янь, но не вошел в город Инь.…Хотя меня там все уж три тысячи лет очень даже ожидают…”

Что за “Янь”, почему “Инь”…? Старик, между тем, превратился в две, перетекающие друг в друга рыбки, но от этого ситуация с ним не стала яснее. Скорее, наоборот.… Но все равно, мне надо идти. Спешить. Все дальше по кругу цирковой арены, дальше…”Господи, какое же здесь промозглое помещение»… И вот уже ко мне бросается моя старинная подруга Анна. Она, пропавшая из моей судьбы примерно двадцать лет тому назад, в тот летний, сумеречный вечер, тоже совсем не изменилась. Я даже не могу понять, кто, какая она. То ли – женщина, то ли – ребенок. “Как я рада тебя видеть, - кричит Анна, - как хорошо, что ты тоже здесь. Среди нас. Избранных.…А мы снимаем это помещение, потому, что зимой, не в сезон, оно пустует. И это – дешево. Сейчас будет интереснейшая лекция. Да к тому же, смотри, вокруг тебя только твои друзья ”.

И, действительно, приглядевшись к толпе, я понимаю, что вокруг те же лица, которые я каждый день видела в метро, на работе, в офисах, школах…везде. Потому что только они, эти люди, были со мной все это время… “Счастье, что здесь точно нет ни моего мужа, ни сына. Это – самое главное…”

Между тем начинается лекция. Но, если в первый раз все говорили только о здоровье, о пользе переохлаждения и голодной диеты, то теперь идут как-бы общие воспоминания. Первой на сцену выходит черноволосая девушка. (Не ее ли лицо я видела в зеркале все эти годы?). И рассказывает: “всего лишь 800 лет тому назад, (при моей первоначальной жизни), мой город окружили татары. Была ночь перед Пасхой, и все мы успели собороваться и причаститься… Мы выскочили из храма и побежали в маленькую красную в лучах восходящего солнца часовню на холме. Почему, Бог знает, но я решила, что эти деревянные, хилые стены спасут нас…”

Она говорит, говорит, плачет, а я…, я четко и ясно, будто это происходит сейчас, ощущаю сухой и терпкий аромат полыни, смешанный с запахом крови. И я, сдирая вкровь руки, ползу, спешу, почти по отвесной стене, добираюсь до верха. Вот она, рядом, та крошечная, светлая часовня. А вокруг степи, жара… “Пить, пить…” С надеждой открываю ворота и вижу, что эта церковь, будто банка с медом муравьями, под завязочку набита ордынцами… Потом мне было очень больно… Больше не произошло ничего, просто оборвалась связь, и весь свет на Земле выключили.…

Кружится, кружится, кружится снег. Это окно, а за стеклом – фонарь, стоящий возле моего дома. И я понимаю, что никакого реального переезда не было, как не было и цирка шапито, и, похоже, жизни. А просто был снег. И ветер открыл балконную фрамугу. И от этого мне стало холодно. А стоящий над душой Лаодзы все говорит и говорит. Не переставая: “У тебя отсюда нет выхода, ведь для того, чтобы уйти с этой арены, ты должна полюбить кого-то (или что-то) больше, чем самою себя. И сделать это надо за время, меньшее времени человеческой жизни…А то есть тут у нас некоторые, не буду называть имен, амбалы-вредители, враги народные, 600 миллионов лет целакантом латимерией (вопреки всему дошедший до нас в неизменившемся виде древний общий предок рыб и наземных млекопитающих. Значит, в частности, и человека. Прим. Е.Г.) в Русской Америке в вечной мерзлоте прохлаждалася, а теперь шлея ей под, видите ли, хвост: «Не могу я не могу, вступил камар на ногу”…А мне что делать прикажешь? Это что за мода такая у них пошла, 10 миллионов жизней ни за понюх табака, загуби, а Анастасию Ивановну Щукину, преподобную, вынь да положь, но впарь в четырехвектор реального времени…”

И тут я услышала, тихий-тихий, будто из вечности, детский плач возле моей двери. Открываю и вижу: у меня на пороге лежит ребенок. Явно подкидыш. (При этом тут, рядом, у меня в комнате спит мой собственный, взрослый, десятилетний сын, но это – тоже сын. В том плане, что мальчик). На груди младенца - полуистлевший листок бумаги. Где детским, неровным почерком, с дореволюционной орфографией, написано примерно так: “Воспитайте Христа ради мой грехъ. Окрестите. Назовите Яшею…”

Между тем, ребенок едва живой. Его личико стремительно синеет. Возможно, он смертельно голоден. …Я в ужасе набираю подряд 02, 03…звоню всюду - приезжают одновременно и неотложка, и милиция. Мне говорят, что малыш очень тяжелый. И его надо срочно в больницу. “Боюсь, не довезем, - вздыхает доктор, будьте готовы к самому худшему”…

Смотрю в окно кареты скорой помощи и вижу вечерние улицы, освещенный фонарями падающий снег, надпись “Счастливого Рождества, дорогие товарищи!”. “Господи, - шепчу я, - Господи, мне самой уже ничего не надо, но сделай так, чтобы этот, главный для меня теперь на Земле человек остался жив…”

Ребенок выжил, и сейчас он живет у меня. Вернее у моих. В Облянищиве. В семье моей пра-пра бабушки. И, когда он станет большим, за него, найденного морозной Предрождествеской ночью на церковной паперти, против ее воли, отдадут красавицу – старшую дочь. И у них родится много детей. Большинство из которых умрет в младенчестве. Но пятеро, старший мальчик и четыре девочки, – точно выживут. И у самой младшей в семье девочки, когда она станет взрослой и замужней дамой, родится один единственный сын. Мой папа.

Но это все случится потом. А сейчас, когда тревоги позади, я подхожу к зеркалу, смотрю на свое отражение и вижу там, нет, не ту черноволосую дурочку из ШБ-цирка, а нормальное взрослое лицо. И вот они, слава Богу, первые седые волосы.…И, замирая от счастья, я почему-то шепчу: “живая”.
 

РАЗВЯЗКА

И вот теперь, опять, как почти каждый день, я вновь с утра сижу возле светящегося экрана компьютера и описываю, по заданию какой-то случайной редакции, старинную китайскую практику. То ли многомесячное стояние под водопадом, то ли сидения годами посреди муравейника.…Но думаю я о цирке, стоящем где-то на Куликовлм поле Южного Бутова. И при этом, на автопилоте, сама нагло сдуваю с английского текста: «… замкнутые на своем ЭГО обычно, не стареют. Ведь внешний мир для них как бы не существует, а душа становится непроницаемо –замерзшией душой Будды. Которая не меняется веками…”

Тут я, случайно включаю часы, помещенные в правом нижнем углу экрана. “Ой, мамочка моя, мамка родная. Через пол-часа меня Саша Комаровский будет ждать возле метро ул. Подбельского. Чтобы отвезти в деревню на выходные сажать огород. И, конечно, не дождется. Потому, что ехать мне туда никак не меньше часа, плюс еще собраться.… А опаздывать Саня никак не может. Потому что ровно в 17 часов 00 минут его будет встречать возле поворота на Берендеево какой-то легендарный, единственный и потомственный специалист по колодцам, некто Яков. Про которого известно, что, во-первых, он “нутром чует” скрытые под землей ручьи. И, во-вторых, у дачников за это всегда “нарасхват”. Поэтому, понятно, что такой великий “водяной” мастер не будет после оговоренного срока ждать ни минутки...

Но я все равно срываюсь. Хватаю кое-какие вещи. Прибегаю на улицу Подбельского. Опаздываю на 40 минут. И вижу, приклеенную скотчем к фонарному столбу записку: “Аленчик, прости, мы тебя ждали, – не дождались.… Если решишься ехать сама, ради Бога, осторожно с попутками… Саша, Марина и Ваня”.

Что делать. Май на исходе, а картошку –то сажать кому-то надо. Мои, муж с сыном, оба заняты. У супруга –занятия. У сына в университете – зачеты с экзаменами. Короче, кроме меня некому.… Да и дорога давно известная. Спокойно добираюсь до Ярославского вокзала. Там – на электричке до Александрова. Потом – автобусом до поворота на Берендеево.…Доехала до Ярославке, все нормально. Стою себе на углу, жду попутку. И вдруг вижу, как медленно-медленно, из-за склада стройматериалов выезжает новенький Сааб. Навороченный такой. С выдвижной телеантенной. Окраса “мокрый асфальт”. За рулем – смиренного вида пожилой монгольский татарин. Голосую. Машина останавливается. Сажусь. “Славься ты славья, ты - Русь моя, славься великая эта земля…,- хором поет авторадио.

И тут я вдруг ясно понимаю, что между мной и кромешным безумием остается лишь эта, связывающая меня с другими людьми, хрупкая нить далекой ликующей музыки. И, если я буду стараться петь, вместе с толпой крошечных мужчин и женщин, обитающих в приемнике, возможно, (у меня для этого есть достаточно надежный шанс), я скоро стану одной из них. И тоже, как и все, смогу жить в безопасном, укромном и уютном, светящимся радужными змейками двумерном плоском мирке своего лазерного диска. Но для этого мне нужно лишь одно - никогда, ни за что, ни при каких обстоятельствах, как бы грустно, страшно или одиноко ни было, не смотреть туда. В правый нижний затемненный угол экрана монитора. На лицо моего водителя…

 


Оцените прочитанное:  12345 (Голосов 1. Оценка: 3,00 из 5)
Загрузка...