Клетка. Неперечёркнутое небо

Корабль был стар, а капитан – жаден.

Осадка «Доброй Эмили» опасно балансировала на уровне ватерлинии, но матросы всё тащили в трюм ящики, каждый – размером с добрую повозку. Семнадцать – насчитал я, пока ждал очереди на погрузку.

— Повезло вашему рейсу, – сказал мой конвоир.

— Почему ещё? Пойдём ко дну из-за этих чёртовых ящиков и не сдохнем на карьере? Сказочно повезло! – ответил я.

Тюремщик засмеялся, запрокинув голову так, что я увидел его покрытую чирьями шею под короткой бородой. Самый большой и мерзкий из них гнойным вулканом венчал мыс кадыка.

— Поплывём через остров Ривз. Три дня в море вместо суток. Хорош крюк, а? Морская прогулочка. Вояж! Ты не ропщи, приятель, а благодари небо и доктора Саббенжа. Это его ящики.

Тюремщик помолчал немного, потом кивнул на арестантские клети, что распахнули решётчатые пасти на палубе, готовясь заглотить постояльцев.

— Видал, как о вас капитан заботится? Ехали бы в трюме, но, вишь ли, везут люкс-классом, на свежем воздухе.

Значит другой, более ценный, груз поедет в тепле и сухости. Что с того, если ветра, обдувающие со всех сторон палубу, принесут будущим рабам пневмонию или радикулит? Всё равно через год-другой мы превратимся в восемь ходячих груд полуживого мяса.

Семеро из восьми обречённых сходили гуськом с арестантского дилижанса. Семь клетей на палубе сомкнули решетчатые пасти за арестантами. Очередь дошла до восьмой, всё это время стоявшей на дрогах около трапа. В ней – я, Йэн Роменс, тридцати двух лет от роду, приговорённый к пожизненной каторге на медном карьере. Моим ногам не суждено было проделать последние шаги по настилу причала. Полдюжины крепких ребят поволокли меня в клетке. Султан в паланкине, не иначе.

Даже немного лестно, что из-за моей скромной персоны уважаемым людям пришлось поднапрячься. Не для каждого преступника стали бы нагружать лишней работой кузнеца, возницу, грузчиков и этого фурункулёзного болтуна, который должен не спускать с меня глаз до прибытия на карьер, где птичку наконец выпустят из клетки.

 

— И всё-таки ты везунчик! – продолжал болтовню семенящий рядом конвоир, – попался бы пяток лет назад, катился бы в кандалах!

Кандалы… Век гуманизма взял своё. Говорят, приближённая Её величества, графиня Фареозо однажды увидела арестанта в «жутких железках». Зрелище настолько удручило светскую даму, что она добилась отмены кандалов во всей Империи. Их заменили недавно изобретёнными лёгкими наручниками и наножниками, которые закрывались на ключ. Ха! С этими игрушками я бы справился не глядя. Роменс, то есть я, мог обхитрить любой замок. Тюремщики не стали окольцовывать меня браслетами, а придумали более надёжный способ не дать пташке вырваться на волю. Ещё в тюрьме перед отправкой в порт кузнец напрочь заковал мою клетку. Нет замков – нет проблем.

Грузчики поставили мою решётчатую комнатёнку, высотой, шириной и длиной примерно в человеческий рост, на палубу «Доброй Эмили», где двумя рядами, разделенными проходом в несколько шагов уже стояли клети других арестантов. Соседей от меня скрывал только лес решёток, тёмный, как сухостой после пожара. Но если смотреть сквозь железные прутья, отодвинув накинутую сверху рогожу, я видел небо, пусть перечёркнутое убийственно ровными чертами решёток. Из-за борта летели морские брызги. Пахло солью, свежей рыбой, смоляными пеньковыми канатами, тяжёлой сыростью парусов. А ведь болтун прав: у меня имелось почти всё для неплохого морского путешествия. Даже дамское общество.

По ту сторону прохода располагались клети женщин-заключенных, правда, их было всего двое. Из-за решётки напротив на меня пялилась смазливая девица в откровенном наряде. Вторая арестантка, в клетке чуть левее, лежала на дощатом настиле спиной к нам. Её укутанные кружевным платком плечи подрагивали от всхлипываний. Спутанные волосы тёмным облаком выбились из-под чепца, который ещё несколько дней назад наверняка сиял крахмальной белизной.

— Эй, новенький! Платить будешь? – Услышав хрипловатый женский голос, я не сразу сообразил, что разбитная красотка-арестантка обращается ко мне. Девица приподняла подол клетчатого платья, показывая округлые коленные чашечки. Её ноги! Тёмные чулки в сетку. В сетку. Тьфу, и здесь решетки.

— Хочешь подниму выше? – промурлыкала она.

— Нет уж, избавь.

— Тогда отвернись! Ишь, вылупился! – девица резко опустила юбки, чем вызвала разочарованный гул соседей-арестантов.

Я отодвинулся в дальний угол клетушки и уселся на постель – две плохо отшлифованные доски, едва прикрытые рваниной. В другом углу о железные прутья позвякивал ещё один предмет – изрядно приплюснутое с боков ведро для справления естественных надобностей. Приплюснутое – потому что прутья моей клети были расположены слишком часто, чтобы протиснуть промеж них ведро, не смяв его.

Необычность моей обители вызвала интерес соседей, но получив объяснение, они тут же забыли обо мне. Клетчатая красотка снова очутилась в центре внимания. Арестанты перекидывали ей монеты или что-то из снеди – она оголяла то бёдра, то грудь, то зад, в зависимости от желания зрителя.

— Э! А чего твоя подруга к обществу спиной лежит? – выкрикнул крепкий, похожий на мясника мужик из соседней со мной клети. Пусть хотя бы личико покажет!

— Не твоего ума дело! – осадила его наша куртизанка, явно не желавшая делить мужское внимание с подругой по несчастью.

Сальные шутки сменялась тягостным молчанием, перебранки –разговорами по душам. День близился к концу. Я лежал, глядя в небо. Оно сияло звёздами одинаково ярко сквозь вензеля на окнах графских покоев и прутья арестантских клетей.

Шёпот женщин не давал уснуть. Марезе – так звали оторву – удалось разговорить соседку и та выплакивала в её грязное плечо свою беду. Из доносившихся до меня фраз я понял, что вторую арестантку, Лиз, приговорили к каторге за убийство мужа. Преступления она – конечно же! – не совершала. Родня покойного оговорила бедняжку ради наследства. На воле у Лиз остался крошка-сын.

— Эй, дамочки, хватит трепаться! Поспать дайте! – возмутился кто-то из арестантов, но Мареза тут же послала его к дьяволу на рога. Женщины пошептались ещё, потом всё стихло. Но ненадолго: стоило мне провалиться в тяжёлый укачивающий сон, как раздался вопль капитана:

— Почему не следите за грузом в трюме? Тросы болтаются! Какой вы́потрох закреплял? Перевернуться хотите, выдрово отродье?

— Вот-те крест, мы хорошо закрепляли, капитан! Этими руками, – оправдывался кто-то из матросов, кажется, коротышка Дюк, который днём приносил нам еду, – у юнги спросите. Эй, Бултс, мы же закрепляли?

— З-закрепляли! – испуганно подтвердил Бултс.

Мимо нас протопали матросы, на корме заскрипели петли открывающегося люка.

На шум выскочил владелец груза, доктор Саббенж. Он долго распинался, доказывая что-то капитану. Разговор происходил невдалеке от нас – я мог рассмотреть долговязого доктора с блестящей в лунном свете седой шевелюрой и кругляшами пенсне, похожими на совиные глаза с золотистой каёмкой.

— Я плачу́ за доставку и требую, чтобы груз шёл в лучшем виде! Мне не нужны накладки! Груз очень ценный! – разорялся Саббенж.

— Но вы же видите, мы делаем всё, – оправдывался капитан.

— Да вижу я, вижу!

— Не беспокойтесь, мистер Саббенж, мои оболтусы сейчас всё поправят! – лебезил капитан.

— Поправят они. Я уже понял, как вы привыкли обращаться с грузами, – доктор сверкнул окулярами в нашу сторону, кажется, подразумевая под грузами нас. – А ведь это лю-ди! Что вам до каких-то там ящиков!

Он говорил ещё что-то про грузы и людей, но я не слышал: Саббенж и капитал ушли с палубы.

После их разговора нам принесли дополнительные одеяла. Обитатели клеток, разбуженные вознёй в трюме, обсуждали невиданную на арестантском судне щедрость и хвалили доктора, помешанного на своих ящиках, но всё-таки доброго человека.

Только Лиз не разделяла общего оживления. Её всхлипывания звучали с пугающей ритмичностью: два всхлипа – тишина, два всхлипа – тишина, пока терпение Марезы не закончилось. Она выругалась и принялась утешать соседку, как умела:

— Не реви. Там тоже можно жить. Ты красивая, тебя сразу кто-нибудь из начальства заметит. Даже до барака не дойдешь – пристроишься. Ты, главное, не лепи из себя недотрогу. Ну всё, всё, хватит реветь. Нос утри. На-ка питу, поешь. Держи, не стесняйся. Я запасла. Кто ж знает, какая там кормёжка будет. Я-то нигде не пропаду, учись!

Она не пропадёт, это точно. А что будет с Лиз? Мне захотелось помочь ей. Но я был бессилен, как бессилен ребёнок, ограниченный со всех сторон чужой волей.

 

***

Как думать о чём-то, кроме замков и решёток, когда они – весь твой мир? Я уже задавался этим вопросом в детстве.

Вот я маленький сижу на коленях у женщины – моей матери? – в работном доме. Надо мной плывут полупрозрачные барашки дыма. Мать курит. В моё ухо упирается шершавая курительная трубка. Я тянусь к ней и ею же получаю по лбу. Ору дурниной. Мужчины и женщины вокруг смеются. Мать давится кашлем, бранится, снова кашляет. Из трубки, дрожа, вылетают лепестки дыма.

Помню другую женщину. Люция или Омелия? В её имени было звонкое, переливающееся «л», и она была красивой. Или мне так казалось из-за чистого светлого платья и гладкой причёски, чего я отродясь не видел у женщин из моего первого жизненного пристанища. Она держит меня на руках, я тереблю камушки её ожерелья, потом обнимаю за мягкую шею. Дамы, её гостьи, воркуют, умиляются ласковому приёмышу. Я расцепляю объятия – в моих руках её цацка. Женщины, такие же чистенькие и красивые как Люция-Омелия, дивятся: надо же, малыш справился с застёжкой! Позже таких застёжек было много, и не все хозяйки стащенных приёмышем Люции побрякушек были в восторге от его фокусов. Сколько я ни копался в памяти, не находил в ней других картинок из чистого дома.

Следующие картинки – афиши бродячего цирка. На них я, запертый в клетке, ловко выбираюсь из заточения. Так просто – подцепить булавкой крючочек в замке. Не верите, дорогая публика? Думаете, вас обманывают? А подайте-ка свой замок. Ведь в афише сказано – приносите с собой замки, убедитесь в невероятном таланте нашего чудо-мальчика!

Толстяк из зала протягивает замок. Дальше я своё дело знаю: пальцы – булавка – свобода. Крючочки немного другие, но я справляюсь.

Номера становятся всё изощрённее. Клетку подвешивают над пылающей жаровней, механизм медленно опускает мою тюрьму, а я должен обхитрить замок и взобраться вверх по свисающему рядом канату, иначе изжарюсь на гигантском гриле.

Или так: клетку ставят в вольер со львами. Её замок соединён с заводным устройством. Пружина с громким тиканьем ослабляется. Как только она распрямится, стены клетки упадут, и я окажусь беззащитным перед звериным трио. У меня только минута, чтобы освободиться от опутывающей меня цепи с замком и, схватив свисающую сверху золочёную петлю, взлететь над клеткой под аханье зрителей.

Мадам Фареозо, старая напудренная тварь, где ты была тогда со своим гуманизмом? Или важные господа не ходят в уличные цирки? Зря: там иногда происходит такое!

Чтобы аплодисменты звучали громче, хозяин придумывает новый трюк: я должен выбраться из клетки, помещённой в огромный заполненный водой аквариум. Замок, как обычно, может предоставить любой зритель. Однажды что-то идёт не так: Господи, мне не знакомы эти крючочки! Булавка то упирается в зубья замка, то проскакивает внутрь. Я ненавижу свои лёгкие за то, что они вмещают так мало воздуха, и беспорядочно кручу инструмент в замке. Больше задерживать дыхание я не в силах, вода заливается в рот, заполняя меня, как пустую бутыль. Пальцы сжимают булавку, будто спасение – она, а не человек с молотком, который, как я потом узнал, всегда стоял на подстраховке. С молотком – чтобы разбить аквариум, с ведром воды – чтобы погасить пламя жаровни или с пикой – отогнать львов. А я-то думал, моя жизнь зависит от булавки и только от неё.

Тогда, захлёбываясь в клетке, я понял: зрителям не нужно моё спасение. Восторженные возгласы после удачных избавлений лишь скрывали разочарование толпы: как же так, Йэнни оказался хитрее замка. В тот раз зрители получили, что хотели: замок оказался хитрее Йэнни.

После того случая я сбежал от хозяина. Я мог пойти в подмастерья к механику или слесарю, или юнгой на корабль. Но честные способы заработка на прельщали мальчишку, жаждавшего бросить вызов миру, который всю жизнь ждал от маленького артиста одного – когда сломается булавка.

Вы, сытые горожане, запирая свои дома хитроумными устройствами, надеялись, что Йэнни не удастся разгадать именно ваш замок. Но Йэнни каждый раз оказывался умнее ваших мудрёных приспособлений. Пока однажды не попался.

Я разделывался с новомодным затейливым замком на доме судьи (и почти победил!), как вдруг ощутил спиной чей-то пристальный взгляд.

— Так вот ты какой ты, Йэнни Волшебная булавка!

И тут же:

— Взять его!

Так я стал арестантом, а моя булавка – вещдоком. В пакете, запечатанным сургучом, моя верная подруга переживёт меня. И всех, кто ждал, когда она сломается.

 

***

Булавка-то не сломалась, а моя спина после ночи на досках была готова расколоться надвое. Я поднялся, совсем без настроения слушать болтовню конвоира и нескончаемые жалостливые истории арестантов. Но оказалось, ко мне наведался совсем другой собеседник.

Прямо перед моей клеткой сидел мальчишка лет тринадцати в дорожном костюме с иголочки и хорошенько приглаженными волосами. Профессиональный интерес к чужим вещичкам позволил мне приметить золотую цепочку часов и оттопыренный карман, сожравший пухлый бумажник.

Мальчишка, видно, пока не сжился с нарядом странствующего денди. Ему больше пришлись бы по душе свободные матросские штаны и широкая рубаха, надуваемая ветром, как парус. Свежая царапина на носу, рубцы на лбу и щеке, обломанные ногти с тёмной земляной каёмкой говорили о том, что до путешествия он жил обычной мальчишеской жизнью с лазаньем по заборам и драками, а скатанные из глины комья марблс были парнишке куда милее бильярдных шаров и прочих атрибутов солидной взрослости.

Я догадался, что передо мной сын доктора Саббенжа.

— Здорово, дружок!

— Здравствуйте, мистер! – ответил мальчик. – Я Чарли. А вы Йэн, ага?

Я откашлялся, сел на досках и кивнул.

— Я первый раз еду морем. А вы?

— И я тоже. Слушай, парень, тебя отец не заругает за то, что якшаешься со мной?

Даже глупым жирным чайкам ясно: вонючий арестант – не лучшая компания для юного создания.

— О, нет, мистер. Отец считает, что я должен… Как он это говорит? А! Знать жизнь во всех её проявлениях, вот.

Оказалось, новый знакомый наслышан о моих делишках.

— А правда, что вы умеете превращаться в железного мураша? – спросил он.

— Хм. С чего ты взял?

— Ну, говорят, вы превращаетесь, пролезаете в замок, открываете и становитесь обратно человеком. Разве нет? Отец сказал, что без помощи дьявола тут не обошлось.

Приятно слышать о себе такое. Впрочем, мистер Серные Рога если и помог мне, то лишь половчее угодить в лапы властей. Кто нашептывал: «Йэн, ты должен вскрыть тот домишко, ты же не уснёшь спокойно, пока не разгадаешь секрет этого замка»? Эх, грелся бы я сейчас на солнышке в далёкой колонии и не знал горя: чего-чего, а деньжат я сколотил немало уже за первые пять лет своего ремесла. Остальные годы я только решал головоломки.

Всё это я изливал Чарли, а он рассказывал о ребячьих проказах, о том, как мечтал сбежать на остров, только не Ривз, где отец купил дом и собирался устроить лабораторию, а настоящий, необитаемый клочок суши, непременно с зарытым в дебрях сундуком пиратского золота. Но парня ждал Ривз, изподпалочные занятия наукой и жизнь по расписанию. Та же каторга, что у меня. Только кормёжка лучше.

— Ненавижу науку! – доверился мне Чарли, – ненавижу, когда держат в клетках мышей и обезьянок! Даже для благой цели! Даже если потом они должны стать сильнее и лучше остальных! Клетка не может сделать лучше! – взволнованно рассказывал Чарли. – Отец порол меня маленького, когда узнавал, что я выпустил зверят на волю. Но я бы всех выпустил. И тебя. Ты хороший.

— А меня? – встряла Мареза.

— И тебя, – горячо согласился Чарли, – никто не должен жить в клетке.

— Правильно! В клетке можно только сдохнуть, – сострила Мареза.

При мальчишке компания арестантов вела себя скромнее. Женщины шептались, мужчины в основном молчали. Зато я наговорился от души: судьба подарила мне напоследок ещё одну радость – юного приятеля, который скрашивал мои последние дни до каторги.

Я сам не заметил, как боль в спине отпустила. Даже не знаю, что помогло больше: задушевные разговоры с мальчишкой или бледно-жёлтая мазь, которую дал мне мистер Саббенж. Доктор проявлял к нашему брату заботу и участие. После обеда он пришёл, чтобы сделать заключённым прививки. Сказал, что новое, изобретённое им средство поможет нам не подцепить на каторжном острове оспу. Он ввёл вакцину всем на корабле: и матросам, и моему конвоиру, и капитану, и даже юнге Бултсу, за которым морякам пришлось изрядно погоняться: парень так боялся укола, что забрался на рею.

Вскоре бедняге Бултсу станет ясно, что в мире есть вещи, пострашнее иголки под кожу.

Наутро третьего дня я почувствовал витавшее над палубой напряжение. Коротышка Дюк, разнося еду, не подшучивал над юнгой и не отвешивал сальности Марезе, а несуразный, похожий на кузнечика-переростка, Бултс ссутулился так, что со спины казался лишённым головы.

— Эй, морской волк, что голову повесил? Отрубать её тебе вроде никто не собирается! – выкрикнул я.

— Мы сбились с курса, – нехотя пояснил юнга и сплюнул: – Всё этот докторишка со своим отпрыском и ящиками, будь они неладны! Два раза закрепляли, а они снова болтаются по трюму, как дерьмо в бочке!

Сбились с курса? Для меня это означало лишний день-другой морского путешествия. Чарли разделял мои настроения. Но всё оказалось не так радужно.

К полудню погода испортилась. Ветер путался в парусах и грозил сорвать рогожу с арестантских клетей. Женщины держались за руки через решётки. Лиз монотонно читала Библию, Мареза слушала без обычной ухмылки. Мужчины трясли прутья клеток, требовали капитана отворить двери: никому не хотелось уходить на дно вместе с клетью.

Корабль сильно качнулся – я больно ударился о прутья. Разбитое лицо – мелочь по сравнению с тем, что ждало дальше.

Снизу раздался толчок – судно накренилось набок. Моя клетка поползла вниз по палубе, прямо на клети женщин. Они смотрели на меня, будто моля о спасении. Знаю, они просили его не у меня, а у Господа, но решётки не позволяли мольбам достичь небес. В тот короткий миг я впервые разглядел лицо Лиз: призрачно-бледное, с тёмными удивлёнными глазами. Всрик Марезы, треск ломающихся перил – клети с женщинами рухнули за борт.

На корме матросы спускали шлюпку, кричали:

— Всем убираться с корабля! Нас всех сожрут!

Выходит, шторм и риф под днищем – не самая большая опасность?

— Откройте замки! Дьявол вас раздери! – вопил мой сосед. Высунув руки из своей клети, он схватился за борт. То же самое проделали остальные узники, кто успел. Моя клетка сдвинулась слишком далеко от перил, и каждая бьющая о борт волна приближала меня к пропасти на фут или два.

Чарли вцепился в мою клетку, пытаясь удержать, но она неумолимо ползла вниз, таща мальчишку. Две кровавые полосы от содранных коленок тянулись за ним по палубе. Он не удержал бы меня, но путь клетке преградил пробивший снизу палубу железный прут: неизвестно что вёз Саббенж в своих ящиках, но оно сыграло мне на руку, отдалив падение в бездну.

Дюк подбежал к капитану:

— Дайте ключи, я выпущу их!

Капитан кинул матросу связку ключей, а сам подскочил к доктору, который пытался добраться до сына, с трудом удерживая равновесие на покосившейся палубе. Громила-капитан поднял несчастного за грудки, пенсне Саббенжа отлетело и простучав по палубе, стало добычей моря.

— Подопытные мышки!? Гад, ты говорил, в ящиках мышки и обезьянки! Смотри, что эти твари сделали с моим кораблём! Я убью тебя и твоего ублюдка!

Капитан швырнул доктора на палубу, в следующую секунду в руке разъярённого моремана блеснул револьвер.

Чарли отпустил клетку и бросился между отцом и капитаном.

— Не стреляйте! Это я виноват! Я открыл ящики!

Ствол капитанского оружия пялился то на отца, то на сына.

— Я просто хотел, чтобы звери подышали, – кричал Чарли, – но там не было никого, только пустые клетки!

— Там никого и не должно было быть, – со спокойной обречённостью сказал Саббенж, пытаясь подняться, – только клетки. Они…

— Гад! – капитан не дал Саббенжу договорить.

Щелчок, выстрел – доктор покатился по накренившейся палубе. Остатки перил на мгновение замедлили падение, и Саббенж скрылся за бортом.

Чарли сжав кулаки кинулся на капитана:

— Убью!

Дюк перехватил мальчишку и столкнул за борт, следом полетел спасательный круг.

— К шлюпке! Живо!

Крен увеличивался. От качки спасительный прут сместился и больше не преграждал мне путь к бездне. Перед тем, как моя обитель соскользнула вниз, я заметил в воде шевеления. То там, то здесь море вздыбливалось: это были не волны. Из-под корабля поднимались длинные отростки, похожие на канаты или невероятно гибкие железные прутья. Ожившие клети? Этого не может быть!

Как же их много! Острые конечности неведомых тварей пронзали живых и утаскивали под судно. Над палубой кружил фейерверк из бумаг доктора: записи, формулы, чертежи. Это последнее, что я видел, когда моя клеть погружалась в море: быстро, слишком быстро!

Проклятая железяка вдавливает меня в толщу воды. Рывок вверх – я упираюсь в потолок клети лицом и, отчаянно работая руками и ногами, приподнимаю её над водой. Этого мгновения хватает ровно на то, чтобы набрать в лёгкие воздуха.

Гонимый инстинктом жизни, я бьюсь, продлеваю свои мучения. Последние силы уходят на то, чтобы вытолкать между прутьев утяжелявшие клеть доски.

В предсмертном полубреду сквозь муть воды я вижу Лиз. Светлое платье надулось медузой. В следующий миг видение исчезает. Я снова рвусь вверх. Напрасно.

Я был почти готов раскрыть рот в последнем безмолвном крике и дать воде заполнить меня, но тут почувствовал, что клеть поднимается. Я метнулся к поверхности: получилось не просто глотнуть воздуха, а высунуть голову из моря. Жадно вдыхая воздух вперемешку с солёными каплями, я мотал головой. Надо мной навис борт шлюпки. Весло, продетое между прутьями, рычагом держало угол клети над водой. Оно согнулось и трещало, грозя переломиться.

— Держись! – раздался голосок Чарли. Значит, мальчишка всё-таки доплыл до шлюпки. Мой маленький спаситель умудрился просунуть весло между прутьями, второй конец весла – зацепил за скамью. Лодка сильно накренилась, и мальчик, сидя на другом краю, пытался уравновесить её.

Весло с треском надломилось. Высунув руку меж прутьев, насколько это возможно, я цеплялся за борт. Решётка нестерпимо давила на затылок, грозя выжать мозг из черепной коробки, и на руки: до синевы, до крови.

— До берега недалеко! Потерпи немного, хорошо? – твердил Чарли сквозь душившие его слёзы. Тяжело дыша он грёб одним веслом. Мальчик то и дело кричал отца, матросов. Никто не отвечал.

Онемевшие пальцы соскальзывали – я цеплялся о борт ногтями и наверняка сорвался бы, но Чарли приспособил для поддержки клети второе весло. Остаток пути мальчик грёб руками.

Наконец волна дала нам прощального пинка и выкинула на галечный берег.

— Интересно, где мы? – спросил я.

— Пёс знает, – по-взрослому ругнулся мальчик, – матросы говорили, нас отнесло изрядно к югу, к Дикой Гряде.

Про Дикую Гряду я слышал. Она состоит из десятка или чуть более островков, слишком маленьких и удалённых от Большой Земли, чтобы заинтересовать возможных переселенцев. Когда-нибудь люди освоят эти места. А пока вряд ли стоит надеяться на случайно проходящее мимо судно.

— Чарли, скажи, какого чёрта это было? Ну, те твари из трюма? – вновь заговорил я, выжимая рубаху. Живые прутья не выходили у меня из памяти.

— Не знаю. Отец… он никогда не создавал таких огромных...

— То есть тварей поменьше он создавал? Прекрасно!

Чарли ответил глухим голосом, словно из-за стены, которой хотел отгородиться от мира, отнявшего у него отца и шансы на нормальную жизнь:

— Я плохо разбираюсь в этом. Отец говорил про великое открытие, он хотел вывести новый вид, привить ему силу и неуязвимость. Ещё отец говорил, что ему нужно время. И что надо пожертвовать малой свободой ради большой.

— Пожертвовать, говоришь? Погоди-ка.

Я задумался. Семнадцать ящиков. Семь матросов. Капитан. Плюс конвоир. И восемь заключённых. Каждому привит персональный монстр. Вот почему Саббенж так беспокоился о нас. Он купил арестантов, неплохо отстегнув капитану и тюремщику, но старый чёрт не собирался оставлять свидетелей чудовищной сделки. Заплатить за восемь подопытных мышек, а получить семнадцать – какой хитрый расчёт!

Но почему же одной мышке удалось улизнуть? Вспомнилась палуба, торчащий из неё прут: что если семнадцатый монстр застрял в корабле и с ним ушёл на дно? Монстр, который предназначался мне.

Я не стал рассказывать Чарли о своей догадке: пусть думает, что его папаша сумасшедший, а не хладнокровный убийца.

— Знаешь что, валил бы ты подальше от берега. Вдруг эти твои «сильные и неуязвимые» пожалуют сюда, – сказал я.

— Они ушли в море. Далеко ушли и не проявятся, пока… пока не созреют.

— Это хорошо, – вздохнул я.

Когда они «созреют» и как это должно произойти, Чарли не мог сказать: не был он прилежным учеником своего отца.

Мы подсушили мокрую одежду на ветках кустов. Моему товарищу по несчастью ничего не оставалось, как в одиночку отправиться на разведку и промысел: из меня, закованного в панцирь, вряд ли получился бы годный охотник или собиратель.

Пока он ходил, я попытался хоть немного отодвинуться от кромки прибоя. Поднявшись в рост, я ухватился руками за верхние прутья моей клетки, и стоя на внешней стороне стопы (полностью ноги не проходили между решётками) ухитрился понемногу сдвинуть её фута на три.

Чарли вернулся с пригоршней диких слив и собственноручно придушенной змеёй. Я был не так удачлив. Таща клетку описанным выше способом, я преодолел ещё десяток футов до ближайших кустов и нашёл несколько сухих веток. Добыть огонь у меня не получилось. С этим мы справились вместе, когда солнце уже почти зашло.

Последующие дни Чарли обследовал остров, приносил добычу. Я оставался на хозяйстве: поддерживал огонь, готовил еду и пытался распилить заточенными камнями решётку. Засечки углублялись крайне медленно. Понадобится год или больше, чтобы выбраться на свободу.

— Попробую выйти в море, – сказал однажды Чарли.

— Погоди, это опасно. И те твари...

— Они далеко. Ну и… они ведь не тронули меня тогда.

Чарли было не отговорить. Он уверял, что найдёт помощь и вернётся за мной. Я не сомневался: именно так он и поступит. Но если он потеряется или попадёт в шторм? Он погибнет, и я, скорее всего, тоже: вряд ли можно долго продержаться в моём положении. Нет. Надо гнать эти мысли. Я не совсем обездвижен и смогу добраться до родника, что чуть выше по склону, смогу дотянуться до ягод и листьев. Я продержусь. Плыви с Богом, Чарли! Не думай обо мне.

И он поплыл. Но к вечеру вернулся, измотанный, без лодки.

— Мы оба здесь в клетке, – мрачно сказал он.

Шли дни. Мы всё меньше говорили, больше молчали. Я завидовал ему, он – мне. Ещё бы. Я в клетке, мне не надо ходить на промысел, подниматься в гору, рискуя повстречаться с хищниками, которые наверняка обитали здесь. Пищевая цепочка столь благодатного острова не могла заканчиваться на ужах и попугаях.

И хищник пришёл.

Чарли не было рядом. Я как обычно коротал время, стачивая камень о решётку, когда услышал шорох мягких лап за спиной. Обернувшись, я попал под гипноз жёлтых глаз огромной чёрной кошки. Она понюхала прутья. Что, зверюга, нравится содержимое этой странной скорлупы?! Хищница потрогала решётку лапой. А потом когти потянулись ко мне. Лапа животного почти полностью прошла между прутьями. Я метнулся на середину клетки, в ужасе представляя, что будет, если придёт ещё одна кошка и охотницы сообразят напасть одновременно с двух сторон. Если сжаться в комок, сделаться маленьким-маленьким и не двигаться, они не дотянутся. Но сколько можно продержаться так?

Я вспомнил о Чарли: мальчишка должен вот-вот вернуться. Он придёт, и зверюга бросится на него. Я считаю эти мысли самой большой подлостью в жизни, но тогда я ощущал лишь пульсацию сгустка инстинктов в моей голове: пусть-добычей-станет-другой. Что угодно, только не видеть тянущихся ко мне клинков из подушечек чёрных лап. Пусть Чарли. Только не я.

— Чарли! – Мой голос прозвучал спокойно, будто я просто решил окликнуть приятеля. – Где ты? Ау?

Клетка свела меня с ума. В мозгу пульсировал новый, более сильный страх, чем страх быть разодранным в клочья гигантскими кошками. Если я поддамся, меня сожрут не кошки. Меня сожрёт клетка. А ведь я уже много дней в её челюстях. И до сих пор она не могла перекусить меня. Не сможет и сейчас.

Я заорал что было сил:

— Чарли! Не ходи сюда! Здесь звери! Беги, прячься! Чарли! – кричал я, снова чувствуя предательскую пульсацию в голове. – Беги. Не ходи сюда!

Только бы услышал.

Чарли услышал. Он пришёл с подветренной стороны, размахивая горящей веткой. Зверюга отступила.

Кошки наведывались ещё несколько раз, по одной, по двое. Но теперь мы были готовы к встрече и поддерживали костёр. Чарли обнаружил большое дупло в старой сосне, что росла в трёх десятках футах от нашего изначального обиталища, и не без труда мы переместились туда. Теперь мальчик ночевал в укрытии, а я придвигал на ночь клетку к стволу дерева, загораживая убежище друга.

 

***

Однажды, когда Чарли ушёл проверить сплетённые из веток силки, я заметил в море белое пятно. Оно росло, приближалось трепещущим облаком. В какой-то миг я ужаснулся: облако показалось мне похожим на смерч, но потом сообразил: корабль, это корабль! Спасение, но только для Чарли.

Встреча с людьми означала для меня одно: отправку на каторгу. А Чарли… В конце концов, он мечтал о жизни на необитаемом острове – зачем рушить его мечту? Мгновения уходили, мой маленький друг поднимался по склону, его рубашка светлым лепестком мелькала между деревьями. Кого я обманываю? Какая, к чёрту, мечта?

Я закричал что было сил:

— Чарли! Корабль! Вернись!

В глубине души шевелилась моя мелочная надежда: не услышит.

Услышал. Вернулся.

Чарли бегал вдоль моря, размахивая то рубахой, то горящей веткой.

— Заметили! Нас спасут, заберут отсюда! – радовался мальчик.

От корабля отделилась тёмная скорлупа шлюпки. Я вжался в клетку, молясь, чтобы моряки не разглядели её за кустами можжевельника.

Я слышал, как Чарли плёл матросам про жутких хищников и ещё какую-то нечисть, заполонявшую остров. Молодец: нам с клеткой совсем не нужны гости! Моряки не стали высаживаться, чтобы проверить слова мальчика, а просто взяли Чарли в шлюпку и второпях уплыли. Наверное, тоже сбились с курса и спешили войти обратно в график.

 

***

Прошёл год. Я храню огонь, добываю пищу, иногда получается пронзить копьём мелкую зверушку. Я ем, пью, сплю, затачиваю камни и пилю решётку, а когда сил бороться с клеткой не остаётся, царапаю на плоских камнях, которые мне удаётся протащить между прутьями, свою историю. Историю Йэна Роменса, виртуозного взломщика, заточённого в клетку без замка.

В такие минуты мне не даёт покоя мысль: если сейчас на горизонте вновь забелеет парус, буду ли я молить Господа, чтобы меня заметили и забрали отсюда или постараюсь слиться с островом? Какая из двух несвобод менее мучительна?

Иногда мне кажется, что я стал сердцем этого острова: он живёт, пока я бьюсь. Но это скоро прекратится. Если я не ошибаюсь в календарных подсчётах, близится годовщина крушения «Доброй Эмили».

Волны – чёрные пальцы многорукого мертвеца – царапают берег. Море с утра злое, впервые с того дня, как я очутился здесь. Если шторм разыграется сильнее, мне несдобровать: волны дотянутся до моего убежища, схватят и унесут. Я не могу забраться дальше по склону: это самая высокая площадка, до которой удалось доползти нам с клеткой.

Промокший до нити, вжавшись в дальний угол клети, я смотрю в лицо стихии. В какой-то миг волна вздымается над берегом и замирает надо мной. Сердце затихает.

— Ну же, нападай! – шепчу нависшей надо мной водной глыбе. Она медлит. На её вершине чернеет силуэт: смятая искорёженная клетка. Волна приближается, и я вижу: это не клетка, а панцирь неведомого существа. Оно соскальзывает по зависшей надо мной волне. Та преклоняется, словно конь подгибающий ноги, чтобы бережно спустить седока. Вода отступает, а существо движется ко мне.

Я вжимаюсь в клетку спиной, сильнее, сильнее, пока не врастаю в неё. Решётки опутывают моё тело, пронзают, прошивают, становясь каркасом новой жизни. Последнее, что я ощущаю своим прежним телом – за спиной хлопают два железных крыла. Взмах – я у воды, двигаюсь навстречу морскому гостю. Рядом с ним из воды поднимается ещё одна такая же фигура и ещё одна, ещё, ещё.

Пятнадцать – насчитал я. Пятнадцать чудищ, выросших из клеток доктора Саббенжа.

Они приветствуют меня, размахивая длинными, прутами-конечностями. У них человеческие лица. Знакомые лица: мой бывший конвоир, капитан, коротышка Дюк, юнга Бултс и ещё пять матросов, здесь же – шестеро мужчин-заключённых. Ещё одно из чудищ, с ярким переливающимся панцирем, похожее на птицу Сирин, – Мареза.

За спинами монстров поднимается фонтан воды. Брызги рассыпаются миллионами искр вокруг шестнадцатой фигуры. Лиз. Она взлетает над толпой собратьев и опускается на берег рядом со мной.

— Здравствуй! – Лиз говорит не словами, а образами слов, которые возникают в моём сознании, когда она касается меня крылом.

— Здравствуй! Значит, мы все стали такими…

— Не все, – улыбается Лиз, – присмотрись.

Всматриваюсь. Пятнадцать фигур – тяжёлые, громоздкие, похожие на гигантских кальмаров с железными щупальцами и крепкими решётчатыми панцирями. Только Лиз… другая – тонкая, почти невесомая, полупрозрачная. И крылья. У неё настоящие крылья, хотя и железные.

— Только я одна из них могу летать. Потому что это, – она расправила крылья – моя клетка, только моя, а не Саббенжа. И ты такой же, как я.

Почему? Как? Кто мы? Слишком много вопросов, но ответ уже готов в моём сознании: иногда клетка давит слишком сильно, чтобы можно было стать чем-то другим.

Что дальше?

Мстить. Помогать. Оберегать. Спасать. Возвращать долги. Каждый – своё.

— И куда ты теперь? – спрашиваю Лиз.

— На материк, к сыну. Буду беречь его, как смогу. Издалека, тайно. А ты?

— Не знаю… – Я задумался. – Нет, знаю. Я с тобой. У меня там припасено кое-что на чёрный день. Пустяки, тысяч пять талеров. Найду моего друга Чарли и отдам ему. Мне теперь без надобности, а ему… Ему не придётся вгонять себя ни в какие клетки ради того, чтобы выжить в этом чёртовом мире.


Оцените прочитанное:  12345 (Голосов 7. Оценка: 4,57 из 5)
Загрузка...