Сметь

Кто поднялся на цыпочки, не может [долго] стоять. Кто делает большие
шаги, не может [долго] идти. Кто сам себя выставляет на свет, тот не
блестит. Кто сам себя восхваляет, тот не добудет славы. Кто нападает,
тот не достигает успеха. Кто сам себя возвышает, не может стать старшим
среди других.
 
Лао Цзы

- Голый? – Ничка покрылась пятнами. – То есть, я не понимаю.

Жанна Ивановна, классная, на глаз – примерно ровесница, уже, похоже, от шока оправилась. Взглядом ее можно было охлаждать шампанское. Беда - праздновать нечего.

- Влез на козла, стал стягивать с себя одежду, снял рубаху праздничную, майку, потом остальное. Мальчик он верткий, пластичный, все смеются, всем весело. Это на заднем плане. А на переднем идет выступление представителя районной администрации. Выступающая сначала думала, что это ее речь такой успех имеет. Вдохновилась, стала шутить. Вы бы его в цирк отдали что ли, или в танцы какие. Зачем он нам тут стриптиз устраивает? Еще и при таких гостях.

- Совсем голый?

- Никитич – физрук с 20 летним стажем, и тот за сердце схватился, не выдержал, в тренерскую за древком от флага побежал – хотел вытянуть вашего героя по заднему месту.

- Нет, меня интересует, он как, успел раздеться? Самое главное?

- Самое главное не успел.

«Жесткенькие какие глазки у этой классной, а ведь всего-то четыре года как работает. Быстро их тут прихватывает, - подумалось Ничке. - Конечно, если такие вот номера хотя бы раз в месяц кто-нибудь откалывает… Можно прямиком из учительской в дурку. А вот помада ее вишневая… Фффу… Это она зря. Надо бы как-нибудь спросить, откуда она, приезжая поди. Из области. Господи, прости, - в конец упарилась Ничка и под столом большими пальцами осторожно сковырнула туфли. – Что мне делать-то? Сколько можно это терпеть? Я-то чем виновата?»

- Никогда козел наш в спортзале такого внимания к себе не привлекал, а стоит чуть ли не с самого открытия. Прочный снаряд на удивление оказался, весь инвентарь давно сменили. Козел этот один никак не ветшает.

- Представляю, - пролепетала Ничка.

«К чему это она? Про козла. Зарапортовалась уже поди к концу дня.»

- Вы, конечно, уже привыкли к вызовам в школу. Наверное, как на работу…

- Да, есть такое. Но я не знаю, что делать, - оживилась Ничка.

Вот сейчас начнется. Сценарий известный, чем скорее повинишься, тем скорее все кончится.

- И ведь вы понимаете, он никого не слушает. Меня не слушает, бабушку по выходным тоже не слушает. Кривляется, всех передразнивает. Скажешь ему – уроки делай, убегает во двор, а там бог знает с кем водится, не уследишь. А то и вовсе грозится к отцу жить уехать. Как будто он там ему нужен. Вот вы посоветуйте.

Жанна Ивановна развела руками, браслетик золотой звенькнул. Ясно. Не ее это дело – чужую ломанную жизнь чинить. Ей надо свою работу работать. И желательно поспокойнее. Ничка покосилась на стопку тетрадей на столе. Вон сколько ее у нее еще, работы этой.

- Что будем делать? – устало подытожила классная – само собой, ей скучно. – Я его уже на последнюю парту посадила. В угол. Чтобы не мешал никому. Так он и оттуда песни поет – вслух на уроках. Привлекает внимание к своей драгоценной особе. Считает, наверное, что всех смешит. И уже же не маленький. Беспредел какой-то. Другим учиться мешает. Родители возмущаются.

- Вы, пожалуйста, извините. Примите мои извинения. Он больше не будет.

- Математичка вчера принесла журнал классный, весь липкий – колу вылили. Угадайте, кто? И Миша ваш даже не отпирается. Ему смешно. Ему нравится, когда его обсуждают, внимание ему уделяют, все такое. Восхищаются, ужасаются.

- Ой, даже не знаю, откуда это.

Ничка закусила губу, пластмассовый вкус блеска невкусной струйкой побежал в пустой желудок.

А ведь и правда, вот бы вспомнить, когда это началось? Когда он в первый раз в 6 месяцев ее за грудь укусил? Или раньше – когда в месяц от роду никак нормально спать не мог, и она с ним сутками не спала. Шлепнула тогда его в сердцах как следует «А ну, спи!» Он вздрогнул и заревел. Совсем покоя не было с маленьким. И сейчас нет. Только все хуже и хуже.

- Мы не в первый раз уже беседуем. Сколько можно одно и то же?

Ничка кашлянула конфузливо. Она бы тоже с удовольствием таких разговоров избежала.

- Видите, я всеми силами готова содействовать.

- Директор сказал, хорошо дама из райадминистрации попалась с юмором, все в шутку перевела. Потом даже специально позвонила, просила не наказывать, мол, мальчик способный, вон как танцевал хорошо… Ламбаду, танец зажигательный, надо бы его куда-то определить, пусть талант развивает. Талант, как же – бедрами у всех на виду вихлять неприлично. Директор просил передать: последнее китайское предупреждение. Он сейчас в командировке, встретиться с вами не смог.

Ничка мысленно перекрестилась. Директора она боялась.

- Но руки у всего педсостава уже давно чешутся что-нибудь предпринять. Мне, честно говоря, тоже надоело эти душеспасительные беседы вести. Каждый день у нас в учительской только и слышно «Миша, Миша, Миша, Миша». То одно, то другое.

- Простите его. Дурак дураком, - Ничка попыталась пустить слезу. – Я его дома выпорю.

- Выпорите, - сложила руки на груди Жанна-мучительница. – Если догоните. А еще лучше, переводите его в спецшколу. Или на домашнее обучение. Раз уж такое дело. Сходите к психологу. У мальчика явно проблемы. Вы у нас по месту жительства?

- Да, - тон угнетенной донельзя, загнанной, на все согласной овечки.

Голос дрожит. Хорошо. Убедительно. Жанна Ивановна поджала губы.

«А ты, сучка, думала, что нет. Думала не прописаны. Вот фиг тебе», - мысленно озверела Ничка и начала под столом дергать коленом.

Вспотела она ужасно.

- Но ведь он же учится? Иногда неплохо.

- Мозги есть, - будто судья на приговор, поднялась со стула классная, - да не в ту сторону повернуты. Школе от этого не легче.

И она уже даже в выражениях больше не стесняется. Так ее достало. Вот в первый раз, помнится, тоже была усталая, но хотя бы вежливая.

«И ведь и ты же тоже когда-то где-то училась, разумница ты наша,» - с тоской провыла про себя Ничка.

Вот почему так? Одним все – коттеджи, шубы, другим хрен да маленько. Плюс прицеп без руля. Она следом грузно поднялась, уперев руки в парту, потом вспомнила про туфли, стала неловко шарить под столом ногами, топтаться. Жанна-классная скривилась, отвернулась к двери ждать.

«Поди думает, что и мама, и сынок из одной берлоги с придурью подмышками выползли», - еще сильнее покраснела Ничка.

С силой двинула стулом и выпросталась наконец. Господи, спасибо, кончилось. Пронесло. А то думала, исключат. Вот это уже была бы война и немцы.

Вон, вон, на улицу, прочь… Боже, хоть бы он доучился как-нибудь скорее, хоть бы эти походы ненавистные закончились. Позорище.

 

***

На этот раз дома Ничка сорвалась.

Да что же это за жизнь такая – ни личного счастья, ни денег на работе, ни нормальной погоды. И колготки опять порвала, когда из-за парты выбиралась.

- Ну ты у меня еще получишь, - шипела она, швыряя в машинку сыновы джинсы, все заляпанные в мазуте. – Ну, ты поплачешь!

Дома бардак, жрать нечего. Все грязное. Обои от стен отходить стали, а сколько с ними провозилась. Совсем забыла с этой школой, что холодильник пустой, белье не стирано. Обуви на зиму нету.

Сядь, Ничка в уголок на кухне, закури да поплачь как следует.

Тиран, печаль и неоправданные надежды, 11 лет, Миша, Мих, стоит у окна, как ни в чем ни бывало, улыбается. Ни о чем не сожалеет. Грязным пальцем водит по стеклу. Тычет в горшок с цветком неполитым и пишет что-то. Соплю гоняет. Вспомнилось ей, как совсем маленьким он наматывал ее прядь на кулак – только так мог уснуть. Больно довольно наматывал. Она терпела, только бы он спал, только бы отдохнуть. Или мог ножницами в голову ей кинуть, если что не по его.

«А улыбочка-то какая у него гаденькая, - этот всхлип, знакомый предвестник зарождающегося рыдания, отмечает про себя Ничка, - как у папаши. И характер такой же скотский вырисовывается. А чего еще было ждать-то?»

Миху все как с гуся вода. За спиной Нички он передразнивает ее, показывает язык, копирует грузную, неловкую поступь.

Ничка видит это в зеркало, звереет, кидается на Миха, вцепляется в волосы и, потаскав хорошенько, выплакавшись, наоравшись, хватает сумку, хлопает дверью и громко топает ногами на лестнице.

Мих тихонько стоит в коридоре, прислушиваясь, приложив к двери ухо. Хорошо, что она ушла. Наверное, как всегда, на всю ночь или хотя бы на половину. Мих любит, когда она уходит, любит быть один. Наедине с собой он может найти миллион занятий.

«Хоть бы она совсем не являлась,» - думает он теперь.

А иногда, наоборот, сильно хочется, чтобы она поскорее пришла и принесла вкусненького в своей большой черной лакированной сумке. Эта сумка до сих пор смутно пахнет тем, что было, когда еще был папа и не было школы. Уехать к нему? Теперь это кажется таким прекрасным, надежду дающим.

Мих находит на кухонной полке спички и забирается в шкаф.

В шкафу темно, глухо и дремуче пахнет потом, чем-то нестиранным. Он удобно устраивается на рухнувшей дубленке между коробками с обувью и зажигает спички, одну за другой. Запах сразу же становится интереснее. Примешивается привкус таинственного огненного ритуала. Мих завороженно смотрит на пламя. Он наматывает шелковый ничкин шарф с остаточным шлейфом духов на запястье. Запретным, гнилостным, пламенеющим пахнет все отчетливей.

«Мое прекрасное удушающее логово,» - ликует Мих.

Дым и тьма.

А Миху хорошо.

 

***

Он висел на самом краю обрыва. Шелковый шарф скукожился, будто леска в его кулаке, до того режет кожу. Другим концом шарф зацепился за сухой куст. Пятками упираясь в крошащийся каменный уступ, Мих быстро глянул назад, в пропасть, и закричал.

Из темного провала пещеры напротив показалась массивная змеиная голова. С любопытством чуть сощурились ярко-желтые глаза с неподвижными прорезями зрачков. Мих заорал еще сильнее и замахал свободной рукой. Пятки поехали, шарф скользнул прочь. Сухой треск – ветка обломилась.

Миха потащило вниз вместе со съезжающим следом за ним ворохом мелких камней. Почувствовав тошноту, он зажмурился. Но вдруг нечто шумно захлопало в воздухе, и кто-то скользкий и грузный грубо и неудобно перехватил его поперек туловища. Острое больно уперлось в подмышки. Бросок на землю.

Мих еле-еле, с горем пополам сел, принялся отплевываться, вытирать лицо от пыли. И когда он закончил, то увидел, что у черного входа лежит, свернувшись, ящер. Или, может быть, дракон.

Дракон приоткрыл глаза, пошевелил кончиком хвоста и совершенно неожиданно рассмеялся. Голос у него оказался нежный и мелодичный. Мих опешил. И без того трясясь от страха, он ожидал чего-то вроде жуткого рыка, огня или уж по крайней мере зловещего подлого свиста.

- Ах, лапочка, - пропел дракон, - вот он ты.

Или это дракониха? Мих тряхнул головой. До чего приятный голос – век бы слушал. Будто нянчит тебя, гладит по голове, прощает. Мих попытался унять сердцебиение и выпрямиться.

- Никогда таких, как ты не видел, - угрюмо пробурчал он и вытер рукавом нос.

- Ах, да много ты видел, - усмехнулась дракониха и, словно ласковый котенок, подползла поближе.

Мих попятился.

- Ты гляди, снова не свались, - она, казалось, от души веселилась, наблюдая за ним, неловким, неуклюжим, беспомощным.

- Не свалюсь, - буркнул Мих, косясь и на всякий случай ногами ощупывая за спиной камни.

- Ну, так что, не любишь, значит, когда Мишей тебя называют.

- Что я, плюшевый, что ли?

Дракониха снова сердечно рассмеялась.

«Что-то больно подозрительно она игривая да радостная,» – подумалось Миху, и тревога (неизвестность, страх) сдавила грудь.

- А какой ты?

Она с видом заинтересованной слушательницы кокетливо уложила подбородок на сложенные одна на другую кожистые, бугристые лапы.

Но сколько ни милуйся, когти-то вон они - не дай бог. Мих попытался что-нибудь ответить, не показывя, что он боится, держать марку, но из горла трусливо выполз лишь какой-то хриплый зародыш.

- Да, уж ты такой. Крутой. Герой.

Мих густо покраснел.

- Нет, правда, - оживилась змеюка, повадками ну вылитая телеведущая. – Я впечатлена. Никто тебе не указ. Ты смеешь – вот что главное.

- Да, - с вызовом хрипло отозвался Мих.

- Хорошо, очень хорошо. Знаешь, это важно. Потому что смеют немногие.

- Да, - тупо повторил Мих, чуть посмелее.

Сметь, не сметь? Честно говоря, он никогда ни о чем таком не и думал.

- А знаешь, почему это важно? - она почти неслышно, нежно воркуя, подобралась поближе.

Немыслимо, чтобы у дракона был такой потрясающий голос. Если закрыть глаза, можно было подумать, что с тобой и вправду разговаривает какая-нибудь кинозвезда. Или… Или… У Миха защипало в глазах. Так он хотел бы, наверняка, чтобы звучал голос его мамы.

Красиво. Нежно. Ласково.

Еще он подумал, что в темноте или с большой высоты дракониху наверняка можно было бы принять за огромную мокрую собаку, когда она лежит вот так, свернувшись. Совершенно обыкновенная собака, только крупная.

- Потому что раз в сотню лет рождается новый дракон. Так редко, можешь себе представить?

- А? – осоловело вытаращился Мих.

Это какое-то колдовство. Она завораживает. Чарует, будто пеленает светом.

- А что, если это ты?

Дракониха обвила его своим длинным хвостом, будто бы хотела обнять, но прикосновения ее были холодными, как и глаза – пустыми.

- Я? Ну…

- А что? Подумай сам. Ты же не такой, как другие. Они все лишь стадо, так? Они не смеют...

- Эээ, - может быть, - осторожно предположил Мих, зачем-то отряхивая рубашку.

Ему было неприятно, что она касается его своим хвостом. Пусть бы болтала, да не трогала.

- Я точно тебе говорю. Хочешь, проверим?

Мих нерешительно огляделся – пропасть, гора, пещера, дальше и выше еще горы. Громадные, жуть. Остов сухого куста с отломленными ветками. Шелковый мамин шарф улетел.

- Как узнать дракона? – спросишь ты. Настоящего дракона, я имею в виду. По трем признакам, - дракониха эффектным жестом подняла три пальца с чудовищными загнутыми когтями, под которыми, Мих мог бы поклясться, что-то было. – Тебе интересно?

Мих поспешно кивнул. А вдруг, и в самом деле? Он часто это чувствует, сказать по правде – прилив чего-то эдакого - вроде смеси ярости или безбашенной решимости сделать что-нибудь, что-нибудь такое…

- Первое, - дракон всегда один. Он одинок.

Мих вцепился взглядом в желтые, неподвижные глаза.

«Никогда бы не подумал, что эдакие чудища умеют улыбаться», - подумал он с досадой.

Что же дальше-то будет? Дракониха развела лапы в сторону.

- Что скажешь?

- Пожалуй, - пожал плечами Мих. – Я всегда один. Привык уже.

- Ее никогда нет дома, часто даже ночью. И в школе, скажешь нет? Кто с тобой дружит в школе? Разве ты не один?

- Я один, - твердо ответил Мих. – Это да.

- Отлично! – воскликнула дракониха. – Двигаемся дальше.

Вдруг она ловко и резко извернулась, вскочила на лапы, схватила Миха за шкирку и закинула себе на закорки.

- Держись! – пропела она и ринулась с обрыва.

Голос ее улыбался и звал. Мих вцепился в скользкую чешуйчатую шею, струящуюся под его руками, будто сходящая змеиная кожа. Ветер с силой хлестал по лицу. Зажмуриться мало, тут нужны летные очки по крайней мере, иначе и без глаз можно остаться.

- Второе правило, - задорно крикнула она на лету, слегка повернув голову.

Если не смотреть, а только слушать, так и хочется кинуться к ней на шею. Поплакать, пожаловаться. Будто кто-то теплый, родной и хороший пришел за ним, чтобы вытащить его на свет божий из банки, где он, законсервированный, скукоженный, мается уже сколько лет.

- Дракон всегда идет против всех. Он летает только против ветра.

С этими словами дракониха резко затормозила. А потом плавно вошла в пике - будто брошенный камень, ринулась вниз, в ущелье.

- Согласен? – сквозь свист ветра донеслось до ушей Миха.

- Что? А? Согласен! – изо всех сил заорал он.

Сейчас он согласился бы с чем угодно, только бы это прекратилось. Его лихорадило, в горле пересохло.

В каком-то метре от земли, а вернее, от сухого каменистого дна ущелья с редкой проседью травы, она умудрилась затормозить и осторожно опустилась. Было заметно, что это дело для нее привычное – такие вот фокусы. Мих вдруг сразу обмяк и завалился на бок. Он со стоном упал в траву и откатился в сторону. Стошнило.

Дракониха же, казалось, нимало не удивилась, что ее новорожденный сородич чувствует себя совсем не героически. На какое-то время она пропала из поля зрения. Но вскоре Мих услышал новые звуки - слабое блеяние и следом – знакомый плеск крыльев. Дракониха подгоняла к нему козу с козленком. Мих вытер рот и выпрямился.

- А знаешь, какой последний признак дракона, настоящего дракона? Самый главный?

- Сметь?

Дракониха снова мелодично рассмеялась, не забывая присматривать за пленниками и удерживая их своими крыльями от бегства.

- Ты молодец. Сметь – это не признак, а образ жизни. Так можно сказать, конечно, но это другое… Смотри!

Коза и козленок с порванным ушком прижались к скале и жалостливо блеяли. Своей ужасной когтистой лапой она ловко подцепила козу. Та в воздухе неловко дрыгнула ногами. Змеюка подбросила ее в воздух, разинула пасть и быстро проглотила. Внутри кожистого, чешуйчатого горла что-то хрустнуло. Острым языком дракониха аккуратно слизала струйку крови, вытекшую из уголка рта.

- Технично, - согласился Мих и поскорее порысил в сторонку, туда, где росли чахлые деревца.

Его снова вывернуло, хотя казалось бы, уже нечем. Она смотрела на него спокойно и выжидающе.

- Ты уже понял, какой третий признак? Без него, уж извини, дракон не дракон.

Мих кивнул. Ясное дело, он понял, что он, дурак что ли? Его била дрожь. Он вдруг почувствовал, что здесь, в ущелье ужасно холодно.

- Скажи сам.

- Ну, - замялся Мих,- дракону, это… Ему, типа, все можно… Даже… даже...

Он беспомощно смотрел себе под ноги, переступал в пыли, старательно избегая глядеть туда, где блеял, прядя ушами (одно порвано), растерянно и уныло, маленький козленок.

Ее желтые глаза горели неподвижным, мертвым ожиданием, будто две каменные чаши без дна и всякого смысла. Он должен был сказать это. Как будто подпись свою поставить. Мих проглотил слюну. Вдруг почему-то отчетливо представилось ему, как он вгрызается зубами в нежную козленкину шею, выплевывает шерсть и начинает жадно, судорожными глоткам пить теплую кровь. Как козленок бьется и лягается, и как руки его, Миха, такие знакомые руки, превращаются в лапы с отвратительными когтями… Как вырастают клыки, появляется чешуя.

И наконец, жестокий, сильный, как к равному, изнутри приходит к нему огонь.

 

***

- Мих, а Мих, - слышит он знакомый всхлипываюший голос, самую капельку гнусавый.

Ничка плачет очень некрасиво, нервно болтает ногой, колготка порвана, пахнет потом. Она все время сморкается.

- Мам, - тихо спрашивает он, пытаясь сосредоточить взгляд на ее расплывающемся опухшем лице, не отвлекаясь на белые больничные шторы, развевающиеся от ветра. – Я в какую сторону с окна спрыгнул? Я не помню.

Ничка истерически хохотнула.

- Ну ты даешь, Мих. Квартиру спалил, а ничего не помнишь. Квартира, между прочим, съемная. Какое окно, ты из шкафа вывалился. Когда же ты уже поймешь, господи? Когда же я отмучаюсь?

- Я не посмел, мам.

Он закрыл глаза и чуть пошевелил рукой в повязке, которая вдруг принялась саднить нестерпимо всей поверхностью кожи.

– Знаешь… У него ушко одно было порвано. Даже если бы я там год проторчал, и два. Я бы все равно не посмел.

- Дурак ты, Мих. Горе мне с тобой. Горе.

И Ничка, хлюпаяя носом, сбросив туфли, легла с ним на кушетку. На грязновато-сером потолке смотреть было особо не на что, так что они оба уставились на плоскую больничную лампу, которая нервно, нестройно мигала.

 


Оцените прочитанное:  12345 (Голосов 1. Оценка: 4,00 из 5)
Загрузка...