Принцесса

Аннотация (возможен спойлер):

Злой отчим приговорил Дитриха к смерти.

Она нашла его, охотясь, на болоте и, пожалев, спасла от смерти и выходила.

Юноша слеп, потому и представить не может, что его спасительница – чудовище. А она не раз пожалеет о своём выборе, ибо её магия и истинная суть пробуждаются в полнолуние.

Но разве кто-то мог знать, чем всё обернётся в действительности.

[свернуть]

 

 

Туман стелется подле её ног, вызывающий гадливость, сырой. Деревья прячутся в серой, отдающей зловонием дымке, исполинским змеем тянущейся с болот. Охотиться в такую пору практически бессмысленно, но голод режет, крутит болезненными спазмами нутро – и кровь девушки горит, и ноют зубы, заставляя подниматься и идти в поисках добычи.

Темнота в лесу ей не страшна, а вот тишина, когда слышишь только вязкое чавканье листьев, влажных, утопающих в прелом мху, расползающихся под босыми ногами, не сулит ничего хорошего. Зря она сюда забрела, свернув с привычной тропы. Но что делать: в холодную пору вся живность пуще прежнего бережёт свои шкуры. Зато ближе к болотам в норах вдоволь гадюк, их не так жалко, как остальных пушистых и теплокровных зверьков, в глазах которых, перед смертью затухающих в краткой вспышке боли, всегда кроется молчаливый упрёк. Вот вспомнила - и сразу же бросает в дрожь, играющую на коже мурашками. Возникшие ощущения мучительно сладкие, как пряная, солоноватая горячая кровь, растекающаяся по нёбу.

Лёгкий ветерок наполнен удушающе тлетворными испарениями. Ноздри девушки раздуваются, и чутьё, и вспученные корни деревьев подсказывают верное направление.

Болотная жижа вбирает в себя ступни, холодная и неприятная, но холод не доставляет неудобства и не наводит на мысли о том, что ноги придётся мыть, отскребать песком, чистить щетиной кабаньей шкуры, как и когти на руках, вбирающие в себя грязь.

Наконец появляются островки деревьев, где среди корней скрываются змеиные норы. Она хватается за длинные упругие ветви – острые когти намертво цепляются в кору – и ловко перепрыгивает с дерева на дерево, вся превратившись в слух и чутьё.… Где же послышится шуршание, где же запах выдаст змеиное гнездо?

От предвкушения слюна наполняет рот, удлинившиеся зубы болезненно впиваются в нёбо и губы. Руки проворно взрыхляют почву, убирая настил из мха, прорывая дорогу в змеиную нору… В норе самка греет телом яйца. Двойная удача.

Мгновенно оторвав змее голову, она высасывает кровь и лакомится мясом, яйца же аккуратно укладывает в сплетённую из коры и сучьев корзину, перекладывая для сохранности листьями с соломой. Голод сменяется приятным теплом сытости, но всё равно девушка ещё не наелась, да и корзину следует наполнить про запас. Ведь с каждым днем, похоже, как ни терпи, есть хочется всё больше.

Пока наполняла заплечную корзину, вся перепачкалась в грязи. Пора бы уже возвращаться, но ветер донёс резкий запах крови. Человеческой крови – обволакивающей ноздри, такой невыносимо сладкой и пряной, что сразу кишки свело. Она сглотнула слюну, заставляя себя пересилить инстинкт тут же ринуться на источник запаха. Тихий звук коснулся ушей, приподнимая волоски на затылке. Кто-то стонал, и девушка понеслась в сторону звука, следуя за тонким шлейфом запаха, едва пробивающегося сквозь паточно-вязкую вонь гнилой болотной воды.

Несколько раз она с головой уходила под воду, вымокла, ободрала локти и ступни о кору и сучья с кореньями, пока добралась до маленького островка. За ним плескалась не слишком широкая полоса чёрной болотной воды – такую и лодка запросто переплывёт.

Здесь воздух отдавал холодом и сыростью, а туман вздымался ввысь, неимоверно густой и плотный. Сквозь толщу тумана проступали только очертания каменного монолита с рогатой головой, высокого и громоздкого, точно заправского хозяина острова.

От холода и внезапной тревоги пробрало, и девушка поёжилась, замерев на месте, на стыке низких ветвей старого раскидистого дерева. Инстинкт, подсказавший об опасности, не победил любопытства. До островка оставался один прыжок. Вновь раздавшийся стон нёс в себе боль и горькое отчаяние, и её сердце на миг сжалось. Она прыгнула. Пальцы взрыли влажный мох, обзор полностью поглотил туман.

Это походило на огромный извивающийся липкий комок чешуи, сплетённый и переплетающийся, сворачивающийся кольцами, к тому же издающий тихое шипение.

Чувство опасности обострилось до колкого льда в крови, до ощущения каждого вздоха и биения сердца, до едкого змеиного запаха, перебившего гнилой смрад болот. И внутренней вспышкой она видела под извивающимся клубком очертания человеческого тела, подрагивающего от боли, ибо его нарочито неспешно поедали заживо.

Время замерло – и каждая из змей внезапно подняла голову, глаза каждой уставились на нее, скалилась каждая пасть. А из горла каждой родилось шипение, резкое, предупреждающее. Так предупреждает о нападении хищник, заявляя право на своё.

Звук снова привёл время в движение. Девушка напряглась, приготовившись к нападению. Уверенность в победе жгла желанием вкусить крови, разорвать соперниц (так инстинкт определял змей в клубке) и победить. Клубок медленно, точно нехотя, распался. Из его центра выползла толстая, светящаяся в темноте, белая, как снег змеюка. Злобный красный глаз кусал разум девушки, точно ярый мороз. Во рту щёлкнуло - и она напала первой, насквозь пробивая когтями шею змеи, упиваясь победой и кровью, не обращая внимания на то, как спасались бегством, бросаясь в воду, остальные рептилии.

Девушка не могла себе объяснить, зачем так поступила, но это было сродни потребности, смешанной с жалостью, когда она осматривала израненное тело юноши, когда пальцы ощупывали его обожжённые, покрытые волдырями веки и зашитые губы, когда перевязывала укусы и жеваные раны, разорвав подол своего одеяния, едва напоминавшего женское платье.

На что она надеялась, когда тащила его в свою башню? Какому следовала порыву? Ведь шанс, что напитанное ядом тело юноши может восстановиться, был сродни чуду.

Всё же труднее всего было игнорировать запах человеческой крови, когда как можно бережней и осторожней отсасывала она яд из его ран. Когда сплёвывала в плошку кровь, когда распарывала своими острыми, как бритва, когтями нитки, скрепляющие губы, и поила его водой из ручья, а затем обрабатывала раны лесными травами, которыми ранее интуитивно лечила свои порезы.

Ему было холодно, и юноша дрожал, даже завёрнутый в её одеяло, лежа на подстилке из соломы и мягких сухих листьев, а головой на её любимой подушке, набитой перьями и пахучими травами, сшитой девушкой собственноручно.

Ради него она зажгла очаг, чего долгое время не делала раньше, ибо с каждым прожитым годом в ней всё возрастала устойчивость к холоду.

Юноша бредил, говоря что-то невнятное, отрывистое и пугающее. Янтарно-красное пламя в камине ревело, жадно пожирая сухой хворост и поломанное кресло со второго этажа. Золотистые искорки света блестели в его высохших каштановых волосах.

Она боялась лечь рядом, чтобы согреть тело юноши своим слабым теплом. Несколько раз собиралась уйти на второй этаж, но так и не ушла, всё смотрела на него, пока не задремала в углу.

Во сне она была маленькой девочкой, счастливой и беззаботной. Она бегала в цветочном саду, в красивом платье и туфельках с бантиками, любовалась цветами и бабочками. Ветер трепал золотистые волосы, а мама ласково звала её своей принцессой.

… Юноша то и дело стонал и то дрожал от холода, то горел в лихорадке, и девушке приходилось снова и снова идти к ручью, чтобы охлаждать его тело, холодными влажными тряпками из порванных на ветошь старых платьев, из которых она выросла. Перед рассветом она разбила яйца и выпила их. Насытившись, обработала змей, развесив их вялиться на втором этаже. Ему же только смачивала губы да меняла повязки на ранах, слушая ровное и тихое биение сердца, радуясь, что лихорадка спала.

Затем, искупалась в ледяном ручье, смыв струпья с заживших ранок и вычистив когти, постирала грязное платье и повесила сушиться на ближайших камнях.

Туман исчезал, гонимый прочь тёплым ветром, и девушка нежилась в сумраке исчезающей перед рассветом ночи, пока не увидела взмывших ввысь белоснежных птиц, переливающихся в слабом свете утра, подобно хрусталю. Вот они, чудесные, описали круг, облетев её обитель - заросшую мхом каменную башню, и исчезли, точно призраки. От их красоты каждый раз у неё захватывало дух и точно сваливался тяжкий камень с души. Девушка верила, что неведомым образом птицы помогают ей не потерять последние остатки человечности, не давая забыть прошлое.

Весь день она проспала на прохудившемся ковре, между полками с зачитанными до сальных пятен на обложках книгами, и резко проснулась, как всегда, на закате.

Из горла вырывался стон и рёв, удлинившиеся зубы резали губы и язык; тело, как пружина, было готово к охоте. Ноздри расширились, унюхав запах человека.

Как оказалась подле него, она совсем не помнила, как не помнила, что жадно нюхала его раны и покрытую потом кожу.

Юноша пришёл в себя, заметался на матрасе. Он, слепой, резко ухватил её за плечи, стал ощупывать, недоумевая, кто перед ним. И тут же рухнул на подстилку и в изнеможении затих. Эти прикосновения отрезвили её, напомнили, что тоже когда-то была человеком, и даже сейчас человеческое внутри рвалось наружу.

В спешке покинув башню, она понеслась, прыгая с ветки на ветку, с дерева на дерево. Кровь в её венах горела, и пробудившийся от человеческого запаха голод жаждал только тёплой крови. Как можно больше.

Девушка поймала белку, выследила кролика, разорвала на части несколько мышей и, только напившись крови совы, наелась, успокоившись.

Перед тем как войти в башню, она снова вымылась в ручье, с сожалением отмечая, что чешуек на коже стало больше и многие из них приобрели оттенок меди, отвердев.

Когда вернулась, юноша сидел, из его обожженных глаз текли слёзы.

- Хочешь, есть? - вопрос вырвался гортанным, низким звуком. Так говорило бы животное, но не человек. Сердце сжалось, ведь она так боялась, что со временем и вовсе разучится говорить.

Он кивнул, что-то прошептал, но слабость, выдающая себя печатью бледности на лице, не давала ему задавать вопросы.

Пока закипал бульон с кореньями и целебными травами в котелке, нарезала туда змеиного мяса. И горько было оттого, что пряно-сладкий запах варева больше не вызывал аппетита. Как же долго она ела только сырое мясо и пила кровь животных и рептилий!..

Губы всё-таки сложились в улыбку, и девушка заботливо кормила несчастного с ложечки, как мать кормит сына.

- Дитрих, - прошептал он своё имя, видимо ожидая ответа.

Но её собственное имя затонуло во тьме одиночества, целую вечность назад. Горечь опекла сердце, точно ожог, вызвав внутри смущение и зверя: она выронила ложку, бросила миску в угол и с рычанием, клокотавшим в горле, скрылась на втором этаже.

С полок полетели на пол сброшенные книги. Девушка заметалась по комнате, потом остановилась. Выдохнула и собрала книги. Выбрав одну наугад - стала читать. Её светящимся в темноте глазам совсем не нужно было света. Сон подкрался незаметно.

Всё же каждый день теперь превратился в праздник, скрашенный присутствием юноши. Пусть медленно, но верно он шёл на поправку. День за днём у Дитриха улучшался аппетит, исчезали гнойные выделения из ран, сменившись запёкшейся корочкой, щеки окрашивались лёгким румянцем.

Помимо воли она всё чаще любовалась им, задерживая дыхание, коря себя за радость, что юноша не может видеть её облик. А он глупец, непрестанно её благодарил.

Дитрих рассказал, что родился в семье пастухов и за измену матери его отчим принёс юношу в жертву змеиному богу, которому в их поселении раз в полгода скармливали осуждённых на смерть. Никто не оспаривал приговор отчима, ибо суровый закон позволял главе семьи распоряжаться жизнью и смертью как жены, так и её детей.

Тогда, во время весны, ублажённый человеческой жертвой змеиный король в час, когда его зрелые отпрыски расползались в поисках пищи, нападая на соседние поселения, наказывал обходить их село стороной.

Вскоре Дитрих смог встать на ноги, и она, возвращаясь с охоты в предрассветные часы, водила его вокруг башни да к ледяному ручью, где под её надзором юноша мог искупаться.

Но чаще всего девушка запиралась на втором этаже и читала свои книги, унаследованные от старика, хижину которого по её вине сожгли дотла, вместе с ним, жители одной деревушки, случайно в предрассветный час узревшие её истинный облик.

На страницы капали слёзы. Все, что она узнавала о себе, следовало ценой горьких ошибок и смерти невинных людей.

Так было с подслеповатым седым, как лунь, стариком, приютившим её у себя, совсем ещё крохой, не ведавшей, что днём она прячется от света в подвале, что помимо предложенной еды кормится ещё лесными птицами и мышами.

Старик, порой приходил к ней во сне, с обрывками прошлой жизни, когда из родного замка её утащило что-то страшное, чешуйчатое и зубастое. Укусило, насквозь пробив длинными зубами плечо, а потом, притащив в своё логово в башне, видимо, пощадило или оставило умирать. И она лежала, сгорая в огне боли и судорог ледяных спазмов, чередующихся со спасительным забытьём.

Когда существо вернулось, она то ползала по каменному полу, то ходила прямо, изучая башню новообретённой способностью видения в темноте. Зашипев, оно бросилось к ней и замерло, забив хвостом, учуяв изменившийся запах, а затем медленно подползло, обвивая её тело чешуйчатыми кольцами по-матерински заботливо и нежно.

… Вскоре Дитрих уже мог самостоятельно передвигаться. Он изучал башню на ощупь, но на второй этаж она запрещала ему подниматься. Юноша хотел быть полезен, и девушка позволяла ему снимать змеиные шкуры со своей добычи, пока он не ранил в кровь пальцы. Он стискивал от боли губы, но не прекращал своего занятия, пока девушка не отбирала тонкий нож, а затем перевязывала его раны.

Как-то Дитрих услышал, как девушка читает вслух книгу, и, осмелившись, попросил почитать ему. Сказал, что ему никто никогда не читал, добавив, что ему нравится её голос.

Множество раз юноша пытался задавать вопросы, и девушка злилась, не отвечала, едва сдерживаясь, чтобы не убежать или того хуже – не ударить его.

… Луна полнела, и она беспокоилась всё больше, ибо к полнолунию, с течкой, зверь в её теле полностью побеждал здравый рассудок. Тогда она, утратив контроль над собой, просто разорвёт Дитриха на части. А он ведь такой ласковый, доверчивый и глупый, совсем её не боится. Даже крохотная мышка, птичка – и те впадали в панический ужас при виде девушки в это время. Чуявших её запах животных нельзя провести.

Юноша сказал, что не помнит, где находится его деревня. При этом запах кожи менялся, что значило: сказанное Дитрихом – ложь. Он всё прекрасно помнил, но отчего-то молчал.

Сколько раз её бросало в жар от его случайных прикосновений, а Дитрих точно не замечал грубой чешуйчатой кожи, жестких, как проволока, волос. Все шептал, что девушка прекрасна, и называл, как её мама, принцессой.

Как же избирательна была её память в такие моменты, отринув истину, которая открылась во время очередной охоты. Схватив забившегося под куст ореха ежа, впившись зубами в мягкое брюшко, девушка наслаждалась горячей кровью и агонией зверька, когда вдруг вспомнила, что такое уже случалось с ней раньше…

Подслеповатый старик, приютивший её, обучивший чтению и письму, тоже говорил, что она вырастет настоящей красавицей. Восхищался её золотистыми волосами. Но она-то видела чёрные, как дёготь, жесткие и едва поддающиеся расчёсыванию пряди и не понимала, зачем он такое говорит. Однажды взяв в руки крохотное зеркальце от покойной стариковской жены, она увидела вместо своего лица тёмный туман. Охнула, а зеркальце выпало из рук и разбилось.

И только в пруду, куда она побежала, хныча от ужаса и горя, узнала истину. В прозрачной, как слеза, воде в предрассветный час всего на секунду отражалось бело-золотое небо и её миловидное личико, с большими глазами и вьющимися золотыми волосами. Облик, сотканный воспоминаниями. Но, как только солнце взошло, то, что она увидела, сжало её сердце клещами, стиснуло гортань от невозможности вдохнуть.

Местами чёрное, как деготь, существо лишь телесными очертаниями напоминало девочку в ветхом и грязном платье. На светлых участках кожи разрасталась красноватая чешуя. Она пронзительно закричала, и птицы с ветвей берёзы взлетели в воздух. Забывшись себе на беду, побежала в сторону поля сломя голову. Тогда-то её и увидела женщина у колодца, завопив во весь голос: «Чудовище, чудовище!» В редком лесу было слишком светло, и она развернулась, чтобы привычно спрятаться до темноты в подвале. Кто же знал, что крестьяне вечером устроят облаву, что собаки учуют её запах, что святая вода, выплеснутая в лицо, обожжёт кожу и что старик вопреки всему будет защищать её ценой собственной жизни?.. А она, ведомая инстинктом, всё же сбежит, и собаки уже не помешают ей, распоротые до кишок враз выросшими длинными когтями и острыми зубами.

Намазавшись пахучей тёмной мазью из сока грецкого ореха, толчёной коры и трав, девушка взяла Дитриха поутру на рыбалку в помощники. Обрадованный юноша с улыбкой заверял, что будет стараться и не подведёт. Это щенячья радость, передавалась и ей, но всё же как хорошо было, что он не видит её лица, не чует ложь.

Возможно, сработало чутьё, и, углубляясь всё дальше в лес, юноша что-то заподозрил. Не раз она хотела оставить его в лесу, не желая сожрать, когда полная луна взойдёт на небосводе.

Внезапно Дитрих остановился, сказав, что дальше никуда не пойдёт. И вдруг упал на колени, ухватившись за подол её платья, упрашивая не бросать его здесь, а вернуться домой.

Почему он называл её башню домом? Ведь у него был свой дом.

С рычаньем отбросив его руки, вздохнула, отступив в сторону, задумавшись, не зная, как поступить. В лесу не место беспомощному слепцу… Он заплакал, не издав ни единого всхлипа.

- Хорошо, - хрипло проговорила она, сдавшись и не выдержав немого укора и слёз. Взяла за руку и повела обратно в башню, решив, что если он переживёт полнолуние, то она найдёт способ, как вернуть его в деревню, к людям.

Полнолуние близко. Девушка чувствует его нутром. Его зреющий свет в небе, даже сквозь тучи ласкающий чешуйки, наполняет сердце сладкой истомой. Дитрих забыт, отвергнут, ибо быть с ним рядом – это пытка, вызывающая первобытный голод.… Поэтому она устрашает его недовольным рыком, периодически бросая ему под ноги вяленое мясо и оставляя в кувшине воду, чтобы не подох с голоду.

Башню покидает с закатом, возвращается на рассвете, отпугивая его своим рычанием, а Дитрих всё равно ластится, просит прощения, сам не зная за что. Она же в ответ рычит и гонит прочь, то и дело пиная…

На втором этаже корзины из ивовых прутьев полны живности, пойманной в лесу: пищат мыши, у птичек сломаны крылья; пушистая белка, с перебитыми лапами, с отчаянием в глазах, всё равно пытается поднять головой крышку корзины.

В день полнолуния девушка запирает крепкую дверь на ключ изнутри и выбрасывает ключ из окна, в груди тут же возникает недовольное рычание в последней здравой мысли, что изменившееся тело ни за что не пролезет сквозь узкое окошко, а поутру всё, возможно, снова будет нормально.

… На бёдра капает кровь, чешуйчатая кожа горит огнём, от голода урчит живот. Платье трещит по швам. На спине, между лопатками, прорастают кожистые охряные крылья. Она топает по полу и рычит, дёргает дверную ручку, снова и снова. Подпрыгивает и взлетает, затылком касаясь потолочных балок. От ярости волосы шевелятся на голове, мурашки бегут по коже, она врезается плечом в дверь раз за разом и недовольно отходит в сторону. Плечо неприятно ноет от ушиба. Дверь не поддаётся. Тихий писк и шорох в клетках отвлекают, и девушка вдоволь играет с живой добычей и мучает её, прежде чем расправиться с ней, осушить её досуха и полакомиться мясом.

Сытость вгоняет в сон, и она дремлет, а потом снова пытается выбраться из комнаты. Гневно рычит, стучит и кидается на стены, когтями цепляется за потолочные балки и так висит, вниз головой, обессилев.

Запах человека, шаги за дверью прогоняют оцепенение. Робкий стук в дверь. Она вскакивает и ложится на пол, шевеля ноздрями и вдыхая лёгкий запах пота, кожи, жадно обоняя сквозь дверную щель всего человека. От голоса юноши всё внутри трепещет, разливаясь по венам огнём и волшебством. Она хочет сожрать его, а зрелая самка внутри желает соития.

- Пожалуйста, впусти меня, прошу. Я больше так не могу, вдали от тебя. - В голосе страсть смешана с желанием, которое (она знает это!) возникло под наваждением её магической формы.

Её кривой рот и крупный язык раз за разом коверкают слова, она осмысленно выговаривает членораздельную фразу, но… она не сдаётся. Ведь его мольбы точно музыка в ушах.

- Ключ, найди ключ, снаружи! - каркает с придыханьем. Собственный голос пугающ и неприятен, но, похоже, ему всё равно.

Внутренний голос пытается что-то сказать, пытается завопить, но она его глушит, радуясь своей власти. Инстинкт принимает решения за неё, включая на полную мощность способности, дремавшие доселе, - и в голове возникает образ, который она посылает ему раз за разом. Она уверенна, Дитрих видит её красивой девушкой с золотыми волосами, отчаянно нуждающейся в помощи.

Его нет так долго, что она устаёт ждать. Когти царапают деревянные полки, крушат стулья, снова и снова переворачивают всё в комнате вверх дном. Голод то затухает, то разгорается с новой силой. Она рычит, пищит, стонет и мечется, сходя с ума от бессилия, оттого что не может выбраться.

Шорох, скрип ступенек вырывают из дрёмы. Дитрих за дверью. Его запах сводит с ума, желудок урчит, требуя еды. Вместо слов вырывается рычание. Он всё никак не может попасть ключом в замочную скважину. Она сопит и фырчит, затем успокаивается и посылает ему новый образ.

Дитрих просовывает ключ в щель под дверью. Ликуя, она открывает дверь и набрасывается на него, сбивая с ног, придавливая к полу. Сердце в груди ходит ходуном, от запаха здорового мужчины кружится голова, изо рта капает слюна. Дитрих даже не сопротивляется, подчинённый её воле; покорный, как ягнёнок, он ждёт своей участи. Она нарочно растягивает удовольствие, лижет шершавым языком его шею, щёки, нежась в запахе и аромате, мурлыча от тока крови в сетке вен и артерий под кожей, яростно желая, раскрывая пасть, щёлкая зубами. Когти впиваются в кожу плеча, резко пропарывают её, и язык жадно слизывает ярко-рубиновую кровь. От удовольствия выгибается спина. Она готовиться к броску, чтобы впиться в лакомую шею.

Рассвет врывается в коридор, касаясь кожи мягкими лучами света. Она шипит и бросается в спасительную тень, хлопает закрытая дверь.

Вскоре тело трансформируется, исчезают крылья, и переход в подобие человека уже не так болезнен. Слабость накатывает волнами, приходит сон, чёрный и густой.

Вот и вечер. Она взволнованно выбегает из комнаты, не зная, жив ли Дитрих. В памяти пробелы, но она точно знает, что причинила ему боль.

Он лежит на матрасе. Грубо замотанная лоскутами рубахи, рана на плече гноится. Лоб юноши обжигает ладонь – горячий, как огонь.

«С ним одни проблемы», - твердит внутренний голос, но девушка отмахивается от него, как от назойливой мухи, готовит травяной отвар, про который узнала из книги, прикладывает ко лбу Дитриха холодную тряпку с отваром. Вина за содеянное терзает её до боли.

Она нарушила главное правило: вкусила человеческой крови. Решение, как поступить дальше, приходит легко.

Как только лихорадка Дитриха спадает, девушка посылает ему мысленный образ себя настоящей, такой, какую видела в озере. Дитрих кричит, сжимается в крохотный комочек, шепчет, что не верит, что всё сон.

Забавно, что, когда он узрел истину, её магия теряет над ним силу. Её голос для него больше не мягкий и ласковый, а жёсткий и грубый звериный рык, но всё же её слова юноша понимает.

Дитрих избегает встреч с ней и, поди, теперь рад, что она охотится по ночам, оставляя его в одиночестве. Еду для него девушка бросает на пол и тут же уходит, запираясь на втором этаже. Всё уже решено: как только Дитрих окрепнет, она отведёт его в ближайшее поселение.

И через пару дней девушка берёт с собой запас еды и воды, из толстого сука мастерит посох для него, намазывается пахучей мазью, чтобы уберечься от солнца, и выдвигается в путь дорогу.

Идти долго, ведь её башня скрывается в чаще непроходимого леса, на поляне. Вокруг рыскают по своим охотничьим тропам дикие звери, а деревья так густо переплелись сучьями и кронами, что вокруг средь бела дня царит сумрак.

Идут быстро, ориентируясь по запаху и по звериным следам, редко делая привалы, чтобы Дитрих мог отдохнуть. Тогда он молчит, медленно ест и жадно пьёт воду. Он выглядит таким юным, совсем мальчишкой, с грустным и, несмотря на шрамы и ожоги, всё ещё красивым лицом.

Она смотрит и думает о своём. Воспоминаний краткие вспышки подобны мотылькам, залетевшим в огонь. После смерти старика она сторонилась людей, но всё же любопытство, жажда знаний, потребность хоть в чём-то, что поможет сохранить человечность, подталкивали её на рискованные поступки. Так девушка пристраивалась вслед движущимся в большие города торговым караванам. Незаметно пряталась на высоких деревьях, зарывалась в землю на близлежащих холмах и следила, чтобы в подходящий момент воровством раздобыть себе книги, одежду и всё, что удастся стащить в предрассветную пору, когда на пару минут погружался в дрёму и самый строгий караул.

Читать для неё было единственной возможностью познавать мир, возможностью пусть хоть в мечтах быть той, кем она всегда хотела быть – красивой принцессой с золотистыми волосами.

… Наконец лес редеет, и теперь даже слабый свет солнце режет её глаза, а кожу печёт сквозь корку мази, но от ожогов мазь всё ещё спасает.

Впереди запах дыма, жареного мяса, лёгкий колокольный звон; далёкий, как отзвук эха, раскатистый смех – всё это сообщает ей, что они выбрались к поселению. На открытом месте пыльная широкая дорога, уходит к холмам. Красуются зелёными побегами пшеницы возделанные поля.

Наконец поля исчезли, вдалеке виднеются крыши домов. Девушка рычит, шепчет и, наконец, тихо и ясно выговаривает, чтобы Дитрих шёл прямо и не сворачивал. Вздрагивает, когда юноша с опаской берёт её за руку и благодарит.

Девушка вырывается и убегает в лес. На сердце, вместо облегчения, лежит непомерная тяжесть, к глазам подступают слёзы, и хоть ты тресни, но всё равно не понятно, почему на душе так печально.

В лесу она зарывается в землю и листья, сворачивается клубочком и засыпает. Во сне девушка видит свою красавицу мать и отца, они дарят ей ларцы с украшениями, новые платья, игрушки и сладости. От счастья сердце трепещет, в улыбке матери и её нежных руках кроется целый мир, полный любви. Но вот сон превращается в кошмар, и девушка кричит, когда зубастое чудовище тащит её в своё логово. Рана на плече снова жжёт и кровоточит, а боль такая острая, что режет кости.

И вот снова она перерождается, и снова перед ней чудовище, кормящее и по-своему заботящееся, но как же она ненавидела его, всегда ненавидела его!.. И сколько раз, безуспешно пытаясь сбежать, клялась, что когда-нибудь убьет его. Но с каждым прожитым днём в новой ипостаси привыкала к нему всё больше. Пока однажды чудовище не вернулось с охоты, упав от смертельных ран в лесу, тогда ещё девочкой, выследив его по запаху, она заглянула в глаза, наполненные нежностью и болью, и вся ненависть внутри вдруг рассыпалась на кусочки.

Слёзы выстлали на щеках горячие солёные дорожки, со всхлипом она прижалась к чешуйчатому телу, прозрев, что ведь чудовище всегда было таким одиноким, непонятым и отличным от других зверей, проживающих в лесу.

… Проснувшись глубокой ночью, в тревоге и беспокойстве не решалась уйти. Впечатления от снов ещё свежи, но сердце девушки чует: причина беспокойства не в этом. Она должна убедиться, что с Дитрихом всё в порядке, поэтому отправляется в деревню.

В темноте люди ей не страшны, ибо им не увидеть её истинного облика. Иллюзорный морок всё скроет в ночи. Только вот собаки… Их не одурачить: как почуют, то залают.

Над головой серебрится россыпь звезд, и убывающий серп луны отбрасывает на хижины тени. Пахнет навозом, тихо блеют овцы в загонах, из печных труб вьётся дымок, остро пахнет едой и человеком. Лёгкий ветерок дует в противоположную сторону, и, к радости, собакам её не учуять.

Вдыхая свежий ночной воздух полной грудью, она чувствует себя неуязвимой и свободной...

В запахах, щекочущих ноздри, девушка пытается уловить ниточку аромата Дитриха. И вдруг замирает, услышав множество голосов. Слов не разобрать, но сердце предательски ёкает, точно знает, что происходит что-то нехорошее.

Темноту пронзает огонь разожженных факелов. Ругань и крики, шум толпы, как будто впереди собралась вся деревня.

Девушка крадётся между домами, с каждым шагом приближаясь к толпе. Она видит, как плотно набитый мешок, обвязанный у горловины веревкой, волокут по пыльной дороге, и все, кому не лень, тычут его палками, пинают ногами. Сплевывают, изрыгая проклятия. Мешок извивается, словно внутри заточено живое существо.

- Сюда его! - кричит толстый мужик в рубахе, подвязанной под заметно выступающим животом. Рядом с ним навалена куча хвороста в рост человека.

- Сжечь нечистого, сжечь! - в толпе вопит женщина с растрёпанными волосами.

В единственное мгновение тишины раздаётся едва слышный стон. В этом горьком звуке боли она узнаёт голос Дитриха. Внутри жжет так сильно, как будто ударили.

На смену боли приходит ярость, и, выпустив из пальцев когти, девушка задыхается. Дыхание хрипит в груди. Она расталкивает толпу и, выйдя вперёд, гневно кричит:

- За что?!!

Толпа замирает, недоумённо глядя на неё. На лицах недоумение, но узнавание чаще: так ночью играет иллюзия в человеческом разуме, создавая эффект знакомого лица.

- За что?! - повторяет она вопрос.

Какая-то женщина оттаскивает её в сторону, называя Аглафьей. Другая женщина кричит на неё, чтобы убрала руки от её дочери. От происходящей несуразицы ей хочется смеяться и плакать… Первый окрик в толпе, как брошенный камень, и суд над Дитрихом продолжается.

Девушка бросается на землю и проскальзывает под ногами людей, пробираясь в первый ряд толпы, чтобы встать и узреть, как: юношу буквально вытряхивают из мешка, голого, окровавленного, обожжённого. Её Дитрих дрожит и что-то шепчет.

Пузатый мужчина зажигает огромный факел. Толпа лихорадочно скандирует:

- Нечистый! Проклятый! Отверженный змеем! Он вестник беды! Сжечь его, очистить деревню!

Старухи и бородатые мужчины в первом ряду сплёвывают в пыль.

Они связывают Дитриха по рукам и ногам и бросают на хворост, как свинью. В словах толпы – приговор, в кипящих лавой словах собравшихся людей – безрассудная вера и страх.

- Как вы можете, одумайтесь! Он не виновен!- Девушка выходит вперёд, примирительно поднимая руки.

- Еретичка! - лёгкий шепоток из глубины толпы рождает бурю возгласов.

- Сжечь её, искупить вину перед змеем! - в унисон гомонят женщины…

Пузатый бросает факел в хворост. Вспышка, хлопок – и огонь уже полыхает.

- Нет! - кричит девушка, бросаясь к костру. - Нет, Дитрих! Я не позволю!

Затем всё перед ней смешивается в круговерти загребущих рук, тучных вонючих тел, только мешающих вытащить юношу из костра.

Собственное правило не убивать людей вдруг растворилось в буре боли, отчаяния и лютой ярости к глупцам, не ведающим, что они творят.

Когда юноша закричал, пожираемый огнём, девушка зарычала в ответ, перевоплощаясь, прорываясь, прорезая, полосуя и сметая всё на своём пути.

В хоре панических криков царила вакханалия смерти и ужаса. Горячая кровь заливала ей лицо, на ходу слизывалась языком, оттиралась с глаз пальцами.

Она бежала, перепрыгивала, рвалась вперёд – и впереди была только цель. Её Дитрих, которого уже заволокло огнём и дымом.

Жар костра опалил девушке волосы и слизал до волдырей чешуйки на руках и ногах. Но боль только придавала ей сил. Наконец она вытолкнула с костра его тело. Затем спрыгнула с горящего помоста сама и, перебросив юношу через плечо, побежала.

Девушка пришла в себя у тонкой струйки ручья в лесных дебрях. Дитрих лежал на куче прелых листьев рядом.

Как же ныло её обожженное тело, как зудели и покалывали покрытые волдырями и запёкшейся кровью ступни. Заскулив от боли, она бросилась к Дитриху, с трудом обнаружила на шее юноши тонкую ниточку пульса. И стала зализывать его раны, выплёвывая из них сгустки крови и сор.

Позднее нежно провела пальцами по его опалённой макушке, сожалея об утерянных роскошных волосах.

Дитрих застонал, но так и не проснулся, горячий, как раскалённый на солнце камень. Её опасения усугублялись: из груди юноши вырывалось неровное хриплое дыхание, а на ранах сквозь коросту проступили капли гноя, местами его тело покрывали синюшные пятна, и не понять – что это было: синяки от побоев или заражение.

У ручья она омыла его раны и, сняв свой порванный балахон, легла рядом, понимая, что, даже если понесётся во весь дух, всё равно не успеет перенести Дитриха в башню, туда, где хранились запасы лекарственных трав.

Он бредил, кашлял и метался, а когда приходил в себя, то кричал и только крепко сжимал её ладонь. Жар усиливался, сердце юноши билось по-птичьему быстро. Он умирал – твердило звериное чутьё, разбивая все надежды.

- Моя принцесса, - в бреду говорил Дитрих, ощупывая её лицо, не ведая ни неприятия, ни страха. Возможно, в мире грёз для него сейчас так и было.

Она беззвучно плакала и выла. Собственные слёзы на вкус казались горьким пеплом.

Багряно-красный рассвет затапливал алым светом лес, гоня прочь сумрак и ночные тени.

Дитрих угасал, однако она не хотела отпускать его. Но что было делать?! Несколько раз девушку озаряло, что она могла бы укусить его и тем самым, возможно обратить его, как произошло с ней. Но ей было невыносимо обрекать человека против его воли на участь чудовища. Девушка не хотела, чтобы за это Дитрих вечно ненавидел её.

- Я хочу жить! - надломленно сказал Дитрих и сел. - Я так хочу жить. Зачем же ты спасла меня, если всё одно умирать?!

Слов не было, только вопль и образ в голове, который она послала ему. Дитрих замер, дёрнулся, а потом легонько кивнул. Бросок, острые зубы впились в юношеское плечо. Вкус крови, горячий и медный во рту, разлился по нёбу, яд вспрыснулся в его кровь. Она поцеловала Дитриха в лоб и сбежала на охоту. Не в силах оставаться подле, потому что чувствовала: истерзавшись неведением, обезумеет.

Ночью, вдоволь насытившись, девушка вернулась, притащив пару белок ему. Дитрих исчез. Сердце забилось, от волны паники и страха, она начала задыхаться. Бросив добычу, раздувая ноздри, лихорадочно стала искать его и нашла у ручья.

Девушка пискнула от удивления и радости, замерев на месте, когда взглядом встретилась с юношей.

- Дитрих… - Слова коверкались от волнения.

Он подошёл к ней, оцепеневшей, первым и крепко обнял. Ожоги на лице юноши прошли, на нежной коже местами уже проступали чешуйки. Её пальцы нежно пробежали по щетине его вновь отрастающих волос.

- Это чудо, что я вижу тебя… - В голосе Дитриха радость, в глазах ласка. И вдруг его ладони уже на коже её лица, нежно гладят чешуйки, а пальцы мягко обводят контуры губ. - Моя спасительница, благодарю тебя… - Он падает на колени, обнимая руками девичьи ступни.

- Тише, не надо, глупый. - Девушка садится рядом. - Поешь лучше, я наловила белок…

- Ты для меня прекрасна, как принцесса, - с придыханьем говорит Дитрих.

В его красновато-чёрных глазах с тонкой вертикальной чёрточкой зрачка светится искреннее обожание. В глазах юноши здесь и сейчас она действительно принцесса, и пусть кожа девушки чешуйчатая, а волосы черны, как сажа, между ними теперь не существует иллюзий, как нети лжи.

Она тяжко вздыхает. Дыхание перехватывает от нахлынувших чувств. Вот так сладко и одновременно болезненно исчезает в душе печать одиночества, а сердце при этом щемит от счастья, ибо каждому слову Дитриха верит.

На глазах девушки выступают слёзы, а когда она встаёт вместе с Дитрихом, то колени дрожат, а тело ощущает лёгким и невесомым, как пушинка.

Их ладони переплетаются крепко-накрепко, как негласные обещания, как узы верности. Пара разделяет охотничью трапезу и мысленно разговаривает обо всём на свете, не проронив ни единого слова, чтобы заснуть потом в объятиях друг друга.

И пусть их дом укрыт в глуши, в башне, куда никогда не ступит нога человека… Что им мир людей, когда теперь у Дитриха и его принцессы своё дикое, лесное королевство?..

 


Оцените прочитанное:  12345 (Голосов 8. Оценка: 4,38 из 5)
Загрузка...