После дождя

И без авгура стало понятно – дела плохи.

Знамений было предостаточно. Тёмная венозная кровь, бьющая из каменных пирамид паркового фонтана. Белая проказа – ниточки слюны и хлопья – на листьях деревьев. Старика, ночного сторожа, нашли мёртвым у центральных ворот, скомканного и выжатого; не пострадали только кисти, мёртвой хваткой вцепившиеся в оплавленную решётку. Ну, и конечно, птицы. Хрупкие скелетики усеяли газоны, дорожки и площадки. Без птичьего щебета стало невыносимо тихо, будто умер сам парк. Эту густую тишину иногда разрывал скрежет самовольно включающихся аттракционов.

Что-то рвалось в парк. Или через парк. Скорее, второе. Знамения нельзя игнорировать, нельзя строить пустые догадки, нельзя надеяться на лучшее. Нам предстояло остановить это что-то. В худшем случае: отправить обратно. Хотя вру, не самый худший вариант.

 

*

Здесь часто идёт дождь. Даже не так. Иногда дождь ненадолго прекращается.

Ливень. Вложен ли в это явление символ потери? Нет ли в нём драматического штриха, усиливающего эффект сцены? Думаю, вряд ли. Просто течь между слоёным пирогом миров. То-то и всего.

А символику и иллюзорные образы, при желании, можно найти где угодно. В надкусанном куске мыла в туалете приозёрного кафе. Или в каркасе из переплетённых ветвей кустарника. Поросшие белой дрянью, кусты напоминают присыпанные снегом сердца.

С того дня, как начал кровоточить фонтан, небо над парком остаётся сухим. Уже третий день. Не помню, чтобы дождя не было так долго. Очередное знамение?

Я сидел на лавке лицом к фонтану. Подошёл Тощий, устроился на подлокотнике в форме стрекозы.

– Места мало? – спросил я, глядя на чугунную пучеглазую голову, выглядывающую между ног Тощего. – Или думаешь улететь?

– Не поверишь, Мозгоед, только об этом и мечтаю.

Он тяжело вздохнул, посмотрел на бьющую вверх кровь. В трёх метрах над пирамидами струи раскрывались бурыми зонтами.

– Она тёплая, – сказал Тощий.

– Ты что, пробовал?

– Ага. Рукой. И не сворачивается.

– Искупайся ещё.

– Больше ничего?

За нашими спинами, в метрах двухстах, противно заскрежетало проснувшееся колесо обозрения. Раздалась серия звонких ударов, разницей в секунду; от последнего глухого удара я содрогнулся – упала очередная кабинка.

Мы не обернулись. Тощий замысловато выругался, пожелав этому парку и другим сумеречным островкам между мирами быстрей провалиться куда подальше, и перечислил варианты. В одном фигурировала задница Создателя. Довольно дерзко и опрометчиво со стороны Тощего, но он начинает бояться лишь тогда, когда кто-то или что-то пытается укоротить его конечности или наделать в теле новых дырок. И тогда он смертельно опасен – страх катализирует в нём зверя. Очень быстрого и сильного хищника.

По сути, мы все солдаты. Парковая стража. Другие должности – по совместительству. В «мирное время». Я – психолог. Нудный – авгур. Табакерка и Плут отвечают за магическую поддержку. Краюха ведёт хроники. И лишь Тощий – просто боец. Самый лучший.

– Как думаешь, когда ждать гостя? – спросил Тощий. – Или гостей.

Я пожал плечами.

– Сегодня-завтра, если верить Нудному. Прилив закончился – посмотрим, что вынесет море.

«Приливом» мы называем знамения, которые всегда предшествуют открытию пространственного лаза. Трещины между мирами. Это похоже на визит бестактного, не пожелавшего разуться гостя, визит, в котором нарушена временная последовательность: сначала появляются грязные следы в коридоре, пепельница наполняется окурками, скрипит диван, а с невидимого плаща стекает дождевая влага, и лишь потом в дверях возникает сам наглец.

– Ты считаешь, прилив закончился? – Тощий ковырялся в зубах пожелтевшей зубочисткой.

– Видел новые знамения?

– Кто-то нагадил на детской карусели. Под слоником. Думаешь, совпадение?

Я усмехнулся.

– Надо сообщить Нудному, пусть погадает над новым сюрпризом.

Тощий прыснул.

– А ещё Краюха ночью не храпел, – сказал он. – Чем не знак?

Я даже прослезился.

– Тогда всё серьёзней, чем мы думали… Ладно, хорош. Пошли к сцене.

По аллее, заглядывая в мусорные контейнеры, плёлся бродяга. Когда он проходил мимо нас, Тощий пнул его под зад. Много в нём злости и раздражения, в нашем Тощем. Не помню даже, когда он открывался живым людям, беседовал с отдыхающими. Возможно, никогда.

Бродяга почесал копчик и озадаченно огляделся. Ковыляя, двинулся дальше.

– Смотри, Мозгоед, – толкнул меня Тощий. – Умыться чудак решил.

Бродяга подошёл к фонтану, прислонил к парапету зазвеневшую стеклом сумку и набрал в ладони чёрную кровь. Бросил в лицо три пригоршни, набрал ещё одну и жадно выпил. Для живых парк не изменился – всё та же зелёная листва, которая пожелтеет и опадёт осенью, всё тот же старый фонтан с мутноватой водой и облупившиеся, но исправные аттракционы. Да, умер сторож, но его смерть не выглядела так ужасно, как виделось нам. Сердечный приступ или что-то в этом роде. Вот только птицы… они гостят сразу на нескольких слоях. Многие ли заметили их отсутствие? Как часто человек наслаждается птичьим пением?

Посетителей в последние дни стало заметно меньше. Многие доходили до ворот и, передумав, так и не разобравшись в нахлынувших эмоциях, уходили. Дети плакали и противились. Люди, несомненно, что-то чувствуют. Но не видят.

Бродяга повернулся в нашу сторону и вытер лицо тылом ладони. Он был похож на вампира, в голодном припадке растерзавшего несчастную жертву.

– Фу, – сказал Тощий. – От томатной пасты я сегодня воздержусь.

 

*

Давно рассвело, но сцену летней эстрады освещали прожекторы. На боковой лестнице что-то бурно обсуждали Табакерка и Плут. Наши маги. Мало того, что они близнецы, так ещё и рядятся в одинаковую одёжку – различить их можно только по волосам. Точнее, их отсутствию у Плута. Он облысел после экспериментов с укрепляющими эликсирами, и теперь вынужден терпеть постоянные издёвки брата.

В центре сцены кругом разместили камни различной расцветки и размеров.

Я присел на корточки недалеко от спорящих.

– Кварц лишний, надо убрать, – напирал Плут. – Или отодвинуть подальше. Он исказит поле ловушки.

– Совсем отупел! – возмущался Табакерка. – А аметист для чего из Пустот тащил? Хочешь сказать, не уравновесит? А если крылатый заявится, как без кварца вязать будешь?

– Ха! Сдался крылатым этот мирок!

– А вдруг! – Табакерка улыбнулся с видом игрока, на руках у которого все козыри. – На лысину твою подивиться захотят!

Слушать их споры – особое удовольствие. Только зачастил я сегодня со смехом, как бы не аукнулось. Или это уже истеричный смех?

Из-за навеса-ракушки появился Нудный. Собрав в кулаке длинные розовые хвосты, он нёс гроздь дохлых крыс. Острые мордочки смотрели в землю. Лицо Нудного излучало скуку, он сутулился и всем своим видом демонстрировал, что никуда не спешит, – ну прямо ребёнок, которого позвали домой.

Братья-маги отвлеклись от своих споров.

– Ты что в гаруспики заделался? – крикнул Табакерка.

Нудный молча прошёл мимо меня, едва не задев своей смрадной ношей. С мёртвых крыс капала кровь. Вопрос Табакерки он проигнорировал – глянул быстро и снова потупил взгляд.

– За птичками подглядывать надоело? – не унимался Табакерка. – Наш жрец решил поиграть с крысьей требухой?

– Дохрена видишь птиц? – прорычал авгур, усаживаясь на помосте и раскладывая на тёмных досках тельца грызунов.

Плут отвесил брату затрещину. Тот как-то странно глянул в небо, словно действительно забыл о невозможности ауспиции. Впрочем, наверняка так и было.

– Будешь вскрывать эту дрянь? – спросил Плут.

Нудный не ответил. Достал раскладной нож, раскрыл, примерился, помогая второй рукой, к одной из крыс и воткнул лезвие в брюхо. Табакерка поморщился и отвернулся.

Я решил пройтись к пруду – смотреть на гадание по внутренностям не совсем то, на что я рассчитывал. Тощий, напротив, выглядел воодушевлённым подобным зрелищем.

Каждому своё.

 

*

Арочный мостик с замками на перилах, стражами вечной любви, оставленными молодожёнами. Остров Влюблённых посреди небольшого паркового озера. Здесь я расстался с Чайкой.

Она была не первая живая девушка, с которой я начинал отношения, но первая, рядом с которой я жил.

В какой-то момент я испугался её любви, начал искать в ней червоточины, угрожать себе будущим.

Я оставил Чайку.

Я победил. Так казалось моему тщеславию. Но радости не было – любой победе, несущей смерть, идёт только похоронный марш. Я убил наши отношения, её надежды. Из страха или злости – какая разница? Какая разница, за кем остаётся последнее слово, и кто рвёт нить? Историк в твоей голове на какое-то время ошибочно нарекает тебя победителем. Но потом приходит новое поколение мыслей и видит в этой победе только кощунство. Смерть чего-то чистого, искреннего, возложенного на ужасный алтарь. И это поколение право.

По водной глади сновали водомерки. С горбатой ивы, будто желающей утолить жажду, падали белые хлопья. Сидящий на вспученных корнях Краюха увлечённо писал в толстую тетрадь. Ему было чем поделиться с бумагой – история парка вершилась на глазах. Меня Краюха не заметил.

Лебеди умерли. Как и остальные птицы. Я лично вылавливал и хоронил посеревшие, роняющие перья тела. Проклятые знамения…

Низкое небо было похоже на провисший от влаги брезент – того и гляди рухнет; по краям чернели гнилостные проталины. Дождя по-прежнему не было. Я лёг животом на чугунные перила мостика и закрыл глаза.

Люди, близкие к самоубийству, могут нас видеть, более того – физически чувствовать. Мысли, эмоции, настроения наделены особой энергией. Они – ключи к внутреннему миру, и когда я говорю о внутреннем мире, то подразумеваю не человеческую душу, а просторы за гранью живой материи. То, что пытаются нанизать на смешной термин «эзотерика».

Истинное желание умереть, мысли, толкающие к нему, позволяют взглянуть на окружающее другим взглядом. Внутреннее согласие на смерть работает как кирка. И тогда в выдолбленных участках можно увидеть свет (этот свет холодный, мёртвый, как мачтовые сигнальные огни, и он фиолетовый), который разгоняет тени, и понять, что в чулане кто-то есть. Если захочешь понять, захочешь увидеть. И тогда появляется шанс восстановить кладку, отделяющую от потустороннего, забыть то, что видел.

Как я уже говорил, моя побочная специальность – психолог. Поэтому меня прозвали Мозгоедом. Я помогаю не упустить шанс тем, кто пришёл в парк с мыслями о смерти. Не с мимолётным плохим настроением, а именно с созревшей обречённостью. Я бы даже сказал, вызревшей.

Чаще всего моя помощь даёт результат. Червоточина в голове рассасывается, меня благополучно забывают, перестают видеть – снова включается выборочная слепота.

С Чайкой вышло не «по инструкции». Я помог ей справиться с мрачными мыслями (отказ от неё родителей, непонимание этого мира), а она влюбилась в меня. Влюбилась безумно – доказательства были весомыми: она продолжала меня видеть, даже отбросив желание умереть.

Я очень привязался к ней. Возможно, полюбил. Не знаю.

Живая женщина и промежуточник.

Моя Чайка. Я сам выбрал для неё это имя, пускай она и не любила птиц – вестников дождя и беды. Чайка… Бледное заострённое лицо и чёрные, как нефть, волосы.

Да. С ней я жил.

И страдал. И сомневался. И даже ревновал к живым.

Я бросил её. Здесь. На этом мостике. Наговорил кучу слов, в которые не верил.

Через несколько дней узнал, что она покончила с собой. Почувствовал. Всё, до мельчайших деталей.

– Эй! – крик Краюхи вернул в реальность. – Заснул там?!

Я растерянно помахал рукой.

– Пойдём! – позвал он. – Кажись, у Нудного что-то вышло!

 

*

Перед стоящим на коленях Нудным были разложены узоры из внутренностей. Серые тошнотворные гирлянды. В центре отталкивающей картины пульсировало что-то чёрное и маленькое. Когда я понял, что это крысиное сердце, мне стало не по себе.

– Одно мёртвое сердце, которое продолжает биться, – произнёс Нудный.

– Как ты это сделал? – спросил Плут.

– Я ничего не делал. Лишь воззвал к символике происходящего.

– И что это значит?

– Ничего хорошего, – нехотя сказал авгур.

– Мы можем это остановить? – спросил Тощий.

– Сердце?

– Нет. То, что убивает парк.

Нудный криво усмехнулся.

– А ты можешь не дать разбиться вазе, которая разлетелась осколками?

– Э?

– Не можем.

– Стрелочники могут, – вставил Краюха. И пояснил: – Ну, не дать вазе разбиться, если она уже разбилась. Повозиться с временными путями, напереводить туда-сюда, что хоть солнцу задом наперёд вставай.

Нудный раздражённо глянул на летописца. Отмахнулся. Краюха показал затылку авгура средний палец.

Крысиные потроха зашевелились. Узоры расползались, от них шёл пар, жёлтый, едкий. Все отшатнулись.

– Нельзя остановить то, что уже свершилось, – сказал Нудный. – Слишком поздно: стены рушатся, оседает крыша…

– Кто-то из Старших? – спросил я.

– Это не прорыв. Я бы увидел. Не знаю, как лучше выразиться… скорее, визит. Пусть и бесконтрольный, разрушительный. И Старшие здесь не при чём. Как и другие внеслойные сущности.

– Так что это за сила? – не выдержал Плут.

Нудный поднял за хвост последнюю крысу, повертел, надрезал. Брызнула шипящая кровь. Почему не свернулась? И почему её так много?

– Не сила. Волна… хм… чувств…

Тощий достал бутерброд, откусил половину и принялся шумно жевать с полуоткрытым ртом. Все повернулись к нему.

– И что нам делать? – спросил Тощий с набитым ртом.

– Уходить, – сказал Нудный. – Но сначала прибраться. Если предсказания верны, придётся немного пострелять.

Тощему это понравилось.

– Славно. Значит, всё-таки будут гости. А то заладил: волна, волна…

– Волна выбрасывает на берег мусор, – сказал авгур, разминая перепачканные кровью руки.

 

*

Парк умирал.

Ограды поросли чёрными лианами с сухими игольчатыми цветами. Непроницаемые стены, на которые боялся падать дневной свет.

Теперь люди обходили парк стороной, не задумываясь, почему это делают. Даже не смотрели в его сторону. Лишь старые дворняги, поскуливая во сне, лежали у центральных ворот.

Прибраться… Мы поняли, о чём говорил Нудный, когда появились мёртвые.

Сила, рвущаяся в парк (уже ворвавшаяся, если верить авгуру), на время распахнула двери, будто сквозняк, и мертвецы проскочили по коридору. Не разложившиеся тела, а создания, сотканные из теней и раскалённого воздуха. Серебро переправляет их обратно, оно материально во всех слоях. Тощий царапает на пулях кресты, но это ни к чему, просто его прихоть.

Если оставить души в парке, перевалочном пункте между мирами, – они доставят немало хлопот живым. Вырвутся за периметр, обезумевшие и озлобленные. Ночные кошмары, полтергейст, стоны в затемнённых углах…

Таких же, как мы, мёртвые могут убить.

Мы справились за час. Без проблем. Некоторое время Тощий ещё рыскал по кустам, разряжая карабин в каждую подозрительную тень, хотя в этом не было нужны – маги подтвердили полную зачистку.

 

*

Аттракционы превратились в лом, железная пыльца кружила над рухнувшими обломками. Бетон оснований растрескался, с деревьев осыпалась кора. В воздухе висел тягостный запах.

А потом пришёл Нудный и сказал, что меня зовет она. Я сразу понял, кто. Только спросил, как она выглядит. Нудный пожал плечами, хмуро ответил, что видел лишь белое сияние и слышал голос. Там, на аллее, возле развалившегося тира.

Тяжелей всего было вынести взгляды других. Теперь на меня смотрели, как на человека, отдавшего страшный приказ, виновного в…

Как ни крути, так и было. Причина – во мне. Иногда костяшки домино падают очень долго. Не ты выстраивал замысловатые цепочки, но именно ты толкнул первую костяшку. Своими поступками, своим бездействием.

Ты – только толчок.

 

*

– Уходим, – сказал Табакерка.

Повёл в воздухе кистью – на кожаных ремешках, зажатых между средним и безымянным пальцами, болтались амулеты, – очерчивая прямоугольник. Возникшее в воздухе окно искрило булавочными огоньками, между краями проскакивали синие молнии.

Табакерка развёл руки, словно хвастаясь уловом. Окно стало расти.

Никто не попрощался. Ни Нудный, ни Табакерка, ни Плут, ни Краюха. Последним в портал прыгнул Тощий. Оглянулся в мою сторону, сжал губы, как будто подбирал слова, потом коротко кивнул, отвернулся и прыгнул. Я кивнул опустевшей сцене.

 

*

Удар.

Планшет парка вогнулся вовнутрь, словно вдавленный в землю гигантским кулаком. Асфальт ломался, крошился, расползался, дыбился острыми карнизами. Расщеплённые невидимыми молниями, распадались голые стволы клёнов и дубов. На дно котлована катились лавки, урны, деревянные статуи, кассовые павильоны и куски аттракционов.

Лавка подо мной удержалась на козырьке из земли и бетона, налипшем на склон котлована, будто гриб-паразит на стволе дерева. Место на балкончике в финальном акте.

Я достал сигареты и попытался всё обдумать.

Не заметил, как появилась Чайка. Почувствовал рядом её присутствие и закурил, не поворачиваясь. Я делал так в начале наших отношений. Ждал её, прокручивая в руке сигаретную пачку, будто тренируя в крошечной центрифуге крошечного космонавта. Нервное ожидание. Почему-то казалось, что всё может пойти не так. Она не поцелует меня… пройдёт мимо… окажется чужой, незнакомой, забывшей о нас. Дурацкое чувство, граничащее с зыбким страхом. Потом она касалась меня и садилась рядом.

Я выронил сигарету.

Почему я не увидел в знамениях след Чайки?

Белые листья – она безумно любила зиму.

Кровь – она вскрыла вены. Купила упаковку лезвий для бумаги и…

Птицы – их любил я. Помню, как она ревновала меня к ним, особенно к лебедям. Теперь они мертвы, все.

Сторож? Возможно, жертва ураганной силы её визита.

Авгур говорил, что только ненависть обладает столь разрушительной силой, приливом знамений. Огромная неконтролируемая волна, нависшая над побережьем.

Узоры из потрохов… Маленькое сердце, которое продолжает биться…

Мог ли я сопоставить всё это, проследить нити? Задним числом легко видеть суть. Шептать: «Это же очевидно».

Я помнил как мы, засыпая, сплетали ноги. Как мы игриво боролись на покрывале у озера, и я случайно порвал её кофту – ту, в которой впервые увидел её – и она весь вечер дулась. Помнил её детский смех, когда она выигрывала меня в настольный теннис.

Новый рельеф парка напоминал рампу для скейтборда. Я лёг на лавочку, опустил голову на её худые колени, подтянул ноги.

Ледяная ладонь зарылась в мои волосы, стала перебирать. Я помнил нежные прикосновения этих пальцев, несмотря на то, что теперь их заменили кусочками льда. Что-то обожгло щёку, как металл на крепком морозе – её поцелуй. Глаза я не открывал.

Пошёл дождь. От ударов тёплых капель, падающих на открытую кожу, я задрожал. Вместе со страхом пришло облегчение. Скоро всё закончится.

Дождь усиливался с каждой секундой, уже не просто лил – хлестал. Тёплый и жалящий. Не обязательно было открывать глаза, чтобы убедиться, что дождь розового цвета. Что над лужами плывёт, поднимаясь, ароматная пена.

Мы часто уединялись в одном из номеров крошечного паркового отеля, расположенного у главных ворот. Она любила нежиться в ванне с ароматической солью. Любила розовый цвет. Я помню клубничный аромат с примесью более тонких, недоступных моему грубому обонянию запахов. Но мы никогда не принимали ванну вместе. Я отказывался – боялся ещё одного пунктика близости, нового слайда воспоминаний.

Чайка вскрыла себе вены. В ванне. В розовой воде. Тёплой, клубничной.

Она вернулась за мной.

Если это её любовь – я принимаю её.

Если это её ненависть – я принимаю её.

Любовь и ненависть. По сути разницы нет. В учащённом сердечном ритме, виновником которого ты оказался, не стоит искать справедливость. Возможно, искать себя…

Я открыл рот, и пенная вода хлынула внутрь.

Наша первая совместная ванна.

 


Оцените прочитанное:  12345 (Голосов 5. Оценка: 4,40 из 5)
Загрузка...