Мизгирь

1878

 

Колокольчик прозвонил один раз и затих. Князь Роман Олегович Шаховский проснулся, прислушался. Старый деревянный дом стонал, вторя буре, бушевавшей за окном.

Вот, опять!

Серебристый звон, едва различимый за воем ветра.

Темнота вдруг стала липкой. Сон, как рукой сняло. Роман приподнялся на локтях и посмотрел в угол, где на перекладинах с шелковых шнурков свисал ряд колокольчиков. Грянул гром, молния озарила старинную мебель красного дерева, сработанную крепостными.

За лесом, в деревне протяжно завыли собаки.

«Чуют...» - Роман откинул одеяло, встал с кровати, не одеваясь, в одном белье вышел на крыльцо.

По небу неслись тучи, подгоняемые зарницами.

- Она просыпается, - сказал он, обращаясь к невидимым псам.

Колокольчики молчали двадцать лет.

Князь вернулся в постель, оставив дверь открытой, пряный мрак июльской ночи врывался в комнату с порывами ветра, не давал уснуть.

 

Когда гроза утихла, а небо на востоке подернулось серой дымкой, Роман вышел в сырое утро.

Флигель управляющего стоял в стороне от основных усадебных построек, за дубовой рощей, на границе с небольшим леском, отделявшим усадьбу от деревеньки Архангельская …ской губернии.

Свежий воздух норовил забраться под охотничий пиджак. Князь шел не спеша, по дорожке из белого битого кирпича, почти совсем размытой. К центральным воротам Роман вышел, когда ночная темень сменилась сумерками. Шпалерные липы, посаженные вдоль подъездной аллеи, шелестели влажной листвой. Тяжелые ворота, перехваченные цепью с амбарным замком, покосились и завалились назад. Каменные львы скалили выщербленные непогодой пасти на дорогу, заросшую травой. Роман и сам был похож на этих львов. Молодость ушла, из зеркала на него смотрел мужчина переступивший порог зрелости. В черных волосах сквозила седина, лучики морщин бежали от глаз к вискам. Если бы не шрам, от левого виска идущий через щеку к короткой, снегом припорошенной бороде, можно было подумать, что он смотрит на портрет своего отца, умершего, едва Роману стукнуло восемнадцать лет. Матери он не знал, княгиня скончалась при родах.

Туман рассеивался, перламутровые клочья таяли, открывая оборванный бурей липовый цвет и сотни мертвых бледных мотыльков, устилавших аллею.

Роман пошел к господскому дому, вдыхая сладкий холодный воздух. Деревья расступились, открыв его глазам двухэтажный дом в классическом стиле с колонным портиком и бельведером. Отделка потрескалась и местами осыпалась. У подножия лестницы раньше стояли скульптуры Дафны и Антигоны, сейчас на постаментах осталось мраморное крошево. Перед домом сходились две аллеи: главная, ведущая от ворот, и поперечная, пролегающая через парк. На месте пересечения - клумба с солнечными часами. Двадцать лет назад вокруг часов росли маки, теперь – лопухи и крапива.

Совсем рассвело, из парка потянуло березовым духом.

Роман пошел по аллее, ведущей в парк.

Парк разбил его прадед в конце прошлого века, равно одержимого идеями Просвещения и оккультизма. В парке была заключена символика мирового круговорота жизни и смерти. Роман не понимал и половины скрытых значений треугольных прудов; храмов, посвященных мертвым богам; античных статуй, охранявших павильоны и рощи, даже холодную баню.

Прадед следовал моде? Или знал, что собранные знания помогут потомку? Двадцать лет Роман размышлял над этим, но ответа не нашел.

 

Над деревьями кружила стая воронья, грай разносился далеко по округе.

Ее птицы. Так и не улетели никуда за столько-то лет, охраняли покой владычицы или стерегли пленницу?

Без лишней необходимости Роман старался не ходить в эту часть парка, для контроля за системой труб, по которым были протянуты шнурки, используя боковые дорожки и подземные туннели. С годами ему все чаще казалось, что он стережет собственные кошмары. Казалось, пока колокольчики не зазвонили.

Роман пошел по устланной мертвыми мотыльками аллее к Источнику истины (роднику, бившему из расщелины между камнями), призывавшему путника причаститься тайн мертвых. Много лет назад его охраняла мраморная Паллада с бронзовым мечом. От источника вглубь парка вела тропа – дорога познания полная символов жизни и смерти.

Глянцевая листва черных тополей, росших по краям аллеи, горела на солнце. Мокрый пух валялся под ногами, рваными шерстяными платками свисал с ветвей. Постепенно живые деревья сменили коряги, окутанные паутиной. Бесплодная земля в подтеках бледной плесени, раскисла от ночного дождя. Жидкая грязь, затопившая аллею, чавкала под ногами. К гниющим пням жались редкие вытянутые поганки. Пронзительные крики стрижей и стрекот кузнечиков остались за спиной. Царила тишина, как у постели умирающего, возле которой родственники боятся поднять глаза, чтобы не встретиться взглядом со смертью.

Из источника вместо чистой ключевой воды сочилась вонявшая тиной зеленая струйка. Паллады не было на гранитном постаменте. Роман едва подавил желание дотронуться до шрама на лице.

С безжизненных ветвей слетел на землю перед Романом ворон. Повертел головой, склонив ее до самой земли, искоса глянул на князя, закатив глаза, отчего выступили белки. Взмахнул крыльями, взлетел, прокаркав:

- Смерть!

Тропу, ведущую от источника в березовую рощу, покрывал слой грязи. За костяными стволами прятались безликие существа. Из черной жижи тянулись к Роману изогнутые корешки, напоминавшие лишенные плоти кисти рук. Из мертвого леса раздались глухие стоны, как в кошмарах, появившихся после похорон. В них он, словно упырь из крестьянских суеверий, убивал и резал женщин. Иногда в подворотне, под носом у пьяных городовых, дрожа от страха, бросая тела среди зловонных отходов. Другой раз в глухом лесу, где лешие внимали крикам, и за кусками мяса приходило зверье. Крестьянки, паломницы, бродяжки. Он просыпался в поту в своей кровати, пытаясь стереть с ладоней кровь. Из черноты к нему тянулись полусгнившие руки, темнота на сотни голосов молила о пощаде.

Роман повернул обратно, уверенность окрепла: она просыпается.

 

1857

 

- Вы слышали, вчера опять утонул в жиже приезжий? Знаете, те доски, что настелили над ямами с грязной водой на Аптекарской улице? Ямы глубиной в человеческий рост. Несчастный думал, что пройдет и ножек не замочит, а доска под ним возьми и перевернись.

Роман едва сдержал презрительную гримасу, собеседник (имени его он не запомнил) опостылел, но из вежливости он продолжал слушать. Безымянный уловил настроение князя и, подхватив с подноса рюмку с вишневой наливкой, поспешил ретироваться. Роман сторонился города, предпочитая налаживать дела в недавно унаследованной усадьбе. Но к графине, старой подруге отца наносил визиты, когда дела приводили его в П... Роман уже собирался уходить, когда внимание привлекла девушка, державшаяся в стороне от общества, подопечная Генеральши Громовой, Аглая, кажется. Невысокая, лет восемнадцати, с рыжими, почти красными волосами, собранными в простую прическу, и глазами зелеными, как едва народившаяся по весне трава. В ней было что-то от изящной фарфоровой статуэтки, которую хотелось разбить. На ее лицо так свет упал, что глаза изумрудным пламенем вспыхнули, золотыми искрами засияли. Роман на мгновение забыл, как дышать. Суета вокруг, слякотный город за окном, потеря родителя — все перестало иметь значение. Он подошел к девушке и спросил какую-то ужасную банальность. Они проговорили весь вечер. Новое чувство обнимало сердце. Не в силах противостоять ему, следующим утром Роман явился с визитом к Громовой просить руки Аглаи.

Генеральша рассмеялась, прикрывая рот кружевным платком. Ее темные, с проседью, волосы, сложенные в замысловатые узоры, напоминали тяжеловесное украшение из черненого серебра.

- Аглаю ждет другой жених, постарше и посолидней. Вам, молодой человек, моя подопечная не по зубам, - поцокав языком, добавила, - лучше свечку батюшке за упокой поставьте, а Глашку забудьте. Потешили, так потешили. Василиса, квасу князю подай, а то дымиться начнет.

Роман вылетел от Громовой, не попрощавшись. Кровь прилила к лицу, уязвленное самолюбие требовало сатисфакции, но не бросать же вызов вздорной старухе.

- Трогай! – крикнул князь кучеру Евграшке. В грезах он рвался вперед. Скорей, домой на Дворянскую за деньгами. Обратно за выскользнувшей из дома Глашей. Прочь из города. В ноги сельскому попу. Потом цыгане, пляски, счастье.

Вечером Генеральша слегла от неизвестной болезни, неделю промучилась и отошла. Не выжидая траур, Роман и Глаша сыграли свадьбу.

Через неделю после женитьбы Роман за какой-то надобностью пошел на кухню, пристроенную к господскому дому, и замер у прикрытой двери, там говорили о Глаше.

- А хороша барыня, тоща только, зато глазищи… Во! - Евграшка, отогревавшийся у печки, прихлебывавший чай по-купечески с блюдечка, вытаращил глаза и уставился на кухарку, месившую тесто.

Кухарка потная от усердия, сдобная, как маковая ватрушка, делала вид, что не замечает его.

- Калякают, что она у генеральши не только приживалкой была, старуха ее по рукам пускала, мол, неча харчи задарма проедать. Держала ее, как крепостную. Барыне нашей опостылело. Она старуху на тот свет и спровадила, когда та запретила ей за князя выйти, - добавил Евграшка, украдкой глянув на дверь, от которой отпрянул хозяин дома.

- Хорош заливать, - огрызнулась кухарка.

Но кучера было не остановить.

- Барыня-то наша с нечистым знается, ее генеральша черту продать хотела, да барышня ее опередила, сама на себя купчую оформила, - осклабился Евграшка, - Мне Василиса сказывала, сенная генеральши. Своими глазами видела, как барышня вызвала нечистого, как у ведьм водится и говорит: твоей рабой навеки стану, людей морить буду, силу твою питать. Только изведи старую. А отчего думаешь, Генеральша померла?

Кровь ударила Роману в голову, от гнева перехватило дыхание. Как смеет этот смерд о Даше говорить такое? Он потянулся толкнуть дверь, но недостойное любопытство остановило.

- Старая была, вот и померла, - сказала кухарка. - Еще скажи, что барыня в черную церковь злому попику поклоны класть ходила, да голышом на морозе с чаркой зелена вина плясала.

- Эта старая и тебя и меня пережила б. Ведьма ж была. А ты знаешь, что ее в три погибели скрючило, рот перекосило? В шелках да бархатах лежит, а у самой слюна на наволочку капает. Не поймешь, что лопочет, все сухонькой ладошкой машет, под ногтями-то говно засохло (барышня и не думает вычистить), будто отгоняет что, а известно что: черти по комнате летают, она их от лица прочь гонит, боится кабы в рот не залетели, в утробе не поселились. Дохтур говорит: удар. Но знаем мы: те удары с наузом, да по ветру приносит.

Роман пошел прочь, злясь на себя.

 

С первыми морозами в усадьбу пожаловал гость. Смуглый, как арап, сморщенный и какой-то весь скрюченный старичок, служивший чуть ли ни при Павле, Лука Аггелович Вый. Аглая встретила старика сердечно, с игривой улыбкой взяла щепотку нюхательного табаку из инкрустированной изумрудами табакерки. Он все извинялся, что на торжество приехать не смог, по Европам, по делам разъезжал. Начиная рассказывать о венецианских балах, сбивался на воспоминания о Громовой.

- Какая женщина была. Аргус, столп, ох, царствие ей небесное.

Старик вытирал глаза не первой свежести платочком с вышитыми в углу алым шелком инициалами, которые складывались в голову козла. Странная иллюзия, но угадать действительное значение букв Роману никак не удавалось, все мерещилась ехидная рогатая морда. Князь разглядывал платок, стараясь не смотреть на Луку Аггеловича, сидел в собственной гостиной как чужой, робея сказать слово, сболтнуть глупость, представ перед гостем деревенским простофилей, хуже того предстать таким перед Аглаей.

Глаша повторяла: «пустое», - и смеялась, как девчонка каждой пропахшей нафталином шутке.

- Простите мне некоторую вольность. Как же давешний суженный? Помнится, Юлия Георгиевна вам другую партию готовила, не обиделся? – спросил старичок.

Веселость с Глаши, как ледяной водой смыло. Она исподлобья посмотрела на старичка. Роман почувствовал, как щеки заливает краска давешней обиды, но только он хотел ответить, как Глаша приподняла руку, запретив ему вмешиваться.

- Не обиделся, - она зло улыбнулась, - понял, что князь любит меня, а я люблю его.

- Вот и славно, вороны, кстати, от него подарочек, - сказал старик, махнув рукой на трех огромных черных воронов в клетках с крепкими прутьями, оставленных в прихожей. - Передать велел, счастья желал. Просил не забывать птичек потчевать. Мясо сырое они очень любят, но и падалью пропитаются. Его не забывать, тоже просил, - старик многозначительно посмотрел на княгиню. Роман сидел ничего не понимая, видел только, что между Глашей и гостем шла немая борьба и Аглая проиграла, опустила глаза, прошептала:

- Хорошо.

Воронов Глаша выпустила из клеток сразу, как старичок откланялся. Они не улетали, так в парке и жили, наполняя дни похоронным граем. Аглая всегда кормила их сама. Выйдет утром на заднее крыльцо с тарелкой в руках. На тарелке - сырое мясо с ледника. Ни слова не скажет, а над липами уже «кра-кра» несется. Аглая сначала кидала на землю кусочки. Птицы с жадностью, хлопая крыльями, набрасывались на еду. Затем огромный одноглазый ворон садился ей на плечо, его она кормила с руки. Он старался схватить ее за пальцы. Налетали другие и кружили вокруг Глаши, ее за черными крыльями и не видно было совсем. Роману казалось, что уже не остатки ужина клевали птицы, а его молодую жену, впивались в глаза, скулы, губы. Лицо склевывали до черепа, клювами разбивали кость и выедали мозг. Насытившись, птицы улетали, каркая и хлопая крыльями, а Глаша стояла перед ним целая и невредимая, ни один волосок не выбился из прически.

 

На Крещение трескучий мороз сковал жизнь в усадьбе звонкими оковами.

В господский дом прибежал заплаканный мальчишка, помощник кучера, сказать, что Евграшку с полчаса назад нашли мертвым у конюшни.

Кучер в рубахе и портах сидел, прислонившись к бревенчатой стене, босыми ногами зарывшись в снег. Лицо перекосило от ужаса. На правой руке три перста смерзлись: перекреститься собирался, да видно, не успел. Левой пятерней в глаза вцепился. Кровавые борозды, опушенные кристалликами льда, пролегали по щекам до бороды, покрытой инеем.

- Вырвать глаза хотел, экая чепуха, с перепою змейки зеленые примерещились, – тщательно проговаривая слова, сказал склонившийся над телом управляющий Петр Алексеевич Келлер. Человек еще молодой, жестокий, хитрый, но в делах усадьбы честный до оскомины, державший крепостных в железном кулаке.

Сквозь пальцы Еврашка таращил замершие бельма в снег, туда, где рядом с глубокими бороздами от его ступней, остались маленькие следы, вроде зверек пробежал.

Князь переминался с ноги на ногу, ему не терпелось вернуться в столовую, там, у фыркающего кипящего самовара его ждала Глаша к утреннему чаю.

- Младенчика свово он видал, что помер с год назад, - перекрестившись, прошамкала старуха-поломойка. - Покойник сам сказывал. Он к нему в добленке с погоста прилетал, ночью под дверью шептал: «Тять, зябко». От того и горькую пить начал. Видать, выродок и сгубил тятю.

Роман поежился, если подумать: следы у ног мертвеца и впрямь похожи на детские.

- Что за дичь!

Келлер нетерпеливо махнул стоявшим поодаль мужикам, чтобы подходили отрывать от стены тело, примерзшее за ночь.

- Чертовщина, - процедил сквозь зубы князь, развернулся и пошел к дому, но мерещился ему в хрусте снега скрип сдвигаемых с колоды веревок и слышалось жалобное: «Тять, зябко».

Роман пил чай, сидя спиной к изразцовой печи, вбирая тепло всем существом, на столе в фарфоровых вазочках стояли сливки и яблочное варенье. Глаша стояла у окна, задумчивая и печальная, наблюдая за кружившим в белесом небе вороном.

- Моя мать замерзла до смерти, - княгиня посмотрела на Романа, - этот кучер…

В ней не было обычной холодности, приоткрылась завеса, за которой пряталась напуганная одинокая девочка.

- Я еще маленькая была, меня прочь уводили, но я помню, как она все повторяла, что стоит ей на улицу выйти, как на нее из-под мутного льда Невы покойники смотрят. Подмигивают, к себе зовут в угольную воду. Бабушка ее пыталась успокоить, по голове гладила, нежно так, но она вырывалась, бегала по комнатам и кричала, что они ее к Нему отведут, кто такой Он мама не говорила, отворачивалась и тихо плакала. Бабушка рассказывала, что на маму очень повлиял бунт на Сенатской площади. Ей тогда лет шесть было, но она запомнила, что трупы убитых в лед вмерзли, и воду еще долго из реки брать нельзя было. Со временем она помешалась, как-то пропала, долго сыскать не могли. Растрепанную и потерянную ее Генеральша привела, сказала, что мама у нее в саду под смородиной спала, а она ее расспросила, кто, откуда, так и узнала, домой вернула. Через девять месяцев я родилась... Это мне уже позже Громова рассказала. Иначе, как «байстрючкой» и не звала. Как-то ночью маму не уберегли, дверь не заперли или служанка проспала, но только убежала она… зимой… нагая. Ее у проруби нашли, окоченевшую уже. Бабушка, не выдержав горя, умерла.

Аглая никогда об этом не рассказывала.

- После ее смерти меня Громова в дом взяла, через несколько лет из Петербурга в П… переехали. О мертвых плохо нельзя, но она была… злая. Мне на страшное пришлось пойти, чтобы…

- Маленькая моя, - Роман не дал ей договорить, встал, подошел, обнял, стараясь отгородить от чужого и враждебного мира.

 

В тот день спать Роман отправился раньше обычного. Разделся, лег в постель, дожидаясь жены. Комнату освещало пламя в камине. Дверь открылась, вошла Глаша в одной ночной рубашке.

Девушка подошла к нему, сквозь тонкую ткань угадывалось стройное тело. Распущенные волосы, спускались ниже пояса. Глаша поднесла пальцы к его губам, призывая к молчанию. Склонилась и поцеловала, ее губы были липкими и сладкими.

И тут же спальня будто раздвоилась, перед глазами все поплыло. Шпалеры потрескались. Стены стали вдруг рыхлыми и прозрачными. Из камина повалил дым, заполнив комнату серным смрадом. Из стен показались покрытые шерстью рогатые твари, хвостами с острыми костяными наконечниками, они раздирали привычную действительность в клочья.

Аглая, не замечая ничего, легла рядом, продолжая ласкать Романа. Целовала шею, грудь, спускалась ниже. Пламя в камине разгорелось ярче. В когтистых лапах, вылезших из стен чертей, вспыхнули черные свечи. Роман хотел оттолкнуть жену, крикнуть, чтобы она обернулась, но руки и голос его не слушались. Острые, горячие волны поднимались по телу. Глаша ласкала его ртом, впиваясь в плоть, будто хотела поглотить целиком. Воздух задрожал, завибрировал от звука тяжелых шагов по битому стеклу или костям. Топот слышался в спальне, но Роман не видел идущего. Черти подобострастно склонились к самому полу. Пламя в свечах задрожало, оживив на стенах вертлявые тени паяцев. Глаша отдалилась от Романа, оставив балансировать на пике наслаждения, встала с кровати и подошла к камину. Белая рубашка пропиталась красным, она сняла ее и кинула в огонь. Пламя вспыхнуло, поймав полный сожаления взгляд. На алебастровой коже княгини открывались кровоточащие раны и порезы, казалось, что лоскутки кожи сшили и натянули на сырое мясо. За ее спиной стоял огромный черт, он подхватил Аглаю на руки и бросил на пол, раздвинул ноги и овладел. Глаша закричала, отвернулась от Романа, но бес взял ее за подбородок и заставил посмотреть на мужа. Он брал ее, заставляя стонать и извиваться. Волосы спутались, разметались по полу пурпурными змеями; среди огненных кудрей мелькали изогнутые рога из желтоватой кости. Роман хотел закрыть глаза, но не мог.

Когда все было кончено, стена расступилась, впустив в спальню двух бесов, несущих золотой таз. Аглая встала на колени перед чертом и волосами, с которых стекали кровавые ручейки, омыла его копыта водой из таза. Спальню наполнил удушливый аромат роз. Раны на ее теле затягивались. Демон возвышался над ней, наблюдая узкими янтарными глазами. Роману мерещилось в них безмерная усталость и презрение к женщине у его ног, к ее мужу, скованному заклятьем на супружеском ложе, ко всему людскому роду. Когда на теле княгини не осталось ни одного кровоточащего пореза, она прошептала что-то на незнакомом Роману языке. Затем склонилась до самого пола и начала целовать черные копыта, собирая влагу губами.

Князь провалился в черноту.

Утром он проснулся рядом с прильнувшей к нему Глашей. Спальню заливал молочный свет. Прошлая ночь обернулась дурным сном, а счастье доверчивым теплым клубком свернулось рядом.

Князь откинул одеяло, свет заскользил по гладкой коже его жены, на ее теле не было ни одного изъяна, кроме крошечной родинки в ложбинке между грудей. На смятой простыне бурели несколько пятен засохшей крови.

Глаша открыла глаза, посмотрела на него. Щеки зарделись, она хотела укрыться, но Роман ей не позволил.

 

Смерть кучера была первой, но не последней.

Через пару дней в деревне пропали трое мальчишек, ушли за хворостом и не вернулись. На замерзшем болоте нашли брошенные вязанки и одежду. Шапки, валенки, рубашки валялись в снегу, а изо льда торчали скрюченные заледенелые пальцы. Однако стоило разрубить лед, оказалось, что лишь пальцы от ребят и остались.

Как-то утром крестьяне нашли кузнеца сидевшего у порога выстуженной избы, баюкавшего окровавленное тело жены. Глаза у самого плоские, бесцветные. У ног валялись куски ледяного мяса с замерзшими червями и затупившийся топор. На колоде для колки дров — седая голова. Отец к кузнецу приходил, прошлой весной схороненный.

С приходом весны дети пропадать стали чаще, прямо из дому. Проснется баба поутру, а рядом полено вместо младенчика лежит или того хуже – подкидыш с черными голодными глазами.

Крепостные начали разбегаться, их не пугала ни каторга, ни порка вымоченным в смоле кнутом.

Дворня по усадьбе ходила с опущенными головами и на глаза княгине старалась не попадаться. Слухи ползли, что недобрый глаз у хозяйки. Келлер приказал выпороть трех сплетниц, но все равно по углам шептались, что привел хозяин саму смерть в дом, за глаза прозвали Глашу – мизгирь. Говорили, что она чарами, как паутиной усадьбу опутала.

Глаша менялась. От девушки, которая нуждалась в защите, в ней ничего не осталось. Все чаще Роман думал, что виденное в крещенскую ночь не было сном.

С недавних пор княгиня полюбила отдаваться ему под крики девок, запарываемых кнутом. Под мольбы и стоны она впивалась в его спину острыми ногтями, расцарапывая кожу до крови. От чужого страдания и он пьянел, становился не в себе. Впивался в ее тело, стараясь причинить боль, разорвать зубами кожу, вгрызться в кровоточащее мясо.

 

Лето подкралось как-то вдруг.

Усадьба стояла пустая и мрачная. Небо серым саваном укрыло июльский день.

Аглая в круглой липовой беседке, посреди яблоневого сада, варила варенье на небольшой, специально для того сложенной, каменной плите. Рядом с плитой - стол, заставленный медными тазами с присыпанными сахаром ягодами, на подносе - горка малины, которую сторожил одноглазый ворон. Несколько птиц сидели на ветвях, все они повернули головы в сторону Романа, подошедшего к беседке. Он уже не удивлялся, что из трех птиц выросла стая.

Глаша помешивала ягоды, давшие обильный сок. Подняла глаза:

- Как там?

- Утром еще четверо умерло, - он повалился на лавку, шедшую по кругу беседки, истлевшими глазами посмотрел на жену.

- Ясно, - варенье помешивать она не перестала, - надо было первого заболевшего заживо зарыть, тогда бы болезнь отступила. Но теперь уж поздно.

Может быть, еще месяц назад он бы и не заметил вовсе или сделал вид, что не заметил этого замечания, но несколько дней в охваченной болезнью деревне заставили его внимательнее присмотреться к жене. Ее плечи укрывала от сырости персидская шаль, волосы были собраны в скромный пучок, на пальце поблескивало обручальное кольцо. От начавшего сильно парить таза потянуло разрезанным волчьим брюхом с полупереваренным ягненком внутри. Вместо ягод в бордовой жидкости плавали сморщенные кончики пальцев. Такие он видел у умерших от холеры в деревне. Вторую неделю Бледный всадник ездил по округе, собирая урожай.

Аглая сняла пенки деревянной ложкой, с тонких пальцев с сорванными ногтями в зелье капала кровь. По серому платью расплывались пурпурные пятна, разводы остались на полу от сильно намокшей юбки.

Мор, пропавшие дети. Обтянутые сухой кожей лица, разорванный псами крестьянин, плюнувший княгине в след. Колдовская паутина, окутавшая усадьбу.

Мизгирь.

Ведьма.

На воздухе Роману вдруг стало душно, нечем дышать.

Он побрел прочь, через сад к парку, мимо Источника истины (от воды пахло псиной), к искусственному треугольному пруду, там располагался подземный ход, соединенный с системой туннелей, раскинувшихся под всей усадьбой. Здесь, в кромешной тьме, пугаясь эха собственных шагов, Роман шел к библиотеке. Она располагалась в господском доме, но попасть внутрь можно было только через подземный ход, чтобы желавший обрести истину находил ее, совершив символический спуск в царство мертвых. Очередная причуда прадеда, собиравшего по всей Европе книги по алхимии и черной магии. Подземелье хранили чары, не позволявшие ведьме проникнуть сюда. Роман помнил, как показывая супруге парк, предложил Глаше спуститься в туннель, а она будто не заметила черневшего в склоне холма входа, сказала, чтобы он больше так не шутил, а он подумал, что шутит она.

Роман несколько часов просидел над попахивающими плесенью книгами в поисках ответов.

От демонолога Игнациуса Альбы он узнал, что его жена - плод связи демона и смертной женщины, бесовский ребенок, наделенный огромным могуществом, разделивший бессмертную природу своего отца. Прирожденная ведьма, которая может до поры отрицать свою сущность, но рано или поздно ступающая на тропу зла. Автор с упоением описывал раны на теле нечестивицы, намекая на сладострастные ритуалы, суть которых боялся доверять пергаменту. В конце демонолог добавлял, что прирожденную ведьму нельзя убить даже огнем, и беспомощно разводил руками, советуя надеяться на милость Божью. Итальянский чернокнижник Сармьенто Кордова писал, что могущество ведьмы может стать поистине безграничным, когда преклонив колени перед дьяволом, она начнет творить зло, собирая в сосуды души, загубленных по ее воле людей и питаясь ими. Он убеждал каждого, кто столкнется с ней следовать его указаниям. Зло большее искоренить меньшим, принести одну жертву, чтобы спасти тысячи.

1878

 

«Время еще есть, она просыпается, но не достаточно сильна», - Роман смотрел на свои перепачканные в крови руки, на пыльном паркете лежал раскрытый гримуар с каллиграфической латынью и эстампом, на котором в вязи оккультных символов горела черно-белым пламенем сморщенная, отделенная от тела рука. Рядом валялись фолианты (некоторые в переплетах из человеческой кожи), на подгрызенных мышами страницах увядали цветы болиголова. Поверх инкунабулы, инкрустированной самоцветами, ухмылялся кошачий череп.

В деревне за лесом протяжно завыла собака, оплакивая утопленных накануне щенков. Князь стоял на крыльце, а за его спиной стонала умирающая женщина с разрезанным животом.

«Барин, мальчика оставьте, барин», - обломанные ногти царапали его сапоги, соскребая засохшую грязь, в комьях земли застряли оторванные крылышки мотыльков и увядший липовый цвет. Женщина подвинулась ближе, за ней остался кровавый след.

«Барин, сыночка», - прошептали сгнившие двадцать лет назад губы.

Роман обернулся, на полу никого не было. Провел потной ладонью по лицу, стараясь прогнать видение.

Ночью князь не спал, сидел на крыльце, не зажигая огня, курил и слушал.

 

Деревенские мальчишки, пропалывавшие луг от конского щавеля подняли русые головки, завидев барина, выходящего из леса. Роман был в деревне не частым гостем, делами заведовал Келлер.

 

- Как же, Авдотья к ноябрю ждет.

- К ноябрю поздно, надо сейчас.

Келлер посмотрел на Романа, развел холеными руками, на указательном пальце в перстне сверкнул александрит. Встал из-за стола, закрыл дверь из кабинета в гостиную.

Управляющий был слишком проницателен, чтобы не уловить перемену в князе.

- Колокольчики?

- Прошлой ночью.

Двадцать лет назад Келлер проявил чудеса изобретательности, заметая следы, недаром внешностью он напоминал хитрого лиса. С годами отожравшегося на курах и сливках, в прошлом - голодного и злого. Именно он нашел недавно овдовевшую крестьянку на сносях и оформил бумаги по продаже неведомому помещику вместе с приплодом. Он же и работой руководил, когда трубки от некрополя к дому прокладывали, систему колокольчиков разработал, используя за основу западное обыкновение в гроб шнурки протягивать на случай, если похоронили впавшего в летаргический сон.

- Время еще есть, не знаю сколько, но есть.

Келлер вернулся в кресло, достал из коробочки засахаренную фиалку, предложил Роману, тот отмахнулся. Управляющий повертел сладость перед глазами, положил в рот, прожевал.

- Надо в город ехать. Там попрошайки, паломницы в Троицкий к старцу, нищенки. Никто не хватится. А хватятся, так не доищутся. Хотя и риск, конечно, если поймают за таким делом, острогом не отделаться, как испанцы в средние века на костер отправят, или мужики на части разорвут. Зато, если не поймают, на душегуба, что девок по губернии свежует, спишут. Слышали? Я поначалу думал, что… а впрочем, может и впрямь душегуб.

«Душе губ. Души губит», - проговорил, про себя Роман, а перед глазами стекляшки калейдоскопа: лица, кровь на руках.

Келлер закурил трубку:

- Вы там были?

Роман ответил не сразу, стараясь сообразить, про что управляющий спрашивает:

- В некрополе? Нет, дошел до Источника, дальше вороны стерегут.

При упоминании воронов по лицу Келлера скользнула тень. На лбу управляющего под рыжими с проседью волосами прятались звездочки шрамов.

- Понятно. Осмотреться нужно, перед тем как, - немец рубанул по воздуху кистью. - Знаете, я стрелял в нее тогда. Подошел к гробу, приставил дуло к правому виску и…

- Осечка?

- Напротив, череп разворотило, мозг, кровь повсюду, но стоило отвернуться, смотрю: ни царапины, а на губах ехидная улыбочка играет. Думаю: промазал, привиделось. Да пуля в стенке гроба, напротив левого виска застряла, и кровь струйкой из дерева ползет. Именно тогда я понял, что другого выхода не было.

- Но вы, же привели ту крестьянку.

- И что? Скот они, не люди, а возможность отомстить за Марту утешением служила. Завтра прогуляюсь до некрополя, после к вам зайду, тогда и решим.

- Я с вами пойду, - ответил Роман.

- Нельзя, если вы правы, нужно, чтобы остался тот, кто знает, что делать. Может вовсе, мышка пробежала, хвостиком вильнула.

«Нет там мышек, двадцать лет как нет», - подумал Роман.

Уходя, бросил взгляд на висевший над ореховым секретером портрет чуть полноватой блондинки, на который Келлер весь разговор смотреть избегал.

 

1858

 

Роман нервно мерил шагами гостиную в доме управляющего (в доме, где двадцать лет предстояло прожить ему самому). Келлер осунувшийся и бледный полулежал на диване, теребя пальцами с обкусанными заусенцами, окровавленный платок.

- Я вам верю, я вам помогу. Я ей не поверил, - управляющий кивнул на стену, из-за которой слышались сдавленные рыдания.

- Доктор сказал: быстро развившаяся чахотка. А сам все торопился уйти, озираясь по углам в поисках ответов на вопросы, которые даже не мог сформулировать. Как, Роман Олегович, молодая, два дня назад здоровая женщина может при смерти лежать?

Марта Келлер утром в субботу тихо кашляла, а к вечеру уже захлебывалась кровавой пеной. Келлер не мог избавиться от мысли, что откашливает жена кусочки легких.

- Марта рассказала, что видела как княгиня воду, которой обмывали старуху, умершую за день до начала мора, вылила в колодец, из которого вся деревня воду берет и тут же на дороге, что к Пчелину ведет, женщина появилась, тощая и растрепанная. Марта значения не придала, мало ли, примерещилось. Действительно, с чего княгине за старухой-крестьянкой ходить, да еще покойницу обмывать? После бабы шептать начали, что Холера по деревне ходит. Марта в пятницу мне обо всем рассказала, а я ответил: «глупости». Заставил вечером к вам пойти, скрасить скуку княгине.

Роман не знал, что ответить, ему нужна помощь. Друзей у него нет, а на Келлера можно положиться, но изложенная просьба теперь жгла ему язык, как кислота.

- Я сделаю все, что нужно, - сказал управляющий.

Дверь в соседнюю комнату открылась, из нее вышла зареванная девчонка, держа в руках таз с алой водой. В проеме виднелась спальня, на резной кровати лежала Марта, по подбородку сбегала струйка крови. Рядом с ней, на замаранных кровью простынях - две полупрозрачные женщины в грязных рубахах. Первая, с перекошенным, вытянутым, лицом, пальцами водила по губам умирающей. Вторая, седая, с лихорадочно горящими глазами, гладила Марту по груди.

«Тело жечь и знобить, белые кости крушить», - вспомнились слова няньки, рассказывавшей маленькому Роме о сестрах лихорадках.

 

Следующим вечером Келлер привел к входу в туннель крепкую крестьянку на сносях и ушел прочь в вечернюю хмарь. Ночь опускалась на обглоданные деревья, было только начало сентября. Роман зажег фонарь и вошел в туннель, крестьянка доверчиво направилась следом. Для себя он все решил еще летом, отнять жизнь и спасти сотни, тысячи. Себя самого спасти прежде, чем Аглае надоест играть с ним. И все же он не решился, если бы пришлось ее убить. В его сердце тлела любовь к ней, возможно искусственная, колдовская, но истребить ее Роман не мог. Ритуал Кордовы давал отсрочку, время найти способ изменить Глашу.

Князь пропустил крестьянку вперед, дал подняться по каменной лестнице, ведущей в библиотеку. Она вошла, остановилась, с любопытством глядя на книги, разбросанные по полу; пыль, покрывавшую шкафы и письменный стол; паутину, затянувшую углы; глухие стены в черной плесени. Подняла голову к плафону, свет фонаря туда едва достигал. С потолка протягивала разломанный гранат Персефона, в глазах богини танцевали маленькие чертики с крошечными фонарями.

Роман толкнул крестьянку на пол. Она упала, выставив руки вперед, не удержалась, ударилась животом. Не позволяя себе задуматься, князь перевернул ее на спину, заглушил крик ударом по лицу, охотничьим ножом разрезал одежду. Приложил лезвие к выпирающему твердому животу и надавил, кровь брызнула ему в лицо. Он сделал разрез от грудины к паху. Крестьянка захлебывалась криком и кровью, пока Роман не вонзил нож ей в горло. Ореховые глаза посмотрели на него с непониманием, и Роман решил объясниться. Самообладание на несколько секунд покинуло его. В бреду, на грани помешательства, он прошептал:

- Ей спать надо, просыпаться нельзя, - и приложил окровавленный палец к губам. Уже не совсем понимая, что нужно и что хочет сделать, Роман достал из теплой утробы младенца, положил на окровавленный паркет и отрезал тощую синюшную ручку там, где она соединялась с туловищем.

 

Неуверенно, как тать в собственном доме, шел Роман по коридору в спальню жены. С убийства крестьянки прошел месяц, к ритуалу все было готово. Марта Келлер умерла две недели назад.

Аглая сидела у окна, у ног валялись изломанные пяльцы с разорванным куском шелка. На ее руке, вцепившись когтями, примостился одноглазый ворон:

- Кар, крадется, кар!

Роман быстро подошел к жене и, не обращая внимания на ворона, впился поцелуем в ее губы. Птица перелетела на шкаф.

- Прости, - прошептал князь и отступил. Она посмотрела на него с недоумением, но через мгновение зеленые глаза загорелись гневом. Аглая поняла, что не может пошевелиться, муж использовал ее же средство — парализующий бальзам на губах (книги прадеда снова помогли). В спальню вошел Келлер, держа склянку с ядом.

Управляющий хотел было разжать сомкнутые челюсти Аглаи и вылить зелье в рот, когда ворон бросился на него, вцепился в волосы и попытался выклевать глаза. Весь в крови с молчаливым упрямством Келлер метался по спальне, закрывая глаза, стараясь сорвать птицу хотя бы вместе со скальпом.

Роман бросился на помощь, но управляющему удалось вцепиться в хлопающего крыльями, бешено работающего клювом ворона и свернуть ему шею.

Еще один ворон с лету врезался в окно, по стеклу зазмеились трещины. Снаружи кружила целая стая, птицы кидались на окна, совсем немного и стекла не выдержат.

- Быстрее! Зелье!

Келлер окровавленными пальцами разжал челюсти Аглаи.

- Лейте!

Роман подобрал выроненный управляющим флакон, вылил яд в рот жены.

Ее глаза, секунду назад пылавшие ненавистью, подернулись дымкой, закатились под лоб, закрылись. Роман дотронулся до вены на ее шее, пульса не было.

Птицы перестали кидаться на окна, но еще долго над усадьбой раздавался печальный грай.

 

Никто не проронил по барыне ни слезинки. Гроб поставили в гостиной, никто не пришел проститься. Только Келлер двое суток просидел у тела «покойной», бледный, с забинтованной головой, под рукой держа заряженный пистолет.

Управляющий жевал обветренные, в болячках, губы и шептал что-то себе под нос. Роман хотел бы верить, что он молится, но знал: это не так.

На третий день Аглаю похоронили в некрополе. Вход внутрь охраняла статуя Танатоса с занесенным для удара бронзовым мечом.

Гроб поставили в саркофаг из черного мрамора и накрыли плитой.

Ночью Роман пошел к некрополю с «рукой славы», изготовленной из ручки младенца, выдержанной в растворе с селитрой, перцем и солью, высушенной и покрытой воском, с фитилем, сделанным из волос и жира матери.

Князю предстояло обойти вокруг склепа с зажженной «рукой славы», усыпить ведьму на несколько лет, может быть десятилетий. Действие яда заканчивалось на третий день в полночь. Именно на границе сна и пробуждения надо успеть сковать ее чарами. Итальянский чернокнижник предупреждал, что ведьма будет сопротивляться, призывать морок — единственное доступное во сне средство защиты, но начав круг нельзя останавливаться, пока цепь заклятия не замкнется.

Ветер рвал тучи в клочья. Голые деревья тянули к Роману кривые ветви. Совсем близко от тропы завыл волк. Среди берез прятались коварные тени. Под ногами, в гниющей листве, судорожно били крыльями умирающие мотыльки.

Вокруг склепа стояли статуи. Дафна и Антигона с постаментов у входа в дом, нимфа из центральной композиции фонтана, Персефона покинула свой храм и стояла у входа в некрополь рядом с Танатосом, Паллада протягивала в сторону Романа бронзовый меч.

Не подходя ближе, Роман от фонаря поджег «руку славы», фитиль затеплился зеленым огоньком. Статуи раскрыли пасти, обнажив клыки, блеснувшие в кромешной тьме, из ртов по мрамору заструилась кровь.

Не вполне доверяя книгам, князь взял с собой дуэльный пистолет. Держа в одной руке оружие, другой с отвращением сжимая «руку славы», начал обходить некрополь по кругу. В парке заухала сова, ей ответили хохотом из чащи за рекой. Деревья озарила красная вспышка, князь зажмурился, но не замедлил шага. Под ноги метнулся черный пес, Роман оступился, пошатнулся, удержался, пес зарычал, сверкнув зелеными глазами. Кинулся вцепиться в бедро, но клыки прошли сквозь плоть, не причинив вреда. Морок. Роман пошел смелее, среди деревьев белели статуи, окутанные саванами. Ветер трепал ткань, отрывал клочья, лоскуты стлались по земле, обращаясь бледными змеями, тянущими узкие головы к ногам князя. В отблесках зеленого пламени блестели капельки яда, падавшие в жухлую траву. Статуи подходили ближе, сжимали круг, пока он завершал свой. Оставалось сделать шаг, другой, огонек теперь еле тлел. Роман почти чувствовал, как возвращаются к ведьме силы, с каждой секундой приближавшей полночь. Рядом со статуями брели мертвецы, он узнавал своих крепостных. Провалившиеся в череп глаза слепо шарили по парку. Из приоткрытых ртов выливалась густая чернота. Не важно, надо сделать шаг, еще один. Из темноты Паллада ударила мечом и рассекла Роману щеку от виска до подбородка. Дафна попыталась вцепиться в кисть, сжимавшую «руку славы» и разинула пасть, готовясь укусить, Роман выстрелил в ее голову и мраморное крошево разлетелось в стороны. Он сделал последний шаг. Некрополь и парк озарил столб зеленого пламени, вспыхнувшего по замкнутому кругу. Вспышка выхватила из темноты искаженные лица статуй и мертвецов, отползавших во тьму. На парк рухнула темнота, статуи замерли с протянутыми к князю руками. Огонь не потух совсем, стал бледнее.

Ночь Роман провел в скованном трауром доме управляющего. Наутро он вместе с Келлером вскрыл гробницу. Князь попросил оставить его с женой наедине. Управляющий вышел, раскуривал трубку, рассматривая статуи, кровь засохла, в раскрытой пасти Персефоны что-то высматривал воробей.

Роман откинул саван. На скулах княгини тлел румянец. Он нагнулся и поцеловал жену, затем привязал шелковые шнурки к запястьям, шее, щиколоткам, один пропустил вокруг талии, протянул сквозь проделанные в гробу и саркофаге круглые дыры и дальше к отверстию в стене, ведущему в подземный ход.

 

Князь вернулся в господский дом, челядь прогнал в деревню ухаживать за больными. Ему хотелось остаться в одиночестве. Самому уснуть беспробудным сном.

В доме пахло жженой шерстью и серой, цветы из оранжереи, поставленные в вазы вчерашним утром, почернели и сгнили. Князь поднялся в спальню жены и замер у порога, чары рассеялись, открыв то, что раньше оставалось невидимым. Комод, шкаф, пол, подоконники — все свободные поверхности были заставлены горшками и крынками с торчавшими из них ножами и крючьями. Роман взял один в руки, комната поплыла перед глазами.

Ночь, лошади беспокойно фыркают и ржут в стойлах. Темень кругом. Из темноты голосок: «Тять, зябко». До кишок, мороз продирает и выпитое накануне вино не помогает. На полу стоит крышкой накрытая колода, та самая, в какой сынишку схоронил. Своими руками, он узлы на ней вязал. А из-под крышки: «Тять, зябко».

Евграшка.

Роман схватил другой горшок.

Он обнаженный стоял рядом с заледенелым болотом, рядом его друзья скидывали с себя одежду, рвали застиранные рубашонки и бросали в снег. Из леса показалась барыня, за нею волки крались по пятам, среди волков - искривленные, рогатые тени. Она шепнула, плюнула и вот он уже ни ног, ни рук не чует, друзья его коркой льда покрываются. Барыня в ладоши хлопнула, и тела разлетелись на куски. Волки с рогатыми тенями за поживу схлестнулись, хватали дымящимися пастями мясо и утаскивали в лес.

Души умерших по воле ведьмы, томились пойманные в ловушки из ножей и крючьев. Аглая подпитывала их болью свою силу и силу того, кому поклялась служить.

Роман размахнулся, бросил горшок в стену. Черепки и ножи разлетелись в стороны, с крючьев сорвалась перламутровая дымка, приняла вид окровавленного мальчика и растаяла. Князь метался по комнате, разбивая сосуды. Но озлобленным, обезумевшим духам некуда было уходить.

Келлер переехал в деревню. Роман занял опустевший флигель управляющего. Крепостные, пережившие мор, налаживали хозяйство. Первый год князь часто ходил в некрополь, часами сидел у саркофага, надеясь и боясь, что Аглая проснется. Несколько лет путешествовал по Европе (тогда за некрополем следил Келлер), пытаясь найти средство вернуть Глаше человечность. Безуспешно. Надежды таяли, оставляя горечь и пустоту. Он смирился, вернулся в страну, где рушились старые порядки. Тихо умирал, наблюдая, как увядает усадьба.

1878

 

Роман прождал управляющего весь вечер, хотел верить, что тот передумал, но знал: Келлер мертв.

Ночью колокольчики звонили долго.

На следующий день он поехал в город, бродил по улицам, шарахаясь от торговок и коробейников. Искал. Ему казалось, что городовые поглядывают на него с подозрением.

Очнулся ночью в подворотне, не помня, как там оказался. Зажимая нос от вони, оскальзываясь в жидкой грязи, выбрался на тускло освещенную улицу. Сунул руку за пазуху, проверить спрятанный за пазухой нож, но вместо ножа нащупал влажный сверток. Развернул. Долго рассматривал русые, перепачканные кровью кудряшки, желтоватый жир и младенческую ручку. Воровато оглянулся по сторонам. Никого. Спрятал сверток обратно за пазуху. Попытался вспомнить кого, где, как убил, но все было смутно и будто не взаправду.

 

Колокольчики звонили каждую ночь, заиграет один, через час - другой, за ним третий. Затрезвонят разом.

Отсчитывая дни пока «рука славы» засыхала, князь бродил по усадьбе. Заглядывал в пыльные окна господского дома. Наблюдал за призраками. Различал в тенях знакомые лица. Генеральшу с животом, свисавшим до пола. Марту Келлер в ночной рубашке, перепачканной кровью. Высохших, как мумии крестьян, царапавших почерневшими ногтями паркет в пыльной китайской гостиной.

От дома брел к службам. Крыша конюшни провалилась. На беседку, где Глаша варила зелье, упала разбитая молнией яблоня. Доходил до Источника истины и останавливался. Вороны, молча, сидели на ветвях, ожидая, когда у него хватит смелости пойти дальше.

Как-то во сне Роман видел Келлера. Тело лежало на дне ручья рядом с обвалившимся деревянным мостиком. Над ним возвышался Танатос, сжимавший в руке снятый с управляющего скальп. На его мече в подтеках засохшей крови сидели вороны.

 

Миновал август, сентябрь.

Все повторялось. Ветер. Холод. Полночь.

Князь шел по парку, стараясь не обращать внимания на бесов, режущих кожистыми крыльями небо, ломающих гнилые ветки где-то над головой. Скрип деревьев сливался с воем запертых в доме призраков.

За корявыми стволами показалось слабое зеленоватое свечение, окружавшее некрополь, от пламени разгоревшегося двадцать лет назад остались почти истаявшие язычки.

На статуях и крыше некрополя сидели вороны.

Роман достал из-за пазухи сверток. Он уже зажег спичку, когда в сердце затеплился огонек старой нежности. Ветер стих, ночь пахла полынью, призраком несбывшегося счастья.

- Сколько моей душе ее в аду ждать? - спросил князь статуи. Он все решил, продлить сон ведьмы еще на двадцать лет, оставить дневник с указаниями, что делать должно, а после пулю в висок. Но вдруг желание увидеть Глашу стало нестерпимым. Роман закрыл глаза, вспомнил, какой она была красивой и хрупкой.

 

Дверь скрипнула протяжно и печально. На лестницу, ведущую в склеп, падал бледный свет из глубины некрополя. Роман шел к своей возлюбленной супруге. Все эти годы - дурной сон. Она жива, ждет его.

Саркофаг стоял, покрытый плитой, в окружении сухих венков, на одном сохранилась лента с золотыми буквами: «Покойся с миром, любимая». На надгробиях и в нишах, где раньше располагались гробы предков Романа (кости и разломанные гробы валялись на грязном полу), на постаментах вместо мраморных ваз с восковыми цветами (расставленных теперь вокруг саркофага) стояли горшки с торчавшими вверх крючьями и ножами. От них к саркофагу тянулись ниточки серебристого тумана, обвивались вокруг покрытых паутиной шнурков.

- Как?

Он уже знал ответ. Роман хотел вернуть ей человечность, но утратил собственную. Князь понял и еще кое-что: наследие прадеда служило и ему и ей. Символы и сочетания в парке, значения которых он так и не узнал, позволили Аглае освободиться от оболочки, бесплотным духом пройти тропой познания, открыть тайну рождения и смерти.

Последний язычок изумрудного пламени погас в ночной тьме. Мраморная плита поднялась в воздух и рухнула на пол, с грохотом разлетевшись на куски. Крышка гроба открылась. Бледная кисть схватилась за край саркофага.

Роман отшатнулся, упал на колени, закрыл глаза, боясь встретиться взглядом с женой. Попытался докричаться до отринутого им Бога, когда ледяные пальцы провели по его лицу, но в ответ на молитву услышал шорох савана.

В доме управляющего колокольчики захлебнулись криком.


Оцените прочитанное:  12345 (Голосов 8. Оценка: 4,13 из 5)
Загрузка...