Маша и тьма

Маша слегка раскачивалась на хрупком школьном стуле и думала о прекрасном завтра. Выходной. Но пока что она ожидала свой нелюбимый урок — математику. Последние два года — пятый и шестой класс, — этот предмет вызывал у Маши чувство черного ужаса, заполняющего ее медленно от макушки до пяток. Стоило только подумать о том, что ей предстоит почти час слушать о цифрах, дробях и переменных гадкий холодок страха пробегал по ее позвоночнику. А пик ужаса настигал, когда учительница называла ее имя. Она одна с таким именем в классе. Нельзя переложить ответственность на другую Машу. Каждый раз Маша молилась богине Афине, ведь та была достаточно мудра, чтобы не позволить учительнице произнести ее имя. В такие момента она ненавидела свое имя. С недавних пор она поняла, что молиться стоит Арею. Это была война.

Прозвенел звонок и сердце Маши застучало сильнее. Дыхание участилось и мир стал сразу жутко серым — зрение затуманилось и очертания расплылись, реальность стала распадаться. Школьный психолог сказал, что это паническая атака. Паника виделась Маше маленьким зубастым монстром, непременно с острым мечом в руках, который нападал подло из-за угла и ударял непременно в спину, чтобы застать врасплох.

Опаздывающие дети забегали в класс и с шумом плюхались на свои неудобные школьные стулья. Маша считала, что их стоило бы заменить. Лет так десять назад. Стулья заменить. А может и ее одноклассников. Она поделилась своей мыслью с мамой, а та сказала, что нужно просто терпеть. Сказала: “Это не самое страшное в жизни, Мария!” Маше хотелось спросить, а что же самое страшное. Но она боялась услышать ответ.

Наталья Владимировна вошла в класс кроткой легкой походкой, словно привидение. Сегодня она выглядела бледнее и худее обычного. Ее рыжее каре непривычно растрепанно — отдельные волосинки, как ржавая проволока торчали в разные стороны. Всегда учительница застегивала свою блузку до последней пуговицы на воротнике, а сейчас три белоснежные, как лебединое крыло пуговицы расстегнуты, и из хлопковой вуали блузки видно кружево ее бюстгальтера. По классу прошли тихие смешки с задней парты. Белый, аккуратный, охраняющий что-то очень важное для женщины. Маша невольно словила себя на мысли, что непременно будет такой носить, когда настанет время. “Скоро появится кровь, Мария. И больше не будет детства. Это как смерть”, — невольно вспомнила она слова мамы и поежилась словно от холода. Крошечные мурашки пробежали под ее одеждой. Она чувствовала как жгучий мороз, исходящий от этой темной мысли цепляется за ворсинки свалявшейся шерсти старого свитера, купленного когда-то на распродаже.

Глаза Натальи Владимировны припухли и покраснели. “Наверное, у нее кровь”, подумала Маша. Учительница села за свой стол, стала раскладывать тетрадки с контрольными, постукивая по ним длинными пальцами с тонкими серебряными кольцами. Маленькие камешки блестели в свете зимнего солнца, которое просачивалось через деревянные оконные рамы с облупившейся краской. Когда-то давно цвет краски был белый, сейчас же графитовая серость захватила раму и грызла ее острыми зубами прошлого.

— Доброе утро, дети.

— Доброе утро, Наталья Владимировна, — пронесся хор голосов. Маша в хоре не участвовала.

— Сегодня у нас новая тема… но сначала, да… оценки по контрольным.

— А что у вас случилось, Наталья Владимировна? — Спросила Аня, отличница, сидящая на первой парте.

— Ох… мои дорогие, я бы не хотела… ладно. Моя мама, она…

— О боже, у вас мама умерла! Какой ужас! — Вскрикнул кто-то с задней парты.

— Нет, нет. Слава богу, нет. Но она в очень плохом состоянии, у нее был инсульт и она сейчас в реанимации. Я целую ночь была в больнице. Сейчас ей стало лучше. Но вы не переживайте. Все будет хорошо. — Учительница попыталась улыбнуться, но за улыбкой этой скрывалась очень тяжелая печаль. Маша видела как та забралась в морщинки в уголках красивых, но потускневших глаз. Угнездилась там и потихонечку вытягивала свет и радость.

— А если не будет? — Маша осознала, что голос принадлежит ей и похолодела от ужаса.

В классе сразу стало очень тихо. Все уставились сначала на девочку, потом на учительницу. Кто-то затаил дыхание в предвкушении интересной сцены. Школьные будни порой так скучны.

— Маша, что ты такое говоришь? — учительница не выглядела злой, а скорее обеспокоенной. Ее растрепанная прическа, казалось, встревожилась вместе с ней. — Нужно верить в лучшее.

— Но если ты готов к худшему, то потом разочарования меньше. Ну, так моя мама говорит, — тихо сказала Маша. Нервно накрутила на палец светлые волосы, выбившиеся из тонкого хвостика.

— Маша! Да, возможно в этом есть смысл, но мне такой подход неприятен. — ответила учительница. — Я слишком… слишком подавлена, чтобы так думать.

Разговор был окончен, учительница медленно обошла весь класс, раздавая тетради с контрольной. Маше не надо было смотреть, чтобы узнать какая у нее оценка. Всегда одно и то же.

А потом Наталья Владимировна говорила о новой теме, о цифрах, о таких далеких, непонятных. А эта черная, угольная дымка ползла к ней по зеленой стене маленького класса. И было что-то о дробях. А черное нечто проникало в учительницу через нос — маленький клочок тьмы повис на самом кончике, прежде чем соскользнуть во тьму учительского естества. Щупальца из тьмы и дыма пробирались в нее через уши, легкий танец обрывочной, тряпичной темноты — и она внутри. И заползла в глаза, смакуя склизкий сок глазного яблока, заполнила собой белизну, поглотила ее, заместила. На миг глаза учительницы стали такими черными, страшными, и накатило чувство безысходного одиночества и холода. Оно пустило в нее корни и нависло над ней черной глыбой. Своими пустыми глазами уставилось на Машу.

“Оно знает, что я его вижу”.

Прозвенел звонок.

— Домашнее задание на доске, хороших выходных. — Сказала Наталья Владимировна. Черная тьма, образовавшая рану в мире, теперь внутри нее, а она не знает. Не знает. Она придет домой, заварит чай, поговорит с мужем, пока черные щупальца внутри будут трогать ее органы, щекотать мысли. И питаться ее болью.

Когда все ушли, Маша остановилась возле учительского стола и неуверенно произнесла, собирая все свои силы для этих громких и таких мучительных слов:

— Вам стоит заняться чем-то очень радостным. Лучше сделайте это сегодня же. Возможно, оно уйдет.

— Что уйдет, Маша?

— Это. Ну, это чувство. Печаль.

— А! Ну да, хорошо, хорошо. Пока, Маша. Тебе пора домой.

Девочка выбежала из класса, сгорая от стыда и досады. Не нужно было ничего говорить, взрослые никогда не слушают и не понимают. Ну и пусть! Ей же хуже, учительнице. Будет ходить теперь с этим прилипалой.

Маша вдохнула холодный январский воздух и облегчение ворвалось в ее легкие. Этот сладостный миг пятницы, после последнего урока. Мама придет домой только в семь вечера, а это значит, что у нее впереди еще почти четыре часа свободы и одиночества. Это чувство было самым прекрасным в ее копилке немногочисленных радостей. А радости такие — каждодневные четыре часа свободы от всех людей на планете, кроме мамы, в своей маленькой комнатке на восьмом этаже. Хороший фильм. Чашка обжигающего чая. Однажды Маша узнала, что ее одноклассница разбавляет чай холодной водой. Какое кощунство, разве может быть что-то лучше горячей лавы напитка, который обжигает внутренности, согревая их чайным пламенем?

— Эй ты! — услышала Маша у себя за спиной. Нет. Неужели опять?

Голос принадлежал мальчику ее возраста, но он был выше ее на две головы, отчего казался старше своих лет. Черные волосы растрепались и торчали из-под шапки, черный свитер и черные джинсы, черные тяжелые зимние сапоги. Он был весь покрыт тьмой. Маша подумала: “Безвкусно! Совсем не по возрасту. Его как будто гробовщик по стилю ориентирует”. А его глаза кристально голубые, как небо в самый лазурный летний день, но злые и пугающие. Эти глаза с нескрываемой враждебностью смотрели на Машу сверху вниз, а уголок рта смотрящего устремился вверх — этакая пародия на глумливую успешку. Тренируется.

— Слышал, ты сегодня заговорила. С чего бы нам такой праздник, а? — его усмешка стала шире.

Маша стояла тихо и почти не дышала. Внутренний голос вопил о том, что нужно бежать, но тело не слушалось.

— Эй, ты что глухая?!

— Ты же знаешь, что она у нас скромница, Глеб, — сказал другой мальчик, чуть полноватый друг Глеба. Он всегда что-то жевал, вот и сейчас он держал пачку чипсов и методично похрустывал. — Сегодня произошло короткое замыкание, робот сломался, — и он дико засмеялся, выплевывая крошки чипсов и вытирая рот рукавом зеленого пуховика.

Всего мальчиков было четыре — Глеб и его друзья-подпевалы.

Маша наконец справилась с оцепенением и, делая вид, что не замечает компанию ребят, развернулась и спокойно пошла прочь от них.

— Ты куда, немая? Я с тобой еще недоговорил! — услышала она рассвирепевший голос Глеба. Маша обернулась и в ее лицо попал холодный снежок. А потом еще один. На миг мир остановился и остался только холод, больно царапавший щеки, стремительно прорывающийся под ворот старого пуховика к теплу, к пульсирующей крови под кожей. И тепло в испуге отпрянуло, а сердце лихорадочно билось и билось, как моль о стенки светильника, стараясь отпугнуть эту стужу. А их смех больно царапал уши, как проволока. И что-то очень мокрое и горячее полилось по щекам, ручейками по белому замерзшему лицу. И стало очень стыдно и страшно. Она боялась не еще одного снежка, а того, что они увидят слезы и будут смеяться еще громче. И тогда она побежала. Что было сил, не оглядываясь и не обращая внимания на комментарии, которые доносились до нее. Она стерла их, словно ластиком, и оставила для себя только неровную снежную дорогу и сердце, которое разрослось до размеров вселенной и стучало в ушах.

Она остановилась, чтобы отдышаться. За ней никто не бежал, с облегчением поняла она. А потом нагрянула усталость и ноги подкосились, она упала на спину и разрыдалась.

— Девочка, с тобой все в порядке? — услышала она хриплый мужской голос. Вероятно, мужчина много пил и курил.

Она попыталась встать и замерла в ужасе. Над мужчиной висела огромная черная тень с пустотами вместо глаз. Она так разрослась, видать ее все время подкармливают.

— Я… я в порядке. Упала, поскользнулась. П-простите.

— Чего ты извиняешься? Ты ни в чем не виновата, — мужчина окинул ее быстрым взглядом. — Может, тебя до дома проводить?

— Нет, не надо! — это предложение испугало ее похлеще парочки снежков, — мне недалеко. И скоро мама… заберет меня.

— Ну, как знаешь. — Он шмыгнул носом, еще раз рассмотрел Машу с головы до пят и, к невероятному облегчению девочки, ушел, что-то бубня себе под нос.

Маша отряхнулась от снега и осознала, что внезапное потрясение от встречи с незнакомцем лишило ее желания плакать и жалеть себя. Ведь это не на ней прижился огромный черный монстр с пустыми глазами. Он них всех исходил такой холод и безысходность, что каждый раз Маше казалось, что она встречается с черной дырой, с прорехой в мироздании.

Она медленно побрела к дому, серой девятиэтажки со сломанным лифтом. На стенах каждый раз появлялись новые надписи, словно она была заколдована никогда не закончиться. Долгий путь с первого на восьмой этаж занял у Маши столько сил, что у нее тряслись руки и колени, когда она открывала дверь. Ей казалось, что от ее и без того худого тела остался только скелет. Скелет засунул руку в карман пуховика, чтобы достать ключ от двери, скелет топтался по старому зеленому коврику, даже не так — этот коврик лишь зыбкое воспоминание о зеленом цвете. Бывает, думаешь о чем-то, вспоминаешь, а оно ускользает. А если тебе удается ухватиться за это воспоминание, то у тебя остается лишь отблеск, потерявший всякий цвет и значение. Таким был этот коврик. Почти стертым из ткани мироздания.

— Ну наконец-то! — Услышала она сразу как заперла дверь.

Перед ней стоял маленький человечек, ростом с пятилетнего ребенка, чумазый, его медные волосы были невозможно запутаны. Возраст его был неопределим, ему могло быть как двадцать,так и пятьдесят. Носил он синие пляжные шорты и старый красный свитер Маши в белый цветочек.

— Привет, Веник.

— Я тут извелся весь, ты долго!

— Прости, я просто… — и она снова расплакалась.

Веник встал на цыпочки и похлопал ее по плечу. Потом взял за руку, чтобы отвести в комнату и усадить ее на мягкий продавленный диван в комнате.

— Ну чего ты? Рассказывай!

Маша подумала обо всем сразу — о тающем снегу у нее за воротом пуховика, о злорадном смехе ребят, которым она ничего плохого не сделала, о черных жутких тварях и почему-то о папе, который просто ушел. И расплакалась пуще прежнего.

— Знаешь, Маша, быть такой плаксой очень невежливо и некрасиво! Потому что мне неловко и я не знаю, что делать. Когда ты в последний раз плакала-то? Наверно, что-то серьезное случилось?

— Я...я, — попыталась она сказать сквозь слезы, — я снова видела одного из них... даже двоих.

— Да? Тоже мне! Нашла из-за чего плакать-то! Ты их все время видишь, страсти-то какие!

— Но почему? Почему я? Их больше никто… никто…

— А почем я знаю почему? Не моя копетеция… или как оно там?

Маша улыбнулась, Веник постоянно коверкал умные слова, которые слышал по телевизору. Иногда получалось очень забавно.

— Ну вот, уже лучше, — Веник тоже улыбнулся, да так лучезарно, что на душе стало теплее.

— Спасибо, — сказала Маша.

— Да что там, — его щеки зарделись и весь вид был довольным и солнечным, — для тебя все, что смогу.

— Ты смог бы отомстить плохим детям? Ой… — Маша вовсе не хотела о таком просить, стыд окрасил ее щеки румянцем.

— Что? Тебя кто-то обидел?

Она яростно закачала головой.

— Н-нет. Вовсе нет. Мне просто любопытно. Так смог бы?

— Нет. Я зла не делаю. Может, кто-то из наших и делает, но не я.

— Кто же?

— Ну, — Веник задумался, — кикимора, — он зажал один палец, — банница, если ее разозлить, — второй палец, — игоша, конечно же, — третий, — и он — Лесной Царь.

— Лесной Царь? А как его разозлить?

— Ой, не нужно тебе это знать. Лучше запомни — как в лесу будешь, переодеть одежду наизнанку.

Маша пообещала себе запомнить это бесполезное, казалось ей, правило.

— Веник, а эти тени, кто они... что они? - спросила Маша.

— Да не знаю. Ходят слухи... Но я не верю. От них исходит неприятный душок, от наших такого нет. Недоброе это все. Самое недоброе из того, что я встречал.

Заметив, что Маша погрустнела, Веник подпрыгнул на месте и преувеличенно бодро сказал:

— Сейчас сделаю чай и будем смотреть фильм. Я кое-что интересное нашел для нас. Это сюрприз.

Сюрпризом оказался “Гарри Поттер и Узник Азкабана”, который они с Веником смотрели бесчисленное количество раз, но каждый раз был прекрасным. Веник мирно сидел рядом с Машей на диване, похрустывал печеньем и шумно отхлебывал чай. Такие минуты были самые спокойными и счастливыми. Она не удержалась и прижала Веника к себе. Маленькое тельце извивалось в ее руках, чтобы вырваться.

— Чего это ты себе позволяешь? Чтобы я и нежности? — Он погрозил пальцем и хмурил брови так сильно, как мог. Но потом его лицо смягчилось и он прыснул от смеха. — Нежность — это мое второе имя, — он легонько сжал руку Маши и улыбнулся. — Но если ты заведешь кошку, я смертельно оскорблюсь и никто не спрячется от моего гнева.

Маша громко и заливисто рассмеялась. Она даже при всем желании не смогла бы представить грозно мстящего Веника, который был похож на плюшевого медвежонка. На экране появились титры и тут в замке зазвенел ключ.

— Мама! — в один голос испуганно сказали Веник и Маша.

— Прячься, быстрее!

— Зачем, она все равно меня не увидит. Никто ей такую привиле… привелению не давал!

— Ну все равно, помнишь, она чуть не наступила на твою ногу…

— С кем ты говоришь, Маша? — послышался усталый голос мамы.

В руках у нее был огромный пакет с продуктами, Маша подошла, чтобы помочь.

— Да ни с кем! Давай помогу, мам.

— Осторожно, он тяжелый.

Все по-прежнему. Тяжелый пакет с продуктами. Уставшая мама. И огромная тень с провалами, вместо глаз, которая возвышалась над ней.

Маша взяла пакет, стараясь не смотреть на маму.

— Как в школе?

— Да все как обычно, ты же знаешь.

— Да, да. Очень хорошо… разложи продукты в холодильник. Я там кое-что купила. Я в ванную, — чуть покачиваясь, она сняла тяжелые зимние сапоги. — А ты же не сильная голодная? Я купила йогурт, бананы, — вдруг ее глаза расширились, Маша увидела на лице мамы неприкрытый испуг.

— Да я поела. Я нашла печенье. И йогурта и бананов мне хватит на ужин.

Мама опустила глаза, чтобы скрыть облегчение, но у нее не получилось. Маша отчего-то снова испытала стыд. Печенье медленно переваривалось, но желудок требовал чего-то горячего, ароматного. Чего-то настоящего. И за чувство голода, за желание насытиться она испытывала стыд и горечь, тяжелая и больная морось подступила к ее глазам. Она смахнула невольные слезы, молясь, чтобы мама ничего не заметила.

В ванной зашумела вода, а из-за двери показалось очертание дымчатой тени. Это нечто пристально смотрело на Машу, а по телу девочки пробежали мурашки.

— Не смотри на меня, — одними губами прошептала Маша, чтобы мама не услышала.

Тень вздрогнула и медленно заползла обратно в ванную. Маша закрыла за мамой дверь и ушла на кухню разбирать пакет.

— Я могу гречку сварить, — пришел Веник и уселся на кухонный стул. — Ты же голодная, меня не обманешь!

— Не люблю гречку! Здесь есть йогурт, — Маша указала на разложенные на кухонном столе продукты.

Йогурт в пакете действительно был, и бананы тоже. Но большая часть пакета состояла из моющих средств и прочей бытовой химии. Маша уселась за стол, одну коробочку йогурта дала Венику.

— Когда-нибудь она в этой ванной утонет! — С досадой сказала Веник.

Маша предпочла проигнорировать высказывание Веника. И они сидели в тишине, только чайная ложка билась о стенки маленькой йогуртовой коробочки. Маша плохо помнила времена, когда мама жила без столь мрачного соседства. Сразу после того, как их папа ушел — как будто просто растворился в воздухе и больше не давал о себе знать, — эта черная тень прицепилась к маме. И стала разрастаться, как опухоль. Она стала обгладывать кости маминого настроения, и только один раз куда-то делась: маму повысили на работе. А еще в тот период она познакомилась с мужчиной, о котором много говорила, но Машу с ним не знакомила. Наверное, ей было с ним весело, думала Маша. И эта тень ушла от них с мамой, перестала нависать черной тучей. А после мама перестала справляться с работой и ее уволили. Мужчина от нее ушел. И теперь мама работала там, где ей совсем не нравилось.

И тень вернулась и, кажется, уже навсегда.

 

— Спокойной ночи, — мама наклонилась, чтобы поцеловать девочку в щеку. Тень наклонилась вместе с ней, протянула свои призрачные щупальца из дыма и клочков ночи к лицу Маши. Она зажмурилась и стала считать до десяти. Ждала, когда мама уйдет и все закончится.

Когда дверь за мамой закрылась, сразу стало проще дышать и легче жить. Маша подумала о том, что завтра ее ждет прекрасный день. Завтра она купит новый рюкзак. Она копила карманные деньги, отказывая себе в обедах в школе. Но чувство голода переходило в радость и гордость за саму себя. Возможно, маме это тоже понравится, настолько, чтобы огромная тень ушла от нее, хотя бы ненадолго. Хотя бы на один день. О большем Маша и не мечтала. Эта мысль показалась ей обнадеживающей и под мерное тиканье прикроватных часов она заснула.

Утром ее разбудил Веник, который прыгал по кровати и дергал Машу и себя за волосы. Небольно, шутя.

— Вставай, соня! Новый день.

Маша сонно вздохнула и накрылась одеялом с головой.

— Что сегодня будем делать? — спросил Веник.

Маша высунула голову из-под одеяла и тут же ее лицо озарила широкая улыбка.

— Я сегодня пойду покупать новый рюкзак. На свои собственные деньги, я скопила!

— Ой, но мне же с тобой нельзя! — расстроился Веник и как-то поник. — Ты оставишь меня на целый день с твоей мамой и… этим?

— Ну, не на целый день…

— Если бы я мог выходить, так же свободно, как и ты! А так мне придется прятаться у тебя под кроватью, чтобы оно меня не нашло. Это очень, очень скучно, Маша! И немного страшно, — но тут же Веник встрепенулся. — Но совсем чуть-чуть. Я вовсе не трус! Нет!

— Прости! Я совсем ненадолго. Тем более, она будет спать долго-долго и до вечера не выйдет из комнаты. Не бойся. Оно не причинит тебе вреда.

Стоило Маше выйти из замшелого подъезда своего дома, как холод сразу забрался к ней под одежду, под кожу и сразу в кровь. Стало очень зябко, снег хрустел под ногами, а белоснежные кристалики светились в свете полуденного зимнего солнца. На ее улице все дома были похожие — серые керамзитобетонные квадраты, которые загораживали ее огромной стеной от настоящего мир. Мира, в котором есть краски, а не только белизна и серость. Старая детская площадка во дворе от легкого ветра позвякивала своими железными, в лохмотьях ржавчины, детскими горками и качелями. Когда-то Маша любила кататься на этих качелях, наверно, в те времена, когда с ними был папа.

Магазин, который ей нужен, располагался в здании жилого дома на первом этаже. Машино сердце затрепетало, когда она вошла туда и приветливая девушка-консультант поздоровалась с ней. Она улыбалась, и глаза ее светились. И над ней не парила тень — значит улыбка искренняя. Маша прошла вглубь магазина, попутно насчитав шестерых людей с тенями. Она изо всех сил старалась об этом не думать, ничто не должно омрачить момент.

Она приблизилась к стеллажу с рюкзаками и сразу увидела тот самый, что ей нужен. Ее руки почти не дрожали, когда прикоснулись к нему, а в глазах почти не было слез, когда они впитывали яркий синий цвет и рассматривали многочисленные карманы и отделения.

Маша размышляла: “Сюда я буду класть бутылку с водой, а здесь можно положить пачку печенья”. Места для учебников и тетрадей здесь тоже предостаточно. Но главным было сладостное чувство, что она сможет купить рюкзак сама. Да, конечно, деньги мамины. Но голод, который испытывала Маша, когда отказывалась от обедов, был только ее. И он полностью стоил того. Она сделала это для себя. И, когда она шла к кассе, она была самой счастливой девочкой на земле.

Выходные прошли предательски быстро, Маша почти не сталкивалась с мамой, ведь та предпочитала сидеть в своей комнате. Она выходила только тогда, когда Маша звала ее к ужину. Кулинарные способности девочки были неказистые — жареная картошка, бутерброды, салат. Но она планировала научиться готовить что-то более интересное и вкусное. Возможно, маму это порадует.

Началась новая школьная неделя. Но Машу она не пугала так, как прежде. Ей казалось, что ее новехонький рюкзак — как щит, который спасет ее от бед. Возможно, увидев рюкзак, все вокруг поймут — Маша полноценная, независимая личность. И перестанут задавать ей вопросы, заставлять разговаривать. Рюкзак должен был все сказать за нее: “Меня нисколечки, совершенно не интересуют ваши пустые разговоры”.

К счастью Маши, все так и случилось. День прошел спокойно и ей не задавали вопросов на уроках. Черная тень над учительницей по математике, хоть и не сводила с Маши пустых глаз, не сильно ее тревожила. Сегодня тусклая бахрома из холода и немой безысходности, исходящих от тени, оказалась на задворках внимания Маши.

Прозвенел последний звонок и привычное, потрясающее чувство облегчения захватило ее, хотелось очень громко вздохнуть и улыбнуться, но она не стала: никто бы не понял, а ее и так считают странной.

Выйдя из школы, Маша сделала ровно тридцать шагов до того, как это случилось. Она надумала ровно десять мыслей до того. Улыбнулась про себя шесть раз. До того.

— Эй! Немая. Как дела? — Это был Глеб. Больше некому. — Вижу, прикупила себе новую шмотку.

Маша сразу побежала, не раздумывая. Но мальчишка оказался проворнее и, подбежав к ней вплотную, больно толкнул ее в спину. Маша упала на холодный снег, невольно вдохнула его носом. Очень неприятное чувство неизбежного горя пробежало по всему ее телу. Кто-то стал стаскивать с нее рюкзак, а кто-то держал за плечи и за ноги, чтобы она не двигалась.

И тут Маша закричала. Истошно закричала, что есть сил. Глотала снег, но все равно кричала. На секунду ее отпустили и все прекратилось. Но это была всего секунда. Секунда ложной надежды, ведь после рюкзак стали стаскивать с удвоенной силой. Ее новый, такой желанный рюкзак. И вдруг она почувствовала легкость — за ее спиной больше ничего не было, ее отпустили. Маша медленно поднялась — лицо, коленки и весь ее пуховик были в снегу. Из носа что-то текло. Капало на снег. Что-то красное, похожее на дешевое вино, которое покупала мама. Маша смотрела на эту кровь и ей вспоминался багрянец затухающего дня и акварельный сок граната.

— У нее месячные из носа пошли, — громко сказал приятель Глеба и жутко, по-лошадиному засмеялся.

— Ты ничего умнее не придумал, придурок? — спросил Глеб. — А ты иди домой, — обратился он к Маше с такой ненавистью, что ей почудилось, что снег под его ногами покрылся черной нефтью. — Надеюсь, у тебя есть аптечка.

— Отдай мне рюкзак! — Потребовала Маша.

В глазах Глеба появилось искреннее удивление, промелькнуло на долю секунды, а потом лицо стало злым, некрасивым:

— Ты идиотка, что ли? Рюкзак теперь мой! Вали домой, тебе сказали!

Маша с криком, в который вложила все свое отчаяние, набросилась на него, стала бить кулаками, окропляя его куртку каплями крови. А потом она почувствовала такую боль, с которой никогда раньше не сталкивалась — Глеб ударил ее в живот. Девочка свернулась пополам, а потом упала на колени и вдруг так тяжело стало дышать и думать, и все вокруг заволокло туманом. А кровь все капала на снег. И боль молниеносно распространялась по всему телу и, казалось, ничего больше не осталось.

Они убежали. С ее рюкзаком. С ее гордость и радостью. С уважением к себе. Боль немного отступила и во всеобщем хаосе мыслей осталась одна, обнадеживающая — спасибо старой Машиной привычке класть ключи от квартиры в карман куртки. Наверно, стоило бы вернуться в школу и сходить в медпункт, но тогда придется разговаривать с медсестрой, объяснять что случилось. Нет, так не пойдет. Маша пошла домой.

— Веник! Где ты? Ты мне нужен, — прокричала она сразу, как открыла дверь. Но никто не пришел. В квартире было непривычно тихо и темно.

— Веник?

Никого. И мама на работе. Маша осталась совершенно одна. Она потрогала нос — кровь перестала течь, образовав неприятную корку и оставив следы на пуховике. Слезы безотчетно катились по щекам Маши, а боли было так много, что она практически перестала ее чувствовать. Она сползла на пол и обхватила колени руками.

Одна. Совершенно одна. А они забрали то, что ей было так дорого.

И тут Маша увидела как руки ее, белые нежные, окутали сгустки тьмы. И разум затуманился — боль, слезы, и одиночество стали лишь назойливым фоном, не более, чем жжужанием пчелы, которое отдалялось и отдалялась… а потом вовсе исчезло, оставив лишь тишину. А тишину нарушили голоса. Она услышала зов тех, в которых были боль, слезы и одиночество. Но ощущать боль других было даже приятно. И почувствовала она голод. Такой, что не испытывала никогда в жизни — тягучий, больной и восхитительно сладостный. И не осталось в ее мире ничего кроме голода.

 


Оцените прочитанное:  12345 (Ещё не оценивался)
Загрузка...