Чужой

Мы чужие в стране наших снов.
(Сильвия Чиз)

 

В детстве мне иногда приходила на ум такая смешная и глупая мысль: а что бывает дальше с теми, кого мы видели во сне, когда мы просыпаемся. Как они там? Когда я вырос и стал умнее, подобная чушь перестала приходить ко мне в голову. Нет, я так и не узнал ответа на эту загадку, просто это перестало меня интересовать.

***

 

Ощущение счастья и ощущение полета это не одно и то же, но, боже мой, как же они похожи. Коснувшись босой ногой прохладной пружинящей травы, Андрей взмывал вверх, оттолкнувшись, и парил, скользя над пологим склоном холма. Это был не прыжок, это был полет, и, в очередной раз оттолкнувшись, он взлетел вверх, и продолжал подниматься, как вырвавшийся из рук ребенка воздушный шарик во время праздничных майских гуляний. Счастье подобно легкому газу наполняло его, делая летучим и невесомым.

Прозрачное пространство надежно держало его в себе и медленно несло, словно по течению. В воздухе смешались запахи, шедшие отовсюду – запахи травы и воды, хвои и цветов. Эти запахи омывали его лицо, приятно холодили лоб, а спину грело яркое солнце, незамутненно сиявшее посреди огромного синего неба.

А ведь это уже было. Да, Андрей сейчас ясно помнил, что все это уже было, и не один раз. Когда? Он не помнил, да это и не важно. Ни памяти, ни мыслей, одно небо вокруг, зеленая земля внизу, теплое прикосновение солнца в спину – разве этого не достаточно? Для жизни – не знаю, для счастья – вполне.

Когда мы стоим на земле – как нас тянет вверх! А когда мы там, всегда хочется спуститься. Наверху – пусто, все наше тут, на земле. Вот и Андрея потянуло вниз, и не потому, что пропала летучесть, просто захотелось подробностей, которых сверху не видно, а, что ни говори, они – главное. Шар одуванчика среди травы, божья коровка, ползущая по листу, капля росы, ветка – голая, сухая, мертвая… но такая красивая!

Луг сменился лесом, он медленно скользил среди стволов, огибая разросшиеся заросли подлеска, в торжественном и мистическом полумраке. Тишина, окутывавшая его, не пугала. Это не была тревожная тишина брошенного мертвого дома, это была мирная тишина, уютная тишина, которая наступала в детстве после того, как мама поправит тебе одеяло и, поцеловав в лоб, пожелает спокойной ночи. Это была мягкая тишина начала засыпания, и лететь сквозь нее было все равно, что вернуться в детство.

Звук возник внезапно, словно что-то упало, и, одновременно с этим Андрея накрыло чем-то, запутало, прижало к земле. Он затрепыхался пойманной бабочкой, но тут раздался шелест чьих-то быстрых шагов. Шаги приблизились, гортанный голос произнес какую-то невнятную скороговорку, ему ответили сквозь одышку, и, не успев не то, чтобы понять, но даже испугаться, Андрей ощутил болезненный удар по голове, черные искры поплыли перед глазами, и он отрубился.

***

Что значит быть рабом?

Быть рабом, это значит: иметь на шее ошейник, железный обруч, обшитый, слава богу, кожей. Если бы не она, этот проклятый атрибут протер бы нежную кожу шеи до мяса, до костей, до хрящей горла. Но и в таком, щадящем, варианте, он дико натирает шею.

Ошейник надевали в кузнице. Два конца этого обруча надо было склепать. Голова Андрея была надежно прижата к мертво-холодной наковальне, а на волосок от нее с размаху опускался тяжелый молот. Ювелирная работа. Чуть-чуть ошибись кузнец, и этот молот раздробил бы череп. С зажмуренными глазами и затаив дыхание Андрей ждал каждого удара, как последнего, но промашки не случилось, и последний удар означал не конец мучений, а их начало.

Быть рабом, это значит: от ворот забора, ограждающего хозяйскую мельницу, и до широких дверей самой мельницы по утоптанной земле двора протянута железная проволока. К этой проволоке крепится один конец цепи. Другой конец – к ошейнику. Отцепить, снять без инструмента – невозможно.

Быть рабом это значит бегать вдоль этой проволоки от дверей к воротам и обратно, неся на плечах – в мельницу мешок зерна, а к воротам, к ждущей там телеге, мешок муки. И так – весь день, отдыхая иногда, когда никто не приехал, а такое – редко.

Быть рабом это значит, что рано утром и поздно вечером хозяин садится в пролетку, запряженную лошадью, и едет или на мельницу, или оттуда к себе домой, а твою цепь закрепляют к крючку сзади, и ты бежишь следом. И не дай тебе бог споткнуться и упасть.

***

Очухался Андрей уже в селении, куда его, так и замотанного в сети, принесли охотники. Он обнаружил себя лежащим на вытоптанной сухой земле. Болела голова. Боль мешала воспринимать и оценивать происходящее. Рядом, в поле зрения, стояли или перетаптывались чьи-то ноги. Много ног. Странных ног, ног – вроде бы человеческих, но при этом покрытых шерстью. Не волосатых, нет, это была шерсть, как у животных. Рыжая, черная, не очень длинная. В ней были видны запутавшиеся там репьи и семена растений.

Андрей лежал на животе, лицом вниз, и, чтобы посмотреть вверх, туда, где ноги заканчивались, и начиналось все остальное, ему нужно было или поднять голову, или перевернуться. Боль мешала сделать как одно, так и другое. И еще какое-то странное равнодушие, похожее на оглушенность. Вокруг бубнили голоса. Что говорили – непонятно. А потом его подняли, сняли сеть, дали по затылку, чтобы не рыпался, завели назад бессильные руки и связали там. Андрей не сопротивлялся, ничего не понимая и даже не пытаясь что-нибудь понять. Все это пришло потом. Пока же его вели, и он переставлял ноги, чтобы не упасть, и брел куда-то.

Так все и началось.

То, что Андрей не понимал ни слова из того, что ему говорилось, естественно, затрудняло обучение его нехитрым обязанностям. Обучали его примерно так, как дрессируют животных. Метод кнута и пряника. Причем кнут был самый настоящий и обжигал голую спину и плечи так, что повторения не хотелось категорически. Приходилось соображать. И скоро он все освоил.

Когда Андрей первый раз осмысленно взглянул на тех, кто его окружал, он мысленно охнул. Это были не люди. То есть, не совсем люди, или люди, ну совершенно не похожие на него самого. Они были покрыты шерстью, как какие-нибудь животные. Как собаки, как дворовые Бобики. Шерсть была везде, кроме головы. На голове у них росли волосы, и на лицах – тоже. Спутать он не мог, волосы и шерсть – не одно и то же. Одежду, тем ни менее, они носили. Вряд ли для тепла, скорее, чтобы не запачкаться. Женщины – платья, доходившие до икр, мужчины – короткие штаны, вроде шорт, на лямках, и рубахи, одевавшиеся через голову. На ногах ничего не было. Голые ступни были черного цвета, и, видимо, были приспособлены к хождению босиком. Ладони тоже были голыми, как у обезьян. В остальном, несмотря на шерсть, на обезьян они не походили.

Они были не жестоки. Били только тогда, когда считали, что это необходимо. Были, правда, два сына – два детеныша-подростка, эти – да!.. Но детям вообще свойственна жестокость. Это возрастное и со временем проходит. Правда, Андрей не надеялся, что доживет до этого счастливого времени. Пока же приходилось терпеть. Ответить тем же он боялся. Боялся, что хозяин тогда просто убьет его. Он не тешил себя иллюзией своей нужности. Обходились же как-то и без него, ну и обойдутся. Так что приходилось терпеливо сносить все плевки, тычки и просто глумливый смех. И даже когда один из малолетних садистов чуть не сжег ему лицо факелом, пытаясь подпалить отросшую уже к тому времени бороду, он и это снес. А куда деваться? Просто надо быть осторожнее.

Кормить его не кормили, и поначалу он думал, что сдохнет от голода, пока все не разъяснилось. Рано утром он кормил хозяйских свиней, живших неподалеку за проволочной оградой в своем свинарнике. Два малолетних сына хозяев выносили из кухни и ставили рядом с дверью здоровое ведро – скорее бадью, наполненную варевом, а ему надо было донести его до свинарника, и вылить содержимое в кормушку. Свиньи, толкаясь и радостно хрюкая, начинали жрать. Потом ведро надо было помыть у колодца и поставить туда же, откуда взял. На третий день, когда голод стал непереносим, он дождался хозяйки, вышедшей, чтобы забрать ведро – ему самому в дом заходить запрещалось категорически, и рубцы от кнута были тому напоминанием. Он обратился к хозяйке, вполне отдавая себе отчет в том, что ничего из того, что он ей говорит, она не понимает. Но он сопровождал свои слова жестами и пантомимой, и хозяйка поняла. Она воззрилась на него удивленно и, в свою очередь, заговорила. Она тоже жестикулировала, причем все больше показывала на бадью, которую сейчас держала в своих могучих, поросших бурой шерстью, руках. После серии невнятных звуков, сопровождаемых не менее, чем у него самого, выразительной пантомимой, он понял, что жрать ему надо из того самого ведра. Поесть, сколько ему там надо, а остальное – свиньям. Он не удивился и не обиделся – голод не тетка, он только попросил ложку, надеясь, что таковые в доме водятся, а он все же не свинья, чтобы жрать, окуная морду в ведро. Хозяйка хмыкнула, сочтя, видимо, эту просьбу капризом, но ложку вынесла, и с тех пор он с ней не расставался, держа ее в кармане.

Со временем Андрей познакомился с обитателями дома. С постоянными обитателями, потому что в доме всегда было много народу. Соседи, родственники или, может быть, партнеры хозяина по его бизнесу – этого Андрей, естественно, не знал, но, пока хозяин был дома, а, соответственно, и Андрей, во дворе всегда толпился народ. Но постепенно он вычленил тех, кто тут живет, от гостей. Гости менялись, а хозяева оставались неизменно. И даже запомнил как кого зовут, ориентируясь, конечно, на слух. Хозяина звали как-то похоже на Бахаам, его жену – Бааби, сыновей – Кат и Малей. Иногда появлялся сгорбленный старик, ходивший с двумя палками, наверное, отец – чей только? Как его зовут, Андрей не знал, так как никто его не звал громко. Наверное, из уважения.

 

Были еще псы, сторожившие двор. Большие и сильные, без сомнения разорвавшие бы Андрея, разреши хозяева сделать им это. Но команды не было, и псы мирились с его присутствием, а он научился терпеть и не бояться их. Подружиться с ними ему так и не удалось, ну и они его за своего не считали.

И было еще одно существо, которое Андрей затруднился поначалу отнести к какому-то определенному разряду, классифицировать, так сказать.

Класс-си-фи-цировать… слово, пришедшее ему на ум из какого-то далекого прошлого, которого он, как ни бился, никак не мог вспомнить. Кто он? Откуда? Последнее, что он помнил, это то, как он парил над зелеными кронами, а потом нырял вниз, наслаждаясь сменой яркого света на сумрак леса. Эти воспоминания мучили его. Он, тайком от всех, когда это оказывалось вдруг возможным, тянулся вверх, вставал на цыпочки, подпрыгивал… бесполезно. Взлететь он не мог. Да и мог ли когда-нибудь? Или это все ему кажется, и он всегда сидел на цепи или в своей клетке, будучи такой же неотъемлемой деталью здешней жизни, как и эти псы?

В клетку его сажали на ночь, тогда же, когда и запирали ворота. Наверное, запирали бы туда и раньше, но, прибежав с мельницы и кое-как отдышавшись, ему еще надо было покормить свиней, наносить из колодца воды, прибрать в свинарнике, насыпав на пол вместо загаженной свежей соломки, подмести двор. Потом ему давали возможность посетить нужник, стоявший на отшибе, и загоняли в клетку, стоящую рядом со свинарником. Хорошую, крепкую клетку с железными прутьями. Там можно было спать, свернувшись калачиком. Стоять там было нельзя, размер не позволял. Зато пол там был деревянный, и лежали какие-то тряпки. Одни он стелил под себя – но все равно было жестко, другими пытался укрыться – но все равно замерзал. Хозяевам с их шерстью было, очевидно, невдомек, что может быть холодно. А ведь пока что лето. Что будет зимой? Думать об этом не хотелось.

Хотелось уйти, улететь отсюда, но уйти ему бы никто не дал, а улететь не получалось. И, похоже, хозяева знали об этом.

Третье существо, то самое, не поддающееся классификации, было женского пола. Звали ее Хайка – ну, или что-то в этом роде. Кто она была? Служанка? Рабыня? Бедная родственница? На ум приходило слово – Золушка. Что-то из детства. Какая-то сказка, в которой была такая вот… там ее, кажется, тоже обижали, гоняли, ругали, били, заставляли что-то там делать. В общем, как и его самого.

Бесформенное, грязное платье скрывало ее фигуру, а всегда низко опущенное лицо пряталось за длинными, спадавшими на него, волосами. Но, похоже, она была молода. Почти ребенок – так, во всяком случае, казалось Андрею. Шерсть у нее была темная, под цвет волос, почти черная. Она не очень часто бывала во дворе, видимо, работы ей хватало и в доме. Возможно – да, скорее всего, - на кухне. Но порой она пробегала через двор, всегда торопливой, семенящей походкой.

Однажды – на какой же день это было? – он не помнил, дни летели, не застревая в памяти, - он увидел сквозь решетку, как мелькнуло белое пятно ее платья в темноте. Он еще не спал – трудно засыпалось на этом полу и под не защищавшими от холода тряпками. Трудно засыпалось, несмотря на отупляющую усталость. Вот он и пялился ни о чем не думая во тьму двора, когда она тихонько выскользнула наружу. Обычно в эту пору двор был пуст, на нем хозяйничали псы. Ну, как – хозяйничали? Торчали себе, иногда ложась, иногда вставая. Они не лаяли зря. Лающая собака – она же лает-то почему? Она лает от страха. Эти же не боялись ни черта. Они знали себе цену. И вот, когда она вышла, они подошли к ней, и она присела на корточки, и – Андрей видел это – стала гладить этих чудовищ, а они ластились к ней, норовя лизнуть в лицо.

И он услышал, что она всхлипывает. Она плакала. Она плакала, ей было плохо, ее обидели и она искала утешения у тех, кто не считал ее кем-то хуже, ниже себя – у этих людоедских псов.

В ту ночь Андрей долго не смог уснуть. Она уже ушла, отплакавшись, а он все никак не мог прийти в себя. Ему было жалко ее, эту девушку. Наверное, он уже успел привыкнуть к внешности окружавших его, и ее уродливость – с его, конечно, точки зрения, не мешала ему сочувствовать ей.

Он не выспался в ту ночь, и день прошел тяжело, но ночью он опять не спал. Он ждал ее. Он так и уснул не дождавшись.

Вспомнить о том, что ему снилось, обычно Андрею не удавалось. Слишком поспешным и грубым было пробуждение. Тут не до воспоминаний. Когда же он пытался все же выловить ускользающие обрывки, то в памяти мелькали какие-то люди, совсем не похожие на тех, что его сейчас окружали. И ему было хорошо там, с этими людьми. А что он там во сне делал – куда-то шел, кого-то искал… да не было ничего, на самом-то деле. А что есть? Мешки, царапающие кожу на плечах и спине, болящие мускулы и вечный голод – много свинячьей жратвы не съешь, вытошнит. И холод по ночам.

И в одну из таких ночей он опять увидел ее. Видно, опять ей кто-то сделал что-то плохое, и она, чтобы не услышали хозяева, вышла во двор поплакать. И снова жуткие создания составили ей компанию. Они утешали ее, а Андрей, съежившись, лежал и не знал, что ему делать. Он настолько привык молчать, что горло, похоже, заросло мхом, и он не был уверен, что сумеет выдавить из себя какие-то звуки.

Но лежать и слушать ее тихий плач было еще хуже. И он решился.

- Хайка, - окликнул он ее негромко.

Он не был уверен, что она его услышит. Еще меньше он был уверен в том, что правильно произносит ее имя. Но она услышала, вздрогнула и вскочила на ноги. Звук его голоса испугал ее. И тихо, угрожающе, зарычали псы. Она оглянулась, не зная, откуда ее позвали, и сделала шаг по направлению к дому. Еще немного, и она уйдет, понял Андрей. Просочится внутрь так же неслышно, как и выходила. И потом побоится в следующий раз. И он повторил:

- Хайка!..

Теперь она смотрела в его сторону. Она не понимала, кто это может ее звать из того угла. Она не то, чтобы не знала о его существовании, нет, она, конечно, видела его и не раз во время своих промелькиваний через двор, но он настолько был ничем, в том числе и для нее, что она просто не помнила, забыла о его существовании. И сейчас находилась в недоумении. Андрей окликнул ее еще раз, уже потише. Сейчас, когда и нервы и слух ее так напряжены, она должна была услышать даже шепот.

И она шагнула к нему. Сердце у Андрея ударило и зачастило. И снова пришло такое ощущение, что все это было, было, и не раз. Вот так же он ждал кого-то, и сердце радостно подпрыгивало, когда он, наконец, видел, как он… она?.. идет к нему.

Ее шаги были осторожны. Собаки равнодушно провожали ее взглядами. В двух шагах от решетки она остановилась, молча вгляделась во тьму, и присела, чтобы, как и с собаками, быть на одном уровне с тем, кто позвал ее из этой темноты. Она уже догадалась, кто это, вспомнила и не боялась Андрея. Он же был за надежной решеткой. И она знала это.

Какое-то время они молчали. Просто смотрели – нет, не друг на друга, просто в сторону другого. Он различал ее силуэт, в основном благодаря светлому платью, она и того меньше. Что там увидишь во тьме клетки. Может быть, если бы глаза у него светились, она бы видела его глаза, но Андрей был уверен, что глаза у него не светятся. И он осторожно просунул руку между прутьями. Медленно и немного, только ладонь, просто, чтобы обозначить себя. И в ответ на это движение она издала какой-то звук. Что-то прошептала.

Андрей вздохнул и сказал:

- Бедная… бедная Хайка. – И, помолчав, добавил:

- Ну, иди сюда, не бойся.

Он говорил, как говорят с животным, не словами, а интонацией. И это сработало. Пробормотав что-то, чего Андрей, конечно же, не понял, да и не мог понять, даже если бы и расслышал, она пододвинулась к нему.

- Бедняга, - в голосе Андрея было сочувствие. Во всяком случае, он на это очень надеялся, - ну, кто тебя обидел?

Андрей понимал, что то, что он говорит – для нее не больше, чем просто звуки. Он понимал, что ничем ни утешить ее, ни помочь не может, но и обидеть ее его слова не могут, что бы он ни сказал. И он говорил, мягко и сочувственно, просто произносил слова, приходящие ему на ум, сам не задумываясь об их смысле.

- Дурочка, - говорил он, - зверюшка ты моя, мохнатенькая. Плохо тебе? Мне тоже плохо. Плюнь на них, суки они, сволочи. А ты – хорошая. Я вижу, ты хорошая…

Она подвинулась еще чуть поближе, опустила голову, перестав напряженно всматриваться, опустила голову и закрыла лицо руками. Она плакала. Тихо-тихо, даже ему было почти не слышно, он только видел, как вздрагивали ее плечи под светлой материей, въевшаяся грязь на которой сейчас была не видна.

Кто она, откуда? Почему она тут? Зачем? Почему ей так плохо, может быть, даже хуже, чем ему самому? Ничего этого Андрей не знал, и узнать не мог. Ему просто было жалко ее. Это было странное ощущение чего-то внутри него. Оно, это нечто – живое, теплое, вдруг возникло ниоткуда и теперь ворочалось внутри, словно ему там было тесно. Оно мешало – мешало легким вдыхать воздух, мешало сердцу, но и чужим оно не было, отдавая взамен что-то свое, хорошее, чего ему, Андрею, до сих пор так не хватало, а он и не знал об этом, пока оно не появилось.

- Бедное ты мое существо. Поплачь, - утешал он ее. Наверное, так бабушка в детстве утешала его, вернувшегося со двора с разбитым носом, - поплачь, правильно, так легче будет. Все пройдет…

Рука его, так и торчащая между прутьями, потянулась и коснулась ее руки. Ему хотелось бы дотронуться до ее лица, до ее гладкой кожи, до единственного места, которое было вполне человеческим, своим, но руки закрывали лицо, и он коснулся руки. Он дотронулся до пальцев. Пальцы у нее, как и у всех остальных, тоже были покрыты шерстью, но здесь она была совсем коротенькая и гладкая. Дальше, от запястий и выше, шерсть росла уже длинная, а тут – еще ничего, тут она еще не скрывала формы пальцев и кистей, и поэтому в темноте могло даже показаться, что ее и вовсе нету.

Он дотронулся, дотронулся совсем легко, просто желая не только голосом, но и этим легким касанием утешить ее. Он ошибся. Ощутив его прикосновение, она вздрогнула, резко выпрямилась и, одновременно убирая руки, вскочила. Секунды две она смотрела в его сторону, на руку, вылезшую из клетки, потом как-то резко и обиженно шмыгнула носом, вытерла слезы и, молча развернувшись, быстро пошла к дому.

И долго потом Андрей не мог уснуть, и все думал – испугалась? Оскорбилась? Наверное, он для нее ничем не отличается от какой-нибудь свиньи из свинарника. Даже псы ей как-то ближе. Ну да, такие же лохматые. А он – голый. Правда, как свинья. Никогда в жизни раньше – а что раньше?.. раньше… - ну, по крайней мере, сколько он себя помнит, а такое ощущение, что и раньше, - не приходило ему в голову, что быть голым – безобразно. А ведь и правда, наверное…

Днем он был задумчив, из-за чего пару раз даже получил хорошо кнутом по спине, чего с ним в последнее время давно не было. Ну, и правильно. А не спи на ходу!

В эту ночь Хайка не выходила. И в следующую. И Андрей вдруг понял, сам удивившись этому открытию, что ждет ее. Он вспоминал то ощущение, возникшее, когда она плакала, сидя рядом. Что это было? Но, что бы ни было, ему хотелось ощутить это еще раз. А ее все не было. Однажды вечером она пробежала по двору, в одну, потом в другую сторону. Он смотрел на нее, но она не обернулась.

Как уже сказано, ел Андрей то же самое, чем кормили свиней. Обычно, получая бадью с кормом, он отходил совсем недалеко от входа в дом и садился – там стоял чурбак для колки дров, вот на него он и садился. Там и ел, преодолевая отвращение, но и постепенно привыкая к этому блюду. И вдруг он понял, что не хочет. Не хочет вот так, посреди двора жрать это свинское варево. Да, он – урод. Да, он гол, как свинья, но он – не свинья!

Поесть, все-таки, пришлось. Не подыхать же с голоду. Но он сделал это подальше от возможных глаз, хоть и пришлось потаскать тяжеленную бадью раза в два больше обычного. Но зато – вдали от глаз. Чьих?..

То чувство, родившееся в нем и заполнившее его тогда, в ту ночь, ушло. На смену ему пришло другое, гораздо менее приятное, холодной и мерзкой жабой поселившееся внутри. Чувство осознания того, что он не просто – другой, но он гадок и противен.

В эту ночь ее опять не было. Впрочем – как сказать? Она приходила к нему во сне, и этот сон, в отличие от прочих прежних, он запомнил.

Во сне он по-прежнему не видел ее лица. Она была рядом, сбоку, и они оба были совершенно свободны. И у него кружилась голова – то ли от ощущения этой свободы, то ли от близости с ней, с этой… Хайкой. Смешное имя, и он так и сказал ей об этом. И она рассмеялась. И он счастливо и освобождено смеялся вместе с нею. Они почти не касались друг друга, но он чувствовал ее, не дотрагиваясь. Этого было достаточно. Они почти не разговаривали. Это было ни к чему. Он и так понимал ее, а она – его. Слова бы тут ничего не добавили. Их и не было.

И еще… И еще было вот что: была легкость, почти невесомость, и он почувствовал… Он оттолкнулся и взлетел. Невысоко. А она снова рассмеялась и закричала что-то ему, радостно, подбадривая. Он коснулся травы, опять оттолкнулся, словно делая шаг, только не вперед, а вверх…

И весь день потом это вот ощущение, ощущение счастья, свободы было с ним. Он опять пробовал подпрыгнуть, предварительно оглянувшись – не видит ли кто, ничего не вышло, конечно. Но, может быть, потому, что приходилось оглядываться? И еще потому, что ее не было рядом…

А на следующую ночь она сама подошла к нему.

Он не звал ее. Она сама, мимоходом погладив подбежавших к ней псов, прошла мимо них и направилась прямо к клетке. Присела рядом, ухватившись одной рукой за железный прут. Вздохнула и сказала что-то. Наверное, поздоровалась.

- Привет, Хайка, - ответил ей Андрей, - а я ждал тебя.

Возможно, если бы он знал, что она его понимает, он бы и не сказал ей этого. Зачем вот так, сразу, выдавать все самое сокровенное. Ждал он ее, понимаешь!.. Ну, ждал. Ну, и что?..

Но он сказал, и ему стало хорошо. Хорошо, когда тебя не понимают. Можно говорить все, что хочешь, что в голову придет. Как есть, так и говорить. В темноте можно не стесняться своего уродства, а, разговаривая с тем, кто тебя не понимает, можно не бояться показаться глупым или навязчивым.

Они разговаривали. Она что-то говорила ему, о чем-то рассказывала, на что-то жаловалась. Наверное, ей просто надо было выговориться. Надо было, давно надо, да все было не с кем. А этому вот можно было рассказать все, все-все… он все равно не поймет. А Андрей ей сочувственно поддакивал, кивал головой, хотя она этого наверняка и не видела, хмыкал. Одним словом, обозначал, что он вот тут, рядом, и все слышит и сопереживает.

Он не трогал ее, помня, как она болезненно отреагировала на его прикосновение прошлый раз. И только в самом конце, когда понял, что она все равно сейчас встанет и уйдет, он просунул руку и дотронулся до нее. Погладил ее по шерстке. И она замерла на мгновенье, но не вздрогнула, как в прошлый раз, не отбросила его руку, а замерла, а потом встала и, сказав что-то на прощанье, пошла туда, к себе.

И весь следующий день Андрей вспоминал подробности этого ночного свидания. И мешки казались ему легче обычного.

А ночью она пришла снова.

И на следующую ночь тоже. И опять. Это стало их ритуалом, их маленькой тайной. Они встречались по секрету от всех, по ночам, когда все засыпали. Они сидели и разговаривали. А псы охраняли их.

О чем они говорили? Об этом каждый из них мог только догадываться, может быть поэтому им и было легко друг с другом. Они могли себе позволить быть искренними, не лгать и не притворяться. Не подыскивать правильных слов. Не стараться понравиться и не бояться разочаровать и быть разочарованным.

В одну из ночей они, наконец, познакомились.

- Хайка, - сказала Хайка, ткнув себя пальцем в грудь. При этом свое имя она произнесла не совсем так, как его произносил Андрей. Там были какие-то похожие, но все же другие звуки. Он бы так не смог.

- Хайка, - сказала она, указав на себя. А потом требовательно уставила палец туда, где из темноты клетки белело его лицо. – М-м-м?..

- Андрей, - представился он.

Вот так. Теперь они были официально представлены друг другу.

- Анть`е, - так она обращалась к нему, и он мог себе представить, как он сам коверкает ее имя, обращаясь к ней.

- Анть`е, - сказала она ему однажды, - э не… – она ткнула в него пальцем, обозначая, что говорит о нем. И заговорила что-то, и в этом явно был вопрос. А вопрос требует ответа. И тут уже не отделаешься междометиями и сочувственным тоном.

Она повторила свой вопрос, потом, поняв, видимо, что он ни черта не понимает, досадливо хмыкнула и перешла на язык глухонемых. Она чуть отстранилась, чтобы ему было лучше видно, и изобразила руками что-то вроде крылышек. Замахала ими и начала приподниматься, как бы взлетая. И снова палец в него и вопросительное – м-м-м?.. Анть`е?

Может ли он летать, - понял Андрей, - вот что она спрашивает. А правда? Ведь когда его поймали, он же летел. Как давно это было… А сейчас?

- Не получается, - честно признался он. И, чтобы она поняла закрутил головой. – Нет.

- Анть`е, - в тоне ее было сомнение, - а бо… - и дальше снова набор звуков, из которых, однако, можно было понять, что она точно знает, что он может летать, что он же летал…

Ну да, летал… когда-то. А сейчас – нет. Только во сне. И только с ней.

Она больше не вздрагивала при его прикосновениях. А ему нравилось гладить ее по руке, ощущение мягкой теплой шерсти было приятно. Однажды он поднял руку повыше, хоть это и трудно было – прутья мешали, и дотронулся до волос. И она не отстранилась. Она даже наклонилась поближе, и он сделал то, что так давно хотел, дотронулся до ее лица.

Он гладил кожу ее щек, не ощупывая, а слегка касаясь кончиками огрубевших пальцев, а она молчала и не шевелилась. И Андрею слышно было, как громко бьется его сердце.

Все, что имеет свое начало, неизбежно имеет и свой конец. Да, увы, какая-то сука подсмотрела, вынюхала про эти их, в общем-то, ведь, такие безобидные и никому не мешающие свидания. Подсмотрела, вынюхала и донесла хозяину. Кто это сделал? Во всяком случае, не псы, в этом Андрей был уверен. А так – кто угодно.

Нет, хозяин не стал таиться, подкрадываться на цыпочках – зачем? Он был у себя дома, он был в своем праве, да и куда бы им, этим двоим, деться?

Андрей услышал, как хлопнула дверь, и тяжелые, уверенные шаги, не слишком-то и торопливые, прозвучали в тишине.

Хозяин молча, одной рукой поднял Хайку и, толкнув ее в спину, направил в сторону дома. Андрею же сказал что-то, и по голосу было понятно, что это не пожелание спокойной ночи.

Утром, после, правда, обязательного ритуала кормления свиней, состоялась экзекуция. Пороли Андрея двое здоровых парней, которых он до сей поры не видел. Откуда-то пригласили, видимо. Свои руки пачкать хозяин, видать, не захотел. Пороли, опять-таки, не во дворе. И правильно, крики и вопли наказуемого не должны травмировать психику домочадцев. Андрея отвели довольно далеко в сторону противоположную той, куда ему ежедневно приходилось бегать на работу. Там стояло несколько глинобитных сараев без ограды и с распахнутыми воротами. В один из них Андрея и завели. Полумрак не помешал разглядеть грубо сколоченные козлы, вроде тех, что используют маляры и штукатуры, одиноко стоящие посреди пустого пространства. Андрей дал себя уложить на них спиной кверху и привязать.

Дальше он понял, что все предыдущие удары кнутом, что он, бывало, получал – не более, чем дружеские, почти шутейные шлепки. Долго, впрочем, терпеть он не смог. В сознание его вернули, вылив ведро воды. Вернули, чтобы продолжить. И еще два раза продолжали, пока хозяин не сказал что-то, что можно было перевести как: «Хватит с него».

Обратно идти сам он не смог. Плевать он хотел на пинки, которыми его подбадривали, его накрывала тьма, спасительная тьма, всегда царящая у порога тьмы уже окончательной. Пришлось палачам тащить его на руках. До самой клетки, куда и сунули его – то ли подыхать, то ли отлежаться. Как сам захочет.

Работать после этого Андрей не мог. Это было понятно всем, поэтому его и не трогали. Еды, впрочем, тоже не давали. Да и бог с ней, с едой. Не до еды Андрею было в его полубессознательном, наполненном бредовыми видениями, состоянии. Пить хотелось. Страшно хотелось пить. Язык и губы распухли и пересохли, покрылись какой-то мерзкой коростой, а он не мог даже пошевелиться.

Как ни странно, воду ему дал один из сыновей хозяина – который из них, Малей? Кат? – он не разглядел. Но этот добрый юноша принес и поставил в клетку большую глиняную кружку холодной воды. Может быть, конечно, он, перед тем, как поставить, плюнул туда, но все равно – спасибо ему за это.

Но, все-таки, видимо, наказание было не столь уж и строгим. Во всяком случае, он не умер. Однажды он обнаружил рядом с собой миску с какой-то едой, похожей на ту, что он ежедневно носил свиньям и ел сам. Возможно, это она и была. Да какая разница? Главное, что он обратил на нее внимание, ощутил голод, и сожрал все, вылизав миску языком дочиста. Значит, он стал приходить в себя. Хороший признак.

Сколько он провалялся, не приходя в себя? Судя по вони – мочевой пузырь-то должен опорожняться? – долго. В речку бы сейчас. Искупаться, помыться. Интересно, а когда ему надо будет погадить – что, тоже под себя? Хорошо, что пока что не пришлось, видимо пустой живот в данном случае сослужил добрую службу. В любом случае, пора было дать знать хозяевам, что он пришел в себя. Пора было выползать наружу. Мешки таскать он сейчас, конечно, не сможет, но, может быть, двор подмести?

Его заметил старик, вышедший во двор. Заметил его торчащую сквозь прутья руку. Подошел, молча посмотрел, как провинившийся раб жестами просит, чтобы его выпустили из заточения, потом также молча развернулся и побрел к дому. Выпустила Андрея хозяйка. Подошла, ключом отперла замок и ушла. Потом уже, поняв, что может ходить, Андрей сам взял в руки метлу. Ему хотелось быть полезным.

Вечером, вернувшись с мельницы, хозяин осмотрел его, хмыкнул с сомнением. Потом хозяйка намазала ему спину и плечи какой-то мазью, после чего какое-то время все ужасно горело, зато потом полегчало. Ночь он провел спокойно. Утром выяснилось, что, пока он болел, сыновья хозяина таскали бадью с кормом. Нашлось, наверное, кому заменить его и на мельнице, так что мысль о том, что он, Андрей, отнюдь не такая уж незаменимая вещь в хозяйстве, оказалась верной. Вполне обходились и без него. Но пожрать все-таки дали. И это было хорошо, это говорило о том, что на него рассчитывают, и так просто сдохнуть не дадут. Похоже, за завтрашний день он мог не волноваться. Будущее у него обеспечено.

На следующий день Андрей опять остался тут, во дворе. На мельницу его не взяли. И через день – тоже. Добрые люди, дали подлечиться, хотя мазью больше и не мазали. Но хоть так. Он ходил по двору с метлой, попробовал таскать воду – получилось. Организм явно шел на поправку. Если верить тому, что все, что нас не убивает – делает сильнее, то выйти из этого кризиса Андрей должен был сильным. Очень сильным.

Он все ждал, когда его – снова на цепь, и на мельницу, но хозяин, видимо считал, что лучше дать время, чтобы зажили раны на спине и плечах, иначе потом придется дольше залечивать, или уж тогда совсем выбросить, а за него, наверняка, деньги плачены. Знать бы еще, какие.

И вот, когда Андрей понял, что, если не завтра, то послезавтра-то точно, ночью к нему пришла Хайка.

Все это время он не видел ее. Что с ней? Но у кого спросить-то? Он надеялся только на одно – уж если его не убили (за что?!.), то вряд ли и ей сделали что-нибудь уж совсем плохое. А что не выходит – понятно. Запретили, чтобы им даже и не видеть друг друга. Конечно, что это за противоестественная связь? Да кем бы она ни была – служанка или бедная родственница, но видеть ее в компании с рабом, да еще и какой-то совсем чужой породы, это, конечно, позор и вообще никуда не годится. Типа – а вы отдали бы свою дочь за негра?!. – что-то вроде этого.

Андрей уже спал, когда она пришла. Разбудил его скрежет замка. Открыв глаза, он увидел, как отворяется дверца. Там, за нею, была Хайка, ладошкой подзывающая его к себе, приглашающая покинуть это скромное ложе. Он выполз, кряхтя, стараясь не задеть спиной прутьев. Выполз и распрямился, глядя на девушку. И ровным счетом ничего не понимая.

Хайка была необычно возбуждена, приплясывала от нетерпения, а ее учащенное и громкое дыхание – как после бега – отдавало чем-то смутно знакомым. Кажется, так пахнет от пьяных.

Вечером в хозяйском доме и правда была какая-то гулянка. Ярче обычного горел огонь в окнах, дольше не расходились гости, слышались смех и возбужденные голоса, то бранящиеся, то поющие. Особенно выделялся утробный рев хозяина. Видимо, и Хайке перепало от щедрот.

Так или иначе, она была жива, она была тут, она открыла клетку и теперь звала куда-то, куда-то с собой. Псы проигнорировали нарушение Андреем распорядка дня. Они крутились возле Хайки, а она пошла к воротам.

***

Они шли, держась за руки, и Андрей своим плечом, кожей чувствовал прикосновение ее мохнатого плеча. И это было как в том далеком, забытом, а сейчас вдруг вспомнившемся сне. Хайка, свобода и ощущение предчувствия то ли счастья, то ли полета.

Они давно ушли за пределы поселка, ушли от дорог и троп, шли по некошеной никем и никогда траве через ночь, которая надежно укрывала их и которая еще нескоро кончится. И не было ни страха, ни ожидания погони, только радостное ощущение близости родного существа и предчувствие еще чего-то наполняли грудь, делая шаги такими легкими, что казалось, еще чуть-чуть, и…

Андрей оттолкнулся, делая шаг и, вместе с мгновенным легким головокружением, завис на секунду. Только рука Хайки удержала его. И он засмеялся. Он так давно не смеялся. Ее рука разжалась. Она молча смотрела на него.

- Я могу летать, - сказал он ей. – Смотри!

Он летел, оставляя внизу этот чужой прекрасный мир, он был свободен.

Потом он вспомнил про оставшуюся там, внизу, Хайку, и почти болезненное ощущение счастья, напополам, почему-то с чувством потери, направило его полет вниз.

Она что-то говорила ему, положив свои руки ему на грудь, что она говорила, Андрей не понимал, но голос ее был взволнован и радостен. И радость была в ее огромных карих глазах. А ведь он впервые увидел их, и эта добрая ночная темнота на сей раз не была ему помехой.

Он снова, как и когда-то, еще там, в клетке, дотронулся до ее лица, погладил ее нежную, бархатистую прохладную кожу. И она благодарно приняла эту ласку, положила руки ему на плечи и оказалась совсем близко. Так близко, что губы их соприкоснулись.

Он целовал ее, ощущая ладонями нежную упругость шерсти на ее руках, спине, груди. Он погружал пальцы в эту шерсть, пропуская ее через них, проходя ее насквозь до самой кожи. Это было восхитительно.

Они забыли обо всем. Они любили друг друга. Хайка вскрикивала порой, но, если это и была боль, то она радостно принимала ее, понимая, что любви без боли не бывает.

Рассвет застал их уже в дороге. Они уходили. Они понимали оба, хотя и не могли сказать это друг другу, что их будут искать, что будет погоня. Просто так их никто не отпустит.

Андрей порой взлетал, но он возвращался. Улететь один он не мог, не мог, как выяснилось, и унести с собой Хайку. Он пробовал – не получилось. А она сама летать не могла.

Когда он уставал, он взлетал, держа Хайку за руку, и летел рядом, как надувная игрушка в руках ребенка. Надо полагать, со стороны это смотрелось даже забавно. Ну, а Хайке отдыхать почти не приходилось, и она начала выдыхаться.

Лай собак они услышали, когда солнце уже перевалило за полдень.

Собаки. Андрей понимал, что от собак они не уйдут. Наверное, это были те самые жуткие создания, охранявшие двор по ночам, и терпевшие его, Андрея, пока им велено было его терпеть. Теперь же они отыграются. Вряд ли он сможет защититься сам и защитить прильнувшую к нему в ужасе Хайку.

Хотя, - подумал он, - ее-то они не тронут. Наверное…

Ну, а что с ней сделает хозяин, он старался не думать.

Они кинулись было прочь, но вскоре остановились, поняв бесполезность этого. Это был конец. Конец свободе, а, скорее всего, и жизни. Уж его-то жизни – точно, понял Андрей.

Они стояли, обнявшись, слушая приближающийся лай. Он стоял лицом к опасности, Хайка, прижавшаяся к нему и спрятавшая голову у него на груди, спиной. Но вот она подняла голову, взглянула ему в лицо и с силой оттолкнулась, оторвалась и что-то резко сказала, почти крикнула. В голосе ее были слезы, но была и какая-то отчаянная решимость. Она не просила, она приняла решение, и теперь приказывала ему. Что?..

Она толкнула его в грудь и рукой показала вверх. Лети, - понял он, - улетай! Прочь отсюда!

А она?..

Она снова толкнула его, сильнее, развернулась, и побежала вниз по склону холма, по которому они только что поднимались, и по которому, вслед за ними, сейчас поднималась облава. Она кинулась ей навстречу.

А Андрей все стоял, опустив бесполезные, бессильные руки и смотрел, как она бежит, как мелькает, удаляясь ее безобразное, грязно-белое платье, видел взметнувшиеся черные волосы и темную шерсть на руках и плечах, контрастно выделяющуюся на фоне одежды. Он стоял, пока не увидел показавшихся вдали псов. Увидел, как Хайка присела, и псы обступили ее, а там уже и фигурки людей показались, пока еще далеко, но скоро подойдут и они. Все кончено, и им некуда спешить. Они успеют.

А он?..

И Андрей отвернулся. Сделал шаг – прочь отсюда. Как тяжело дался ему этот шаг, но он сделал следующий, такой же тяжелый. Эта тяжесть придавливала его. Сможет ли он подняться? Он попробовал. Подлетел чуть-чуть и опустился. Еще шаг – нет! Или он сбросит с себя эту тяжесть, или останется тут навсегда.

Он поднял лицо к небу. Небо было полно радостной и яркой синевы. Там не было боли, там не было страха, там не было ожиданий и разочарований, там не было ничего, даже памяти, и чтобы попасть туда, все это надо было оставить тут, на земле.

***

Он летел, оставив далеко внизу и не слыша ни яростных криков, ни хриплого лая. Небо приняло его, растворило в своем безбрежном просторе, в своей радостно-равнодушной синеве. Он летел к солнцу, и ласковые, теплые лучи вели его, не давая сбиться с пути. И не было ничего кроме – небо, солнце, и он – не среди, не часть, а он и был всем этим. Ничем не замутненное счастье. Счастье – быть…

А потом пришло отрезвленье. В какой-то момент Андрей осознал себя – как себя, отдельно от неба, в котором он болтался, как чаинка в стакане чая. Отдельный, чужой…

И солнце вдруг перестало посылать лучи. Оно было, вот только лучей не было. Потому что солнце было намалевано на холсте – размером с тележное колесо, и потеки застывшей желтой краски были хорошо видны Андрею, как и трещины в этой, давно засохшей, и местами начавшей осыпаться, краске.

Смешная, грубая и наивная подделка, вот что было все, что было вокруг. Весь этот мир, чуть не обманувший его. А он-то… Он чуть не купился, чуть не поверил, как ребенок, видящий в полупьяном мужике с ватным комом на морде, сказочного Деда Мороза.

Это был ненастоящий мир, мир понарошку, где на картоне было намалевано солнце. Оставалось только пробить это картонное убожество и попасть, наконец, к себе. В настоящее.

***

Андрей открыл глаза и взглянул на висящий на стенке светящийся индикатор. 7:28, он охнул – было почти на час больше, чем должно было быть. Проклятый будильник! Или он звонил? Да, наверное, вот же он и лампочку настольную включил, что весь этот час без толку направляла свои лучи ему в лицо. Да, а потом снова провалился в сон. И сон какой-то дурацкий. Андрей попытался вспомнить, что же там было, но кроме каких-то смутных бессвязных отрывков – больше эмоций, чем того, чем они были вызваны, ничего не всплывало.

Он спустил ноги и машинально дотронулся до шеи. Было такое ощущение, что чего-то не хватает. Однако анализировать и вспоминать было некогда. Если он сейчас вскочит, оденется и, не умывшись толком, не позавтракав, выскочит на улицу, то все равно опоздает. Ну, как минимум, на полчаса. Ой, что будет!.. Петрович развоняется и потом всю неделю будет попрекать этим опозданием. И это не смотря на то, что, приходя вовремя, все все равно потом битых два часа пьют чай, болтают, курят… Ну, сократит он это бездельное время на полчасика, что такого? Нет, производственная дисциплина, понимаешь. Маразм!..

Мрак на улице. Зима, темно, скользко, слякотно. До остановки бежать пятнадцать минут, проклятая жизнь! Что же такой дубак-то? Черт, ветер, чтоб ему… И, как ни повернись, все – в лицо.

В автобусе было тесно. Да что вы все? Откуда? Ну, ладно, я – проспал, а вы?.. Вы все тоже, что ли?

Автобус качнуло, Андрей машинально вздернул руку, ухватиться за поручень. Рука тыльной стороной ладони задела что-то, что-то такое… Смутное ощущение пришло непонятно откуда, из каких глубин, но вдруг на секунду мир поплыл перед глазами и словно пол ушел из-под ног. Ноги оторвались и возникло ощущение полета и, вместе с ним, ощущение счастья одновременно с чувством потери.

И слово прозвучало – не в ушах, а где-то в глубине: Хайка… - смешное и нелепое, но как-то связанное с ним и с тем, что он сейчас ощущал.

Секунда прошла, Андрей стоял на полу, а его рука, оторвавшись от поручня, скользила по рукаву шубы стоящей рядом женщины. Шерсть ласкала его пальцы, наполняя грудь чем-то легким и радостным. Женщина покосилась на него и дернула рукой. Кажется, он вел себя неприлично. Ну, и наплевать. Нетерпенье овладело Андреем, и он стал торопливо протискиваться к выходу, хотя до его остановки ему еще было ехать и ехать.

Он быстро шел по пустому тротуару. Он знал, что сейчас должно произойти, но сердце сжималось в предчувствии неудачи. И он оттягивал.

Сейчас…

Следующий шаг был не такой, как все предыдущие. Шаг вверх. Мир качнулся навстречу и в сторону. Холодный ветер подхватил его. Наверное, кто-то сейчас смотрит, задирая голову, ему вслед. Плевать. Прочь отсюда. Вверх, к солнцу. Грязный, безобразный, холодный чужой мир оставался где-то там, внизу. Уже смутно различались крыши домов, а скоро их и совсем не видно будет. Он пробьет завесу облаков – они не настоящие, они просто нарисованы на небе. Потому что в настоящем небе – солнце. И его лучи согреют его, потянут к себе, помогут найти дорогу в свой мир, из этого, чужого, придуманного наспех и намалеванного на скорую руку.

Хайка! – Снова раздалось в голове.

Что-то забытое. Что-то потерянное. Что-то из того, что уже никогда не вернется, как, впрочем, не возвращается и вообще ничего.

Так что, прощай, Хайка, что бы ты ни было. Прощай все, что внизу, что сзади. Прощай вчерашний день, прощай ушедшее назад мгновенье. Прощайте, там, в небе, куда я лечу, нет ничего прошлого, там только то, что будет. Поэтому оно так и манит к себе.

Я – туда!

Прощайте.

 


Оцените прочитанное:  12345 (Голосов 1. Оценка: 4,00 из 5)
Загрузка...