Отпускайте любимых

Красивый солнечный день. Чистое голубое небо беспечно смотрит на землю, видя, как всё новые и новые машины подъезжают к нашему дому, высаживая множество людей, сливающихся в одну чёрную массу. Приехали все: от маминых сестёр, до своячениц четвероюродных братьев бабушки. Ни один из самых далёких родственников, который вообще знал о нашем существовании, не поленился сегодня приехать. В последний раз мы собирались такой огромной компанией четыре года назад, на юбилей моего дедушки — Трофима Егоровича. Девяносто лет — важная дата! И теперь мы снова вместе из-за него. Только вот, праздновать никто не собирался.

Я смотрю вокруг и вижу множество лиц, как знакомых, так и не очень. Я стою в стороне от остальных, не желая вмешиваться в их тихие разговоры, прерываемые порой грустными смешками, и лишь осторожно прислушиваюсь к ним: «А какой умный был!», «Помню, как-то раз рассказывал…», «Однажды, когда у меня вся жизнь начала в прямом смысле рушиться, он…». Я слышу отрывки фраз, которые они говорят, порой улыбаясь знакомой истории. Люди оживились, предаваясь счастливым воспоминаниям. Тихие разговоры полушёпотом превращаются в обыкновенные беседы. Я тоже, вместе с ними, вспоминаю его. Мой дед. Какой он был? О, он был мудрым и начитанным, но при этом совсем не зазнавался. Несмотря на богатую родословную и наличие немаленького состояния, он никогда не ставил себя выше других людей, ущемляя их права. При этом он мог легко отказаться от общения с теми, кого не уважал. «Люди от рождения все равны, — часто повторял он после очередного разрыва приятельских или дружеских отношений, тяжело вздыхая, — Но только от рождения! Дальше всё зависит от самого человека. Каким он станет, какую роль в обществе получит, как к нему будут люди относиться — всё от него зависит! Всё!». Закончив свою короткую, но пламенную речь, он взглядывал на меня из-под густых бровей и улыбался: «Вот вырастишь, Лара, ты в первую очередь стремись стать человеком. А дальше всё само придёт.» Я кивала ему, улыбаясь своей беззубой улыбкой и доставала из-за спины спрятанную книжку, прося почитать. Дед усмехался, подхватывал меня на руки под беспокойные причитания бабушки о его больной спине, и нёс к себе в комнату, где усаживался со мной в кресле и читал интересные истории, сочинённые когда-то моей прабабушкой.

Я улыбаюсь. Но тут чувствую что-то на своей щеке. Я смахиваю слезу. За ней ещё одну и ещё. Нет, дедушка не мог нас оставить! Не мог! Сквозь густую пелену слёз я еле как могу видеть родственников, продолжавших свои разговоры, сливающихся у меня в голове в одно сплошное чёрное пятно, шевелящееся и что-то бормочущее. И тут, среди всей этой пустой черноты, я вижу нечто светлое. Слёзы мешают мне видеть, поэтому я быстро и тщательно стираю их с глаз. В следующий раз, когда я поднимаю глаза, я вижу дедушку. Он стоит возле одной группы людей, смеющихся над чем-то. И я уверена, я слышала его смех! Но всё это длится чуть больше секунды. Я моргаю, не веря своим глазам, но вижу лишь прежние тёмные фигуры. Не зря я не поверила. Этого просто быть не может.

Любопытство и ошеломление, охватившие меня тогда, теперь уже не имели надо мной эффекта. На глазах снова выступают слёзы. И теперь всё, что я слышу о нём, всё, что напоминает мне об утрате такого близкого и родного человека бьет по мне, с каждым словом нанося удары всё больнее и больнее. Чтобы не слышать их, я быстро и как можно более незаметно удаляюсь в свою комнату, накрываюсь одеялом и безутешно рыдаю до самого вечера, не притронувшись к обеду, который приносит мама.

Когда же за окном темнеет, я наконец немного успокаиваюсь. Слёзы закончились, и мой организм требует воды. Всё ещё всхлипывая, я вытираю нос и спускаюсь по лестнице на первый этаж. Я иду к кухне, стараясь уловить разговоры, которые должны были ещё звучать. Но я слышу лишь свои собственные шаги. Мне становится жутко, и, не доходя до кухни пары шагов, я поворачиваю в гостиную, в которой все и собрались. В любой другой комнате нашего дома все бы просто не поместились. Когда я захожу, несколько пар глаз поднимается ко мне. Но почти все они опускаются обратно, глядя в никуда. Я быстро нахожу бабушку и аккуратно устраиваюсь в её объятиях, оглядывая всех присутствующих. Я вижу убитых горем людей, вижу печально опущенные головы или обеспокоенный взгляд. Каждый в этой комнате в той или иной степени страдает, но каждый из нас здесь чувствует поддержку друг друга. Тут в комнату заходит мама с большим кувшином, до краёв наполненным водой. Она осторожно, насколько позволяют ей её дрожащие руки, ставит его на накрытый стол, к которому никто так и не притронулся, затем ловит на себе мой взгляд и, налив в пустой стакан воды, подходит к нам с бабушкой и протягивает его мне. Я с благодарностью принимаю его и жадно начинаю пить. Осушив стакан, я чувствую ещё большую жажду, поэтому встаю и наливаю себе ещё столько же. Напившись так, что живот мой, кажется, похож скорее на шарик с водой, я сажусь обратно на своё место, на этот раз устраиваясь между матерью и бабушкой. Мы сидим так в обнимку молча, как и все в комнате. И тут откуда-то из дальнего угла комнаты слышится тихое и надрывное от недавнего плача: «Там, где клён… шумит, над… речной волной…» Я, ещё не понимающая, что происходит, вспоминаю, как дедушка запевал эту песню в конце семейных праздников… И тут к одинокому голосу добавляется ещё один, такой же робкий и нерешительный, а за ним ещё и ещё. И вот уже вся комната хором, с незастывшими слезами на глазах, поёт: «А любовь как сон — стороной прошла…»

 

Следующим утром, за пару часов до восхода солнца, всей гурьбой мы высыпаем во двор. Несмотря на большое количество людей, тёмная улица, плохо освещаемая полуразбитым фонарём, остаётся безмолвна. Тишина, забитая чувствами и от того такая напряжённая, давит на меня даже больше, чем чёрный катафалк, в котором мне предстоит ехать. Мне, моей маме, бабушке и… деду.

С трудом садясь в машину, я чувствую, как из низа живота поднимается отвратительное чувство тошноты от осознания происходящего. Перед тем, как закрыть дверь машины, я мельком бросаю взгляд на заказанные, для остальных, автобусы, в которые погрузка идёт полным ходом. Там ехать проще, чем в машине смерти, в которой нахожусь я. Порываясь попросить у мамы разрешения пересесть туда, я поворачиваю голову и открываю было рот, но вижу её. Некогда столь прекрасная женщина, в самом расцвете своих сил, подтянутая и стройная, с лоснящимися каштановыми волосами, дарящая так часто всем и каждому свою тёплую, добрую улыбку! Настолько часто, что в уголках её рта, с годами, образовались маленькие морщинки, добавлявшие, однако, ещё больше шарма, заставлявшие влюбляться в её образ с первого взгляда. Но теперь… Бледная, с дрожащими от ежеминутных всхлипов, обкусанными губами и безостановочно моргающая, в попытках смахнуть копившиеся в глазах слёзы, она напоминала мне лишь жалкую и неудачную пародию на мою мать. Настолько блеклую и незаметную по сравнению с оригиналом, что я бы просто-напросто не узнала бы её, проходи она мимо меня в каком-нибудь парке или просто по улице. Я переметнула взгляд на бабушку, и мне вновь стало дурно. Её глаза, её вечно весёлые, искрящиеся радостью и озорством, совсем не присущим людям её возраста, глаза остановились. Как останавливается сердце у того, кто умирает, её глаза замерли и не хотели оживать. В очах её хранилось её сердце, которое теперь выглядело как пустая стекляшка, готовая разбиться в любой момент.

Я хлопаю дверью так решительно, насколько могу, рассеивая последние свои смятения. Я не оставлю их. Мне больно, мне плохо, и я не сомневаюсь, что выгляжу не лучше них. Но мы здесь, мы рядом друг с другом, готовые помочь и поддержать. И это главное сейчас.

Машина тронулась, мягко выехав с нашего двора. Моя решительность улетучивается, будто её и не было. Страх непонятно перед чем и невообразимая тоска нападают на меня, не давая опомниться. Я уже не хочу никого поддерживать. Мне самой нужна поддержка. Я зажмуриваюсь. Просто не хочу ничего видеть. Никого и ничего. Наощупь я нахожу мамину руку, вцепляясь в неё, как утопающий цепляется за руки спасателей. Я чувствую, как мои ногти впились в её ладонь, но мать не сопротивляется. Она сжимает мою руку в ответ так сильно, что из-за боли я невольно ослабляю свою хватку. Я резко распахиваю глаза и тяжело дышу. Не осознавая того, напрягшись, я задержала дыхание. И я действительно сейчас готова утонуть. В своих и чужих слезах, в горе и непрекращающейся боли.

Мне всё ещё не хватает воздуха, и до самого конца поездки мы с мамой не разжимаем рук. В попытках остановить свой помутнённый взгляд хоть на чём-нибудь, я замечаю, что с другой стороны мать так же сплела руки и с бабушкой. Ей не меньше нашего нужна поддержка.

И вот, спустя примерно час, проведённый в поездке, мы прибываем в ту деревню, в которой и родился мой дедушка. А вернее, на кладбище этой деревни.

Из окна машины я вижу, что на улице заметно посветлело. Раннее утро наступало, позволяя проснуться всему живому. Но не моему деду. Он уже не… Не могу о таком думать.

Водитель аккуратно паркуется, и мы выходим наружу. Я отхожу подальше в лес, чтобы, заслонённая соснами и берёзами, среди цветущих растений, не видеть, как проходит подготовка к погребению.

Я вдыхаю запах сосновых иголок, но не могу насладиться им. Я опираюсь затылком о дерево и тупо и бессмысленно смотрю на летающую вокруг мошкару, стараясь отсрочить тот самый миг, когда уже ничего нельзя будет исправить. И умом я понимаю, что уже сейчас я ничего не могу сделать, но… Почему-то мне кажется, что, когда последний комочек земли будет лежать на могиле деда, это будет своеобразной чертой. Чертой, которая разделит мою жизнь на «до» и «после».

И тут я слышу голос дяди Лёши:

— Лара, выходи! — и, уже тише, — Пора.

Я выхожу из леса и направляюсь за ворота кладбища. Дядя ведёт меня через это жуткое место, петляя между могилами. Я смотрю на них. Здесь есть старые и совсем новые, ухоженные и явно заброшенные. Когда-нибудь, я тоже буду лежать в такой могиле. От этой мысли меня передёргивает, и я заставляю себя поднять взгляд на дядю.

Я вижу их, как только мы заворачиваем за угол. Нас снова много. Слишком много для такого небольшого деревенского кладбища. Впереди стоят только самые близкие. Специально нанятые люди стоят рядом, готовые в любой момент, по мановению руки моей бабушки, опустить гроб в специально вырытую яму и закопать специальными лопатами. «Специально для похорон.» — такую наклейку я бы приклеила почти ко всему, что видела. Эта берёза, выросшая рядом, эти чёрные одеяния всех присутствующих, эта земля, эти страдающие люди — это не может быть обычным. Это специально для похорон.

Мы с дядей Лёшей подходим, и меня пропускают вперёд. Нет. Я не хочу вперёд. Лучше бы я стояла где-нибудь сзади, не видя этого кошмара. Я могла бы представлять, что дедушка ещё живой, просто опять уехал в какую-нибудь командировку и скоро вернётся. Но так не будет. Никто не допустит того, чтобы я сошла с ума.

Я встаю рядом с мамой. Бабушка стоит чуть поодаль, по-бабушкински, совсем не в её стиле, вытирая платком слёзы. Мама обнимает меня сзади, и я чувствую тепло, которое она излучает. Я держу её руки и перебираю её пальцы в своих. Но тут она аккуратно отстраняется, выпуская из своих объятий и легко поворачивая меня к себе, шепчет:

— Это твой последний шанс с ним проститься, — и с этими словами, она отпускает меня.

Мне страшно. Я как будто маленький ребёнок, который учится ездить на велосипеде. Всё это время меня придерживали за багажник, чтобы я не упала, но тут внезапно отпустили. И от страха, я не знаю, что делать. Я забыла, как крутить педали, как держать руль, как останавливаться. Земля уходит из-под ног, и я готова сорваться с места и убежать. Но вместо этого, я подхожу ближе к ужасающей меня яме, в которую уже опустили дедушку. Я сажусь на корточки возле самого края могилы, захватываю в еле слушающуюся меня ладонь горстку рыхлой холодной земли и смотрю вниз. Гроб. Большой шестигранный гроб, закиданный уже горстками земли предыдущих прощавшихся. Его чёрная крышка кажется настолько тяжёлой, что мне чудится, будто бы дед просто не может выбраться оттуда. Он жив, я знаю это. Я чувствую его здесь, и это точно. Мне нужно просто попросить открыть крышку, чтобы он смог выйти. Только бы суметь пошевелиться.

Но я не могу. Я не могу ничего сказать, я не могу ничего сделать, я вообще ничего не могу. Только сидеть здесь и тупо смотреть вниз могилы, умоляя небеса, богов, самого деда вернуться. Умоляя и снова плача. Я всхлипываю. Вдруг кто-то дотрагивается моего плеча, я вздрагиваю и спотыкаюсь, чувствуя, как скатываюсь вниз, прямо в могилу. Меня охватывает жуткий страх, сковавший моё тело ещё больше, чем до этого. Глаза распахиваются так широко, что мне кается, больше уже просто некуда. Я ещё могу ухватиться за что-нибудь, но не выходит пошевелить ничем, не выходит оторвать взгляда от гроба, к которому я сейчас улечу. Я чувствую, что уже начинаю падать, и теперь точно не могу ничего поделать. Нет! Только не это! Я не хочу!..

Но тут меня хватают за руку, я роняю горстку земли из рук, и та с гулким стуком падает. А я, немного отлетев назад, откидываюсь на землю, удержавшись руками и не стукнувшись головой. Я оглядываюсь, чтобы найти своего спасителя, из-за которого, я, собственно, и чуть не упала, но рядом никого не оказывается. Я ничего не понимаю и продолжаю оглядываться, в безуспешных попытках найти хоть кого-нибудь. Ко мне подбегает испуганная мама, побледневшая ещё сильнее и бабушка, поспешно убирающая в карман платья платок. Они спрашивают меня, не ушиблась ли я, где болит и всё в таком духе, не переставая тараторить и суетиться, не давая мне времени, чтобы хоть что-то сказать. Тут их раздвигает дядя Лёша и командным голосом, как будто он снова на военных учениях руководит солдатами, произносит:

— А ну, разойтись! Вы девочке и слова вставить не даёте! Да и чего вы вообще от неё хотите добиться, не понимаю. Она тут не с третьего этажа прыгнула, а с корточек свалилась. Поболит и перестанет. А вот психику ребёнка надо беречь. Дайте ей время одной побыть, подумать. А то ишь, полезли. — Потом его голос смягчается, и он добавляет тепло, печально улыбаясь, — Ну же, мам, Анют, давайте спокойно до конца дойдём. Уже немножко осталось.

Видно, что эти слова ему даются не легко, но мы все оцениваем их как самые правильные слова, которые он только мог сейчас сказать. Это правда. Я подумаю насчёт случившегося позже. Нужно довести дело до конца. До самого конца.

Мне помогают встать, и мы в очередной раз обнимаемся. Затем бабушка делает знак специальным людям, чтобы они закапывали могилу, так как я была последней, кто прощался с дедом.

Все мы молча стоим и смотрим, как заполняется могила, как с каждым новым слоем земли, дедушка становится всё дальше и дальше от нас, как он становится частью прошлого. Я не хочу смотреть на это, но понимаю, что мои прошлые желания считать деда живым — самые глупые желания. Я действительно сойду с ума, если не увижу, как мой любимый Трофим Егорович уходит на упокой, потому, что ни за что в это не поверю.

Наконец, они заканчивают. Мне приходит в голову мысль, что обычно на такие мероприятия люди приносят цветы, но я вспоминаю, насколько отрицательно дедушка относился к букетам: «Это ведь трупы цветов! Что в них может быть красивого!». И я понимаю, что мама с бабушкой в будущем устроят ему здесь настоящий садик из живых, его самых любимых цветов. Я думаю о будущем без деда. Это заставляет меня мучиться ещё больше.

Мы ещё с пару минут стоим в полном молчании, когда дядя Лёша нежно берёт маму и бабушку за плечи и начинает уводить их. Мама, очнувшись и отведя взгляд от могилы, хватает меня за руку и тянет за собой, но я не поддаюсь и прошу одними губами: «Ещё чуть-чуть.» Мама хмуриться, затем нехотя отпускает меня и понимающе кивает. Они уходят, а за ними подтягиваются и остальные. Специальные люди давно покинули могилу, выполнив свою работу. Мы остались вдвоём: я и дед.

Я, вопреки своим ожиданиям, всё ещё жду его. Это неправильно.

Я подхожу к могиле деда и нежно кладу руку на прохладную, слегка влажную землю.

— Дедуль... Пожалуйста… — и вновь я плачу. Я не знаю, о чём мне его просить. Но и уйти просто так я не могу.

Я вдруг чувствую, как кто-то холодными руками вытирает мои слёзы. Я поднимаю взгляд… И, как завороженная, смотрю на него. Это невозможно. Умом я понимаю это, но моё сердце невольно учащает пульс, так же невольно я чувствую волны неудержимого счастья, разливающегося по телу. Дедушка снова здесь. Я вижу его.

— Ты звала меня, Лара, и я пришёл проститься. — Он начинает говорить внезапно, а его голос становится немного выше, чем был раньше. Я хочу ответить ему, но он перебивает, тараторя так же, как бабушка с мамой — у меня очень мало времени, поэтому мне хочется поскорее высказать тебе всё, дорогая! — Я продолжаю стоять в абсолютном шоке, не зная, что делать и что говорить, поэтому просто осторожно киваю в ответ. Эйфория прошла, оставив после себя лишь недоумение. — Ты помнишь, Ларчик, как часто я говорил тебе про то, что люблю вас — бабушку Зину, Анютку, тебя — помнишь? И не вспомнишь! Потому, что я не говорил! А теперь так сожалею! — Он говорит с жарким пылом, и я честно слушаю его, но всё же… Что-то здесь не так, и я это чувствую. Ме не нравится такой дедушка. — Ларчик, я говорил тебе быть человеком. А главное, что отличает нас от животных — это способность свободно общаться. Так что общайся, прошу тебя! Говори маме, Зинке, всем, кто тебе близок говори о том, как их любишь! Иначе останешься потом, как я, у разбитого корыта. И да, ещё, ты уж побереги девчонок. Проследи, чтобы мама себе хорошего хахаля завела, а не как предыдущего выпендрёжника, ясно? Я тебе в этом плане больше доверяю. А бабушке скажи, чтобы в блинчики больше сахара клала. А то мне вечно приходилось в тесто сахар добавлять, пока она не видит! Что ж ещё-то, а?.. А, точно! Когда цветы здесь сажать будете, — а вы будете — сажайте астры! Ух, как они мне нравятся! Э-э… дальше что… Хей, хей! Ларчик! Ты чего плачешь-то, ну?

А я плачу. И это правда. Потому, что поняла, что не так... Я гляжу на деда, но вижу в мельчайших подробностях листики и травинки, растущие за ним. Я вижу, как он периодически, размахивая руками, проходит ими сквозь деревья и совсем этого не замечает. Я вижу перед собой не моего любимого деда, а его призрака. И мне, что-то, совсем не весело.

Всё время улыбавшийся до этого дед становится вдруг серьёзным и перестаёт тараторить. Он будто бы выходит из транса. Успев уже отойти назад за время монолога, сейчас он, в один большой шаг, быстро преодолевает это расстояние. Я продолжаю плакать, стараясь избегать его взгляда, когда он кладёт обе руки мне на щёки и поднимает моё лицо к своему, заставляя смотреть ему прямо в глаза.

— Прости меня, — шепчет он, вглядываясь в моё лицо своими глазами-тучами, которые единственные не изменились с нашей последней встречи. Я стараюсь сдерживать слёзы. Его руки холодны. Я чувствую, как будто моё лицо обволокли еле осязаемые струи воды, но вижу, что это дедушкины ладони. Я не хочу его терять, а он сейчас стоит и так спокойно говорит об этом, как будто это совсем ничего для меня не значит! Я не могу так, не могу! — Прости меня… — Повторяет он и прижимается лбом к моему лбу. Затем резко отстраняется и продолжает уже более спокойно и сдержанно, но при этом тепло и абсолютно ласково. В этой манере речи я узнаю своего дедушку, — Я прошу прощения за тот ужас, который я сейчас говорил. Знаешь, когда становишься призраком, вместе с телом лёгкими становятся и мысли. Настолько лёгкими, что просто не успеваешь за ними следить. — он усмехается, и я, сквозь слёзы, улыбаюсь. Его лицо становится обеспокоенным. — Ты плачешь по мне, и это понятно. Лара, я ведь вижу, что ты совсем не хочешь меня отпускать. Но это заставит и меня, и тебя страдать. Мы останемся на одной точке, позабыв что такое прогресс. Ты умная девочка и должна понять, что смерть — это неизбежная часть нашей жизни, как бы больно это не было. Я люблю вас троих, Лара. И знаю, что вы любите меня. И то, что я плёл раньше… Это просто глупости. Порой, слов бывает слишком мало, и на помощь приходят действия. Так что совет, который даст тебе этот молодой призрак — действуй. Двигайся вперёд! Отпусти меня!

Я теряю улыбку. Это то, чего я боялась.

— Ну а если… Если я не хочу тебя терять?! Ведь вполне справедливо желать, чтобы любимый человек всегда был рядом с тобой!

— А кто-то говорил, что ты должна меня терять? Глупая. Как бы заезжено это не звучало, я всегда буду рядом с тобой. В твоём сердце и в твоей голове. Я буду жить в твоих воспоминаниях и чувствах. Буду поддерживать на протяжении всей твоей жизни, как это было сегодня, когда ты чуть не свалилась в мою усыпальницу.

Я открываю рот от изумления. Так это был он?!

Он усмехается. Такой же усмешкой, какую я помню ещё с раннего детства, когда он умилялся чему-то, но стеснялся это признавать. Я улыбаюсь, смахивая остатки слёз. Мне становится легче после такого разговора с ним.

Я подхожу к нему и утыкаюсь в широкую грудь, в последний раз обнимая деда. Он крепко обнимает меня в ответ, окуная в холодную воду с головой.

— Спасибо, — шепчу я ему.

— Прощай, — отвечает он.

А на его могиле мы всё же посадили астры. Пусть радуется.


Оцените прочитанное:  12345 (Голосов 1. Оценка: 5,00 из 5)
Загрузка...